Равнодушные

ИЗ КНИГИ К.М. СТАНЮКОВИЧА «РАВНОДУШНЫЕ»

Книга эта написана до революции 1917 года. Прошло столетие и страна, сделав круг, снова вернулась к прежней «скучной» жизни, когда голод маскируется столичным магазинным изобилием, а величие медицины сводится на нет многотысячными ценами на лекарства и докторов. В России всегда было так: - для иностранцев существовала столичная витрина могущества, красоты и величия, а провинция довольствовалась голодной и «скучной Россией».

Но главное зло заключалось  не в показушных «витринах» мнимого благополучия страны, а в засилье притворства и в тех дамбах лжи, которыми столичная власть циркулярно отгораживалась от моря людского несчастья.  Тогда лгали все – снизу доверху. Губернаторы сидели на местах с «зашитыми ртами» и лгали о «благополучии на местах», а высшая власть лгала о «благополучии в стране в целом». И так в России было всегда – и при «белых», и при «красных», и при «синих». И  будет всегда, покуда существуют циркуляры, запрещающие правду.

А, может, дело вовсе и не в циркулярах, а в черт-знает-в-чем – в какой-то особой российской червоточине, которая  озабочена тем, чтобы сохранять в стране тот зачаток хаоса, который в любую минуту может разразиться в полномасштабный бунт, столь необходимый загадочной русской душе.
________

«… Из разговоров с этими лицами [провинциальной администрацией. - Ред] Никодимцев убедился, что ИХ здесь, как и в Петербурге, НЕ СТОЛЬКО ИНТЕРЕСОВАЛ ГОЛОД, СКОЛЬКО ЛИЧНЫЕ СЧЕТЫ ПО ПОВОДУ ЕГО.
 
ГУБЕРНАТОР, из молодых генералов, человек, слывший за просвещенного администратора… отозвался о положении дел в его губернии в УКЛОНЧИВО-ДИПЛОМАТИЧЕСКОЙ ФОРМЕ. Нельзя сказать, чтобы все было благополучно, но НЕ СЛЕДУЕТ ПРЕУВЕЛИЧИВАТЬ.

И вслед за этим начал жаловаться на тягость своего положения, на противодействие земства и на разнузданность печати, в лице корреспондентов столичной печати.  И когда Никодимцев осведомился, ПРАВДА ЛИ, ЧТО ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО НЕ РЕЗРЕШАЕТ ЧАСТНЫМ ЛИЦАМ ОТКРЫВАТЬ СТОЛОВЫЕ, губернатор ответил, что НЕ РАЗРЕШАЕТ ОН ЭТО В ВИДУ ВЫСШИХ СООБРАЖЕНИЙ И ПРЕЖНИХ ЦИРКУЛЯРОВ.

И в тот же вечер губернатор написал одному своему петербургскому приятелю, директору канцелярии, что он УДИВЛЯЕТСЯ, КАК ИЗ ПЕТЕРБУРГА ПРИСЛАЛИ ТАКОГО «КРАСНОГО», который привез студентов и верит больше председателю управы, чем ему.

[Никодимцев] собирал сведения о размерах охватившего большую часть уездов бедствия, совещался с земцами, подсчитывал наличные запасы хлеба, вел переговоры с местными хлеботорговцами, торопил с подвозкой хлеба с той хлебной пристани соседской губернии, где он купил большую партию зерна и муки. И в первом же донесении в Петербург он писал о необходимости новых крупных ассигновок, о большом районе, захваченном неурожаем, о том, что был ГОЛОД, настоящий ГОЛОД.

И именно этот беспорядок, господствовавший в продовольственном деле губернии, и, вытекавший из ЗАМАЛЧИВАНИЯ РАЗМЕРОВ НЕУРОЖАЯ И ГОЛОДА, из-за подозрений земства в преувеличении просимых ими ссуд, из всех тех затруднений, которые ставились попыткам частной благотворительности – вся эта лживая, ненужная и вредная бестолочь держала Никодимцева в возбужденном, приподнятом настроении.

ОН ВИДЕЛ, ЧТО ВСЕ ЭТО МОЖНО БЫЛО УСТРОИТЬ ГОРАЗДО ЛЕГЧЕ И ПРОЩЕ, ЕСЛИ БЫ ОТНОСИЛТИСЬ ПРАВДИВЕЕ К ФАКТАМ, что во всем этом была и преднамеренная злостность, а главное – никому не нужная ложь и целое море пустомыслия и пустословия.

