Корсунь фрагмент романа Жесть

 Постигать мир я продолжил под стенами Корсуни. Сам я туда отправился или меня отправили — неважно. Важно, что я там оказался в числе  дружинников князя Владимира, и все мы изнывали под Корсунью уже долго. Никто из нас к такому времяпровождению не привык, и всех оно тяготило. Мы обменивались стрелами с защитниками Херсона, но на приступ не шли - князь понимал, что это бесполезно. С точки зрения Демьяна Загорулько, мы были не армией, а ватагой. Все храбрые, неутомимые и неистовые в бою, но не склонные к дисциплине. Поэтому  в лагере не сидели мы безвылазно. Давали размяться и коням, и себе. С разрешения командиров, а то и при их участии то одни, то другие отряды разлетались по округе с гиком и свистом, но лишь затем, чтобы поразмяться. Мы так часто посещали округу, что поживиться там стало нечем. Да и князь  запретил  отбирать у местных последнее: неизвестно, сколько времени продлится осада, надо же и нам  что-то есть и пить, если мы под Корсунью застрянем на год и более!
 Сам князь от стана не отъезжал, но, в отличие от нас, не скучал. В его шатре толпились и звездочеты, и астрологи, и алхимики, и еще какие-то ученые из разных чужих краев. Многие — в смешных одеяниях, но все и важные, и льстивые. Что они втолковывали нашему князю, мы, конечно, не знали, но знали, что князь наш крут норовом. Может всех выслушать, но никого не послушает. Поступать будет, как сам решит, а раз уж князь  решил во что бы то ни стало взять Херсон, там окреститься и  обвенчаться  с сестрой византийских императоров, значит, и возьмет, и окрестится, и обвенчается. Кто-то, когда болтали по вечерам у костров, предположил, что застряли мы под Корсунью из-за византийской княжны — очень уж наш князь ее захотел! Но другие это предположение отмели — у Владимира женщин, как рыбы в море, не стал бы он так стараться из-за какой-то одной! Корсунь — богатейшая добыча,  злата-серебра там куры не клюют! На весь свет славится Корсунь роскошью, там и храмы сплошь в золоте, и улицы мощены золотыми плитами, а каменьев драгоценных, как гальки! Понятно, что не нам было судить да рядить, о чем думал князь в своем шатре, в окружении ближних, ученых и красных девок, но поговорить хотелось! Помечтать и о достатке, и о славе! Все лучше, чем вспоминать о тех, кого покинули, ладно, если не навсегда! Я покинул Светозару брюхатой. Вернусь, она мне выйдет навстречу с сыночком на руках! Если с дочкой, то тоже не беда, сделаем мы со Светозарой сыночка, когда я вернусь.
Один из воинов, старый, служивший когда-то в охране у купцов и в Херсоне бывавший, над нами посмеивался. Над сказками о золотых мостовых и россыпях изумрудов. Но сказал, что город и впрямь богатый, будет, чем поживиться. Уж скорей бы, пока не кончились припасы, и не поразила нашу рать какая-нибудь лихоманка! Пока  не налетел зимний шторм. Мы, конечно, к непогоде привычны, но кому ж охота мокнуть и мерзнуть за просто так!
Та стрела, что примчалась к нам со стены, была особенная. К ней примотан был кусочек  пергамента, а на нем указан родник, из которого поступает в осажденный город вода. Без воды никакой город не продержится!   Дед наш, охранявший купцов, сказал,  что есть у херсонцев  колодцы во дворах, но вода в них солоноватая, жажду не утолит. Жители, конечно, и ее будут пить, но недолго. Так и случилось. Нам и на стены карабкаться не пришлось. Нашелся ромей, отрывший ворота. Правда, князь наш перед тем, как мы в Корсунь ворвались, запретил  нам впадать в неистовство, громить и грабить дома и бросать  жителей под мечи. Всем хватит трофеев, а ссориться из-за нас с Царьградом Владимир не собирается. Если кто начнет  свирепеть, с тем он сам разберется, своим мечом! Мы его знали, как он умеет разбираться, обуздали себя, насколько смогли, хоть и трудно нам далось это. Бросились вперед, как застоявшиеся кони,  истосковались по битве до невозможности! Только б гарнизон не струсил, дал нам отпор, уж мы  б себя показали! Не пришлось. Ромеи, как увидели нас в воротах, сразу сдались. Нарушать закон войны Владимир не стал  - отдал город на три дня войску. Наказав, чтоб мы ему город  не испортили, не разрушили и не залили кровью. Ему в нём  креститься и венчаться, и все должно быть красиво, под музыку и пение хора! Целый мир следить будет за торжествами, так пусть убедится, что мы не выродки с задворок цивилизации, но, наоборот, лучшие!
