Могут сказать, что Православие сильно смирением и молитвой, а не философскими спекуляциями и учеными орденами; что за XIX век – век особой просвещенности, русское Православие просияло преподобным Серафимом Саровским и о. Иоанном Кронштадским, которые не были учеными в строгом смысле слова. Но разве смирение и молитва исключают науку? Разве благочестие мешает книге и просвещению? Ведь если я говорю о культуре и науке, то только основанных на молитве, выходящих из монастыря.
Архимандрит Киприан Керн
Служение идеалу православной учености в непрерывном единении со служением пастырским и литургическим о. Киприан Керн нес с полным самоотвержением до последнего дня жизни.
Н.К. Гаврюшин
Архимандрит Киприан Керн – одна из самых ярких и загадочных фигур в истории русского зарубежья и Православной Церкви, самоотверженный пастырь, убежденный, что жить нужно «евхаристической настроенностью», ученый инок, верующий в то, что высшее назначение монахов – быть не только аскетами и молитвенниками за мир, но духовными зеркалами Мудрости и Просвещения, передающих светоносный поток, льющийся от Бога. Архимандрит Киприан Керн – выдающийся богослов и профессор Свято–Сергиевского богословского института, мудрый и проницательный духовник, отличающийся как пастырской строгостью и рассудительностью, так и милующим сердцем, вдохновенный лектор и проповедник, выделяющийся даже на фоне блистательной плеяды русских интеллектуалов – богословов, мыслителей и историков – протоиерея Сергия Булгакова и протоиерея Георгия Флоровского, профессора А.В. Карташева и религиозного философа Б. П. Вышеславцева, протоиерея Василия Зеньковского и богослова В.Н. Лосского, историка Г.П. Федотова и богослова Л.А. Зандера. Архимандрит Киприан Керн – необычайно многогранная и незаурядная личность, он – выдающийся литургист и патролог, перу которого принадлежит фундаментальное богословское произведение «Антропология святого Григория Паламы»; он был духовным сыном митрополита Антония Храповицкого и духовным отцом и другом талантливого русского писателя Бориса Зайцева, другом преподобного Иустина Поповича, церковным историком и одним из вдохновителей «патристического возрождения», связанного с именами протоиерея Георгия Флоровского и богослова В.Н. Лосского, а его учениками были протопресвитеры Александр Шмеман и Иоанн Мейендорф. Вспоминая о минувших летах своего студенчества и знакомстве с о. Киприаном Керном, протопресвитер Борис Бобринский отмечал, что его докторская диссертация, посвященная антропологии преподобного Григория Паламы, «была неоценимым откровением целой области поздневизантийского богословия, тогда еще мало известного, даже в православных кругах». Как справедливо отметил митрополит Иларион Алфеев, «капитальный труд «Антропология святого Григория Паламы», за который отец Киприан был удостоен ученой степени доктора церковных наук. Исследование архимандрита Киприана явилось первой в русской богословской науке монографией, посвященной великому византийскому мистику XIV века. Особенностью этого труда является то, что больше половины его объема составляет последовательный обзор антропологических воззрений христианских авторов с I по XIV век, что делает его незаменимым справочником по святоотеческой антропологии. Учение святого Григория рассматривается в контексте всей святоотеческой традиции, с широким использованием античных и неоплатонических источников, прежде всего Платона и Плотина. В книге множество цитат, в том числе из ранее не переводившихся на русский язык творений святого Григория». Духовный облик о. Киприана Керна – монаха, священнослужителя и ученого – живописно вырисовывается в воспоминаниях его современников: высокий и худой инок в миру, молчаливый и задумчивый, с красивыми и грустными глазами, изящный и одухотворенный пастырь с аристократическими манерами, мистик и аристократ по духу своему и по эстетическим вкусам. Размышляя о личности архимандрита Киприана Керн и ее характерных чертах, протоиерей Александр Шмеман проницательно подметил три влияния – три измерения опыта, в которых жил и воплощал себя о. Киприан Керн – любовь к богослужению и евхаристическое миросозерцание, причастность «русскому духовному ренессансу» – поэзии, философии и духовным исканиям Серебряного века, а также упоение православным Востоком – прежде всего Византией: «Идейно, богословски о. Киприан, как и многие люди его поколения, сложился под воздействием разных, и притом противоречивых, влияний. На первое место нужно поставить возврат в Церковь, в конкретную, бытовую, традиционную церковность, не лишенную на первых порах некоего романтически-славянофильского привкуса. Я не знал о. Киприана, вернее – Кости Керна этого раннего периода: в русской рубашке и высоких сапогах, защитника точного исполнения Типикона, ревнителя бытового воцерковления жизни, участника первых студенческих кружков. Но он сам мне много о нем рассказывал. От этого периода осталось одно, но осталось навсегда как основа всех основ, как непререкаемая, вечная форма жизни: любовь к богослужению, литургическое переживание и опыт Церкви, действительная, глубокая, неподдельная евхаристичность. Я абсолютно убежден – и убеждение это основано на пятилетнем постоянном сослужении с о. Киприаном у одного престола, что единственной подлинной радостью было в его жизни богослужение, совершение Евхаристии, мистические глубины Страстной недели, Пасхи, праздников. Тут жила вся его вера, вся его – никогда не дрогнувшая – любовь к Церкви, совершенная «отданность» ей. Второе решающее влияние оказал на о. Киприана «русский ренессанс» начала двадцатого века. О. Киприан не был, да и не мог быть, его непосредственным участником. Но всего его особым, неповторимым воздухом еще дышала эмиграция в первые свои десятилетия – в студенческих кружках, в журналах того времени, во всей безбытной напряженности первых лет изгнания. Это сочетание – пускай спорное и часто двусмысленное – религиозных исканий, поэзии, философии создавало особую «тональность» души, и хотя в последние годы своей жизни о. Киприан отрекался от всей этой «интеллигентщины», как он говорил, и поносил ее, тональностью этой, особым строем сознания отмечен остался он навсегда... На стене его комнаты еще сравнительно недавно висели портреты Блока и Владимира Соловьева, его любовь к Константину Леонтьеву и Мережковскому была отзвуком этого ренессанса, и даже его интерес к мистике («Антропология святого Григория Паламы») был не только «паламитским», исходил не из одного «Добротолюбия», но и из мистического возбуждения творцов и вдохновителей русского «начала века». Третьим слагаемым оказалась Византия, или, точнее, православный Восток, с которым о. Киприан познакомился и который полюбил в бытность свою начальником Русской миссии в Иерусалиме. Но это не было духовным и умственным обращением в православный византинизм, принятием его богословских и церковных категорий. Мне думается, что самой сущности православного эллинизма, несмотря на упорные, научные занятия патристикой, о. Киприан остался чужд. Но он полюбил и воспринял глубоко и искренно некий «аромат» византийского Востока (слово «аромат» он очень любил), стиль и дух его церковности, и воспринял преимущественно через богослужение. В своем литургическом благочестии, в манере служить (которая всегда больше, чем просто «манера» или «стиль»), во всем своем внешнем церковном облике о. Киприан был действительно «византийцем». В нем не было ничего от «русского батюшки» – будь то в его «кенотическом», сельском воплощении или же в столично-синодальном облике. Он полюбил и воспринял и воплотил в себе ту, почт неуловимую, но очевидную всем знающим Восток, царственность Православия, сохранившуюся там, несмотря на темные века турецкого ига, но почти отсутствующую в русском Православии при всем его внешнем великолепии и торжественности».
По складу своему ума и по высоким дарованиям своей необыкновенной личности архимандрит Киприан Керн был одним из самых достойных и колоритных представителей русского ученого монашества – тонкого, высокообразованного и культурного слоя иноков – своеобразного связующего звена между духовенством и интеллигенцией. Он был церковным интеллектуалом и интеллигентом в лучшем смысле этого слова, желающим гармонично «сочетать монашество и науку, книгу и молитву, библиотеку и благочестие». Если когда-нибудь будет написана книга – «История ученого монашества в Русской Церкви», то архимандрит Киприан Керн, несомненно, займет в ней достойное место, среди русских подвижников церковной науки и святителей Филарета Московского, Феофана Затворника и Игнатия Брянчанинова. По своему пастырскому, богословскому и иноческому служению архимандрит Киприан Керн был истинным восприемником великого дела ученых мужей Вселенской Церкви – святителя Григория Богослова и святителя Василия Великого, преподобного Максима Исповедника и преподобного Иоанна Дамаскина, в то же время, хоть о. Киприан Керн и не учился в российской духовной школе, получив богословское образование в 1920-х годах в Белградском университете, а затем стал известен как яркий представитель так называемого «парижской богословской школы», но он всегда оставался русским человеком и у него была тесная связь с российской духовно-учебной традицией. По замечанию Н.Ю. Суховой – современной исследовательницы жизни и творчества о. Киприана Керна: «Архимандрит Киприан считал российскую духовно-учебную традицию, сформировавшуюся к началу XX века, чрезвычайно глубокой и значимой и в интеллектуальном, и в духовном отношениях. С его точки зрения, эта традиция впитала в себя жертвенное служение Церкви, духовную высоту, молитвенный подвиг и необычайное научное усердие многих поколений русского духовенства, богословов, учащих и учащихся. Хотя эта традиция давала немалые плоды в синодальной России, там она не могла быть полностью реализована – жесткость системы отчасти сковывала эту реализацию. Потенциал российской «левитской лозы» раскрывался в более свободных и в географическом, и в экклесиологическом смысле условиях: пример архимандрита Антонина Капустина подтверждал это. Но концентрация духовно-ученых усилий многих поколений в «духовном вертограде науки», в «лаборатории духовной мысли», по мнению архимандрита Киприана, превосходила и эту реализацию, открывая возможность богословского делания тем, кто был причастен к духовной школе не по рождению и образованию, а по самовоспитанию. Феномен российской духовно-учебной традиции, по мнению архимандрита Киприана, имел не только российское, но и общеправославное, и даже общехристианское значение, обусловливая, с одной стороны, ее плодоносность и во внероссийских условиях, в иных Поместных Церквах, с другой стороны, - научный интерес к этой традиции иноконфессиональных богословов. При этом о. Киприан имел в виду не только, а, возможно, и не столько свою современность, но прежде всего – будущие поколения и научные перспективы, способные оценить по достоинству и использовать достижения российской духовной школы». Как известно, в последние годы жизни о. Киприан Керн увлекся составлением обширной картотеки всех русских духовных деятелей с конца XVIII века вплоть до 1917 года, а также составил на французском языке каталог всех русских переводов творений великих отцов и учителей Церкви. В своих мемуарах архимандрит Киприан Керн признавался в том, что с самых юных лет его привлекал мир Духовных Академий и богословских диспутов, старинных фолиантов и научного творчества: «Сам я, по своему происхождению не принадлежа ни к духовному сословию, ни к нашей русской семинарской и академической науке, очень тем не менее рано заинтересовался русской богословской школой и нашей духовной наукой. С первых дней моего студенчества на богословском факультете я читал с увлечением имевшиеся налицо номера старых богословских академических журналов, а главным образом протоколов заседаний Совета Академий, с рецензиями профессоров на академические диссертации, протоколов магистерских диспутов. Меня всегда привлекала эта сторона жизни школы, эта лаборатория мысли и весь процесс создания научной книги, ее обработка, ее критика, рецензирование ее и все постепенное и упорное воспитание научного творчества. В детстве я с интересом слушал рассказы о разных академических диспутах. Меня привлекал этот мир фолиантов, диссертаций, рецензий…». В одном из своих писем Марине Феннелл от 10 июня 1947 года архимандрит Киприан Керн обмолвился о своих усердных научных изысканиях и горячей любви к книгам и чтению: «Сижу в Национальной библиотеке и, устав от работы, решил послать тебе слово привета и побеседовать с тобой. Кругом тихо, науколюбиво, кругом почтенные лысины и бороды, сутаны и старые девы, со стен смотрят барельефы Данте, Платона, Сервантеса... Словом, почтенное общество». Митрополит Иларион Алфеев верно писал, что архимандрит Киприан Керн был человеком высокой культуры – «он блестяще знал русскую литературу и поэзию: среди его любимых авторов – Константин Леонтьев и Александр Блок. В круг интересов отца Киприана входили и французские авторы, среди которых, как уже было сказано, он особенно выделял Леона Блуа. В последние годы жизни отец Киприан редко обращался к художественной литературе, предпочитая исторические хроники, воспоминания: «...Так называемой беллетристики и романов я уже не в состоянии читать. Если не чисто богословское, то только мемуары читаю с удовольствием, да и то для отдыха». Впрочем, были и исключения. За три года до смерти отец Киприан открыл для себя романы венгерского писателя З. Лайоша, которого читал в переводе на сербский и о котором отзывался с большим воодушевлением… В жизни о. Киприана не последнюю роль играла классическая музыка. В своем учебнике по пастырскому богословию он относит классическую музыку к разряду «развлечений», допустимых для пастыря. «Немало было священников – любителей, а может быть иногда и знатоков строгой классической музыки, которая им служила и служит отдыхом от занятий и средством очищения своей души от повседневных впечатлений». Для самого о. Киприана музыка была не просто развлечением: она поддерживала его, духовно обогащала, утешала, вносила в его жизнь радость, красоту, гармонию. В одном из писем он рассказывает о посещении трех концертов, которые произвели на него глубокое впечатление. Рассуждения отца Киприана выдают в нем знатока и тонкого ценителя классической музыки: Давным-давно не утешал себя музыкой. А тут как-то случилось, что сразу подряд, в течение трех недель прослушал три концерта. Каждый был хорош в своем роде, но последний меня просто ошеломил. Если Ты когда-нибудь будешь иметь возможность послушать голландский Concertgebouw, то не жалей никаких денег, продай все свое имущество, заложи свои драгоценности и пойди. Это – самое, может быть, сильное музыкальное переживание в жизни, оркестры Берлинский и Венский, может быть, не хуже, но такого дирижера, как ван Бэйнам, я и близко не поставлю с Фуртвэнглером и Абендротом. Он управляет с необыкновенной выдержкой, властью, но и с огромной любовью к оркестру... Словом, пойди когда-нибудь, послушай этих голландцев и вспомни меня. Такой сыгранности и тонкости передачи я у Фуртвэнглера не слышал». Не чуждался отец Киприан и кинематографа, в те годы только еще входившего в моду. Впечатлениями о некоторых фильмах делился со своими друзьями: «В синема не хожу почти никогда, но вот один фильм меня пронзил до глубины души, до потрясения. Это «Marcelino, pan y vino». Испанский фильм... Если он у вас будет, обязательно пойди. Это жизнь мальчика-подкидыша в одном испанском монастыре, где он воспитан простецами-монахами, где он неудержно шалит и мило хулиганит, но, несмотря на все свои проделки, остается кристально чистым. Он находит на чердаке старое распятие, с которым вступает в разговоры, приносит Христу хлеб и вино (откуда и название фильма) и умирает у ног Христа. Трогательно так, что нельзя удержаться от слез. Сидящая публика в зале сначала, как всегда, балаганит, шуршит бумажками от конфет, шепчется и мешает, а потом, совершенно захваченная сюжетом, потихоньку плачет».
Набросав литературный портрет архимандрита Киприана Керна – ученого монаха по призванию и меланхолика по темпераменту, русский писатель Борис Зайцев писал о его сложной и глубокой натуре, артистическом облике, впечатлениях от его кельи, метко охарактеризовав его как «православного бенедиктинца»: «Характер трудный, противоречивый, с неожиданными вспышками. Колебания от высокого подъема к меланхолии и тоске, непримиримость, иногда нетерпимость. Острое чувство красоты и отвращения к серединке. Мистик, одиночка, облик артистический, некое безошибочное благородство вкусов. Особо ценил одиноких и непонятых, недооцененных. Константин Леонтьев, Леон Блуа были его любимцы. И наука, книги! Он довольно скоро переселился от матери Марии (полная противоположность ему) в Сергиево подворье. Читал там лекции по патрологии, обрастал книгами. В комнате его всегда пахло ладаном, висели портреты Александра I, митрополита Филарета Московского, Константина Леонтьева. Старинный образ, лампадки, стены все в книжных полках, в окнах зелень каштанов. Впечатление келий ученого монаха. В соседней крошечной кухоньке варил он для гостей турецкий кофе, крепчайший… В небольшом дружеском кругу мы называли о. Киприана просто «авва». Разумеется, авва этот был очень переменчив, от подъема переходил к сумраку и меланхолии. Тогда умолкал, и добиться от него чего-нибудь было трудно… Нечто от православного бенедиктинца было в покойном авве. В мирные времена, да даже во время войны мы немало бродили с ним по парижским Quais с вековыми платанами, с вековой Сеной и Нотр-Дам на том берегу. Ларьки букинистов...– это был наш мир – мирный и тихий мир. У него были тут даже знакомства; нашелся какой-то поклонник Леона Блуа и среди торговцев. Мы рассматривали старые книги, я по части Данте, Италии, он – Леона Блуа, истории, богословия. Эти блуждания, разговоры и рассказы об Италии, Сербии, Иерусалиме, где два года был он начальником Православной миссии (как умел он рассказать о монахах, митрополитах, арабах, сербах...) – беседы эти тоже незабываемы, как и сам облик православно-восточно-русский самого архимандрита, ни на кого не похожего». По своему доброму нраву о. Киприан Керн был прост, ласков и откровенен в личном общении с друзьями, но в то же время его высокий подъем духа, мысли и пламенной речи порой резко сменялся состоянием меланхолии и тоски. Как православный богослов и ученый монах архимандрит Киприан Керн всю жизнь тосковал о «чистой богословской науке» и был вынужден совмещать свои ученые труды с многочисленными пастырскими попечениями и иноческими послушаниями – ролью инспектора духовной семинарии и начальника духовной миссии, профессора и инспектора богословского института. Исповедальные строки его писем полны горьких жалоб на хроническую нехватку времени и невозможность полностью отдаться богословскому и научному делу. По словам протоиерея Александра Шмемана, о. Киприан Керн больше всего на свете любил богословие, но в «богословом в точном смысле этого слова он не был», ведь «богословской мысли и искания не была его стихией. В богословии он любил прежде всего само наличие его в Церкви, сам факт церковной культуры, весь ее разряженный, возвышающий воздух. И на всех его книгах и статьях лежит отсвет и тепло этой любви. Но своей темы, которой он был бы одержим всю жизнь, своих вопросов, ответу на которые он посвятил бы всего себя, у него не было. Отсюда разнообразие тем, на которые он писал. Эти темы были очень личными, они рождались не от осознанной проблемы, а из некоей прихоти любви; в своих писаниях он скорее описывал то, что ему понравилось, что его увлекло, чем анализировал или искал разрешения проблемы. Поэтому его книги – свидетельство больше о нем самом, чем «объективная» наука… Отец Киприан был человеком не интеллектуального, а эмоционального склада, он не чувствовал потребности в интеллектуальном «выверении» своих эмоций. Поэтому его книги, статьи, заметки неровны, часто противоречивы. Они всегда отражали «данный интерес» автора, движение сердца больше, чем вопрошание ума». Когда я читаю разнообразные богословские сочинения архимандрита Киприана Керна – от его докторской диссертации, посвященной антропологии Григория Паламы, и религиозно-лирического шедевра «Крины молитвенные» до дышащих невероятной искренностью писем и знаменитой речи «Ангелы, иночество, человечество», то нахожу эту характеристику о. Александра Шмемана крайне субъективной, ведь, во-первых, архимандрит Киприан Керн был истинным богословом и глубоким церковным мыслителем, нашедшим ответы на вековечные философские вопросы в Слове Божием, в святоотеческой мудрости и в литургической жизни Церкви, в духовном опыте молитвы и в таинстве Евхаристии, в чудесной Личности Христа Богочеловека – воплощенного предвечного Бога Слова и ипостасной Премудрости и Силы Божией, во-вторых, в его книгах, статьях и заметках отчетливо прослеживаются глубоко личные темы его вопрошающей богословской и религиозно-философской мысли – тема человека и его предназначения, свободы и творчества, веры и знания, культуры и священнослужения, в-третьих, его разнообразные сочинения отражают в себе как движения его сердца, так и вопрошания его ума – волнующие и животрепещущие, проистекающие из самых сокровенных глубин его мыслящего духа.