Он быстро сговорился с земцами и нашел хлеб.  Но в особенности его радовало открытие, что НА МЕСТАХ БЫЛИ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ЖИВО ОТКЛИКНУЛИСЬ НА ЕГО ПРИЗЫВ К ДЕЯТЕЛЬНОСТИ, КОТОРЫХ НЕ НУЖНО БЫЛО ЗВАТЬ И ПРОСИТЬ И КОТОРЫЕ, ОЧЕВИДНО, ТОЛЬКО И ЖДАЛИ, ЧТОБЫ ИМ ПОЗВОЛИЛИ ПОМОГАТЬ ЛЮДЯМ, ПОЗВОЛИЛИ НАКОРМИТЬ ГОЛОДНОГО, ОДЕТЬ НАГОГО.

Организовались раздачи хлеба, устраивались столовые… Из центров посылались санитарные отряды, ехали студенты, фельдшера.

Осложнялось дело и в деревнях. Где-то появилась цинга, спорадические случаи тифозных заболеваний.., все чаще начиналась эпидемия. Земские врачи заговорили о голодном тифе… Молчаливые деревни не бились в душу со своими горями, со своими мучительными вопросами... Уныло и жалостно доносились слова о мужицкой нехватке, нехватке в земле, в хлебе, в лошадях и о божьем изволении, то о планиде, к «как бог, так и вы». И так все это гармонировало – и эти иззяблые, медленные, унылые слова, и эта тусклая серая даль, занесенные снегом, словно копны в поле, деревенские избы, и печальные голые ивы, и все это какое-то озябшее, серое, унылое и печальное.

То старое, чем он жил в Петербурге уходило все дальше и дальше, и все ярче вставало перед ним новое и неизвестное. Казалось, он все дальше и дальше уезжал в новую страну, ничего не имевшей общего с той петербургской страной, которую он одну только и знал. Все в Петербурге казалось ему так просто и так ясно, а главное – там было основание личного значения, своего «я», которое могло наполнять жизнь и удовлетворять душу.

Тут, в этой новой стране [за чертой Петербурга. - Ред], все так смутно, неясно, так полно вопросов и загадок. И Никодимцев… понял, как он, петербургский человек, мало понимал Россию и какая особая жизнь, идущая в стороне от Петербурга и не имевшая с ним ничего общего, тихо и незаметно совершается здесь, в этих глухих городишках, занесенных снегом деревнях… Чувство одиночества, отчужденности и бессилия все яснее вставало в нем.

- Это, ваше превосходительство, - сухо и холодно говорил Никодимцеву земский врач, с которым он встретился в большом, пораженном тифом селе, - хорошие слова у вас в Петербурге придумали: «недород» и «недоедание». И не потому, ваше превосходительство, что НЕУРОЖАЙ И ГОЛОД ГРУБЫЕ СЛОВА, а потому что ваши слова справедливы.

Я вот здесь 20 лет в селе-то живу и знаю, что это уж в хороший год у исправного мужика хлеба до масленицы либо до крещенья хватит, а то все с николы (19 декабря) покупают, а весной из пятидесяти-то дворов, может быть, в десятке избы топятся, есть ЧТО варить, - разве это голод был, двадцать-то лет? Простое недоедание… Тоже и недород-то, скота-то все меньше, земля-то на моих глазах тощает… Только в нынешнем году недород побольше, а еды еще поменьше, вот и все – было четверть лошади, а теперь восьмая – вот и все… 20 лет мужика-то наблюдаю. На нет сходит.

… Поражала его в деревне не нищета населения и некультурность его, а раскрытые дворы, низкие, нередко курные избы, скот в избах, рубища вместо одежды, - поражала его та АПАТИЯ, то СЕРОЕ, СКУЧНОЕ ВЫРАЖЕНИЕ ЛИЦ, которое он наблюдал в голодающих деревнях и с которыми говорили ему в избах: «Не родила землица, божье изволенье», «Кончается, батюшка, дочка, кончается. Не емши всё»…

…О Петербурге ему вспоминается блестящий и яркий Невский Проспект, пышная и шумная петербургская жизнь, последняя дипломатическая победа России над Англией и ореол могущества, который окружает в последнее время Россию. И вспоминаются язвительные слова доктора: «Гнилец, гнилец… На нет сходит мужик».
И все чаще охватывает его чувство одиночества, бессилия и ненужности.