Мы постарались. Даже самые буйные не решились портить праздники князю. Я себе взял жемчужное ожерелье для Светозары, сережки с красными камушками, витой браслет и кое-что на подарки своим и Светозариным родичам. Не последнее брал и не из бедного дома. Два моих товарища, что были за мной, позарились и на утварь дорогую, и на ткани и...на хозяйскую дочку. Так появился у меня еще один трофей, неожиданный, молоденькая ромеечка Марфа! Я увидел, в какой ужас она пришла, когда воин повалил ее на пол, и отбил её. Сказал, что  мы с ней уже сговорились. Товарищ поверил, без обиды уступил мне гречанку, а я ее успокоил — не трону! То ли Марфа так и не успокоилась, то ли я ей понравился, но она сама меня возжелала. Почему б я стал возражать? Кто мне может запретить взять себе вторую жену? У Владимира их пять или шесть, а он в Корсуни  берет еще одну, а у меня пока только Светозара.  Я в Светозару влюбился еще мальчишкой. Как увидел ее, сказал себе, что мы с ней поженимся, когда вырастем. Она, судя по ней, тоже так решила, а если б кто из родичей стал мешать, мы б сбежали!Я своим так и объявил, когда послал свататься, но родные Светозары согласились отдать ее мне в жены. Наш закон позволяет мужчине иметь несколько жен — не позволяют женщины. Из них мало кто готов делать мужа с другой, и они такие  устраивают бои, что бывалые воины в страхе бегут из дома! Не внесет ли Марфа раздор в нашу со Светозарой ладную жизнь? Кто мне сказал, что Марфа согласится покинуть свой Херсон? Она христианка, так что я ей не муж! Если б я привозил домой всех, с кем когда-то разделял ложе, мне пришлось бы переселиться в Турцию, подальше от Светозары и ее братьев!
Марфа на ложе что-то ласково мне шептала. Вероятно, благодарила за спасение от моего товарища по дружине. Не зря она  его испугалась — он был в летах, квадратный, коротконогий и длиннорукий, с бородищей до пояса. То ли дело я — молодой, статный, с русыми кудрями и не слишком заросший! А что грязный, так ведь война, все мы на ней такие!
В доме, где разместились мы с товарищами, кроме Марфы, проживали ее мать и младший брат. Самый опасный! Смелый, но неразумный. Не понравилось ему, что мы к ним ввалились, стали хватать все, что нравится, потребовали еды и вина! Мне на его месте тоже не полюбились бы незваные гости, но то, что взрослый бы претерпел, не собирался терпеть мальчишка. Мы это поняли, спать решили по очереди, но товарищи мои улеглись вдвоем, а я с Марфой разместился в дальнем покое. Туда-то и проник Марфин братец. С кинжалом! Хорошо, Марфа его услышала, закричала на него и разбудила меня. Обезоружить парнишку мне труда не составило, все, что он смог, это укусить меня за руку, но Марфа метнулась к нам, плача, закрыла брата собой,  умоляла  не губить отрока. Я и не собирался его губить. Показал ему кулак и вышиб за дверь, а Марфа бросилась мне  на шею и принялась целовать.  Она что-то говорила так, словно клялась, но я не понимал ее речь .  Решил, что она просит от меня ласк, и вновь их ей подарил.  Потом заснул и проснулся поздно. Мне понравилось лежать в чистой постели, не хотелось вставать, но тут вошла Марфа с большим  кувшином, с тазом  и полотенцем. Я хотел пить, поэтому первым делом отхлебнул из кувшина. Вода оказалась невкусной, горько-соленой, и Марфа засмеялась, затрясла головой. Выскочила и принесла мне кубок с другой водой. Кислой, с ароматом вина. Это оно и было, только сильно разведенное. Я напился, умылся, и Марфа стала меня расчесывать. Мне  было приятно, и я  ей это позволил, хотя и насторожился: Марфа вела себя так, словно была моей хозяйкой, женой. Не дала мне надеть мою рубаху, сунула в руки ромейскую. Как я понял потом,  тунику ее старшего брата,  погибшего на стене. Я чужую одежду надевать отказался, но Марфа стала жестами объяснять, что в тунике я похожу,  пока мое платье стирают. Ладно, пусть! Негоже на княжий праздник являться в затрапезе.
