Некоторые размышления о писателе Д. М. Балашове

          В сознание нашего современника давно внедрён стереотип: многогранность таланта есть непременная черта человека эпохи Возрождения. И многие, действительно, этому верят, позабыв об апостоле Луке, посланнике Христа на проповедь, писателе, иконописце, враче. О святителе Петре, митрополите Московском, горячем молитвеннике, заботливом пастыре, искусном дипломате, политике и изографе. О Феофане Греке, гениальном живописце, «философе зело хитром», по свидетельству Епифания Премудрого, который и сам был строгим монахом-исихастом, великим писателем, иконописцем круга преп. Андрея Рублёва. Из Евангелия мы знаем: количеством талантов человек обязан Богу, а не той или иной эпохе. Хотя в Писании термин «талант» имеет не современное понимание.
          Вот и Дмитрия Михайловича Балашова Создатель не обошёл стороной. Вне всяких сомнений, он прежде всего ощущал себя писателем. Было бы странно, если б такой крупный мастер слова считал себя, например, первым делом живописцем, хотя живописи он обучался с детства. Нет, литературной стезе отдавалось души и физических сил несравненно больше, чем всем остальным своим увлечениям. Когда Дмитрий Михайлович объяснял собеседнику как его найти на даче, он говорил: «Приезжайте в Козыново и спросите там у любого встречного: “Где живёт писатель?” И тот вам укажет мой дом».
          Истинная правда: Балашова и в Великом Новгороде знал, кажется, любой встречный и воспринимал, безусловно, писателем. За 10 лет дружбы и тесного общения я никогда не слышал от Дмитрия Михайловича, чтобы он назвал себя художником, резчиком по дереву, крестьянином, водителем, скульптором и т.д. (всеми ими он был; его жена — Ольга Николаевна — насчитала 15 профессий, которыми владел Балашов).
           Тем не менее, существовал один род деятельности, помимо литературы, причислять к каковому он себя не переставал. В спорах (а спорить любил и умел) Дмитрий Михайлович вкрадчиво напоминал: «Я — ученый. Мне надо знать: где? когда? как? почему?».
           Наблюдая за его творческим методом, полагаю, наука ему очень помогала: при выстраивании таблиц персонажей и хронологии действий для романов (по собственному признанию Балашова, только «Марфа Посадница» создавалась без таблиц, остальное писать так было невозможно уже физически). Научная выучка сказывалась в собирании и работе над историческими документами, их осмыслении. Но дальше начиналась чистая литература. Наука служила лишь фундаментом. В разговорной ткани его героев, в доскональном знании народного быта и обрядности зримо ощущается колоссальное достояние, содержание которого составляет не только фольклор, но причастность ко всей сущностной жизни русского народа. В композиции же и в умении излагать материал выступало новое качество — качество художника. Ratio тут угасало. Причём, фактор вдохновения настолько представлялся для Дмитрия Михайловича ценностно-важным, что он крайне не любил переделывать тексты. И, кажется, не переделывал (за исключением «Бальтазара Коссы», раскритикованного друзьями). Ибо считал: нарушится весь гармонический строй вещи, её музыка — повредится космос произведения.
         Балашова как знатока народной культуры я обнаружил в резьбе по дереву: сначала в домашних поделках, а потом в тяблах иконостаса малого Покровского храма.
         Упрёки профессиональных резчиков (о них мне доводилось писать раньше [1]) свидетельствуют о том, что упрекающие не знают принципов народной резьбы, не знакомы с мировоззрением древнерусского человека. Здесь нельзя предъявлять академические требования (соблюдение исключительно одного угла заглубления в геометрической резьбе, строгой симметрии в симметричных мотивах орнамента и т.п.). Средневековые храмы тоже ведь строились нашими предками с подобными конструктивными «отступлениями»: стены, например, кажутся не сложенными из плинфы и кирпича, а вылепленными руками. Когда же зодчие постарались освободиться от «ошибок» (в конце 19 — начале 20 вв.) при возведении церквей в неовизантийском стиле, то получили холодные академические постройки, уж очень отдалённо напоминающие древнерусскую архитектуру.