В основе богословия лежит синергия и встреча вопрошающего и мыслящего человеческого духа с всеведущим и премудрым Богом – напряженный поиск Истины, доходящий до опытного познания границ познавательных способностей нашего рассудка, а далее – или низвергающийся в пучину самых мучительных сомнений и испепеляющего душу отчаяния или восходящий к молитвенному воззванию и обретающий Истину в чудесном и таинственном Лице Христа Богочеловека и в Божественном Откровении, запечатленном в Священном Писании и Священном Предании, в литургической жизни Церкви и духовном опыте ее святых подвижников и богословов. Молитва – это крылья веры, на которых ум возносится к Богу и познает Истину, а без Бога, веры и молитвы даже самый изощренный аналитический ум – от Аристотеля до Декарта и Канта, а далее – от Канта до Эйнштейна и Нильса Бора – не познает Абсолютную Истину, ибо Истина у Бога и есть Бог. Для архимандрита Киприана Керна, богословие есть великое и до конца неизъяснимое таинство. Истинный богослов не должен страшиться думать и вопрошать, не должен уклоняться от самых острых, глубоких и жгучих вопросов, наполняющих как Библию – книгу Иова, книгу Екклесиаста и книги ветхозаветных пророков Иеремии и Аввакума, так и поэтическую, художественную и философскую литературу – стансы А.С. Пушкина «Дар напрасный, дар случайный….», книги и статьи Бердяева, Франка, Лосского и Вышеславцева, романы Ф.М. Достоевского – особенно в «Братьях Карамазовых», где столь проникновенно, сильно и драматично раскрыта проблема страдания и теодицеи. Но «если богословствующая мысль и призвана не бояться вопрошать и думать, если она не должна укрываться от волнующих и трудных проблем, то все же у какого-то предела она должна смириться перед непостижимым, должна преклониться перед закрываемой ангельскими крыльями тайной и умолкнуть...». Все рассуждения архимандрита Киприана Керна о богословии проникнуты духовно-подвижническим пафосом и мистической и апофатической тональностью. В своей знаменующей пастырской речи указывая на трудный подвиг Богопознания и богословствования, напоминая, что богословская наука ревнива и не терпит суеты, легковерности и двоедушия, о. Киприан обращался осенью 1944 года к новоначальным студентам Свято-Сергиевского богословского института, среди которых был будущий протопресвитер Иоанн Мейендорф, с потрясшими их словами, переданными протопресвитером Борисом Бобринским: «Вы приближаетесь к тайне, пред которой Ангелы закрывают свои лица крыльями (о. Киприан поднимал рукава широкой греческой рясы, и мы исполнялись трепетом и удивлением). Подумайте хорошенько, желаете ли вы идти по избранному вами пути. Еще не поздно одуматься». Повергая новоначальных студентов в мистический трепет перед неописуемым величием Божественной Тайной, неприступной для самих Ангелов, архимандрит Киприан Керн был своего рода Херувимом с огненным мечом, стоящем на страже «абсолютных и неизменных таинств богословия, окутанных пресветлым мраком сокровенного таинственного молчания», как возвещал в свое время святой Дионисий Ареопагит, обращаясь в своем трактате «О мистическом богословии» к Тимофею – епископу Ефесскому. С херувимской бдительностью о. Киприан Керн предостерегал вступающих на путь Богопознания, что богослов должен посвятить всю свою жизнь Богу – возложить ее на алтарь веры и вознести ум свой на пренебесную высоту, где Ангелы предстоят Богу, сияющему в неприступном свете славы Своей и окутанному мраком непостижимости. По сущности своей богословие есть не только «духовное делание» и «умное подвижничество», но и подлинное священнодействие – соприкосновением с Тем, Кто есть Сущий и Непостижимый. Богословие – это самая таинственная и самая возвышенная область познания, это – восхождение к Фаворскому Свету и священнослужение человеческого разума и слова, нашедшего незыблемую опору в церковной вере и Слове Божием. Как мистически одаренный церковный мыслитель о. Киприан Керн высоко ценил «церковную мистику» и «тайнозрительное богословие», хотя в своих отдельных высказываниях обнаруживал тенденции к своеобразному «панмистицизму», различая «язык мистиков» и «язык богословов» и зачастую словно не замечая колоссального различия между мистическими озарениями Плотина, Мейстера Экхарта и Якоба Беме и духовным опытом святых отцов Церкви – преподобного Симеона Нового Богослова и святителя Григория Паламы: «Мистик мистика скорее поймет, чем богослов богослова, несмотря на причудливое своеобразие языка... Догматические выражения теологов, четкость их катафатических формулировок больше связывают свободу их духа и делают их понятия более мертвыми. Мистические же откровения, со всей туманностью выражений, а иногда и антиномичностью их символики, как это ни парадоксально, сближают мистиков разных веков, народов и даже конфессий. Легче согласовать Плотина, Ареопагитиков, Беме и Мейстера Экхарта с Симеоном Новым Богословом, Паламой и святым Иоанном Креста, чем отдельные направления теологов: школы александрийскую и антиохийскую, томистов и православных». В то же время архимандрит Киприан Керн прекрасно понимал, что «достичь мистических откровений невозможно теоретическим путем» – нужны духовно-аскетический подвиг, догматическая верность Церкви и живая связь с церковным Преданием, ибо для православного мистика никакое «духовное самоутверждение и противоположение своего опыта опыту Церкви невозможно. У подвижника все проверяется чутьем церковности, мерилом же церковности служит евхаристическая жизнь... Кабинетное абстрактное умствование о Боге вне евхаристической жизни и без личного, живого религиозного опыта, и именно опыта церковного, бесплодно и потому бесполезно. Всякие потуги дерзать в области мистики без евхаристического общения, не приводят ни к чему, кроме самообмана… Мистика есть особое благодатное состояние, достигаемое на пути строгого подвижничества; мистика неотделима от аскетики и требует для себя аскетической подготовки».
Живя в драматичное и страшное время – в эпоху смут, социальных катаклизмов и исторических потрясений, когда рушились царства, а мир сотрясали революции и кровопролитные мировые войны, изменявшие судьбы как отдельных людей, так и целых народов, о. Киприан Керн посвятил всего себя пастырскому служению, молитвенному подвигу, богословскому творчеству и духовно-педагогической и научной деятельности, а его драгоценные труды по литургике, патристике и пастырскому богословию навеки вошли в сокровищницу Вселенской Церкви и православной богословской науки. Литературное наследие архимандрита Киприана Керна обширно и разнообразно – из-под пера его вышел целый ряд богословских произведений вызывавших изумление у читателей – казалось, что столько разнообразных трудов не может принадлежать одному человека: «Крины молитвенные», (под новым названием «Взгляните на лилии полевые: Курс лекций по литургическому богословию»), «Литургика: Гимнография и эортология», «Евхаристия», «Золотой век святоотеческой письменности», «Патрология», «Антропология святого Григория Паламы», монография «Отец Антонин Капустин», «Пастырская проблематика (к вопросу о преподавании пастырского богословия», «Православное пастырское служение», «Воспоминания о митрополите Антонии Храповицком и епископе Гаврииле Чепуре», «Восхождение к Фаворскому Свету». Сборник статей по литургическому богословию «Крины молитвенные» – первая вполне самостоятельная книга, выпущенная о. Киприаном Керном и представляющая собой богословское осмысление литургических текстов Православной Церкви, она поэтична по языку и наполнена восторженными чувствами и религиозно-лирическими переживаниями, ностальгией по утраченной Святой Руси, и содержит в себе толкование богослужебных текстов и литературными зарисовками идореволюционной монастырской жизни. В сборнике лекций «Литургика. Гимнография и эортология» разбирается история православной гимнографии и христианских праздников, а также все основные жанры богослужебной поэзии – Псалмы, антифоны, ипакои, тропари, кондаки, стихиры, каноны, рассказывается о великих церковных песнописцах и анализируются древние богослужебные уставы. «Евхаристическая настроенность» архимандрита Киприана Керна как православного священнослужителя с наибольшей силой раскрылась в его книге «Евхаристия», где разбирается истории евхаристического богослужения с I по VIII век, рассказывается об установлении таинства Евхаристии Христом Спасителем на Тайной Вечери, о раннехристианских агапах и различных типах Литургий, а также дается историческое и богословское толкование отдельных элементов Божественной Литургии с многочисленными практическими указаниями для пастырей Церкви. В области патрологии и по сей день остаются многоценными книга архимандрита Киприана Керна «Золотой век святоотеческой письменности», содержащая жизнеописания, обзор творений и краткий анализ богословских воззрения святых отцов и учителей Церкви IV века – святителей Афанасия Александрийского, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Кирилла Иерусалимского и преподобного Макария Египетского, и более фундаментальное исследование «Патрология», где рассматривается как понятие патрологической науки и ее история в России, так и доникейская патрология – от мужей апостольских до Тертуллиана. Книга архимандрита Киприана «Православное пастырское служение» – это лучшее изложение православного пастырского богословия и руководство до пастырей, когда-либо написанное на русском языке. Эта книга представляет собой плод долгих раздумий, проникновенных молитв и многолетнего пастырского о. Киприана Керна и затрагивает вопросы духовно–нравственной и интеллектуальной подготовке к священническому служению, тему «пастырского призвания» и «пастырского настроения», предостерегает об искушениях, подстерегающих священника в его пастырской деятельности, приводит типологию грешников и повествует о внешнем виде и поведении священнослужителя, касается семейной жизни священников и проблемы «душепопечения» – духовного руководства паствой и исповеди. Можно полностью согласиться с мыслью митрополита Илариона Алфеева, писавшего, что «труд архимандрита Киприана должен стать настольной книгой каждого священнослужителя Русской Православной Церкви». Огромный церковно-исторический интерес представляет монография архимандрита Киприана Керна об о. Антонине Капустине – выдающемся русском ученом, монахе и миссионере, глубоком знатоке истории и богословия Византии и традиций православного Востока, а также «Воспоминания о митрополите Антонии Храповицком и епископе Гаврииле Чепуре» написанные великолепным и живым русским литературным языком. Непреходящее значение имеет книга архимандрита Киприана Керна «Антропология святого Григория Паламы», она представляет собой не только фундаментальное церковно-историческое исследование богословских воззрений великого византийского богослова и мистика в контексте святоотеческой традиции и антропологических взглядов предшествующих святых отцов Церкви, обращая нас не только к святоотеческому наследию и к античным философским сочинениям – к Платону, Аристотелю и Плотину, но демонстрирует превосходное знание о. Киприаном русской религиозной философии. Размышляя о значении книги о. Киприана Керна «Антропология святого Григория Паламы», профессор Н.К. Гаврюшин отмечал, что она до сих пор «остается единственным на русском языке введением в изучение святоотеческих представлений о человеке», в то же время, ее значение и содержание в полной мере раскрывается «только в сравнении с родственными ей тематически сочинениями русских религиозных философов и богословов», ведь на ее страницах мы находим «антропологическую схему Б.П.Вышеславцева», «похвальный отзыв о прозрениях русских символистов», «изложение медиевистской концепции Хейзинги», провозглашается, что подлинное Православие – это «радостный космизм», «светлая аскетика» и «послушание творчества», а когда речь касается о предназначении человека и его достоинстве, о свободе и творчестве, то изложение приобретает экстатический характер – «порой даже кажется, что он излагает не Паламу, а кого-то из мыслителей Возрождения вроде Джаноццо Манетти, ибо его герой «дерзает восхвалять человека так, как, может быть, мало кто из отцов Церкви». Во всяком случае, остается известное сомнение: настолько ли центральны для Паламы темы «философии творчества» и «прославления плоти», как это представляет о. Киприан, усилиями которого осуществилось метаисторическое единение фессалоникийского святителя с Н.А.Бердяевым…». Несмотря на отдельные критические замечания – весьма взвешенные и проницательные, профессор Н.К. Гаврюшин справедливо дал высокую оценку богословскому произведению о. Киприана Керна: «В богомудрых исканиях, творческих дерзновениях и радостном о Господе мироотвержении «людям грядущим» еще долго будет служить подспорьем книга архимандрита Киприана «Антропология святого Григория Паламы» – непререкаемое свидетельство бескорыстного подвижничества русского ученого монашества». По справедливо и взвешенной оценке профессора А. И. Сидорова, «книга отца Киприана ценна в первую очередь именно тем, что она передает этот духовный опыт и это ведение, сообщая суть святоотеческого «предания о человеке», которое как бы «фокусируется» в антропологии святого Григория Паламы... Исследования отца Киприана в области поздневизантийского исихазма и богословия святого Григория Паламы знаменуют собой важный рубеж, достигнутый православной патрологической наукой. Они послужили своего рода новой исходной точкой для изучения личности, жизни и учения святителя. После его книги диапазон и размах православного «паламоведения» значительно расширился и углубился». Архимандрит Киприан Керн не только оставил обилие статей и огромные богословские труды по патристике, литургике и пастырскому богословию, он не только занимался переводами святоотеческих текстов – в частности, «Глав» и «Омилий» преподобного Григория Паламы, но и воспитал целую плеяду учеников, ставших выдающимися богословами и пастырями Церкви, а его сочинения будут вдохновлять христиан на подвиг богословия, пробуждать в их душах «евхаристическую настроенность» и жажду творческого служения Богу и Его святой Церкви.
В наше время имя и патрологические, литургические, пасторологические труды архимандрита Киприана Керна – глубоко православного мыслителя и ученого инока по призванию, талантливого богослова и высококультурного русского интеллектуала, обладающего «всемирной отзывчивостью», воспетой в знаменитой Пушкинской речи Ф.М. Достоевского – известны всем, кто глубоко изучает богословие, но личность его до сих пор остается до конца неразгаданной тайной. В своей статье «Архимандрит Киприан Керн и традиция православного изучения поздневизантийского исихазма», профессор А.И. Сидоров справедливо жаловался на то, что хоть современники и пытались определить черты личности о. Киприана, но порой делали это «явно поверхностно и субъективно», в то же время, «несмотря на то, что воспоминания современников зачастую высвечивают лишь отдельные грани «внешнего человека», до нас дошли удивительные свидетельства красоты и цельности личности отца Киприана». В очерке, посвященном памяти о. Киприана Керна, В.В. Вейдле отмечал, что «архимандрит Киприан Керн был человек высокого душевного строя, твердой воли, ясного и острого ума. Жилось ему на свете тяжело. Гибкости, уступчивости, сговорчивости в характере его не было. На компромиссы он не шел ни с совестью, ни с людьми. В жизненном обиходе готов был довольствоваться малым, но в области духовной и моральной ничего половинчатого не терпел… Как хорош он был в церкви, когда служил, как хорош был вообще – высок, строен, красив, всем своим существом благообразен. Глубокое это греческо-русское слово, не отделяющее добро от красоты, точно создано было для него; вся боль его о мире и о людях могла бы высказаться повторением того, что говорит старец Макар Иванович в «Подростке» Достоевского: «благообразия не имеют». И не было в этом у него никакой легко принимаемой, подражанием внушенной позы. Не одеянием это было. В этом был он сам, его вера, его любовь». За всеми внешними покровами впечатлений современникам порой удавалось уловить «внутреннего человека» архимандрита Киприана Керна – его сокровенное «я», раскрывавшееся в богословском творчестве и молитве, в преподавательской деятельности и во время свершения Божественной Литургии. По своим религиозно-философским убеждениям о. Киприан Керн был одним из самых ярких в Православии исповедником апофатической антропологии, провозглашавшим, что «человек есть таинственная криптограмма, которую никто никогда не сможет до конца разгадать и удовлетворительно прочитать. И все происходящее из этой тайны и загадочности, то есть в том числе и проблема творчества, его смысл и оправдание, – все это проникнуто тайной, приближаться к которой нам дозволено, но постичь до конца не дано». В самой сокровенной тайне сердца своего личность архимандрита Киприана Керна останется для нас книгой за семью печатями, ведомой одному премудрому Богу, все ее страницы раскроются лишь в час вселенского Суда, но обращаясь к вехам жизни и жизненным встречам, к пастырскому служению и богословским сочинениям о. Киприана, к его дневниковым записям, письмам, заметкам и раздумьям, к его исповедальным признаниям и молитвам, печалям и чаяниям, мы можем понять различные грани его личности и начертать ее портрет – потрет выдающегося богослова и ученого инока, живущего молитвой и Богопознанием, верой и наукой, всем сердцем и умом вникающего как в шедевры церковной гимнографии и в писаниях святых отцов Церкви, так и в сокровищницу мировой культуры. Архимандрит Киприан Керн был рассудительным и проницательным духовником – он свято ценил свободу своих духовных чад как неприкосновенную святыню, ибо дух, ум и свобода, равно как и умение любить и творить – это образ Божий в человеке, но вместе с тем умел увлекать – покорять сердца и умы пастырским словом, наставлять мудрым советом, сочувствовать и сострадать, духовно руководить и интеллектуально воспитывать, приобщать как к церковной, так и к светской культуре. Живо и наглядно описав свое знакомство с о Киприаном Керном, Марина Феннелл указала и на то, каким он был духовником: «В Великую Среду 1938 года мать позвала меня, чтобы ехать на исповедь. Все было для меня не только ново, но и страшно: ехали мы не в нашу знакомую и любимую церковь и, главное, не к моему дедушке, отцу Михаилу Осоргину, у которого я исповедовалась с семилетнего возраста, а к чужому человеку, монаху, архимандриту Киприану Керну, которого я даже никогда не видела. Дедушка был уже серьезно болен и просил отца Киприана взять на себя духовное окормление некоторых людей из нашего прихода. Отец Киприан, недавно приехавший во Францию, тогда жил на rue Lourmel, 15, при церкви. Там же жила мать Мария Скобцова и несколько монахинь, среди которых была и мать Евдокия, впоследствии игуменья Свято-Покровского монастыря в Бюсси. Вскоре отец Киприан переехал на Сергиевское подворье, стал профессором Свято-Сергиевского богословского института, был назначен инспектором. Когда я впервые увидела отца Киприана, он мне показался старым, хотя ему было около сорока лет (но мне-то было всего двенадцать!). Высокого роста, худой, немного сутулый, до щепетильности аккуратный, с глубоко сидящими серыми глазами, он производил впечатление на всех, кто его встречал; особенно красивы были его руки. После моей первой исповеди и до 1948 года, когда я вышла замуж и переехала в Англию, отец Киприан был моим единственным духовным отцом. Такого духовного отца мало кто имел и имеет, особенно в наше время. Он заботился обо мне, давал советы, огорчался за меня, радовался вместе со мной, делал мне замечания. Хочу особенно подчеркнуть, что, хотя он делал иногда очень серьезные замечания и советовал, что делать и как поступать, он никогда не считал, что духовный отец имеет власть и право принимать решения за своих духовных детей. Он никогда не требовал от нас полного повиновения. Я всегда чувствовала себя совершенно свободной – а как трудна бывает иногда эта свобода! – и вместе с тем знала, что могу обратиться к нему за помощью в любой момент. Помимо духовного руководства я получала от него и интеллектуальное воспитание. Он говорил со мной о литературе, русской и французской, о поэзии, которую особенно любил, о музыке. Под его влиянием я стала серьезнее читать, ходить на выставки, стала даже ценить красоту Парижа». В изучении личности, жизни и творчества архимандрита Киприана Керна христианский исследователь должен руководствоваться персоналистическим подходом, о чем в свое время настойчиво писал протоиерей Александр Шмеман: «В христианстве личность, живое лицо человека, единственное и неповторимое, неизмеримо важнее его идей, заслуг и научных достижений. И неужели ничего не значат эти личные связи, это общение, эта всегда растущая любовь – не любовь за что-то, а личная любовь, бескорыстная и чистая, которой одной по-настоящему и раскрывается значение личности?.. О ней можно и нужно свидетельствовать, потому что без нее все наши идеи и убеждения и богословские взгляды – какая-то страшная подмена христианства абстракциями, словами, игрой мысли. И если я вспоминаю о том, чем был о. Киприан для меня, то потому, что хочу хоть отчасти, хоть намеком сохранить его живой, личный образ, раскрывшийся лучше всего в этом личном общении и вызывающий в душе теперь – после его ухода от нас – чувство света, печали, благодарности...».
