Искусство принадлежит народу...

           Осень в тот год выдалась просто необыкновенная, воистину золотая! Под ногами уже вовсю шуршали ворохи опавших листьев, а последние яркие лучи солнца продираясь сквозь голые ветви, по-летнему слепили глаза. По дорожке, устланной охряно-багровым ковром мы бежали к «Китай городу» мимо памятника героям Плевны и дальше по Ильинскому скверу. Обсыпали друг друга листьями, падали в расцвеченные золотом мягкие пригорки, заботливо собранные местными дворниками, и с самым бессовестным видом разрушали их, пинками гоня перед собой желто-коричневые валы. Они взлетали ввысь и, шурша между собой (вероятно, осуждая наше несносное поведение) вновь устилали дорожки сквера.
 
            Ну, и пусть осуждают! Как можно объяснить листьям, что мы упивались свободой? Закончилась первая, самая трудная школьная неделя – впереди выходные, и нам совсем не хотелось думать, что скоро вновь понедельник, и нагрянут новые неприятности в виде занудных школьных буден с их уроками, домашними заданиями, сменкой, формой, ежедневным отчетом перед предками… Нет-нет-нет! Лучше не думать! Сво-бо-да! Всего лишь на два с половиной дня, но полная свобода!

          Внезапно Янка, бежавшая впереди, остановилась, раскинув руки в стороны. Все это выглядело так, как будто она увидела неведомую опасность и решила остановить нас. Мы с Галей переглянулись, осторожно подошли сзади и заглянули ей через плечо.

          На скамейке сидел старичок. Старичок, как старичок! Не дедушка в кафтане и лаптях, а обыкновенный московский старик: седой, с пышными старомодными бакенбардами и аккуратно подстриженной бородкой, в длинном черном пальто, из распахнутого ворота которого выглядывал пестрый платок или шарф. Одна его рука лежала на спинке скамейке, а в другой была зажата длинная трость, которой он деловито перемешивал и переставлял, валяющиеся под ногами листья.

          Янка, словно зачарованная глядела на эту трость. Я проследила за ее взглядом… присмотрелась… И мурашки побежали у меня по спине: прямо на моих глазах рождалось чудо! Я увидела, как листья – обыкновенные: желтые, коричневые, слегка зеленоватые или ярко красные; листья, с которыми мы так небрежно обращались по пути к этой скамейке – под воздействием каких-то неведомых сил становятся частью волшебной, загадочной картины! Я увидела стены замка и даже лицо девушки, выглядывающей из окна… А вот и дракон! Он сидит на крыше, и его длинный чешуйчатый хвост, переливающийся золотыми искрами, спускается к самому окну, принцессы, которую он, вероятно, собирается похитить... Мне кажется, я даже забыла дышать – так это было красиво и необычно!

          Внезапный порыв ветра смешал листья, подняв небольшую круговерть – и в миг все пропало. Не было больше ни замка, ни девушки, ни дракона… Я в ужасе сжала руки. Мне хотелось заплакать, и я даже почувствовала, как слезы подступили к глазам.

          Старичок выпрямился и, чуть склонив голову на бок, посмотрел на нас.

          - Понравилось? – спросил он.

          - Очень… - пролепетала Янка, и я поняла, что она целиком и полностью разделяет мое настроение.

          - Но так жалко! – в отчаянии воскликнула я. – Надо было хотя бы сфотографировать!

          - Зачем? – усмехнулся старик.

         - А вы, наверное, художник? – деловито поинтересовалась Галочка. – У вас и картины есть?

         Старичок покачал головой и снова произнес насмешливо:

        - А зачем?

       - Зачем что? – не поняла Галя.

       - Зачем картины?

       Мы, все трое, недоуменно переглянулись.

       - Чтобы приходить… и смотреть… - неуверенно начала Янка.

      - Чтобы любоваться! – вмешалась я. – Чтобы люди могли ими любоваться, а не только вы или случайные прохожие. Искусство принадлежит народу.

      Кажется, я сказала все правильно. Ничего смешного! Но старичок почему-то рассмеялся. По-детски задорно, заливисто, хотя и не очень громко. Я обиделась и в недоумении посмотрела на подруг.

       Старичок достал из кармана платок и деликатно промокнул рот и глаза.
 
      - Прошу прощения, юные леди, - стараясь побороть новый приступ смеха, деликатно проговорил он. – А могу я поинтересоваться, зачем народу искусство?

      Тут уж мы не сплоховали! Перебивая друг друга, принялись вспоминать прошлогодние уроки по обществознанию.

      - … позволяет выразить себя и свою точку зрения… - вещала Янка.

     - … важное историческое наследие… - поддерживала ее Галя.

    - … объединяет людей и способствует обмену идеями! – выдала я.

    - Молодцы! – казалось бы, искренне похвалил наши старания художник, по потом вновь лукаво улыбнувшись, склонил голову набок.