        Данный приём отступлений академик Д.С. Лихачёв назвал «неточным проведением кода» [2, с. 169–170].
        Аналогичным образом делались на Руси «точные» списки с чудотворных икон; поэтому и нет их абсолютно одинаковых: т.е. оставлялось место для действия Духа Святого в творящем человеке, ибо неповторимость искусства — черта, явно, от Бога и категориально связана с неповторимостью личности, как таковой.
        Названный приём широко использовался не только в церковной культуре, но и в народной. Достаточно посмотреть резьбу на прялках, росписи на сундуках и на посуде, архитектуру крестьянских построек, послушать истинно народное исполнение фольклора, никогда не одинаковое, каждый раз отыскивающее новые варианты звучания. Это правильнее назвать не столько приемом, сколько феноменом эвритмии.
         Вот потому, наверное, не хотел переделывать мастер и свои тексты. Ушло бы дыхание, трепетность, естественность… Тогда следовало бы писать новое произведение.
         Но перечисленные качества присутствуют в резьбе на тяблах Покровского иконостаса со всей очевидностью.
         Устная речь писателя отличалась заметной своеобразностью: никакие диалекты в неё не просачивались, но крепкое «фольклорное» слово, наряду с глубокими размышлениями о политике ельцинских «реформ», слышать доводилось. Политика, вместе с «реформами», того стоила. Дмитрий Михайлович в жизни разговаривал отнюдь не языком автора своих романов. Разве что интонация оставалась всегда его, Балашовская. И в ней органично соединялось несоединимое. Прозу Балашова не назовёшь стилизацией — это настоящая современная русская литература. Писатель широко использовал возможности внутреннего монолога и диалога, сопоставлял неожиданные ассоциативные ходы, кинематографически ясно выстраивал изобразительный ряд, ненарочито применял сложные символы и развёрнутые метафоры, — словом, перед русским читателем во всех произведениях Мастера предстаёт арсенал выразительных средств, ничем не скуднее арсенала большого европейского писателя. Но давайте ответим честно: многие ли из европейских писателей настолько же основательно знали и знают родной фольклор, кровно связаны с народной культурой своих стран, как был связан Балашов с русской «почвой»?
         Да, он очевидным и в то же время непостижимым образом делал вкрапления в современный русский язык из древнерусского и церковнославянского. И получал свой, отличный от всех, мастерский стиль, однако делал не ради «пиротехнической» оригинальности или самоудовлетворения языковыми экспериментами. Повторюсь, это «волшебство на глазах» происходило, по-моему, благодаря сугубо личностной интонации и таланту романиста, ради художественной правды, ради выразительности образа. Подчеркну: правда Балашова — именно торжество художественности, а не «бухгалтерии» факта, хотя стремление к исторической точности неоднократно подчеркивалось литературными критиками, писавшими о творчестве новгородского мастера слова.
        Дмитрий Михайлович, закончив новую работу, имел обыкновение приглашать друзей и близких для ее прочтения. Читал он сам — несмотря на свое театральное образование [окончил Ленинградский театральный институт как театровед], без особой декламации и эффектов. Как правило, одним днем дело не заканчивалось, а растягивалось на целую неделю или даже больше, если читался роман. Автор всегда подтверждал слушателям, что он считает себя православным писателем. Разговор о литературном стиле Балашова должен непременно учитывать это его признание. Без определения религиозной принадлежности художника вообще трудно понять парадигму  мировосприятия и стиля произведения.
                Я встречал  совершенно необоснованные обвинения в адрес нашего романиста. Причем они опубликованы уже после кончины писателя и, как ни странно, в патриотической печати. Лучше всего на них ответил бы сам писатель, если б счел нужным. Но от себя могу сказать, что за годы «демократии» снова поднял голову пролеткульт, только теперь с национально-патриотической или даже православной окраской. Его нынешние приверженцы, следуя заветам прошлого, отнюдь не намерены искать истину; их главная цель — заточить «острые кили», быть заметными. Чем больше шума, тем явственней самоутверждение. Поэтому не хочу называть никаких имен. И не важно, что подвергшийся обстрелу уже не может ответить лично, так даже безопасней.