О самых значимых вехах жизни архимандрита Киприана Керна и о его церковной и богословской деятельности нам известно из его дневниковых записях и мемуарах, а также из воспоминаний об о. Киприане людей близко знавших его – В. Вейдле и Б.Зайцева, Марины Феннелл, протопресвитера Бориса Бобринского и протоирея Александра Шмемана. Будущий архимандрит Киприан – в миру Константин Эдуардович Керн – родился 11 мая 1899 года в Туле – в день основания Константинополя, памяти святого Никодима, архиепископа Сербского, и святых Кирилла и Мефодия – просветителей славян. Это знаменательно и символично – осмысливая тайну дня рождения своего и вникая в неисповедимые пути Промысла Божиего, архимандрит Киприан Керн отметит, что его жизнь в «значительной степени» прошла в Сербии, где началось его духовное служение, а сам он высоко ценил ученость и культуру, понимал иноческое служение как просвещение мира светом мудрости Христовой и изучал историю Византии, ее культуры, религиозной жизни и богословской мысли. Происходил Константин Керн из старинного дворянского рода (среди его предков была та самая Анна Петровна Керн, которой А.С. Пушкин посвятил свое знаменитое стихотворение – «Я помню чудное мгновенье…»). Мать – Глафира Дамиановна, урожденная Тимофеевская – происходила из тульской купеческой и старообрядческой семьи и была «святой жизни женщина», читала духовные книги, ходила в храм, молилась и ездила в монастыри, а отец – Эдуард Эдуардович Керн – был известным ботаником и выдающимся специалистом по садоводству, профессором и директором Императорского Лесного института в Санкт–Петербурге. Одним из светлых детских воспоминаний архимандрита Киприана Керна была его первая встреча с Антонием Храповицким – в те дни архиепископом Волынским, привезшего в петербуржское Почаевское подворье чудотворную икону Пресвятой Богородицы: «Первое воспоминание мое о митрополите Антонии, имевшем такое большое значение в моей жизни и так сильно повлиявшем на мое развитие, связано с моими отроческими годами. Моя мать, исключительно набожная и верующая женщина, в годы моей ранней юности постоянно проводила время, свободное от ее семейных обязанностей, в чтении духовных книг, посещении церквей, религиозно-нравственных собраний. Она много встречалась с духовными лицами и церковными деятелями. Летом она из имения нашего ездила то в Оптину, то в Саров, то в Тихонову пустынь Калужской губернии или к Тихону Задонскому и Митрофанию Воронежскому. В Петербурге она также любила ходить и брать меня с собой на богомолье: в Казанский собор, в часовню Спасителя в домике Петра Великого, к Скорбящей на Стеклянном заводе и в иные церкви и монастыри. Однажды матушка взяла меня с собой на Почаевское подворье, куда привезли с Волыни чудотворную икону Богоматери. Из всего этого нашего «паломничества» помню только переполненный народом храм, толпящихся у иконы богомольцев и благословляющего народ архиерея. Он был с сильно русой, почти рыжей бородой. Это и был привезший с Волыни икону архиепископ Антоний. Больше ничего не помню из этого нашего богомолья. Конечно, я и думать тогда не мог, что этот архиерей возложит трижды на мою голову свои святительские руки. Мать купила тогда там маленькую икону Почаевской Божией Матери и меня ею благословила. Эту икону я имел при себе, когда бежал из Москвы. Ее, при крушении поезда в Добровольческой Армии, у меня украли пленные красноармейцы. Но этим не порвалась моя связь с Волынским архиереем». По всей видимости, уже в детские годы в душе Константина Керна – будущего инока и пастыря, богослова и литургиста – была заложена его глубокая религиозность, любовь к православному богослужению и чуткое ощущение ритма церковной жизни. Родившись в культурной и обеспеченной семье, будущий архимандрит учился в Императорском Александровском лицее (так с 1843 года именовался знаменитый Царскосельский лицей), располагавшимся в Петербурге на Каменноостровском проспекте, а после того, как Керенский распорядился закрыть этот «инкубатор для будущих превосходительств», Константин Керн перевелся на юридический факультет Московского университета. Примечательно, что став священнослужителем о. Киприан Керн ежегодно 19 октября служил панихиду по А.С. Пушкину и остальным почившим лицеистам. По воспоминаниям архимандрита Киприана Керна в студенческом возрасте он «сильно интересовался церковными делами, читал богословские книги и бывал на богослужениях патриарха Тихона», задумывался о поступлении в Московскую Духовную Академию и неоднократно присутствовал на заседаниях Поместного Собора 1917–1918 годов, где состоялась вторая встреча с митрополитом Антонием Храповицким, который стал его духовным отцом и впоследствии оказал на него огромное влияние. После встречи с митрополитом Антонием Храповицким – «великим уловителем душ в монашество», молодому Константину Керну предрекали иноческий путь. С самых юных лет в возвышенной душе архимандрита Киприана Керна присутствовала устремленность к самой сердцевине церковной жизни, а побывав на заседании Всероссийского Священного Собора, он увидел всех главных церковных деятелей своей исторической эпохи – в том числе будущих мучеников и исповедников в своем отечестве: «Я очень интересовался ходом дел на Соборе. У одного из студентов юристов, беженца из Гродно, священника о. Михаила (фамилию запамятовал), была возможность получать пропуски на заседания Собора. Как-то зимой 1917-1918 годов несколько студентов юристов воспользовались любезностью этого священника и отправились на заседание Собора. Он происходил в Епархиальном доме в Лиховом переулке. Не описываю самого заседания: все это уже достаточно известно. Фактически вел все митрополит Новгородский Арсений Стадницкий с резким взглядом пронзительных глаз. Патриарх Тихон только скорее «почетно» председательствовал. Помню образы отдельных архиереев: митрополита Кирилла Смирнова, будущего исповедника за независимость церкви от коммунистического порабощения, митрополита Серафима Чичагова, митрополита Сергия Страгородского, впоследствии печальной памяти живоцерковника и потом местоблюстителя патриаршего престола, архиепископа Анастасия Грибановского, выделявшегося своей большой стильностью. Помню видных батюшек: протопресвитера Любимова, о. Хотовицкого, архимандрита (впоследствии архиепископа – исповедника) Иллариона, тогда инспектора Московской Духовной Академии, бывшего на Соборе. Вспоминаю и светских деятелей: известного славянофила Афанасия Васильевича Васильева, профессоров князя Е.Н. Трубецкого и Кузнецова. Почти не могу вспомнить Сергея Николаевича Булгакова, хотя знаю, что мне его показали…». На высококультурную личность о. Киприана Керна и его миросозерцание оказала влияние и атмосфера «русского духовного ренессанса» с ее обращенностью к проблемам метафизике и утонченным эстетством, хотя, по свидетельству протоиерея Александра Шмемана, в последние годы жизни он решительно отрекался от «интеллигентщины». Как проницательно подметил профессор Н.К. Гаврюшин, «в религиозно чуткой душе благоговейное отношение к старшему поколению неизбежно предшествует мировоззренческой самостоятельности, и потому надо ясно понять и почувствовать, что Владимир Соловьев и А.Блок были для Константина Керна «отцами», что любовь к К.Н.Леонтьеву и Д.C. Мережковскому совпала с вызреванием его собственных жизненных идеалов, а усомниться в церковной чуткости и богословской прозорливости о. П.А. Флоренского было для него равнозначно измене любимому человеку...».
Учебные занятия Константина Керна в университете были прерваны разразившейся бурей – гражданской войной, во время которой он был вольноопределяющимся ординарческого эскадрона Добровольческой армии, а затем – в числе тысяч русских людей был вынужденных покинуть родину в «окаянные дни» лихолетья и оказался в эмиграции. Вынужденная эмиграция и разлука с родиной не просто потрясла его душу, а надломила и оставила на сердце незаживающую рану, наложив трагической отпечаток на всю личность архимандрита Киприана Керна. На грустное и трагическое лицо о. Киприана обратил внимание и профессор Н.К. Гаврюшин: «С журнальной фотографии, опубликованной вскоре после кончины о. Киприана, смотрит на «людей грядущих» грустное, изможденное, трагическое лицо». Вся последующая жизнь о. Киприана Керна будет проникнуто горестным чувством сиротства и скитальчества, неизбывной грусти и щемящей тоски по утраченной России. В воспоминаниях о личности и жизни архимандрита Киприана Керна часто упоминается, что он был меланхоликом, а все словесные изображения сходятся в том, что он не ведал радости бытия. По слову В. Вейдле, «жилось ему на свете тяжело», ведь по внутреннему своему складу он был чужд своей бурной исторической эпохи и устремлен к былому – к ушедшей безвозвратно жизни дореволюционной России. Как свидетельствовал Борис Зайцев, «в жизни он был настроен почти всегда горестно». В воспоминаниях Марины Феннелл рассказывается о надломленности архимандрита Киприана Керна: «Революция разрушила все, что в его представлении было святым и неприкосновенным. Он был этим ранен, надломлен. Все, что происходило в России после революции, было ему страшно, и он ничего не хотел об этом знать, ничего об этом не читал и старался на эту тему не говорить. Очень утешали его научная работа и преподавание. Как он не раз писал моему мужу, работал он всегда с увлечением и только жалел, что надо тратить время на разные пустяки». Как подметил протоиерей Александр Шмеман, «многие не понимали, что перед ними был человек, смертельно раненный – не каким-то одним обстоятельством – личной трагедией, несчастьем, а самой жизнью. Ему было трудно жить, как другим бывает трудно всходить по лестнице. И этим объясняется то, что так часто вызывало горестное недоумение у соприкасавшихся с ним людей: резкие перемены настроения, легкость отчуждения, отрицания, разрыва... Но если знать, какую цену он сам платил, чтобы оставаться верным себе, жить, исполнять все от него требовавшееся, если знать, как невыносимо тяжело бывало ему подчас, - недоумение исчезает, остается жалость. Но что же это была за рана? Последней тайны личности, той, в которой человек живет с Богом и борется с Богом, нам знать не дано. Но кое-что за годы общения и переписки с о. Киприаном, мне думается, я понял. Прежде всего, о. Киприан был ранен революцией и эмигрантством. Он принадлежал к тому поколению, которое оставило Россию слишком молодым, чтобы просто, хотя бы и в трудных условиях, продолжать начатое дело в эмиграции, но и недостаточно молодым, чтобы приспособиться к Западу, почувствовать себя в нем дома... Сколько бы он ни говорил о своем западничестве или же византийстве, домом его была Россия – пушкинская, толстовская, бунинская, зайцевская Россия, отсюда раздвоенность и бездомность всей его жизни, страстная любовь к прошлому, с годами все усиливавшееся неприятие «современности». Даже напускная, словесная «реакционность», сменившая в последние годы столь же напускной «либерализм» первых лет, была не «убеждениями», а лишь выявлением той же тоски по дому, так рано оставленному и с тем большей силой любимому...». Размышляя о своеобразии характера о. о. Киприана, его эксцентричность и склонность к меланхолии, митрополит Иларион Алфеев проницательно замечал, что его пессимизм во многом объясняется «надломами, разлуками и утратами, которые суждено было ему переживать в течение всей его жизни и которые оставили неизгладимый след в его душе. О. Киприан никогда не смог по-настоящему примириться с утратой родины: в течение всей своей жизни он носил в себе боль и тоску о России. Но в более поздние годы отцу Киприану было суждено пережить и другие утраты. Один за другим уходили из жизни те немногие представители эмигрантской интеллигенции и духовенства, с которыми его связывали многолетние узы дружбы. Каждую такую потерю он переживал глубоко и тяжело». Остро ощущая скоротечность земной жизни и чувствуя, что со всех сторон нас – земнородных – окружает смерть, о. Киприан Керн с горечью писал: «Действительность и неумолимый закон бытия безжалостно разрывает это бытие и эту действительность, напоминая нам, конечно, об иной действительности и ином бытии... Все эти годы я только и делаю, что безмолвно, но далеко не равнодушно, жду новых и новых разлук и потерь... Конечно, для верующего это не потери, а только временные разлуки, но, о! как оне жестоки! Смерть кружится вокруг меня, как ночная птица, и готова похитить еще и еще несколько дорогих мне жизней. Я знаю, что через несколько месяцев, а может быть, и дней от меня смерть отнимет еще несколько самых близких мне людей, отношениями с которыми я дорожил и дорожу больше, чем всеми богатствами мира... Ничего не сделаешь. Таков закон жизни – умирать. Содержание жизни – это медленное умирание. Протесту места быть не должно, но тем не менее в сердце нет покорного голоса: «Слава Богу за все!». Как великий русский поэт Гавриил Державин он глубоко переживал мимолетность жизни и неумолимое течение реки времен, не только уносящей в былое все, что дорого нашему сердцу, но и тревожащей душу сумрачными тенями грядущего, горестным чувством зыбкости земного бытия: «Время быстро проходит и бесследно уходит, и так жалко ушедшего; а в будущее с тревогой смотрится. Уходит вся жизнь и (не грешно ли думать?) все кажется, что бесплодно и впустую она проживается. Блажен, у кого есть уверенность в своем пути». В личности архимандрита Киприана Керна было нечто от Екклесиаста. На своем горьком опыте он познал хрупкость не только отдельных человеческих жизней, но и целых царств мира сего. Разгадка глубокой грусти о. Киприана раскрывается не только в том, что он был меланхоликом по своему темпераменту, но и в том, что он был ранен трагизмом земного бытия – суетного, драматичного и всегда волнующегося, как морская стихия – «море житейское».