 Мы с товарищами в греческом доме обжились. Никому не чинили зла, и хозяева перестали нас бояться. Марфа и ее мать старались нам услужить, а мальчишка не проявлял прежней враждебности. Оставался угрюмым и старался пореже попадаться нам на глаза, но спал я теперь спокойно — знал, что Марфа не позволит братишке войти ко мне с чем- то смертоубийственным. Меня немного смущала нежная Марфина забота, а товарищи подтрунивали надо мной: отхватил себе лебедицу наш сокол, к ней теперь попробуй кто сунься! Никто и не пробовал: полезть на  чужую женщину — все равно что осквернить алтарь бога, и Марфа рядом со мной себя чувствовала настолько защищенной, что даже пела за домашней работой. Мы, со своей стороны, поняли, что хозяева наши не скупердяи — просто им самим стало нечего есть и пить, пока мы их осаждали. Мы делились с ними нашим довольствием, а мои сослуживцы им вернули утварь, которую похватали чисто из жадности. На обратном пути она бы их только обременяла! Князь наш тоже мошной тряхнул. Снарядил посольства в Киев и в соседние земли, чтобы и население накормить, и себе свадьбу справить на зависть недругам. Запретил разбойничать, велел платить за все, что берем;  не какой-нибудь он дикарь из тех, что вино пьют из человеческих черепов или переправляются через реки, чтоб хватать зерно, мед и  девок — он великий государь христианский! Для чего ему потребовалось  городить весь этот огород в Корсуни, мы не понимали. Мог бы пойти на Царьград,  взять  ромейскую княжну как трофей, но старый дружинник, тот, что знал греческий, объяснил, что не в княжне корень — в единобожии. Как на небе Бог один, так и на земле должен быть Владимир один. Чем не устраивает князя титул верховного божества? Значит, не устраивает. Пока  он язычник, не задружатся с ним иноземные короли, будут сверху вниз на него смотреть. А его убудет от этого при его-то гордости, верной дружине и полной казне?  То не нашего ума дело! Бабка Владимира, княгиня Ольга,  христианка, часто в Византии бывала, где принимали ее с великим почетом, а Владимир при ней рос, вот и проникся ее верой.
 Для крещения князя приготовили специальную большую лохань - купель, а народа, посмотреть на обряд сбежалось, как на праздник. И ромеи собрались — эти от крещения Владимира себе ждали благ — и наша дружина. Мы с товарищами тоже пошли, а Марфа увязалась со мной, такая счастливая, будто сам ее Бог собирался к ней снизойти со свода!
Мы притиснулись к старику, что знал греческий,  он и объяснял нам, что происходит.
Князь наш к купели следовал не спешно, с достоинством, в окружении своих ближних и ромейских священников. Его  длинные черные  волосы и густая борода уже тронулись сединой, но оставался он мощным. Воин от рождения, с малолетства привычный к мечу, коню,  палице! Был он облачен в просторную белую рубаху, но перед купелью снял ее и вошел в воду нагишом. Что с ним  делали в купели, нам видно не было, но выбрался он оттуда преображенный, всем вокруг ласково улыбался. Поцеловал крест, который надели на него, осенил себя крестом трижды, оделся,  а после князя   в купель полезли его ближние. Мы с товарищами переглянулись — неужели и нас затолкают в воду?!
Не затолкали. Много нас было, и все с оружием, и не все готовы были изменять богам предков. Но Марфа так и лучилась радостью, а старый  воин объяснил, что дружинник за князем должен следовать и в битву, и на небеса.  Мы должны быть с князем повсюду, а значит,  нас окрестят. Про то, что дружинник не смеет изменять клятве, которую дал вождю, знал каждый, но ведь клялись мы перед нашими богами! Кто для нас главнее, князь или боги? Так ведь князь наш теперь помазанник единого, истинного Бога, а наши боги всего лишь идолы! Как такое уразуметь на трезвую голову?! Князь, чтоб нам проще было уразуметь, велел выкатить дружине вина побольше, и Марфа меня покинула. Пока бражничали, о вере не думали. Вспоминали о походах, боях, товарищах, предвкушали, как вернемся к родным, попаримся в баньке, а потом сядем за столы вкушать обильную привычную пищу! Лишь старый воин  сказал, что рано мы радуемся, никто клятву князю не отменял, а значит, быть  нам христианами, а своим женам не быть   больше мужьями. Это как так? А по Божьим заповедям. Если мы в христианском храме не оженились, то наши жены для нас все равно, что девки, которых мы берем на войне.