    - А народ ценит искусство? – хитро прищурившись спросил он. Потом поправился:

    - Спрошу так: народ ценит тех, кто причастен к тому, что «приносит ему радость и развивает вкус» - процитировал он одну из нас.

     - Ну, конечно! – не задумываясь выпалила Яна. – Хорошие картины стоят миллионы!

       Художник усмехнулся.

     - Да, «Когда свадьба?» Гогена стоит сейчас несколько сотен миллионов, а сам он умер в нищете, как и его друг Ван Гог. Одна из последних работ Модельяни была приобретена более чем за сто семьдесят миллионов долларов, а сам он умер от того, что не было денег на лечение… Продолжать?

    - Рембрандт при жизни был очень популярен и не считал денег за свои полотна… - попыталась возразить Янка, но старик тут же перебил ее:

    - И был похоронен на кладбище для бедняков. Так кто же является ценителем искусства? Для чего создавать картины, на которых будут наживаться лишь те, кто не имеет никакого к нему отношения? Кто лишь ворочает большими деньгами и приобретает картины не для того, чтобы «получить эстетическое наслаждение» и «комплекс непередаваемых эмоций» (он очень похоже изобразил менторский тон Галочки), а лишь для того, чтобы подороже перепродать их в будущем, чтобы поднять свой престиж и хвастаться перед друзьями – такими же денежными мешками! – с горечью в голосе закончил он.

    - Но ведь есть много современных художников, которых ценят. И любят. Они получают высокие гонорары за свои труды, - не сдавалась Яна.

- «Их звало не то, что освещало
    Их влекло лишь то, что насыщало:
    Не жар-птица – огненная дура! –
   Жареная птица – конъектура…» - то ли процитировал, то ли выдал экспромт вредный старикашка.

           Галюня, которая была из нас самой умной и знала такие странные (неведомые тогда еще мне) слова, как-то: номенклатура, конъектура, диссиденты и плюрализм, не желая быть втянутой в какие бы то ни было, по ее мнению, «политические дискуссии», осторожно потянула меня за рукав, но мне уходить не хотелось.

        Мы с Янкой подсели к старику на скамейку, и подруга доверительно тронула его за локоть.

     - Я понимаю Вас, - тихо проговорила она. – Вас кто-то обидел, но это не стоит того, чтобы обижаться в ответ на весь мир.

       Старик удивленно воззрился на нее.

     - Меня? Кто мог меня обидеть, юная леди? Что касается меня, - он обвел взглядом всех нас, - я делаю все, что от меня зависит, чтобы никто не мог обидеть ни меня, ни мои картины прежде всего.

      - А как это можно обидеть картины? – недовольно (наверное, она считала нас предательницами) фыркнула Галя.

     - Очень даже можно… - вздохнул художник. – Предметы искусства превратились не в "бессловесных собеседников, способных подарить радость и поделиться своими эмоциями", а, как я уже сказал, в источник наживы, а иногда и в рассадник злобы и ненависти. Сколько раз похищали знаменитую «Мону Лизу» Да Винчи! Сколько раз пытались уничтожить ее: обливали кислотой, резали ножом? А как обращаются с картинами те, кто пытается на них нажиться? Их безжалостно вырезают из рам, складывают в чемоданы, закапывают в землю, сжигают, если не могут получить за них выкуп. Один раз даже спрятали в грязном заброшенном общественном туалете, которым люди брезговали пользоваться…

        Не знаю, как мои подруги, а лично я была огорошена услышанным. Мы погрузились в тягостное молчание и даже не заметили, как старичок вновь заработал тростью.

      Когда мы очнулись от своих дум, перед нами уже был сложенный из листьев Ильинский сквер, падающие листья и три одинокие фигурки на скамье под голыми ветвями облетевшего клена. Художник заканчивал «выписывать» сердитое лицо, помещенное им в угол своей новой картины. Лицо нашей Галочки. Мы с Янкой посмотрели на нее и захихикали. Она вспыхнула и отвернулась, но я понимала, что ей приятно.

        Старичок положил последний лист, откинулся на спинку скамейки и благодушно улыбнулся.

       Мы любовались шедевром до первого порыва ветра. Даже после того, как он безжалостно разметал кусочки мозаики, я все еще видела: сквер, клен, скамейку и счастливое лицо своей подруги, которое художник одним махом трости изменил в последний момент.

         Как будто угадав мои мысли, он проговорил:

        - Искусство живет в сердце и в памяти. Только там оно в полной сохранности. Никто не сможет ни украсть, ни продать его. А если со временем образ погаснет, то стоил ли он вообще того, чтобы его помнили, чтобы его создавали? Даже раз увиденное дарит вдохновение… Окрыляет!

     В молчании мы шли к «Китай городу», а в голове, как будто навеянные последними словами художника рождались слова:
       
 Под листьев хриплое шуршанье,
Под дробный стук дождя
Уходит осень…
До свиданья!..