По свидетельству Бориса Зайцева, архимандрит Киприан имел милующее сердце и был очень милостив как пастырь и исповедник – сочувствовал кающимся грешникам, с глубокой сердечностью и добротой относился к людям, а во время богослужения глаза его сияли неизъяснимой радостью, в то же время в повседневной жизни – «нередко от зрелища пошлости – эти же глаза становились холодными и мрачными». С грустной иронией о. Киприан Керн в личных беседах с друзьями и близкими называл себя «председателем общества пессимистов» – как аристократ по духу и утонченный эстет он тяготился обыденности повседневной жизни с ее суетностью, любил уединение и находил утешение в богослужениях и молитве. Никакие мимолетные земные блага не могли принести радость и покой сердцу этого трагического реалиста и прозорливого меланхолика, но вместе с тем, по своему умонастроению архимандрит Киприан Керн не был пессимистом и певцом отчаяния, подобно Шопенгауэру и Леопарди, ведь он находил неизреченную радость бытия всюду, где его душа соприкасалась с Богом и вечность, а прежде всего – в Божественной Литургии. В своем религиозно-лирическом шедевре – «Кгляните на лилии полевые…» о. Киприан Керн с пасхальной радостью писал: «Православие – миросозерцание аскетизма, но радостного и светлого аскетизма. О, человечество, воспитанное в духе сатанинского ницшеанства и позитивизма! Как жаль, что не понимаешь ты, что может быть радостный и светлый аскетизм! Не мрачное и брезгливое отвержение материи и плоти, а радость подвига, в которой вся жизнь есть лишь действенное выявление своего аскетического мировоззрения, стремление к будущему «сонаследию со Христом». В свете невечернего дня Его Царствия момент смерти теряет эту ощутительную боль страха. В безбожном же мировоззрении остается неразрешимая проблема и пустота». По слову Марины Феннелл, о. Киприану было скорбно жить на свете – в нашем суетном мире, лежащем во зле и утопающем в крови и слезах, он не находил себе места в мире – он был истинным христианином и православным иноком – человеком не от мира сего. «Спасала его только молитва. Единственной истинной и светлой радостью для него было священническое служение и церковная жизнь». Неисцелимой раной на сердце архимандрита Киприана Керна было его одиночество – подлинный аристократ по духу в эру «восстания масс», романтик и идеалист, глубоко церковный мыслитель и эстет с поэтической натурой, конгениальный Лермонтову, Константину Леонтьеву и Бердяеву, ученый монах и незаурядная личностью с печатью гениальности, скитающийся в мире, где господствует обыденность, утилитарная мораль и низменные нравы. Архимандрит Киприан Керн обладал артистической натурой – по своей тонкой душевной организации он был художником и поэтом, замечательным рассказчиком, умеющим изображать разные лица – от «простецких до архиереев», а кроме того, у него было тонкое чувство юмора – он умел замечать не только трагизм земного бытия, но и комичное в нашей жизни, о чем свидетельствует эпизод, поисанный им в своих воспоминаниях о епископе Гаврииле Чепуре: «Помню, что он говорил поучение на день Рождества святого Иоанна Крестителя. Он очень ярко живописует ветхозаветный храм, святилище, кадильный алтарь, священнодействующего Захарию, явление ангела. А перед ним где-то в не особенно полной церкви стоит какой- то юноша и равномерно, словно по метроному, кашляет да кашляет. Причем таким чахоточным мелким кашлем: кхе-кхе, кхе-кхе. Владыка начинает нервничать. Проповедь течет своим миниатюрно-ювелирным течением, а малый посреди церкви все кашляет, почти перед самым проповедником. Маленькие, словно звериные, глазки епископа раздражительно щурятся и бегают. Но происходит в нем борьба нервного и больного человека с художником, вдохновившимся своим образом. «И се входит Захария в святилище. Перед ним осеняющие алтарь Херувимы, и наполняется святилище реющими окрест бесплотными силами». (Юноша все только покашливает.) И о, чудо! Вдруг среди златошвенных ангелов по стенам алтаря видит Захария и живого Ангела, стоящего одесную страны алтаря кадильного. В священном изумлении и трепете недоумеет Первосвященник. И се обращается к нему Посланец вышних сил: «Да перестань ты кашлять...». Нечего и говорить, каков был эффект такого обращения «Посланца вышних сил». Юноша, кажется, исчез, молящиеся не могли не рассеяться, сам епископ был раздражен до крайности и на этого бедного юношу, и, конечно, на самого себя». По складу своей души и своему нраву о. Киприан Керн был очень сердечным человеком – он был мудрым духовником, верным другом и чутким собеседником. Как признавалась Марина Фенннелл: «Перечитывая его письма теперь, 50 лет спустя, я изумляюсь его непоколебимой дружбе, заботе и любви, чувствую себя недостойной такого духовного отца». Затрагивая тему одиночества в жизни архимандрита Киприана Керна и его сердечной чуткости и отзывчивости, протоиерей Александр Шмеман писал: «В о. Киприане были огромный, нерастраченный запас личной любви, нежности, привязанности и вместе с тем неспособность, неумение раскрыть их. Он свободно выбрал одиночество, но им же и мучился. Он был замечательным другом, интересным собеседником, желанным гостем везде и всюду, но как скоро, помнится, - в беседе, в гостях, за столом — начинало чувствоваться нарастание в нем тревоги, стремления уйти, какого-то беспредметного беспокойства... Он точно вдруг осознавал, что все это все же «не то», что он только гость, а гость не должен засиживаться, гость не «принадлежит» дому, должен уйти... И вот он уходил опять в свое одиночество, с той же неутоленной любовью, нераскрытой, неосуществившейся...». Как истинный ученый монах архимандрит Киприан Керн любил уединенно-созерцательный образ жизни, тихие думы и уединенные моления, а как пастырь Церкви он в полной мере раскрывался только в сакральном пространстве храма – в свершении Божественной Литургии и проповеди. По восторженному отзыву Марину Феннелл: «Благодаря отцу Киприану для меня, да, наверное, и для всех наших прихожан по-новому открылись все церковные службы. Отец Киприан служил очень сдержанно, сосредоточенно, отрешенно, ясно; не было ни одного лишнего движения. Проповедовал редко, но, когда проповедовал, говорил ярко и сильно. Проповеди его никогда не длились больше трех-четырех минут. Особенно мне запомнились службы Великого поста, которые я начала воспринимать глубоко, даже с волнением. Потрясающим было чтение отцом Киприаном Великого канона и жития преподобной Марии Египетской на пятой неделе поста. После третьей и шестой песни канона отец Киприан всем нам предлагал сесть и читал житие святой, стоя за аналоем посреди церкви. Текст оживал во всей своей красоте: пустыня, знойное небо, палящее солнце, убегающая фигура святой, ее два разговора со старцем Зосимой, ее причащение из рук старца, ее смерть и погребение, лев, роющий могилу для ее тела».
Архимандрит Киприан Керн был исповедником христианской веры и мучеником духа и мысли – его мучение и неудовлетворенность земным бытием проистекало из глубочайшего корня его личности. Драматичная жизнь сделала о. Киприана Керна странником – человеком, который всюду чувствовал себя бесприютным скитальцем и тосковал по родине, всегда стремился в чужие края. На закате своей земной жизни, с душевным волнением и светлой грустью вспоминая годы странствий своих – особенно о Востоке, Святой Земле и Иерусалиме, где в былые времена жили Иисус Христос, Пресвятая Богородица и апостолы, архимандрит Киприан с художественным мастерством описал град Давидов как место пересечения вер, обычаев и культур: «Разноплеменный и многоязычный Иерусалим захватывает всякого пришельца шумом и красочностью своего пестрого содержания. Бедуины и феллахи в нарядных бурнусах, евреи в лисьих шапках... армяне в своих острых монашеских кукулях, копты с татуированными руками и синими кистями на фесках, темнолицые эфиопы, чистые сердцем дети далекой Абиссинии... латинское воинство белых доминиканцев, коричневых фратров из «Кустодии», темных бенедиктинцев, черных иезуитов, англиканские priest'ы в тропических шлемах, спокойно–величественные, полные невозмутимого достоинства в своих крылатых рясах греки... Иерусалим – святыня, если и не всего человечества, то во всяком случае... трех великих восточных отраслей его: христиан, евреев и мусульман... По пятницам вечером, по кривым улочкам старого города торопятся характерные фигуры евреев в лисьих шапках, с пейсами, чтобы поплакать у Стены Плача. Кто наблюдал эти сцены, и особенно и лучше всего в будние дни, когда у Стены Плача вместо обычной субботней сутолоки только несколько старых евреев и старух, вплотную прижавшись к этим Соломоновым камням, раскачиваясь и всхлипывая, плачут, тот не забудет этого настроения, всей той неизбывной исторической драмы этого народа, которая так остро и щемяще пробивается в слезах, орошающих тысячелетиями эти древние, серые, огромные, мертвые камни». Всю свою жизнь о. Киприан Керн мучительно рвался к свободе и тосковал, он был томим духовной жаждой – жаждой вечности и Бога, ее не могли утолить ни литературные зарисовки ушедшей в былое дореволюционной России из книг Бунина, Зайцева и Шмелева, ни леонтьевский византизм и келья с иконами и благоуханием ладана, ни книги о прошлом и грезы о минувших эпохах, ни ежедневный труд над картотекой русского богословия, ибо он был истинным православным иноком, устремленным к горнему, вечному, небесному, странником не имеющим своего града на земле, но Град грядущий взыскующим – чающим горнего Иерусалима. Знаменательно и символично, что последней волей архимандрита Киприана Керна было желание быть по монашескому чину – узрев Фаворский Свет и сияние славы Царства Небесного нельзя уже довольствоваться скоротечными реалиями мира сего. На страницах богословских сочинений архимандрита Киприана Керна не только разлита ностальгия о былом и тихая грусть о несбывшемся, но и торжественно звучит пасхальная радость: «К чему слезы, если мы православны, то есть если мы верим так, как нас учит Церковь, если впереди светлая надежда на участие в вечере брака Агнца? Ведь смерть – упокоение от житейских тревог и треволнений, ибо там покой, там то, что так тщетно и безрассудно искалось здесь всю жизнь...». О неизъяснимой духовной радости, которую дарили о. Киприану Керну пасхальные богослужения писал Борис Зайцев: «Помню одну Пасхальную заутреню на рю Лурмель. О. Киприан служил в каком-то светлом экстазе. Он и вообще легко ходил, но тут высокая и тонкая его фигура в ослепительно белой ризе, при золоте света, просто носилась по церкви, почти невесомо. Глаза сияли. Он излучал восторг. Это запомнилось как некое видение иного, просветленного мира. После заутрени Литургия кончилась в половине четвертого. Такой пасхальной ночи мы не переживали никогда – домой вернулись на рассвете, усталости не было: легкость, радость». В одном из своих пастырских писем, обращенных к протопресвитеру Борису Бобринскому, о. Киприан Керн давал следующий совет: «не нервничайте, отдыхайте, учитесь, читайте и только не думайте слишком много о том, что Ваше бодрое настроение помешает Вашему духовному бытию. Жизнь духовная, насколько я понимаю, не должна вовсе сопрягаться с печалью, мрачностью, унынием, минорностью и прочее. Не проще ли нам надо всем жить в отношении к Богу и религии? Не строим ли мы слишком всяких стилизаций под что-то и кого-то? Жизнь со всеми ее повседневными делами тоже должна войти в наш религиозный быт. Ведь в монастырях все составляет совокупность духовного устроения: и кухня, и послушание в лесу или мастерской, и заботы, по принятию гостей, а не только одно стояние в храме, четки, духовное чтение и созерцание. Все – и тело, и труд, и отдых, как и молитва, нужны Богу, ибо это все составляет всецелого человека. И почему это все должны убегать в монастыри? Не думаете ли Вы, что то духовное и психологическое монофизитство, которого мы в теории боимся, на самом деле следует за нами по пятам? Нелюбимый мною Достоевский, где-то говорит: «какой же ты безбожник, ты же веселый». Не в грусти и не в насуплении бровей состоит угодное Богу житие».
Вся земная жизнь христианина должна стать восхождением на Фавор – от мрака земных сует и житейских попечений к вечному свету Царствия Небесного. Это – трудный и тесный путь спасения, отмеченный испытаниями и скорбями, требующий не только усилий ума, воли и сердца человека, но и доверия Богу и неисповедимым путям Промысла Его. Тернистый и драматичный путь изгнанника из своего отечества привел о. Киприана Керна сначала в Сербию, где он и был пострижен в монашество в 1927 году, затем в Иерусалим, где он возглавлял Русскую Духовную Миссию, после – снова в Сербию, а в завершении – в Париж, принявшем в свое лоно многих русских изгнанников. Покинув Россию и эвакуировавшись из Крыма в Константинополь в ноябре 1920 года, Константин Керн решил направиться в Сербию – в Белград, куда переехали его сестра с ее мужем. В эмиграции Константин Керн завершил свое высшее образование – окончил в 1921 году юридический факультет Белградского университета, а 1925 году завершил обучение на богословском факультете, после чего был определен преподавателем литургики, апологетики и греческого языка в Битольскую духовную семинарию. Высоко оценивая религиозность сербского народа, архимандрит Киприан Керн сетовал на их «повышенный национализм» – «Православие было для серба синонимом сербства». Один сербский семинарист однажды сказал о. Киприану Керну – «Прежде всего я серб, а потом я уже христианин». В Сербии Константин Керн вошел в Свято-Серафимовский студенческий кружок, впоследствии ставший братством и имеющий неоценимое значение для передачи русской духовной и богословской традиции молодому поколению русских людей, ведь на собраниях кружка присутствовали и делились своими знаниями выпускники и профессора дореволюционных Духовных Академий, а среди его членов были будущий протопресвитер Н.Н. Афанасьев, Н.М. Зернов, С.С. Безобразов – будущий епископ Кассиан. Как отмечала исследовательница Н.Ю. Сухова в своей статье «Архимандрит Киприан Керн и традиция российской духовной школы»: «В 1920-х годах Битольская семинария собрала блестящие русско-сербские силы, и молодой Керн отдался служению всей душой, полюбив не только богословские занятия и своих учеников, но и обыденную жизнь духовной школы – составление программ, экзамены, инспекторство, «прием новых «бурсаков», разные усовершенствования в интернате, устройство классов, трапезной и спален на зиму». В эти годы в жизнь Константина Керна входит еще один выпускник Московской Духовной Академии иеромонах Николай Карпов, в будущем первый православный архиепископ Лондонский, ставший на некоторое время духовником будущего о. Киприана… Следует отметить одного выпускника Санкт-Петербургской Духовной Академии, может быть, и не столь лично близкого молодому Керну, но являвшего пример духовности и молитвенности, связующих богословие научное и созерцательное. Епископ Николай Велимирович – серб, учившийся, как и немалое число его соотечественников, в российской духовной школе, любивший Россию и ее святыни, в свою очередь, оказывавший всемерную помощь русским изгнанникам. В дальнейшем о. Киприан был связан с преосвященным Николаем и иерархически, будучи рукоположен в Охридско-Битольскую епархию под начало преосвященного Николая». В эти годы, проведенные в Сербии, для Константина Керна наиболее значительной становится духовная связь с митрополитом Антонием Храповицким – мимолетные встречи в детстве и юности предвосхитили глубокое духовное общение с церковным иерархом: «изучая историю русской духовной школы и слыша от современников воспоминания о митрополите Антонии, я узнал о той исключительной мощи очарования, которой он обладал и которой он покорял себе без всякого усилия сердца молодых студентов Академии или семинаристов. На эту тему почти нет разногласий; это влияние владыки признают, кажется, все – и друзья его и недоброжелатели. Но тогда, совсем молодым и легко воспламеняющимся студентом, падким на всякое влияние, я, конечно, не понимал, а главное не анализировал этого его всепокоряющего очарования, я просто ему поддался; поддался нацело и без остатка. Очень быстро Антоний стал моим авторитетом, почти кумиром. Я им увлекся, в него влюбился, был им покорен. Я думаю, это же пережили в свое время все те поколения семинаристов и студентов, которые имели радость учиться под началом митрополита, которые им были спасены от угара революции, от пресноты безверия, от бесплодности рационализма; были – немало среди них – привлечены, чтобы не сказать увлечены, в монашество и потом составили целое поколение русского ученого иночества и епископата. Я не миновал обшей участи тех молодых богословов, которые встречались и беседовали с Антонием». Пастырская мудрость и многолетний духовнический опыт митрополита Антония Храповицкого, его пламенная любовь к богослужению и церковному уставу, великолепное знание Священного Писания – стихов пророчеств, Псалмов, евангельских притч и апостольских посланий, доброе сердце и острый ум – все это покорило Константина Керна, а о знаменитых «антониевых беседах» он будет с теплыми чувствами вспоминать на закате своей жизни: «Многое потом в моей жизни изменилось: повзрослев, я многое из слышанного от Антония передумал, пересмотрел, критически оценил и переоценил, но самого духа этих бесед мне никогда не забыть… Антоний был так целен и монолитен, что он целиком – или преклонялся, или отметал. Главное, конечно, для него был Достоевский. Помню даже такое замечание: «Прежде всего Библия, потом церковный устав, а на третьем месте Достоевский». Я тогда был уже посмелее и, помню, спросил: «Ну а где же, владыко, святые отцы?» Митрополит умно посмотрел и по-своему, незабываемо улыбнулся… Нельзя ведь забывать всей заслуги митрополита Антония перед русской духовной школой, не забывая, конечно, и весь вред им нанесенный в известную минуту истории нашей школы. Не надо быть его панегиристом. Но значения его тоже нельзя зачеркивать. Антоний – это эпоха в истории». С изумлением вглядываясь в личность митрополита Антония Храповицкого архимандрит Киприан Керн проницательно подметит, что он воплощал в себе «типичный для русской культуры контраст» – образованный человек с незыблемыми убеждениями и верностью церковной традиции, вносящий «обновляющую мощь благодати» и «новый протестующий порыв против всякой схоластики, против Макария Булгакова, против рационализирующего протестантизма и латинизма старой бурсы», ратующий за «возврат к святым отцам, к литургическому богословию, к церковной традиции», зовущий юношество к иноческому подвигу и изучению святоотеческих и библейских текстов, зовущий искать смысл жизни в «христианстве святых отцов Церкви, в богослужении и монастырской жизни», порицающий неверие и скептицизм высоко ценящий «типикон нашего богослужения, опыт наших монастырей и красоту наших праздников» – этот ревнитель патриаршества и свободы Церкви, не признавал никакого исторического подхода в богословской науке и был врагом всякого критического анализа, «мечтал о Никоне» и «окружал себя самыми мрачными типами из Союза Русского народа», «любил все библейско-еврейское, все ветхозаветное», но «принципиально боролся с прогрессивной профессурой, публично оскорблял в своих выступлениях либеральных мыслителей, на сборник «Вехи» ответил в сущности политическим требованием. Таков Антоний, весь противоречие, весь непоследовательность. И несмотря ни на что, прекрасный, неповторимый, яркий. В своих суждениях и оценках богословских книг и наших ученых Антония можно было бы характеризовать как догматиста и моралиста, вопреки всякому историзму и мистике. Все, что было догматически ясно, на постановлениях Соборов основано и все, что вытекало с несомненностью из библейского текста, все, что имело нравственное применение (например, его знаменитое нравственное... основных догматов Православия), все это было ему близко, все это он восхвалял и поддерживал. И наоборот: все историческое, все критическое, все основанное на точном и кропотливом исследовании, или что основывалось на мистической интуиции, на внутреннем восприятии, – все это подвергалось осуждению и неприятию. Мистика и хлыстовство – это были синонимы; научная критика текста, филологический анализ, сравнительная хронология событий – все это уже квалифицировалось как тюбингенщина, как харнаковщина, как ренановщина».