Те, кто слушал старика, пригорюнились, и я — тоже. Представлял себе  Светозару, как она выбегает меня встречать, а я ей говорю, что мы друг  другу - чужие… Светозару я люблю, а  не княжьего Бога! Так я и объявил старику, а он напомнил, что всякое мужское сообщество живет по законам стаи. Так и у зверей заведено, и у людей - беспрекословно подчиняться вождю. Кто не подчинится, тот исторгается или же сам становится вожаком, но  и при нем все возвращается к прежнему, незыблемому укладу, без которого невозможно сплотиться и побеждать. Женщины устроены по-другому, они объединяются не надолго, а потом растаскивают по избам и сообщество, и  мужчин. Позволяют мужчинам чувствовать себя главными, потому что хитрые, не за меч берутся, а за ухват, и мужей   тащат ухватами, куда им надо. Жены князя жили в отдельных палатах, как и жены других состоятельных людей, а мы, кто попроще, обходились одной женщиной, так спокойней. Они ведь меж собой за любой пустяк сварятся! Те же битвы за главенство, но жестче и непримиримей, чем наши. Может, потому и выдают дочерей замуж на сторону, чтоб они мамок от печек не оттесняли? А уж если мамки с дочками под одной крышей не уживаются, как бы Светозара с Марфой потерпели друг дружку?! Марфа, если я верно понял ее радость, собралась стать мне женой перед  христианским Богом и со мной уехать в мой дом!
 Я и Марфу понял верно, и мудрого опытного воина. Навязал нам князь свою веру, а мы не смели ослушаться, это бы считалось изменой. Было нас много, поэтому загнали нас не в купель, а  в море. Перед этим греческие священники походили у воды, сунули кресты в воду, что-то побормотали, и в воду вошли мы,  прямо в одежде, а некоторых еще и в доспехах. Вышли, и к нам бросились женщины — к тем, кто успел ими обзавестись. Они нас ждали на берегу,   принесли нам сухое платье. Ко мне Марфа подбежала, стала обнимать, поздравлять, вытирать мне волосы полой своего плаща. Наш старик мне перевел, что она говорила — в день венчания князя и мы с ней обвенчаемся! Будет ли это для меня иметь какое-нибудь значение, если женой своей я по-прежнему зову Светозару?
Это имело значение  для державы. Князеву Анну мы толком не рассмотрели — в храм народа набилось едва ль не под  свод, а невесту окружали и византийские вельможи, и ближние Владимира, и священники. Росточком была она пониже нашего князя и укутана покрывалом, а вот князь выглядел величественно, не шел, а шествовал, но шаг печатал по-военному, четко. У алтаря стоял, как утес перед волной, и людская волна у ног его расшибалась, когда он повел свою теперь уже жену  в дом, где расположился со свитой, охраной и заморскими гостями. Не было там только  девок, ублажавших в шатре Владимира. Я не долго глядел вслед князю — пришел наш с Марфой черед венчаться. Она к этому готовилась, как к празднику, пошила себе новое платье, а я пришел в храм в доспехах, словно на войну с чужим богом. Наш старик стоял рядом со мной, переводил мне шепотом речь христианского жреца, подсказал, когда что я должен жрецу ответить. Я ответил, и мне велели Марфу поцеловать. Еще никогда я не делал этого по чужой воле, но тут подчинился. Много чего мы раньше не совершали, например, не кормили  завоеванных!
Князь наш, надо ему отдать должное, нравом остался, каким был до крещения, самовластным. Снаряжаясь в обратный путь, нагрузил подводы трофеями. И церковную утварь дорогую погрузил на подводы — в Киеве  нужней! — и священников ромейских погнал в свою столицу, такой им назначил пастырский долг! Моя Марфа, в слезах простившись с матерью и братом, тоже села на подводу. Я пытался ее отговорить, но она через толмача напомнила, что мы должны быть вместе в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас! Не оставили мне выбора Марфа и ее Бог! Ничему я уже не радовался, ни скорой встрече с родными, со Светозарой, ни даже моему без меня родившемуся ребенку! Моего ребенка Марфа согласилась принять, как родного, обещала, что полюбит его. Чем ответит на это Светозара?! Ясно, чем! Значит, надо мне успеть к ней до Марфы, все объяснить!