                Потому Балашова стали предавать политическому остракизму как… «криптозападника», «мага» и «замаскированного модерниста».
                Поразительно, но факт!
                Считаю излишним объяснять, что оккультистом Дмитрий Михайлович не был, модернизма не любил, но не видел ценности и в натурализме, который явно и подспудно навязывается новоявленными «синеблузниками» в качестве альтернативы постмодернизму.
                Что, собственно, в этих нападках нового?
                Никто ведь из здравомыслящих не защищает постмодернизм. Не защищал бы его, разумеется, и Балашов. Однако и сейчас, и в советскую эпоху идеологическую поддержку натуралистического стиля в светском искусстве можно объяснить именно обмирщением сознания (натурализм, по меткому определению Н.М. Тарабукина, в своих основах атеистичен) [4, с. 56]. Атеизм же есть антирелигиозная (по сути, все-таки религиозная, но языческая) составляющая марксистского мировоззрения: пламенная вера в то, что Бога нет. [В древности ветхозаветной атеизм справедливо считался просто безумием: «Сказал безумец в сердце своем: “нет Бога”» (Пс. 13, 1).]
                Разделяя с поэтом Владимиром Солоухиным антибольшевистские настроения, особенно после посещения «высоких» кабинетов, Балашов причислял себя к принципиальным противникам «единственно верного учения». Если у писателя и были какие-либо соприкосновения с марксистами, то лишь на патриотической основе. Страна находилась у края пропасти, и тогда вели речь о сотрудничестве все, кто не хотел гибели России. Тем не менее даже в то время Балашов порывался написать антикоммунистическую статью, но его отговорили друзья: слишком велик был натиск либерализма. Такая статья лишь явилась бы помощью Бурбулису и его свите.
                Вернемся к вопросу о стиле. Всем нам памятно, как из соображений борьбы с православной культурой в советское время «социалистический реализм» чаще всего понимался коммунистическим официозом как идеологизированная проекция натурализма. Всякое искусство, предполагавшее работу души и ума, дабы его понять, непременно объявлялось «непонятным для народа». Что это было? Глупость? Или сознательное оглупление народа, создавшего эту великую культуру? По признанию Балашова автору настоящих строк, публикация каждого романа заканчивалась для писателя последствиями, доводящими его до милиции, вызова на собеседование в «инстанции», подчас приводящими на больничную койку. Хорошо, что не сажали в тюрьму. Леонида Бородина за каждое крупное произведение отправляли в лагерь. Но именно о Бородине Дмитрий Михайлович заявлял: «Есть люди, с которыми надо не спорить, а стоять и слушать то, что они говорят».
                «Почвенников» преследовали с 1917 года. Судьбы Николая Клюева, Сергея Клычкова тому пример. Подавляющее большинство крестьянских поэтов Серебряного века были расстреляны. Да, немного лучше обстояли литературные дела в позднее советское время, однако могущественный Андропов лично отдавал предпочтение западникам. Именно его волей каждый раз наказывался Л. Бородин.
               Получалась парадоксальная ситуация. С одной стороны, натурализму, в сравнении с другими стилями, Партия симпатизировала и материально стимулировала его, а с другой – явно или подспудно (неважно!) взращивала постмодернизм. Стоит ли удивляться последовавшей затем «Перестройке», приведшей к краху всю страну?
               Но разговор у нас вовсе не о политике. Оставим кесарю кесарево.