Высоко оценивая митрополита Антония Храповицкого как остроумного мыслителя и классика священнослужения, архимандрит Киприан Керн критически относился к его богословским воззрениям. При всей глубине восприятия церковной жизни митрополит Антоний Храповицкий не был мистиком и не признавал мистики в духовной жизни, а основными координатами его богословствования были рационализм и морализм: «Вместо того чтобы схоластике наших семинарских учебников противопоставить мистическую интуицию, апофатическое и даже антиномическое богословие, он рационализировал до конца и морализировал. У него все было и должно было быть ясным в его ответах на богословские вопросы. Я уже сказал, что у него совершенно отсутствовало чувство проблематичности. В своем нравственном восприятии догматов он, конечно, оживил сухую и отвлеченную схоластичность макариевской догматики. Догматы стали для него, а через него и для его служителей живыми истинами. Он ими жил, как жили ими и святые отцы. Это незабываемая заслуга Антония, но это же и его слабое место, так как не все в духовной жизни ограничивается одним нравственным моментом. Морализирование приводит легко к протестантскому пуританизму, к своеобразному кантианству. И, как это ни странно, для митрополита Антония Кант был ближе, чем мистики среди отцов Церкви. Многое и у Толстого (его морализирование) было для Антония приемлемее, чем Соловьевские потуги мистических откровений. Этим, конечно, я нисколько не сближаю Антония с Толстым. Между ними лежала непреодолимая бездна толстовской нецерковности». Как высококультурный и мистический одаренный человек о. Киприан Керн не мог принять рационалистическое и моралистическое богословие митрополита Антония Храповицкого и вспоминал как острый на язык и сведущий в богословии Т.А. Аметистов однажды с иронией сказал Антонию по отношении его отрицания всего мистического и всякой мистики: «Вот я представляю себе, владыко, что Вы встретились бы со святым Иоанном Златоустом и святым Григорием Паламою и Вы бы им сказали так. Сначала Паламе: «И охота Вам, преосвященнейший Григорий, писать вещи, которые ни люди не понимают, да и Вы сами объяснить толком не можете. Вот взяли бы пример с преосвященнейшего Иоанна: все у него ясно и применимо к жизни, все имеет нравственное обоснование». В своей книге «Православное пастырское служение» о. Киприан Керн проницательно заметит догматическое заблуждение митрополита Антония Храповицкого, в богословской концепции которого искупление грехов рода человеческого совершилось Христом Богочеловеком «в момент Гефсиманских нравственных страданий» и моления о Чаше «не физических страданий Креста, а нравственных страданий за род людской», в то время как в Священном Писании, святоотеческих творениях и по вероучению Церкви искупительная жертва была принесена Иисусом Христом на Голгофе. Высказывая благодарность митрополиту Антонию Храповицкому за его беседы, наставления и совет читать «Начертание христианского нравоучения» епископа Феофана Затворника, архимандрит Киприан Керн не соглашался с ним в том, что нравственное богословие нужно преподавать по Добротолюбию и Постной Триоди, считая, что это – суженный и узкий взгляд на христианскую нравственность, которая не ограничивается одной аскетикой и достигает своей вершины в заповедях Евангелия. Во время своего обучения в богословском институте, а затем и во время своей преподавательской деятельности в Битольской духовной семинарии о. Киприан Керн более интересовался не столько нравственным богословием, сколько апологетикой и религиозной философией, литургикой, греческим языком и особенно святоотеческой литературой – он сравнивал перевод богослужебных книг с оригиналом, занимался углубленным изучением Священного Писания, читал Феофановские толкования на послания апостола Павла и выписывал книги по богословской тематике и церковной истории. В своих экклесиологических воззрениях митрополит Антоний Храповицкий ревностно придерживался соборных постановлений и точки зрения священномученика Киприана Карфагенского – «он был неумолим до крайности принципиален и узок в вопросах конфессиональных и церковно-канонических». Исповедуя, что Церковь одна, митрополит Антоний Храповицкий мыслил о Церкви и о догматах в духе древних канонов и считал, что все пребывающие вне Православия – пребывают вне Церкви, будь они протестанты или католики. По свидетельству о. Киприана Керна, «он отрицал у католиков все, кроме права называться еретиками», считая, что «их таинства – не таинства, их священство – не священство, их иерархи безблагодатна». По экклесиологическим воззрениям архимандрита Киприана Керна, тайна Церкви всегда остается тайной, которую нельзя исчерпать формальными определениями катехизиса, а в основе учение о Церкви лежи восприятие ее как мистического Тела Христова, отсюда – «одно самосвяты, англикане и раскольники, беспоповцы-лютеране, а другое – Рим с его непрекращавшейся апостольской преемственностью иерархии, с единством учения, с святоотеческим преданием, с общением святых, с почитанием, перешедшим в особый культ, Богоматери и Ее непорочного зачатия, с Таинствами, признаваемыми и нами, с чудесами. Как мне представляется, подлинная боль и язва церковной проблемы именно в вопросе нашей отделенности от Рима, а не в потугах уступничества и соглашений с разными самосвятными сообществами, возникшими из Лютерова и Кальвинова откола от Римской Церкви». В то же время как литургист и патролог, верный догматам Православной Церкви, архимандрит Киприан Керн не только критический относился к властным притязаниям католического Рима, идеи непогрешимости римского понтифика и схоластическому богословию, но и впоследствии в своей книге «Евхаристия» дал ценный анализ и критический разбор западного и восточного учения о «пресуществлении» Святых Даров и об эпиклезе, сделав это в те годы, когда было особенно заострено различие между римо-католическим учением о пресуществлении и православным учением об освящающем и совершительном тайнодействии Святого Духа: «Молитва эпиклезы – древнейшая молитва Литургии, входившая в нее, как неотъемлемая часть анафоры. Она вытекает из апостольского Предания о Литургии. Молитву эпиклезы знала христианская древность не только Востока, но и Запада, где она была освятительной молитвой даже в Риме. Молитву эпиклезы Запад выбросил из канона своей мессы властью римского первосвященника, но, несмотря на то, что Восток ее сохранил, эта разница богослужебных обычаев не отразилась на литургическом единстве обеих половин христианского мира… Добросовестное изучение святоотеческих текстов древности и самих литургических памятников убеждает историка в том, что церковному сознанию всегда было чуждо искание «тайносовершительной» формулы и точного момента преложения Святых Даров. Это позднейшее схоластическое мудрование, в древности заменялось верой в освятительную силу всего текста евхаристического канона. В таком понимании восточная литургическая традиция, подчеркивая необходимость эпиклезы, этим нисколько не умаляет значения установительных слов. Но слова эти, сказанные в наших литургиях в контексте повествования о Тайной Вечере, имеют исторический смысл, а совершительная сила придается им призыванием Святого Духа, не выделяемым из всего контекста анафоры в «тайносовершительную» формулу в западном смысле этого слова… Молитва эпиклезы Святого Духа на Литургии, повторяемая во всех таинствах, показывает, что Церковь литургически исповедует свою веру в Духа Святого, как ипостасную Силу Божию освятительную и совершительную, что в каждом таинстве повторяется Пятидесятница. Молитва эпиклезы есть, как и все наше литургическое богословие, молитвенное исповедание известного догмата о Духе Святом». В завершении своих раздумий о личности митрополита Антония Храповицкого, архимандрит Киприан Керн характеризовал его как исключительного носителя высокого нравственного авторитета: «Филарет Московский покорял своей мудростью, Болотов и Глубоковский раздавливали всех колоссальным грузом своей начитанности и владением научным методом, Иоанн Кронштадтский прежде всего был молитвенник, а Антоний покорял, очаровывал силою своего нравственного влияния на молодежь. Он незаметно, как-то автоматически опутывал молодые души силою своего пастырского влияния, своей сострадательной любви. Он не только проповедовал эту любовь, но он ее осуществлял. Он болел с грешником, переживал его грех как свой собственный. Как он и сам говорит, в пастырском сердце это сострадание, это совместное переживание не дает уже места отдельному «я» от «ты»; в нем уже только одно «мы»… Антоний был воплощенная нравственность и совесть, хотя бы и у него были свои мелкие грехи и, может быть, даже крупные заблуждения». С благодарностью вспоминая о незабываемых богословских беседах с митрополитом Антонием Храповицким и живом общении с ним, архимандрит Киприан Керн с поэтическим изяществом и лирической проникновенностью писал: «Мне не дано было видеть его утреннюю звезду, восходящую на Востоке русского неба.., я не видел яркого и светлого сияния Антония в полдень его жизни; мне дано было с ним встретиться тогда, когда «же к вечеру преклонился день» его жизни, но я счастлив тем, что я видел его «тихий свет святой славы», что я на «западе его солнца» облобызал его хладеющие руки, которые на меня низвели огонь апостольской благодати».
В свои студенческие годы в Белграде Константин Керн встретил епископа Гавриила Чепура – церковного пастыря с поэтической натурой, преподававшего в семинариях гомилетику и литургику и бывшего инспектором и ректором, вдохновенного проповедника и великолепного знатока православного богослужения и служб Постной Триоди, за блестящее знание богослужений и любовь к церковному пению, многогласную обработку церковных распевов и создание музыкальных сочинений нареченного «литургистом всея Руси»: «Первый раз я увидел епископа Гавриила вечером в Белградской русской церкви, когда она помещалась в старом сарае (бывшей конюшне во время австрийской оккупации), на старом кладбище. Это было третье помещение, которое наша церковь занимала. Первое место ее пребывания была какая-то столовая, потом зал Сербской III гимназии на Негошевой улице и третье – этот сарай, на месте которого потом была воздвигнута каменная в Псковско-Новгородском стиле церквица Святой Троицы, рядом с сербской церковью святого Марка. Мы, студенты богословского факультета, толпились около этой церкви, кто помогая пением, кто прислуживанием, пономарством, чтением. Был конец второй седмицы Великого Поста. В субботу вечером я вошел в алтарь нашего храма-сарая, чтобы заняться своими пономарскими и псаломщическими обязанностями. В церкви тогда служил обыкновенно сам настоятель, о. Петр Беловидов, или его помощник, недавно рукоположенный о. Владислав Неклюдов. Архиереи тогда у нас служили редко. Митр. Антоний бывал, но только наездом из Карловцев, а другие русские владыки жили по назначенным им монастырям на Фрушкой горе или в других местах. Войдя в алтарь и поклонившись, я был несколько удивлен присутствием постороннего лица, какого-то очень полного архиерея. Взял благословение. Владыка меня шумно расцеловал, спросил, кто я, что я делаю. Я отошел в сторонку и стал наблюдать. С правой стороны престола стоял необыкновенно толстый человек в весьма засаленной ряске с панагией. Почти круглое лицо, редкая бородка, длинные, лоснящиеся волосы, маленькие, казалось звериные, глазки. Голос очень высокий. Видно было, что владыка долго был вне самых элементарных условий человеческой цивилизации: неопрятность и бедность отпечатались на нем. Он не служил всенощную, только стоял в алтаре. Ушел, никем не сопровождаемый. Я как-то и не задержался вниманием на нем в этот вечер. Но на следующий день владыка этот совершенно меня ослепил. Была вторая неделя Великого Поста, память святого Григория Паламы. Я это, конечно, знал, но мало себе представлял духовный облик и богословское значение этого святого. Что-то из учебника церковной истории я знал о Фаворском свете, о каком-то Варлааме, об исихастах, но в чем там было дело, я не мог себе ясно представить. Вчерашний владыка пришел в алтарь к началу Литургии, но не служил. Настоятелю же церкви он сказал, что будет говорить проповедь. Мы приготовили ему мантию, омофор, и он в положенное время вышел на амвон нашего сарайчика. Как только он произнес первое слово, стало ясно, что это что-то совершенно необычайное. Это не была проповедь в обычном значении. Владыка говорил о сегодняшнем святом, об исихастах, о несозданном свете. Но как он говорил! Сразу почувствовалось, что говорит человек «власть имущий», а не «как книжник и фарисей». Было ясно, что тут нет ничего из учебника гомилетики, от семинарской рутины, от каких-то заученных образцов. Говорилось так, что было всем ясно, что этот свет и самих исихастов проповедник видит, чувствует, переживает своим собственным опытом. Вчера казавшийся несколько смешным, тоненький, пискливый голосок архиерея звучал вдохновенно, пламенно, величественно. Проповедь лилась неудержимым потоком, сверкая своими поэтическими образами, осыпана литургическими текстами, выдержками из Писания, литературными, изящными оборотами, а не какими-то закостеневшими формулами. От церковно-славянского языка его не становилось скучно и фальшиво-елейно, ибо в нем звучала мера поэзии, магия слова: «Светы сый, Христе, просвети мя Тобою...». «Лучезарныя Твои молнии возсияй ми, Боже Триипостасный Содетелю...». «В горняя, в горняя, к Свету...». Я забыл эту проповедь в ее буквальных выражениях, но ее содержание, весь ее духовный смысл и внешнюю красоту чувствую и переживаю и сегодня, хотя и прошло с того дня больше четверти века. Я потом встречал в Париже людей, которые в тот день слушали эту проповедь и не могли ее никогда забыть. Когда владыка кончил свою проповедь и ушел из церкви, долго еще спрашивали молящиеся, да кто же это такой, этот неслыханный, изумительный оратор, этот поэт, огненными словами жгущий, тончайшею филигранью славянских оборотов и вековой церковной красотой заплетающий все кругом». По исповедальному признанию архимандрита Киприана Керна, именно эта «паламическая встреча» с епископом Гавриилом Чепуром понизила и ослепила его душу – увлекла его научным, литургическим и богословским интересом к личности святителя Григория Паламы и его богословия Фаворского Света. В душу его запало стремление к афонским вершинам, а мистический опыт православных иноков-исихастов – опыт молитвенного созерцания немеркнущего Божественного Света, на мгновение сверкнувший в словах преосвященного Гавриила, загорелся сиянием путеводной звезды, осветивший весь дальнейший жизненный путь о. Киприана Керна. Если бы не эта жизненная встреча с преосвященным Гавриилом Чепуром и не его вдохновенная речь о священнобезмолвствующих и сиянии нетварного Божественного Света, то мистический луч не озарил бы о. Киприана Керна и не пробудил бы в его душе возвышенное стремление к «эллинской метафизической родине» – к Афону, равно как и научный интерес к Византии и ее культуре, не зародил бы в его уме и сердце духовно-эстетическую жажду приобщения к богословскому наследию преподобного Григория Паламы. В самых сокровенных глубинах своего сердца о. Киприан Керн понял и почувствовал, что «Григорий Палама – это мое», а симпосионы епископа Гавриила – проповедника и поэта, влюбленного в красоту церковных богослужений, музыканта и литургиста, уставщика и проповедника Евангелия – были настоящими богословскими пирами, на которых обсуждались и объяснялись богослужебные тексты и Священное Писание, догматы Церкви и таинство Евхаристии. По восторженной характеристике архимандрита Киприана Керна, преосвященный Гавриил Чепур «был тонкий литургист, отличный знаток истории каждого чина, ценитель и знаток богословского смысла каждого последования, каждой молитвы, каждой стихиры. В нем сочеталось многое: ослепительный талант, художник, знаток устава, богослов. Он был проникнут тем же духом, что и его друг Скабалланович. Дух знаменитого «Толкового Типикона» Скабаллановича, дух его толкований двунадесятых праздников, его знание Библии восполнялись талантом и артистической натурой о. Гавриила. У о. Гавриила знание и понимание литургической красоты, доведенное до вершины стильности и классики, переходило в известный литургический снобизм и болезненное повышенное требование к безгрешному исполнению богослужения… Знаток церковного богослужения и поэт, епископ Гавриил воплощал это в своих проповедях, которые были исключительны по красоте, по поэтичности, по блеску. Он никогда ничего не напечатал, хотя много своих проповедей он в России записал… Он провидел сквозь ткань богослужебных песнопений, нотных мелодий и прочее богословское значение этого праздника, его мистическую сущность, его метафизику, его «идейный мир». Он всегда любил озадачить студента теолога вопросом, какое самое замечательное по смыслу песнопение сегодняшнего дня, или почему положено именно такое евангельское чтение или ветхозаветная паремия… Владыка Гавриил был несомненно выдающимся проповедником нашего времени. Его проповеди, раз слышанные, не забывались, оставляя неизгладимое впечатление. Если в разнообразии типов проповедников бывают и обличители, как Савонарола, и богословы, как Филарет и Антоний Храповицкий, и толкователи Писания, как Златоуст, и народные проповедники, как Родион Путятин, и такие витии, как наш прославленный Иннокентий Борисов, то надо сказать, что епископ Гавриил был проповедником артистом, художником, поэтом. Артистическое вообще лежало в его натуре. Понимание красоты, служение ей и воплощение ее в своем слове, музыке, священнодействии было его отличительным свойством. Все ремесленное, штампованное, серийное было ему чуждо. Поэтому и в своем проповедании, и в толковании Писания, и в богословствовании он был, прежде всего, художником и творцом… Поэтическая натура епископа Гавриила, кроме того, умела облекать свои мысли в исключительно красивые формы. Эта красота была, конечно, строго церковная и принимала большей частью образы библейские или еще чаще литургические. Слушая его, можно было думать, что держишь в руках что-то филигранное, ювелирное, или что перелистываешь средневековую псалтырь с миниатюрными заставками какого-то великого мастера… По содержанию его поучения были всегда полны, всегда интересны, свежи и назидательны. Толкуя ли сегодняшнее зачало Евангелия или объясняя смысл какой-либо стихиры или раскрывая для большинства потаенный смысл канона святого Андрея Критского, он всегда умел найти какую-то неизвестную или незамеченную подробность и смысловое значение притчи или песнопения, казалось бы, с детства уже известное. Особенно он бывал хорош в поучениях на великие праздники, особливо на Страстную неделю. Когда перед ним была тема сочетания Креста и Благовещения, Гроба и Богоматери, Вифлеема и Голгофы он бывал неподражаем. Все это, конечно, повторяю, украшалось исключительно умелым пользованием богослужебно-поэтическим материалом. Проповедь становилась какой-то парчовой тканью, замысловатым, по золотому фону писанным орнаментом». По духовно-эстетическому складу и поэтической натуре своей, по пламенной любви к богослужению и тонкому пониманию красоты в слове, музыке и священодействии преосвященный Гавриил Чепур был необычайно близок о. Киприану Керну, чуткому к духу Священного Писания и сочинениям святых отцов Церкви, умеющему ценить как богословскую мудрость, так и поэтическую красоту, с трепетом и изумлением вникающему в сокровищницу литургической жизни Церкви, в неисчерпаемые духовные богатства Псалтыря и Евангелия, церковных служб и нашего Октоиха. С молитвенной благодарностью и светлой радостью вспоминая о богословских беседах с епископом Гавриилом и его пастырских наставлениях, архимандрит Киприан Керн трогательно и глубокомысленно описал окончание его земных дней: «Ранней весной, великим постом 1934 года, владыка отходил в горние обители. Вероятно, в нормальной обстановке, в каком-нибудь русском монастыре, он умирал бы под великопостные напевы во всем благообразии монастырской красоты. Ему, в сущности, и надо было умирать именно Великим Постом. Он так любил, ценил и умел переживать эти службы Триоди. При всей его сверкающей и яркой пламенности, ему, как всякому поэту и лирику, был особенно близок оттенок грусти, меланхолии, угасающих красок весеннего заката. И это ему было дано до конца... Живой, общительный, увлекающийся, он теперь был осужден на медленное угасание на больничной койке. На его примере можно было учиться тому, как Бог смиряет человека перед его концом. По-видимому, не войти в Царство Небесное, не смирившись, не испытав своего кенозиса. Гордость, высокомерие, знатность, богатство, почет и прочее очень часто отнимаются Богом от человека перед его концом. И делает это Бог, конечно, человеколюбиво, милуя, и промыслительно, желая нашего более полного подчинения Его воле и покорности Его любви… Епископ Гавриил умер не в торжественности, а в смирении. Истощание, кенозис, о котором он так умел вещать в своих проповедях на Страстной неделе, были и его предсмертным уделом. Верю, что он и прошел через врата смерти искупленным, умиренным, смиренным... На день святой Евдокии, 1 марта, в день убийства императора Александра II, рано поутру отошел владыка, мирно, без мучений. Я думаю, что он был спокоен в этот час. Владычица Богоматерь отогнала от него мрачные лики бесов и за великую его любовь к Ней, к Ее Сыну, к Его Церкви, к церковной красоте Она дала ему без ужаса перейти к вечному созерцанию этой красоты… Митрополит Антоний, который никакой мистики, видений и снов не признавал, сам проснулся в час кончины епископа Гавриила у себя в Карловцах и кликнул Федю, пораженный необыкновенным благоуханием какого-то чудного ладана. Этим же поразился и весельчак Федя. Они не понимали, откуда этот запах, когда никакой кадильницы и не было вблизи. К полудню они узнали, что в этот час скончался епископ Гавриил».