Первому я все объяснил своему сотенному, он меня понял и отпустил, и я поскакал, то и дело переходя в галоп, домой, в Киев. В городе  знали, что рать возвращается с победой, и пока я ехал по городу, меня то и дело окликали и поздравляли, и родные мои оказались предупреждены обо мне, встречали во дворе. Светозара — с сыном Мечиславом на руках! Мне бы радоваться, а я чуть не разрыдался! В горнице, когда все уселись за стол, рассказал, что не тем я вернулся, каким уехал. Мать и сестры заплакали, а Светозара спросила, надо ли и  ей теперь принять христианство. Я ответил, что ничего это  не изменит. Ну, а если нам уехать, сбежать?
 Мой отец мне напомнил о моей клятве и передал слух, коим полнилась столица: скоро вся Русь станет христианской, так что некуда бежать. Разве что к хазарам или к туркам за море? Но там надо будет принять их веру, нигде нам жить по-старому не дадут... А как нам со Светозарой жить врозь?!
Князь вернулся  и в тот же день отслужил благодарственный молебен, а затем выгнал из палат своих  жен, теперь уже бывших, не настоящих. Не на улицу выкинул. Обеспечил каждую и загородной усадьбой, и деньгами, и слугами. Сыновей оставил при себе, хотя и лишил их права наследования. Киевский престол займут его законные дети, от Анны! Я, по совету отца, переправил Светозару с сыном в деревеньку под Киевом, жить стал на две семьи. Ни меня, ни обеих моих жен такая жизнь не устраивала, но мы  не знали, что делать. Я был так  измучен безысходностью, что крещение Руси прошло мимо меня. Правда, окрестили в Днепре не всю Русь, это только так называлось — загнали в  Днепр  киевлян и тех, кто подвернулся под руку дружинникам. Я участвовал, но как бы не присутствовал.  И когда низвергли Перуна с золотыми усами, да еще и осквернили, помочившись на статую, а потом спустили по реке, как бревно, я и был при этом и не был. Помню, удивился, как люди, еще недавно поклонявшиеся Перуну, теперь с таким ражем над ним глумятся! Или он и правда не бог, а  деревяшка? Бог бы не позволил над собой издеваться! Или свергли его сначала на небесах?  Не нам, смертным, судить о  высших силах! Всего спасительней, когда ничего изменить не можешь, уйти в самую глубь себя. Плохо, что оставаться там всегда невозможно. Светозара требовала, чтоб я с Марфой порвал. Марфа требовала, чтоб я порвал со Светозарой. Марфа от меня понесла, и уже поэтому я не мог ее бросить даже если б Бог или боги пожалели  меня и предоставили мне выбор. Подобием выбора стала служба на дальнем рубеже. Наш князь к войне охладел, стал почитать за великий грех пролитие крови, но соседние государи не были столь же набожны, и мы границы стерегли крепко. Средь моих товарищей мало находилось желающих променять  столицу на тмутаракань, так что провожали меня  почти как героя. Светозару  с Мечиславом я взял с собой. Марфе обещал, что буду наезжать в Киев , а к ее родам и крещению младенца появлюсь обязательно, надолго. Марфа страдала. Светозара радовалась. Я пребывал в смятении. Что бы я ни решил, все оказывалось решенным за меня! Такова воля Провидения, внушала мне Марфа, Его волей оказался я в Корсуни, все было предопределено. Почему моя прежняя семья не входила в планы Провидения? Входила. Меня спасли от Светозары ради жизни вечной! Вечная жизнь без любимой женщины не входила в мои планы. В планы Провидения — тоже, раз уж мы погибли со Светозарой в одном бою, когда крупный отряд мадьяр прорвался через границу. Светозара, как многие  наши женщины, взялась за меч. Младенца не тронули,  и товарищ, которому посчастливилось уцелеть, привез его в Киев.  Марфа стала  Мечиславу хорошей матерью. При крещении сыну дали имя Кирилиан, мой второй сын, тоже родившийся без меня, получил имя  Трофим. Оба они стали воинами. Оба глубоко почитали Марфу. Про меня она им рассказывала много, но о Светозаре не упомянула ни разу. Своего князя я не видел больше никогда, знаю только, что воздаяние за вину перед старшими сыновьями оказалось крайне тяжким, и не только для него одного.  У меня не хватило доброты Владимира пожалеть: его  воля обездолила меня. Или это я себя обездолил?