               Православное мировоззрение фактически еще на заре христианства отвергло природный античный мимезис, заменив его ипостасным. Если у античных греков господствовала тенденция создания иллюзорных и натуралистических изображений (вспомним «Телку» Мирона), то в средние века термин «мимезис» приобретает новое содержание. Дионисий псевдо-Ареопагит «неподражаемым подражанием» называет символический образ, указывающий по контрасту на умопостигаемый Архетип. Потому и уместен именно термин «ипостасный мимезис», который надо понимать не как нравственное подражание Архетипу (что было бы очень похоже на тот же «природный мимезис»), а как соединение во Христе: «…все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись» (Гал. З: 27). Подтверждение этой мысли мы находим у отца Иоанна Мейендорфа: «Христианин не призван к “подражанию” Иисусу — такая имитация не более чем чисто внешний и моральный акт, — но, по словам Николая Кавасилы, — к “жизни во Христе” через Крещение, Миропомазание и Евхаристию» [3, с. 235].
          Натурализм есть позитивистское отражение мира, западное по происхождению и ментальности; натуралистическое искусство не отрывается от земли, оно не способно поведать о возвышенном, ибо не имеет вертикального измерения.
          Но кто упрекнет в этом Балашова?  Он — признанный мастер-реалист, но не натуралист. 
          Вся трудность для художников-христиан в том и состоит, что, помня о Боге, каждый из них должен творчески найти единственно возможную для себя эстетику, которая в своих категориях о земном, подразумевала бы небесное и, напротив, в категориях о небесном, подразумевала бы земное.
          Дмитрий Михайлович с такой задачей успешно справлялся. Решить ее намного трудней, чем, духовно не напрягаясь, копировать действительность, как это делают некоторые писатели и художники, вроде бы исповедующие православие, и к чему призывает идеология нового «пролеткульта».
          Но Балашов всегда искал яркий художественный образ, а не занимался воспроизводством фотографических реалий XIV–XV веков. Знание русского фольклора здесь помогало писателю, а не отягощало его.
          В один из приездов Дмитрия Михайловича ко мне домой я задал ему «фронтальный» вопрос: «Почему вы, известный фольклорист, до сих пор кандидат, а не доктор наук?». Ответ последовал насколько ожидаемый, настолько и неожиданный: «Тогда я не написал бы романов. Эта дилемма передо мной действительно стояла: наука или литература? Докторская диссертация уже виделась отчётливо. Необходимо было выработать и ввести в научный оборот глубоко системный подход изучения не какой-то узкой области фольклора, а всей народной культуры в целом. Чего до сих пор так никто и не сделал. С другой стороны, вполне состоялся замысел серии романов “Государи Московские”. Я посчитал, что история Руси, добросовестно изложенная художественным языком, для моего народа важней. Наука — всё-таки довольно ограниченная сфера. И чем углублённей будут исследования Балашова, тем меньшее количество читателей их ожидает. Поэтому я выбрал литературу».
          В сказанном — весь Балашов. Он мог бы, разумеется, написать довольно солидную диссертацию и спокойно получить степень доктора филологических наук, но то был бы не Балашов. Он мыслил и творил только в грандиозных масштабах. Пойди этот человек по стезе изобразительного искусства, — полагаю, из него получился бы крупный монументалист или скульптор. Он ведь и в литературе утвердился мало того, что большой формой — романом, но и романы смог превратить в эпопею — в первую во всех отношениях эпопею на тему Древней Руси; и первенства своего так и не уступил.
          Мы не знаем по какому принципу Бог раздаёт таланты, но из Евангельской притчи ясно одно: их достаётся человеку тем больше, чем больше он может их реализовать.
          Балашова Господь одарил щедро. Потому что всеми своими талантами он служил России, не оглядываясь на «эпоху Возрождения».
          И служил, надо признать, истово. Ему было «чем отчитаться перед Богом».




Литература:


1. «Дмитрий Балашов. Писатель. Историк. Фольклорист». Материалы первых Балашовских чтений. 7-9 ноября 2001 года. Великий Новгород, 2002. С. 59. А также см. мою статью: «Господи, спаси Россию» // «Всерусский Собор». Международный литературно-художественный журнал. СПб., 2003. С. 170.
2. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X–XVII веков. Л., 1973.
3. Мейендорф Иоанн, протопресвитер. Византийское богословие. Минск, 2001.
4. Тарабукин. Н.М. Смысл иконы. М., 1999.