Белградский период обучения в богословском институте для будущего архимандрита Киприана плавно перетек в преподавание в Битольской семинарии, но в душе его продолжали жить «туманные мечтания и воздыхания о достоинстве и величии человека», историософские размышления о трагедии его исторической эпохи и тихие думы о творчестве и свободе. «В тиши одиночества в своей комнате я, конечно, не переставал вспоминать, воздыхать, мечтать; иногда сомневался в правильности избранного пути, но сегодняшняя реальность брала свое и властно требовала решения без всякой проблематики и свободы творчества. Правда, приходившие из Парижа тетрадки «Пути» со всевозможными статьями Бердяева или о. Сергия Булгакова о спасении и творчестве, о разных вопросах насущных церковных проблем и прочее приятно волновали, вызывали воспоминания о милых и близких людях и проговоренных напролет ночах, но рядом со мною была не воображаемая проблематика, а может быть, и очень прозаическая, но действительная жизнь. Я чувствовал ответственность за всякий свой шаг, за всякое распоряжение, за упущенные мероприятия». Для того, чтобы обрести богословское образование Контантин Керн изучал Библию, греческий язык, церковную историю, патристику и литургику, но его сердце и мысль волновали и томили книги и статьи русских религиозных философов и богословов, живущих в Париже. По складу своего ума Константин Керн был религиозным мыслителем и подлинным богословом, его захватывали тончайшие философские проблемы, волновали темы творчества и спасения, свободы и предназначения человека, а его высококультурную душу охватывала тихая грусть – иной раз ему было жаль, что он не в Париже, среди христианских интеллектуалов, соединяющих веру и науку. В 1925 году он получил приглашение занять преподавательскую должность и стать профессорским стипендиатом для подготовки к кафедре литургики в Свято-Сергиевском богословском институте в Париже: «Предложение было исключительно заманчивым. После факультета сразу же возможность готовиться к профессорскому званию, жить в Париже, работать в обществе о. Сергия Булгакова, профессоров Карташева, Зеньковского, С.С. Безобразова, всех моих друзей по Белграду, которые постепенно переселялись в Париж» – центр мировой культуры. Для того, чтобы принять окончательное решение Константин Керн направился к митрополиту Антонию Храповицкому, который дал ему следующий совет: «Вам предлагают в Богословский Институт. Конечно, Вам там место, потому что Вы – человек науки и книги. Конечно, это для Вас очень хорошо. Но все-таки лучше Вам сначала перейти через преподавательство в средней школе, в семинарии. Семинария Вас научит гораздо больше и жизненным вопросам и самим богословским предметам. Вы в семинарии будете вынуждены преподавать и Священное Писание, и историю, и литургику. А в высшей школе Вы станете сухим и узким специалистом. Если будете преподавать историю, то станете специалистом по Карлу Великому или по арианству; а если будете догматику читать, то только одним каким-нибудь вопросом займетесь и засохнете». Спустя пронесшиеся годы архимандрит Киприан Керн вспоминал, что митрополит Антоний Храповицкий дал ему мудрый совет: «Тогда в Париж мне ехать было не полезно. Мне нужно было пройти свой путь по Востоку, и надо сказать, что Промысл начертал для меня исключительно важный и интересный путь: Македония, Палестина, Египет, снова Македония. А потом, когда обстоятельства сильно изменились и когда я сам очень вырос и изменился, я попал в Париж и в тот же Богословский Институт».
Следующим жизненным шагом К. Керна стало принятием монашеского пострига с именем Киприан, выбранном митрополитом Антонием Храповицким, – в Лазареву субботу 2 апреля 1927 года. Монашеский постриг был совершен о. Николаем Карповым в Мельковом монастыре. Накануне принятия иночества Константина Керна охватили мучительные сомнения и ужас перед повседневной монастырской общежительной жизни – не иноческий аскетизм, пост и молитва, уединенно-созерцательная жизнь и отречение от мирских сует, а «тот факт, что монашество – это беспросветный физический труд в кругу безграмотных мужиков», кроме того, он понимал, что не прошел привычного послушания в монастыре и душа его рвалась к богословским наукам, к поэзии церковных богослужений, к изучению церковной истории, религиозной философии и патристики, к подвижничеству на поприще духовного просвещения и богословской мысли: «Как все русские монахи-академики, я принимал пострижение прямо «от мирского естества». Меня не научал на один мудрый и ровный настоятель; надо мною не был произведен тот психоанализ, который надо произвести над всяким, кто решается на путь духовной жизни; я не прошел школы послушаний в огороде, в швальне, в кухне и проч., что необходимо и для нас – белоручек-монахов из «ученых». Я попал в сугубо «толченую» среду. Я ее не хотел, я ее принципиально не любил. Мне хотелось тихой монастырской обстановки большого бенедиктинского монастыря, с его библиотекой, с учеными и умными приорами и со своим собственным журналом, с семинарией внутри этого же монастыря, с визитациями разных умных и ученых прелатов и аббатов и пр. Я провел эти дни перед постригом просто в состоянии неприязни и ненависти к этому образу жизни. Огород, грязные келии, разговоры не о книгах по Священному Писанию или о Патрологии Миня, а о том, что о. Макарий сказал то-то и то-то, а о. Иувеналий ответил ему так-то. Между службами в холодной церкви и работами в огороде (был конец марта) я ходил как в воду опущенный, унылый и, помню, призывал Бога хоть как-нибудь положить предел этому мучению. Пусть сегодня-завтра меня постригут, а там сейчас же уеду обратно в семинарию. Там книги, ученики; буду служить. Начну жить по-новому. Сочувствующим свидетелем всех моих переживаний был мой бывший ученик по семинарии Сережа Анисимов. Он сам побывал несколько лет тому назад на Афоне, видел тамошние монастыри и немало думал о монашестве. Видя мои внутренние волнения, допытываясь от меня, что со мной и в чем дело, он очень мне внутренне сочувствовал. Я ему говорил о моих сомнениях, о внутренней тяжести, о неприятии мною всей этой атмосферы, главным образом этого мужичества. Он мне очень помогал. Но дело шло своим чередом, приехал архимандрит Николай, которому митрополит Антоний поручил совершить пострижение. В пятницу на 6-й неделе должен был приехать епископ Браничевский Митрофан, который хотел присутствовать на постриге. Я помню, в этот день сжег последние свои мирские «реликвии» и воспоминания, с которыми мне было очень трудно расстаться. Вижу и в этом неправильность того, как дело шло. Все это было как-то искусственно, внешне, а не из нутра идущим, не результатом пережитого и пережженного в монастырской тиши процесса внутреннего созревания». С волнением и чувством тоски вспоминая эти миновавшие в сомнениях и душевных терзаниях дни перед принятием монашества, архимандрит Киприан Керн писал – «вижу всю неправильность в нашем русском приятии монашества в условиях вне ученого монастыря, вне своей, конгениальной среды», тем самым из своего личного горестного опыта он вынес непоколебимое пламенное и убеждение в необходимости монастыря, где могли бы жить, подвизаться и служить Богу ученые иноки. С горечью в сердце о. Киприану Керну не раз приходилось выслушивать речи о том, что в Православии нет и не должно быть никакого ученого монашества, но великие тени православных богословов – святителя Василия Великого и святителя Григория Богослова, преподобного Иоанна Дамаскина и преподобного Григория Паламы – убеждали его в том, что под сенью Честного и Животворящего Креста Христова есть место как простеца и выходцам из простого народа, так и интеллектуалам – философам и ученым, «православным бенедиктинцам». С грустью, щемящей душу, архимандрит Киприан Керн в своих исповедальных воспоминаниях проникновенно рассуждал о драматичных судьбах православных ученых иноков, которые редко имеют возможность всецело посвятить свою жизнь богословским наукам и просвещению: «Такова ли историческая судьба Православия – не иметь своего ученого ордена и стилизоваться ради спасения и смирения под обскурантизм, не знаю. Об этом я немало говорил публично и писал, и это, особенно при близком знакомстве с католическими учеными монастырями, где и Богу хорошо молятся, и духовную жизнь ведут интенсивно, но и книги пишут, тексты сравнивают, открытия на пользу Церкви делают, мне стало ясно. Католики не отняли от монастырей право учиться и учить, и продолжают и теперь, и славно продолжают линию своих средневековых и позднейших монастырей, рассадников просвещения. У нас как-то повелось, монаху-академику не дают заниматься наукой. Его гоняют с места на место, из одной семинарии в другую на место инспектора и ректора, а потом с одной епископской кафедры на другую. И часто из хороших, образованных монахов, с задатками настоящих ученых, делают плохих епархиальных архиереев». Как справедливо подметила исследовательница Н.Ю. Сухова, «архимандрит Киприан неоднократно скорбел о судьбе ученого монашества в России, его «административно-чиновной» деятельности, отрывающей от науки, но и в ощущении этой коллизии была неразрывная связь со страданиями и болью дореволюционных российских ученых иноков: «приятие монашества в условиях вне ученого монастыря, вне своей, конгениальной среды». Дореволюционное ученое монашество пришло к выводу о неизбежной консолидации сил и привязке их к особому – ученому – монастырю и даже учреждении особой – монашеской – Академии, и архимандрит Киприан неоднократно скорбел о таких возможностях, мечтая о русском ученом монашеском ордене. Идеал монашеского делания, соединяющего ученость с духовностью и несущего свет миру, осмыслялся архимандритом Киприаном на протяжении всей его жизни. Гимном этого осмысления стала его знаменитая речь 1943 года «Ангелы, иночество, человечество», которая пополняет наследие российского ученого монашества». «Не будучи от левитской лозы и от духовной школы» архимандрит Киприан Керн всегда преклонялся перед священническим сословием и считал лучших представителей нашего духовенства «подлинной русской аристократией». Для о. Киприана Керна, Духовные Академии призваны быть «святилищами богословской науки» и «духовным вертоградом науки», при этом у него не возникало сомнений в том, что «наши Академии были аутентичными носителями богословия Православной Церкви» и «вольным философам не подняться до них». При всем своем благоговейном отношении к Духовным Академия и любви к патристике и литургике, архимандрит Киприан Керн всегда высоко ценил русских религиозных мыслителей – особенно С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева, о котором он с почтением отзывался в одном из своих писем: «Сейчас в Религиозно–философской Академии Бердяев ведет интересный цикл лекций о персонализме. Не знаю, как Вы к нему относитесь, но он так своеобразен, смел и глубок». Как церковный интеллектуал Киприан Керн хотел оказаться в Париже и окунуться в творческую атмосферу русского богословствования, и конечно его притягивала к себе личность о. Сергия Булгакова – прошедшего путь от марксизма к идеализма и Православию, автора «Света Невечернего» и «Тихих дум», но не все булгаковские богословские идеи импонировали о. Киприану, который в год двадцатипятилетнего юбилея Богословского Института сказал о протоиереи С.Н. Булгакове: «Весь путь от марксистской лжи к церковной правде, левитский традиционизм в одном и смелая широта в другом, редкое философское чутье, культурность, горячее пастырское сердце и исключительная молитвенность, – все это носил в себе наш покойный декан. Значение о. Сергия совсем, может быть, и не в том, в чем его так хотят видеть и его редкие ученики, и многочисленные недоброжелатели. Все мы, его коллеги и друзья, вполне оправдывая свободу его дерзаний и со всем соглашаясь в постановке именно этих проблем, вовсе вместе с тем не разделяли его богословских утверждений целиком. Надо прямо и решительно заявить во всеуслышание: Богословский Институт никогда не считал домыслов о. Сергия своим официальным богословием. Никакой своей школы о. Сергий у нас так и не смог создать. Больше того: он не оставил в среде своих бывших слушателей, а теперь и преподавателей, ни одного ученика. Никакого «парижского богословия» нет! Да для настоящего церковного слуха и богословского вкуса это выражение звучит нестерпимой фальшью и провинциализмом. Оно может существовать только в воображении подозрительных ко всему обскурантов».
Для о. Киприана Керна монашеский путь связан не только с аскезой и молитвой, отсечением воли и отрешением от сует мира сего, но и с уподоблением Ангелам и служением Богу и Его святой Церкви – молитвенным и духовно-просветительским, при этом иноческие послушания он всегда исполнял с самой высокой требовательностью и нравственной ответственностью. После совершения монашеского пострига Киприан Керн остался в уединении и открыл на клиросе маленькое окошко, предавшись глубоким раздумьям и молитве. На бескрайних ночных небесах мерцали яркие звезды, а на земле цвели яблони, струился нежный аромат и издалека доносилось пение сладкоголосого соловья, перебивавшееся шумом полноводной Моравы, бегущей под самым монастырем. В полночь пришли о. Николай и о. Амвросий и по неписанной монашеской традиции пропели Киприану Керну «Се Жених грядет в полуночи…», а затем оставили его одного до утра. На следующий день митрополит Антоний Храповицкий рукоположил Киприана Керна в сан иеродиакона, а в Великий Четверг – в сан иеромонаха: «Диаконствовал я четыре дня. На Великий Четверг я был рукоположен во пресвитера. Это для меня осталось знамением на всю жизнь – рукоположение в день установления таинства Евхаристии как бы преднамечало мое священство как преимущественное тайнодействие. Не проповедничество, не душепопечение, не требоисправление и уж не социальная хлопотливость, конечно, были мне указаны Пастыреначальником, а именно литургическая, теургическая евхаристическая служба в священстве. Не могу не признать, что это для меня и осталось всегда самым важным в священстве, но и очень трудным. Я, вероятно, мог бы и должен был бы больше и чаще служить. Когда еще студентом я один раз говорил с о. П. Беловидовым о таковой возможности в будущем, я просил его, чтобы в день моей хиротонии пели бы Херувимскую Львовскую, как особенно молитвеннолирическую. Он мне это обещал. А вышло так, что на моей хиротонии не пели никакой Херувимской, и выводили меня из алтаря под звуки и при словах «Вечери Твоея Тайныя днесь...», звуки, которые я всю жизнь не мог слышать спокойно и равнодушно. Перед посвящением во иерея я пережил нечто вроде того, что было со мной перед постригом. Это была какая-то Голгофа оставленности, уныния и малодушия. Я готов был бежать и даже не идти в церковь, я невероятно испугался бремени священства, моловерничал, озирался вспять. Вечер Великой Среды и утро Великого Четверга я провел очень болезненно и пребывал в страшном мраке и унынии. Даже вспоминать теперь страшно и мучительно. Служили оба святителя, Антоний и Анастасий. Конечно, в духовном плане совершенно безразлично, какой архиерей рукополагает, ибо действует здесь благодать Святого Духа, а не личные достоинства – ум, святость или кротость того или иного архиерея. Но все же мне приятно, что восприял я благодать священства от руки Великого Аввы и что на моей хиротонии молился и очень мною чтимый святитель Анастасий, великий молитвенник, мудрый архиерей и стойкий борец за свободу Церкви от ига ее поработителей». Не хочу и здесь записывать отдельные подробности этой минуты, но не могу не вспомнить этого страшного момента, когда на голову легли омофор и руки митрополита, а над ухом почувствовал теплое дыхание его, и знакомый и милый мне голос зашептал: «Возведи очи сердца твоего к престолу Всевышнего...». Еще страшней была минута вручения частицы Агнца: «Приими залог сей и сохрани Его...» И тут тоже, вспоминая эти слова, чувствую, как я всю свою священническую жизнь небрег ими... После этого дня на меня напало особое пастырское искушение: боязнь служить. Вместо положенного сорокоуста я почти совсем не служил долгие недели. Я боялся Чаши, боялся своей неподготовленности, своего недостоинства, боялся быть опаленным Божественным огнем. Больших усилий стоило мне победить в себе это наваждение. В Битоле, в так называемой нижней церкви у Митрополии, где почти никого не бывало, я начал привыкать служить. Очень меня тогда подбадривало присутствие в алтаре почти на каждой обедне владыки Иосифа». В 1928 году о. Киприан Керн был возведен в сан архимандрита – после Божественной Литургии не него торжественно возложили мантию и вручили жезл со словами – «прими сей посох и паси свою паству с любовью и состраданием, с верностью и твердостью», а митрополит Антоний Храповицкий вдохновенной речью своей и в ярких библейских образах призвал его к вселенскому служению Церкви Христовой, как бы предначертав дальнейший пастырский путь архимандрита Киприана – его служение как на Востоке – на Святой Земле, так и на Западе – в Париже. Впоследствии в своей великолепной книге «Православное пастырское служение» архимандрит Киприан Керн с трепетом в сердце писал: «Самый важный и самый страшный момент в жизни каждого пастыря, момент, который остается памятным на все дни до самой смерти, есть посвящение рукой архиерейской во святое и великое служение священства… Особенно надо подумать будущему иерею о том, чтобы в настроении, соответствующем его высокому призванию, со священным трепетом подойти к самому таинству священства».
Рассматривая левитство и пророчество как религиозно-психологические типы пастырства, архимандрит Киприан Керн подчеркивал, что они могут проявить себя на путях сельского и городского священника, миссионера и учителя духовной школы, а их существенное отличие состоит в том, что левитство в узком значении есть «священство кастовое, бытовое, формальное, узко-национальное, мертвенно-неподвижное, не-творческое. Когда-то в Ветхом Завете священство Моисеева закона было наследственным и сословным. Тому были достаточно уважитель ные исторические основания. Проповедь и дело Богочеловека принесло с собой иное. Насадился новый Виноград. Слово Божие и Истина не остались только собственностью одного народа, но проповедываются всему миру и всей твари. Сам Богочеловек-Пастыреначальник показал пример и открыл новый путь в священство. Не от влиятельных колен и родов избирает Он свое «малое стадо», и не по формальному признаку призывает Он в апостольство. Полагается начало новому, не кастовому священству. Апостолы, святители, отцы и учители Христианства из всех общественных сословий входят в Церковь к благовестию Вечной Жизни. Сапожник и пастух становятся епископом, изощренный философ и адвокат – апологетом христианства, простые миряне – хранителями святыни, носителями Истины. Недаром поэтому слова апостола Петра о том, что христиане – «род избранный, царское священство, народ святой, люди, взятые в удел», так часто и много повторялись и комментировались святыми отцами». По характеристике о. Киприана Керна, пастыри – левиты по духу – «ревностно охраняют свою кастовую замкнутость и не терпят нарождения священства не их касты», а их мировоззренческой чертой является бытовое исповедничество и «бытовой налет» – «крепкая, неподвижная вековая установка русской общественной жизни способствовала бытовому укладу всюду, во всех слоях общества. В священническую среду он особенно глубоко проник и укрепился». С херувимской зоркостью и апостольской верностью духу Нового Завета архимандрит Киприан Керн провозглашал, что полагать необходимым свойством священнического служения какой-либо узко-бытовой уклад жизни – значит согрешать против самой сущности евангельского понимания пастырства, смешивать живое церковное пастырство с формальным левитством, для которого характерно «подчинение определенным формам жизни, может быть, прислуживание известному строю, конформизм с известным социальным злом. Много горьких слов обличения сказано было еще пророками в Ветхом Завете против этой слабости пастырей. В противоположность этому наиболее красочные примеры не примирившихся с неправдой известного общественного порядка мы имеем, конечно, в лице «вскормленного огнем и спеленутого пламенем» пророка, «человека косматого и кожаным поясом подпоясанного» – Ильи Фесвитянина и Предтечи Иоанна. Такими же были и равнодушные к земным благам и почестям этого мира поколения первых наследников апостолов; те, о которых памятник древне-христианских времен говорит: «…они населяют свои отечества, но как пришельцы; во всем участвуют как граждане, но всюду остаются как чужестранцы; всякая чужбина – им отечество, и всякое отечество – чужбина; на земле живут, но на небесах гражданству ют; подчиняются определенным законам, но своими жизнями побеждают эти законы». Это были те, кого Златоуст назвал «ангельским обществом» и «новорожденными», настолько в них еще сохранялась чистота и огненность евангельского настроения. Христианская церковь дала великие и прекрасные примеры борьбы своих пастырей против социального зла и тех форм государственной жизни, которые в силу своей власти и мощи покушались на неприкосновенную святыню Церкви. Дерзновенные защитники Церкви от этих покушений украсили своими именами мартиролог церковный. От дней апостольских до наших, они служат нам утешением и примером …». Вглядываясь в историю Церкви и мира, о. Киприан Керн сетовал на то, что множество служителей алтаря преклонилось пред социальной неправдой – они оказались чужды духу и учению Иисуса Христа, пастырской проповеди пророка Иоанна Крестителя и святителя Иоанна Златоуста, омрачили чистоту пастырского пути и свидетельствуют о слабости левитства, но в то же время, Церковь знает великих и замечательных аскетов и подвижников, которых никто не сможет упрекнуть в их личной аскезе и монашеском, духовническом и пастырском служении. Напоминая слова святителя Иоанна Златоуста о том, что священническое служение несравненно выше царского», и «Слово о священстве» преподобного Ефрема Сирина, где сказано – «неизмеримое до необъятности достоинство священства», архимандрит Киприан Керн с огненными глаголами ветхозаветного пророка Илии обрушивался на тех пастырей, которые угождали не Богу, а сильным мира сего, и напоминал, что священнослужитель – вестник Христов в нашем мире, он не должен прислуживать мирской власти, более того – «пастырь, апостольствующий при помощи карательных мер полиции, сводит свое апостольство к нулю и оскверняет Евангелие. Пастырь, угождающий строю, каков бы он ни был и апологирующий социальную неправду, уже не слуга Христов». Дух левитства замыкается и в узко-национальных рамках, словно забывая, что спасение возвещено всем и «в Божественной симфонии языков все народы дают один мощный аккорд славословия имени Божия», а во Христе нет ни эллина, ни иудея и национализму нет места во Вселенской Церкви – единой, святой, апостольской и истинно соборной. «Левиту чужда идея вселенского единства Церкви; ему и так хорошо; он не стремится узнать о жизни и вере единоверных братьев, молиться с ними едиными устами и единым сердцем, хотя бы и на разных языках, его не мучает разобщенность христиан и разрозненность стада. Проблема воссоединения обломков христианства ему чужда и не нужна. Глядя на современное раздирание Христова хитона, он остается равнодушным. Он не мучается тем, что перед лицом торжествующего атеизма Церковь остается разбитой на куски и осколки. Разделенная и по догматическим вопросам, и по племенам и народам, по календарным стилям и обрядам, по юрисдикциям и по именам иерархов, Церковь наших дней служит справедливым укором всем, а особенно пастырям. Нарочито прискорбно и больно это разделение нешвенного хитона Христова замечается там, где, казалось бы, ему никак не должно было быть места: у иерусалимских святынь, у Гроба Христова и подножия трепетной Голгофы, где некогда римские воины не дерзнули разодрать хитона Христова. Пастырь, равнодушный и к этому, не болеющий душой и не молящийся искренне о соединении всех, не преодолел в себе левитского самостного духа, не вырос до уровня первосвященнической молитвы Христовой, «да все будут едино» (Ин.17:20)». С апостольским вдохновением выступая против обрядоверия и узко-национальной веры, архимандрит Киприан Керн предостерегал, что «из самозамкнутого и окостеневающего ветхозаветного левитского института родился дух книжнического «предания старец», а оттуда и талмудизм. И напрасно было бы думать, что талмудизм есть достояние только еврейского народа. Увы! он вошел и широко распространился и в христианской религиозной психологии. Тут следует напомнить, что ни против какого греха, недостатка и слабости человеческой Христос Спаситель не восставал так горячо и остро и ни на что не смотрел с гневом, как именно на талмудизм, на книжническо-законническое отношение к Богу. Самые низкие падения и искривления души человеческой находили оправдание, но талмудистское окостенение Живой Истины находило только горький упрек и жестокое обличение. Почему? Потому что это знак рабства, духовной трусости, маловерия. Талмудист верует, что спасает форма, длина молитв, то или иное зелье, количество маслин, смокв и фиников, а не милость Божия. Этим-то именно и убивается жизнь Духа. Истинное поклонение Богу в Духе и Истине обращается в мертвое, формальное служение, в обрядоверие, в уставщичество. И это-то, может быть, одна из наиболее страшных особенностей левитского стиля… Борьба течений иудаистского, узко-законнического с вселенским, широким, творческим не закончилась на апостольском соборе. Она всегда была налицо в Церкви; всегда были пастыри и миряне, которые искали спасение в форме, в букве, в мелочном предписании устава, относится ли это к посту или к молитве или к чему-либо другому. Всегда было желание подменить суть Евангелия, заковать дух, вознести жертву над милостью…». Как хранитель церковно Предания о. Киприан Керн говорил, что нельзя отвергать многовековое наследие Церкви и христианскую традицию – нельзя вернуться к абсолютному первохристианству и отбросить весь двухтысячелетний и живой опыт Церкви, ведь это означало бы расточение всех богатств церковной ризницы – «мистического и аскетического опыта, литургического богословия, иконографии», но нужно ясно осознать, что именно живое Предание Церкви ниспровергает всякое желание подменить дух Евангелия обрядом и бытовым исповедничеством. В восприятии архимандрита Киприана Керна, жизнь в Церкви – это духовная и творческая жизнь, ибо человек создан не только пассивным преемником Божественных истин, но и сам участвует в акте веры – ищет, молится, мыслит и творит, а творчество есть одно из богоподобных свойств духа человеческого. Пастырь – левит по духу своему – страшится всего творческого в жизни Церкви и хочет остановить животекущий источник, остается чужд всяких кричащих вопросов современности, равно как мучительных вековечных вопросов, поднимаемых в книге Иова и книге Екклесиаста, «говорит каким-то ложно-классическим проповедническим языком, уснащенным церковно-славянскими оборотами», «боится живого, литературного, общепонятного языка», вносит «талмудический дух» в совершение богослужения, ибо «ему дороже форма и буква, чем живое, от сердца молящегося идущее настроение» – «он боится сделать богослужение более понятным и доступным чувству верующего». «Священство левитской традиции уснуло крепким сном, уснуло еще до того, как Слово Божие сошло на землю, и не проснулось, и не расслышало, как это Слово, ставшее плотию, возвестило новую Истину и новую заповедь и для всех людей и, конечно, прежде всего для носителей этой заповеди, для пастырей». Рассматривая пророческий тип пастырского служения, о. Киприан Керн напоминал, что пророк – это не угадыватель и не предсказатель будущего, а творческий носитель Духа Истины и Откровения, не успокаивающийся на пути своего пастырского делания, вечно алчущий и жаждущий общения с Богом, чуткий к своему веку и всему, что происходит кругом в мире, сознающий себя служителем Бога Вышнего, Бога Живого, исполненный дерзновенной веры. В ветхозаветную эпоху пророки редко был священником, но новозаветный священник должен быть пророком по своему духу и по существу своего пастырского призвания – он должен уметь «глаголом жечь сердца людей» и вести их к Богу. «Ветхозаветный левит уже по рождению становился священником. Пророк же непосредственно призывался Богом. Не право сословия и не заслуги отцов возносили его на высоту его служения… Ветхозаветный пророк своими огненными речами и всей жизнью обличал несовершенство священников, царей и народа. Он посылался свыше как некий корректив к неудачным примерам священничества. Священник же новозаветный как пророк должен в себе постоянно слышать этот голос Божий и всегда быть коррективом к самому себе. Ветхозаветные пророки непосредственно призывались из разных слоев общества и с разных мест (цари, пастухи и т.п.) и вдохновлялись Духом Святым. Но и пастыри Христовы в таинстве хиротонии получают ту же благодать Святого Духа, которая «оскудевающее восполняет и немощное врачует». Если те древние пророки слышали глас Божий и общались с Богом, то и новозаветный пророк-иерей общается ежедневно с Самим Господом в святейшем таинстве Евхаристии. И неужели же не слышит гласа Господня? Древний пророк не боялся открыть своего слуха и сердца для познания и вмещения Истины Божией. Неужели же этого должен убояться новозаветный пророк-иерей, наполненный ведь не меньшей благодати того же Духа, как бы ни казалась страшной, невместимой и головокружительной эта истина? Древний пророк проповедовал идею нравственного обновления, внутреннего перерождения, обличал общественное зло, неправду сильных мира, будил свой народ и своих священников. Он был непреклонным хранителем правды. Неужели же не должен быть таким же новозаветный священник и пророк? Не призван ли он совершать свое служение мистического преображения мира?». По заветной мысли о. Киприана Керна, новозаветные пастыри должны возгревать пророческое отношение к жертве, молитве и уставам Церкви – быть ревностными хранителями Святыни, но в то же время, они должны возвыситься над узко-национальными чувствами и пристрастиями – уподобиться апостолам и осознать, что «задачи христианского пастыря более широки, и он должен, он обязан приносить в жертву вселенскому, общечеловеческому свое национальное, свои привычки и предрассудки. Патриотические стремления, как бы возвышены они ни были, не могут быть выше евангельских, вселенских целей. Национальное должно быть в пастыре подчинено христианскому, всемирному, наднациональному …». Со всей пламенностью своей веры и мощью своего пастырского слова архимандрит Киприан Керн возвещал: «если христианство не умерло, если Церковь живет и теперь, если наша литургия имеет ту же силу, что и в первые дни жизни Церкви, если через священника действует Божественная чудотворная благодать и он претворяет стихии, врачует болезни, имеет силу на бесов, и освящает, и преображает этот омраченный грехом мир, – то мы не можем быть мертвыми в вере, не смеем не пламенеть духом. И в таком случае мы, пастыри, не можем не быть вдохновенны духом Илии, Исаии, Предтечи, апостола Павла и пророков Дидахи. Повторяю: быть пророком – не значит только предсказывать будущее. Это значит гореть и дерзать перед Богом. Это значит – не мириться с царствующим злом. Это значит – будить усыпающую религиозную стихию, отзываться и чутко реагировать на все проблемы, мучающие человечество. Если же умер в нас дух апостолов и пророков, то мы только сословие жрецов, совершающие свое служение левиты». В своих историософских раздумьях архимандрит Киприан Керн с пастырской тревогой замечал, что «от дней апостольских до наших не было времени более ответственного и острого для Христовой Церкви», ведь «катастрофичность и апокалиптичность нашей эпохи достаточно, кажется, очевидны для всех, кроме еще слепотствующих. Господь не терпит и грозно обличает теплохладность веры (Откр.3:16). В наше же время в особенности не может быть мертвенности веры, духовной спячки, глухоты по отношению к совершающемуся в мире. Сдвигаются и перемещаются огромные пласты и слои, стоявшие неподвижно столетиями. Восстают против Церкви целые народы, но и возвращаются к Церкви огромные караваны заблудившихся странников. Перед современными пастырями, кажется, осуществляются слова пророка: «…вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних» (Амос. 8:11), – и утолить этот голод и жажду призывается священство пророческого духа. Во всеоружии современных требований должны они нести свое служение». По возвышенному экклесиологическому воззрению о. Киприана Керна, Церковь есть непреходящее чудо Пятидесятницы – схождения Святого Духа, само христианство есть жизнь во Святом Духе и Святым Духом, свершающим все таинства, творящим чудес и открывающем Истину, а каждый истинный пастырь Церкви должен быть носителем Святого Духа, он должен не угашать в себе религиозного пастырского вдохновения, а идти стопами Христа, пророков и апостолов, не страшиться грядущего, но возвещать правду Божию всему миру и всем народам земли.
Размышляя о пастырском призвании в своей книге «Православное пастырское служение» о. Киприан Керн предостерегал, что пастырство – это подвиг, длинною в жизнь, но священническое служение не восхищается самовольно, а дается от Небесного Пастыреначальника – Иисуса Христа, при этом человек ощущает в сердце зов Божий и ясно осознает свое иерейское призвание свыше. Священник – наследник и продолжатель дела пророков и апостолов, он служитель Бога Вышнего и Живого призванный Им на особое служение. «В Ветхом Завете Господь такими словами предопределяет на пророческое служение Своего пророка: «Прежде нежели Я образовал тебя во чреве, Я познал тебя, и прежде нежели ты вышел из утробы, Я освятил тебя: пророком для народов поставил тебя. А я сказал: «о, Господи Боже! я не умею говорить, ибо я еще молод». Но Господь сказал мне: «не говори я молод, ибо ко всем, к кому пошлю тебя, пойдешь, и все, что повелю тебе, скажешь» (Иер.;1:;4–7). Бог призвал также и Авраама и благословил его и размножил его (Ис.;51:2)… Святой Дух повелевает «отделить Варнаву и Савла на дело, к которому Он их призвал» (Деян.;13:2). Тот же Савл, ставший Павлом, может смело говорить о своем призвании святом (2Тим.;1:;9) «не по делам нашим, но по изволению Божию и благодати». В своих рассуждениях архимандрит Киприан Керн писал о следующих признаках призвания от Бога на священническое служение: «Прежде всего, должно быть свободное влечение сердца к великому и святому делу пастырства. Желание созидания Царства Божия, Тела Христова, не царства мира сего, какова бы ни была политическая окраска оного. Готовность к жертвенному служению ближнему: восприятие пастырства, как ига Христова. Готовность сострадать грешному и больному, скорбящему человеку. Готовность к гонениям со стороны мира сего и князей его. Бесстрашное отрицание всякого конформизма. Сознание своего недостоинства и стремление к смиренному преподобничеству Христа, а не обличениям, осуждениям, заушениям инакомыслящих. Опыт веры, опыт жизни в Евангелии, приведший к преклонению своей главы для служения Богу». Рассматривая вопрос о пастырском настроении и называя его «краеугольным камнем в науке пастырствования, так как им определяется то сокровенное, та тональность, которые окрашивают действование священника», архимандрит Киприан Керн отмечал, что «пастырь должен быть молитвенен, духовен, несребролюбив, трезвен и кроток», он должен обладать даром сострадательной любви и быть подражателем благости и ревновать о собрании воедино расточенных чад Божиих, иметь милующее сердце и великолепно знать Слово Божие и церковное богослужение. Рассматривая проблему приготовления к священству, архимандрит Киприан Керн писал, что вопрос о подготовки пастырей во все века истории Церкви стоял в центре внимания ее богословов и учителей, а разрешение его пастырская наука достигает в «золотом царском пути», идя по которому «священник не уклонился бы в примитивизм и обскурантство, но и не увлекался бы чрезмерно обмирщающими и совершенно пастырю не свойственными интересами и заботами». Вся история священства и весь духовный опыт Церкви учат нас тому, что от будущих пастырей требуется подготовка к достойному восприятию их высокого звания – нудны духовные школы и богословское образование, нужно изучение Слова Божиего и святотеческих творений, литургики и догматики, ибо «к Вертепу вочеловечившегося Логоса пришли не одни простецы пастыри, но и ищущие Бога восточные мудрецы, пытавшиеся обрести высшую истину вне христианства. Если с одной стороны, Спаситель призывал простых рыбарей, то с другой, в числе людей больше всего распространивших христианство, был и апостол Павел, образованнейший человек своего времени. Христианство очень рано узнало таких своих мыслителей и защитников, как святой мученик Иустин Философ, Афинагор, Климент Александрийский, чтобы уже не говорить о плеяде вселенских учителей и пастырей золотого века истории Церкви… Среди знаменитых учителей и пастырей Церкви мы можем найти образованнейших людей своего времени. Произведения Златоуста, Григория Богослова, Василия Великого и Фотия Константинопольского пестрят выдержками из самых разнообразных писаний, как духовных, так и светских, до языческих включительно». В свое время святитель Иоанн Златоуст сетовал на то, что «берут в священники невежд и делают их приставниками над имуществом, за которое заплатил Сын Божий Своей кровью!». «Мы обезображиваем священство, поручая его людям неопытным». Святитель Григорий Богослов предостерегал: «Надо самому умудриться, а потом умудрять», «нельзя быть негодным подлинником для других живописцев», надо помнить, что «одно – пастырствовать над овцами и волами, а другое управлять человеческими душами». В полном единомыслии со святыми отцами Церкви архимандрит Киприан Керн писал о том, что каждому будущему пастырю нужна духовная и интеллектуальная подготовка – нужно возрастание в духовности, которое «дается не сразу, а приобретается долголетним подвигом всей жизни, воспитанием себя смолоду, решительным выбором, куда направить свои стремления, – к царству мира сего, или к тому, которое не есть от сего мира». В нравственном идеале своем истинный христианский пастырь должен быть небесным – не быть плененным суетой мира сего, он должне упообиться Христу и быть одухотворенным, должен быть смиренным и лишенным честолюбия, милостивым и сострадательным, он должен любить молитвенный подвиг во всех его проявлениях – любить молитву келейную и храмовую, а особенно – Божественную Литургию. «Священник без молитвы, не умеющий молиться, не стяжавший молитвенной стихии, не полюбивший богослужения и всячески от него уклоняющийся под всеми благовидными и неблаговидными предлогами, есть противоречие самому себе и бесплодный чиновник духовного ведомства». К духовной и интеллектуальной подготовке будущего пастыря архимандрит Киприан Керн относил – возгорение любви к церковному богослужению и погружение в молитвенную стихию, чтение Священного Писания и размышление над строками Библии, углубление своего ума в толкование Слова Божиего и знакомство с экзегетической литературой, как святоотеческой, так и современной научной, чтение святоотеческой литературы, написанной из опыта духовно-аскетического подвига и долголетней пустыннической и монастырской жизни, частая исповедь и духовные беседы с духовно-опытными людьми, чтение жизнеописаний подвижников веры и благочестия, знаменитых духовников и молитвенников, посещение больных и помощь страждущим, знакомство с философией, литературой, наукой и искусствами.
Будучи церковным интеллектуалом и православным богословом архимандрит Киприан Керн всегда выступал против обскурантизма и гносимахии – воззрений, согласно которым наука и философия есть лишь «земное мудрование», уводящее от Бога. В своей книге «Православное пастырское служение» о. Киприан пламенно возвещал о том, что обскурантизм во всех своих формах чужд Православию: «Нет большей неправды и клеветы, возводимых на православную духовность, как отождествление ее с мракобесием и гносимахией. Обскурантские вкусы некоторых духовных лиц ни в коем случае не должны быть распространяемы на самое Православие». Христианство есть религия воплощенного Слова Божиего – предвечного Логоса, с пришествием Иисус Христа «свет разума воссиял миру» и открылась Истина, а потому – христианин не может быть гносимахом и обскурантом, а наука и философия не только не мешают молитвенности и духовности, но и углубляют духовную жизнь. По воззрению архимандрита Киприана Керна, пастырю Церкви нужно не только превосходное богословское образование, но и обширные знания в самых различных областях «внешней науки» – он должен разбираться в литературе и поэзии, в философии, и искусстве, в естественных науках и истории: «Знакомство с современной философией, литературой, науками и искусством может только поднять пастыря в глазах его пасомых, желающих и от священника узнать о том или ином культурном явлении. А для священника подобные знания могут быть только полезным оружием в его миссионерской и апологетической деятельности. Он может только тогда влиять на паству, когда он знает, чем эта паства живет и что ее привлекает». В качестве образца для подражания о. Киприан Керн приводил великих отцов и учителей Церкви, которые были высококультурными и блестяще образованными людьми, приобретшими ученость и возложившими ее на алтарь Божий – служившие Церкви своими богословскими и поэтическими трудами: «Отцы классической эпохи православного богословия – святитель Афанасий, Каппадокийцы, святой Максим Исповедник, патриарх Фотий, святой Иоанн Дамаскин и многие другие – были для своего времени представителями самой широкой интеллектуальной культуры. Они стояли на уровне утонченной элиты той эпохи... Они в совершенстве знали философию, риторику, математику, музыку... Отдавая бесспорное первенство духовной подготовке и благочестию, они нисколько не опасались того, что светская образованность как–то сможет помешать их благочестию и духовности. И на самом деле, ни их смирение, ни их вера, ни их молитвенный подвиг не страдали от того, что они знали Платона, Аристотеля, Гомера, Вергилия и подобных. Кто хотя бы немного углубился в изучение патристики и читал святых отцов хотя бы в издании Миня, тот не может не удивиться образованности и высокому уровню тех, кого хотят представить простачками и обскурантами. Обскурантами и простачками их хотели именно представить враги христианства Лукиан, Цельс, Юлиан, но на самом деле святые отцы поражали даже язычников своей «внешней», то есть интеллектуальной подготовкой». В своих рассуждениях об интеллектуальной подготовке будущих церковных пастырей о. Киприана Керна подчеркивал, что «ни звание члена Академии наук, ни занятия астрономией, философией и византиноведением, ни иные какие–либо проявления учености и просвещения не помешали» великим богословам Церкви «быть молитвенниками, прекрасными пастырями, смиренными монахами, а главное оказывать огромное влияние на своих пасомых». По рассудительному суждению о. Киприана Керна в светском образовании можно найти много полезного – великие отцы Церкви извлекали из Платона и Гомера то, что могло принести назидание, при этом «интеллектуальная подготовка ни в коем случае не смеет быть предлогом к обмирщению пастыря… Когда пастырь начинает терять свое главное и единое на потребу, когда он свою духовность подменивает светскими интересами, когда литература, философия и наука вытесняют из его сердца молитву и сострадательное отношение к своей пастве, то это означает, что внутреннее равновесие нарушено и пастырь сбился в пути. Приобщение к светскому должно поэтому всегда проверяться степенью пастырской молитвенной настроенности и его чисто духовными устремлениями. Духовное созидание себя и близких являются целью священнической жизни и деятельности; интеллектуальное и светское образование могут быть только средствами пастырского воздействия и дополнением своего собственного внутреннего богатства. Бояться интеллектуальности пастырь не должен, но увлекаться ею в ущерб своей духовности он должен всячески остерегаться, так как для достижения совершенства в духовном плане оно всегда труднее дается, чем в плане умственном, художественном, научном». По слову архимандрита Киприана Керна, нравственное богословие – это не только аскетика, а пастырствование не есть только морализирование, ибо хотя совершенно верно, что пастырем Церкви не может быть тот, кто «не убил в себе себялюбия, как цели жизни своей, кто не умеет молиться, кто не умеет любить, сострадать и прощать», но этим тайна пастырского служения не исчерпывается, ибо прежде всего священнослужитель есть совершитель таинств, а стало бы он призван иметь «евхаристическое настроение»: «Нравственный момент входит в христианскую благую весть, как он занимает свое законное место во всяком религиозном учении. Но этим моментом не может быть исчерпана вся духовная жизнь в христианстве. Хотя самая христианская проповедь началась со слова Предтечи: «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное» (Мф.3:2), но понимание покаяния содержит в христианстве два момента: негативный и позитивный. Гений греческого языка выражает это религиозное чувство словом метанойя, что существенно отлично от нашего «раскаяние». В раскаянии слышно сожаление о содеянном, угрызение, что-то пассивное в смысле созидательном. Горечь о непоправимости занимает тут главное место. Мы не слышим в этом слове «сотвори благо», а только: «уклонись от зла». Греческое же слово метанойя не содержит этого печалования о содеянном, а именно нечто импульсивное, зовущее к новому деланию, обратному тому, которое привело к греху, так как буквально это слово означает «перемена мышления» или расширительно истолкованное, – «перемена жизни, поступков, делания». В этом призыве слышно нечто активное, созидательное… Евхаристическая жизнь есть и должна быть главным духовным устремлением священника. Священник – теург, прежде всего. Священство есть по преимуществу Литургия, Евхаристия, мистическое единство со Христом в таинстве Тела и Крови. Единство и самого пастыря, и его пасомых. Духовная жизнь иерея должна протекать прежде всего и главнее всего в этом евхаристическом освящении жизни, себя и людей. Евхаристичность Церкви должна больше всего охватывать священника. Невозможность Евхаристии вне Церкви и несуществование Церкви вне Евхаристии. Отцы Церкви не писали трактатов о Церкви, а жили в ней и ею, равно как они не писали в классический период богословия схоластических трактатов о Святом Духе, а жили в Духе». Задаваясь вопросом – «что значит евхаристическое настроение?», о. Киприан Керн писал, что это – постоянное желание совершать Божественную Литургию и таинство Евхаристии: «Священство состоит именно в этом служении самим иереем, в самостоятельном совершении Божественной евхаристии, а не в сослужении других, будь то: настоятели, протоиереи, архимандриты или даже епископы. Сослужение, как бы ни отстаивали его соборную природу, есть лишение сослужащих возможности самим совершать это таинство, самим строить мистическое Тело Христово. В сослужениях часто ставится ударение на моменте торжественности, пышности, ритуальной эстетики. Но, к слову сказать, сколько святые отцы Церкви ни писали о молитве, они всегда говорили о чистоте молитвы, о ее трезвенности, собранности, о умной молитве, т. е. высшей степени ее духовности, о дерзновенности и прочее, но никогда и нигде ни один святой отец или аскет Церкви не писал о торжественности молитвы. Самое понятие торжественности и пышности стоит в разрезе с духом евхаристического обнищания, с настроением вифлеемского и голгофского кенозиса. Пышность соборных священнослужений может быть соответствует ритуалу византийских или ватиканских царских выходов и церемоний, но она не уместна у Чаши евхаристической Крови, излиянной за мирский живот… Поэтому священник должен в себе возгревать жажду самому совершать евхаристическое богослужение, а не удовлетворяться соборным «состоянием» в окружении высших и чиновных предстоятелей, будь то епископы, или архимандриты, или протоиереи. У священника должна быть эта ненасытная жажда совершения Евхаристии, которая, конечно, нисколько не умаляет его жажды быть причащенным и от руки иного собрата. Но мистическое чувство, непонятное мирянам, самому приносить Жертву и самому претворять силой Святого Духа евхаристические дары в Тело и Кровь, совсем отлично от чувства и переживания причащения за литургией, совершаемой другим. Можно измерять силу евхаристичности данного священника именно по этому его жажданию служить самому. Наиболее духовные пастыри всегда ощущали эту радость теургического служения и молитвы». В своих богословских рассуждениях о пастырском даре о. Киприан Керн писал, что в таинстве хиротонии пастырю дается особый дар – «дар благодатного возрождения душ для Царствия Божия», который может осуществляться путем нравственного воздействия и путем сострадательной любви к грешным, но главным образом путем евхаристического служения и приобщения верных таинственному Телу Церкви, ведь «нравственно воздействовать на ближних может и не священник, сострадать может и мать и воспитатель, усвоять чужую личность может также и близкий друг, но служение Евхаристии дано только священнику. Божественная Литургия есть самое мощное средство пастырского служения. Ни молебны, ни панихиды, ни акафисты, не могут заменить собою святейшую службу Евхаристии. Священник должен всегда помнить, что он призван быть свершителем тайн Божиих, что служение Божественной Литургии и приобщение верных есть самое мощное средство пастырского воздействия, чрез которое и будет совершаться нравственное и мистическое возрождение человека».
Вскоре после возведения в сан архимандрита Киприану Керну было поручено стать начальником духовной миссии в Иерусалиме. В своих воспоминаниях о. Киприан Керн признавался, что воспринял свое назначение как удар молнии – он не только не был рад ему, но и горячо молился «о миновании его сей чаши», а преосвященный Гавриил Чепур предрекал ему тяжкие испытания – «ты едешь на Голгофу». Это жизненный этап, несмотря на свою краткость – всего два года – имел огромное значение для архимандрита Киприана Керна, ведь здесь он встретился с выпускниками дореволюционных российских духовных академий – с архимандритом Иеронимом Черновым и греческим архимандритом Каллистом, а самое главное с архимандритом Антонином Капустиным – легендарным миссионером и «монахом в миру», четвертым настоятелем русской Иерусалимской миссии и создателем «Русской Палестины», «памятью о котором дышала Святая Земля». В своей монографии об архимандрите Антонине Капустине о. Киприан Керн писал, что это был выдающийся человек девятнадцатого века – века «великолепного и неповторимого в истории русской мысли и чувства», времени взлета русского духа, и чтобы эта личность не забылась в дыму социальных катастроф двадцатого столетия нужно бережно хранить память о его великих людях. Выступая в защиту «великого ордена русской интеллигенции» и критикуя как обскурантизм и гносимахию, так и скептицизм и агностицизм своего времени, вслед за Н.А. Бердяевым решительно протестуя против плоского и утилитарного позитивистского мировоззрения и засилья «гладко выбритых людей – людей военного типа, очень энергичных и дельных», но отрекшихся от ценностей девятнадцатого века, о. Киприан Керн проникновенно писал: «В истории развития человеческой мысли позитивизм нашего времени засвидетельствовал ведь не столько немощь разума, сколько боязнь его. Агностицизм означает нищету, точнее, просто отсутствие духовного опыта. При кажущемся массовом просвещении человечества в наши дни оно погружается все в более зловещий обскурантизм. Оно не в состоянии преобразить свое душевное в духовное. Духовные ценности, в редком изобилии и с особой силой заполнившие вдруг в XIX веке русскую жизнь, обратили этот век в своеобразный русский ренессанс. Но в нем уже ощутимы зловещие симптомы какого-то краха культуры. Наш же, двадцатый век страшен по своему натурализму, по грубой непреображенной душевности, по зверообразности своей. «Брани и слышания бранем», переделы, имеющие материально осчастливить человечество, ложатся роковым водоразделом между двумя Россиями, между двумя культурами. Между Россией гениальных личностей и Россией коллективизма, массового счастья, между культурой духа и дрессировкой тела. Физкультура и скаутизм в равной мере подтверждают огрубение вкусов и одебеление сердца». По высокой оценке архимандрита Киприана Керна, о. Антонин Капустин был выдающимся русским человеком, имя которого с благодарностью должны вспоминать как простые богомольцы и паломники, так ученых-археологии палестиноведы, ведь «он прозревал и тонким чутьем угадывал то, что никогда не смогли бы понять ни митрополит Филарет, ни Победоносцев. Его волновали такие вопросы церковной жизни, которых просто не улавливал слух его современников. Проблемы вселенского единства, соборности, воскрешение канонического сознания, свобода Церкви, Кесарево и Божие и многое другое было им с особой силой и глубоко осознано, и пережито…». «Архимандрит Антонин – в миру Андрей Иванович Капустин – дитя далекого великорусского севера, потомок старого священнического рода. Его детство и отроческие годы протекли на лоне суровой пермской природы, в темных дремучих лесах Зауралья. «Тяжелое величие севера» наложило свой неизгладимый отпечаток на весь душевный уклад его, и частенько добродушный юмор его пронизывало ноткой тихой грусти». Весь род Капустиных – это «неведомые созидатели вековой нашей культуры, носители и представители заветов целостного духа, такие все русские, такие простые, но в то же время аристократически-утонченные, цельные и здоровые», а архимандрит Антонин – выходец из русской духовной школы, глубоко верующий человек, знаток Библии, богослужебного устава и церковного пения, блестяще владеющий классическими языками, подвизавшийся как ученый «в областях нумизматики, археологии, палеографии, эпиграфики и чистого исторического исследования», «человек с необычайно тонко развитым историческим чутьем и одаренный историческим складом мышления». В лице архимандрита Антонина Капустина о. Киприан Керн находил высоконравственную личность и подлинного аристократа духа, исключительно доброго и отзывчивого к чужому горю христианина, помогающего бедным и нуждающимся – особенно сиротам, которых он бытность в Афинах брал на воспитание, но кроме того, он – ученый инок и широко образованный мыслитель, не гнушавшимся наук и культуры, а его служение Богу в полном согласии с духом Евангелия зиждилось на любви к ближним. В период своего пребывания в Палестине с ее «галилейскими пейзажами» архимандрит Киприан Керн на всю жизнь усвоил чувство вселенскости Церкви Христовой, равно как в свое время и архимандрит Антонин Капустин: «Жизнь в Афинах и Царьграде была для о. Антонина не только временем расцвета его научной деятельности, но и очень значительным этапом в развитии его церковного миросозерцания. Это был период осознания им и раскрытия идеи вселенскости и соборности Православия. Из Киева в Афины приехал русский магистр Академии, русский ученый иеромонах, воспитанник и сын русской поместной Церкви; из Царьграда в Иерусалим поехал уже выросший во весь свой могучий рост церковный деятель, мыслящий и сознающий Православную Церковь как вселенское единство всех христианских народов, живущих в Ней благодатной жизнью. В эти годы русский провинциал в нем дорос и доразвился внутренне до способности восприять смысл исполнения Церкви во всем величии ее вселенского идеала. Это смело может почитаться самым крупным переломом во всем его мировоззрении, и явилось оно результатом долгого и внимательного наблюдения, глубокого размышления и изучения всего того, что ему дали эти пятнадцать лет жизни среди греческого духовенства и народа и путешествий по самым разнообразным странам православного восточного мира. Окончательное завершение этого процесса духовного развития его случилось, конечно, уже в Палестине после долгой жизни и знакомства с православной арабской стихией и восточными инославными сообществами, но оно могло стать успешным только благодаря предварительному пятнадцатилетнему периоду в Афинах и Константинополе». До последнего своего вздоха архимандрит Киприан Керн останется не только русским человеком, но и человеком Вселенской Церкви и убежденным апологетом византизма, помня, что именно от Византии Древняя Русь приняла православную веру: «В самой Византии уже едва звучал тот некогда мощный аккорд языков, который был чудесно показан в Сионской горнице как символ и знак христианского благовестия всем народам. Эта всенациональная, вселенская симфония, можно казать, к тому времени почти отзвучала. Нам нужно было, принимая христианство, вместе с тем и прежде всего византинизироваться». В исследовательской литературе часто пишут о «филэллинстве» архимандрита Киприана Керна – он восхищался величием греческих богослужений и их близостью к «самому смыслу Вечери в Сионской Горнице, Литургии в катакомбах и темницах первых веков», он ощущал вселенскость Православия и любил Византию, изумляясь ее культурным достижениям, но не закрывая глаза на ее отрицательные черты: «История Византии поражает величием своего прошлого. Она знала и помнила небывалый блеск и торжественность своего быта. Это была мировая империя и для этого она имела все данные. И внешнее могущество, территориальное великодержавие и огромную внутреннюю духовную силу, – христианство с его церковной культурою: канонические памятники универсального значения, литературу святых отцов и учителей Церкви, вековое литургическое богатство и, наконец, унаследованный от древнего мира величайший из всех языков, никогда не превзойденный, бессмертный греческий язык. Но Византия несет в себе и все отрицательные черты. На ее примере особенно видно сходство великих государственных организмов с человеком, лучшим творением Божиим и вместе с тем и чадом греха. Исторические судьбы Византии во многом напоминают о крупных характерах человеческих. Все противоположное в человеке, все сочетание противоречий в его природе: возможности добродетели и порока, благочестия и низменных инстинктов, взлетов и падений, – все это Византия отразила на своем историческом лице. Духовная жизнь есть борьба, борьба жестокая и неумолимая. Как одаренные натуры таят в себе неожиданности и легко подвержены игре страстей и самых противоположных сил, что и отличает их от посредственных и незначительных людей, так и Византия носила в себе разные возможности и историческая ее судьба полна пестротой и богатством оттенков… История подтверждает нам бесчисленными фактами, что многовековая жизнь Византии полна примерами невероятных низостей, чудовищных грехопадений и звериной злобы, наряду с образцами святости, просветленности и чистоты… Но сила и сущность Византии в том, что жизнь не была отделена от религии…Византия была центром духовной жизни в течение многих веков. Вся догматическая борьба IV-VIII веков прошла на Востоке, и все богословские споры концентрировались около Константинополя. Греки выстрадали свою веру и отстояли догматическую правду».
С наибольшей силой «филэллинство» о. Киприана Керна выразилось в позднем письме от 13 февраля 1950 года, адресованном протопресвитеру Борису Бобринскому в те годы, когда он был в научной командировке в Афинском университете. В этом письме, вспоминая былые годы своей молодости на Востоке – более всего в Иерусалиме, начальником русской духовной миссии, архимандрит Киприан писал: «Ваши оба письма меня взволновали, всколыхнули, напомнили массу таких впечатлений, которыми всегда услаждаюсь в минуты тяжелых раздумий. От Ваших слов веет на меня давно забытыми реальными фактами и впечатлениями из своей собственной жизни, а также и теми же видениями, которые я так жадно поглощал когда-то в писаниях, письмах, дневниках моих любимых героев, о. Антонина и епископа Порфирия. Да, да... снеговые вьюги в горах, монастыри XIV века, старые монахи, гостеприимство жителей, божественное греческое пение, их сельские священники, являющиеся в сущности настоящими носителями Православия и церковности... Где все это в моей жизни?.. А когда-то я дышал этим воздухом, оживлялся у этих огней, любовался строгим ликом греческого благочестия. Вы пишете безвкусность. Не говорите так! Это чисто внешнее. То, что они довольствуются бумажными пестрыми иконками за неимением иных, то, что их попы в Афинах ходят в штатском, это все несерьезно. Под всем этим, как под легким слоем пепла лежит и теплится огонь подлинного Православия. Не забудьте того, что лет 80 назад тому и мы еще не ведали наших древних икон и у нас с благословения Синода «Фирма Фесенко» в Одессе распространяла и наводняла и Россию и весь Восток такими жуткими иконами, что греческие теперешние – ничто по сравнению с ними. Живите, наслаждайтесь, упивайтесь Грецией. Она и только она наша мать. Изучите хорошенько новый язык, конечно, сильно вульгаризированный, но корнями уходящий в божественную речь Гомера, Платона и Фотия. Это Вам не какие-то славянские душевности, а божественная древность Эллады. Прошу молитв. Почаще меня вспоминайте и у языческих святынь, которые в своей языческой красоте навеяны дыханием Духа Параклита». Как трагический реалист о. Киприан Керн прекрасно понимал, что идеала оцерковления жизни невозможно достичь на нашей суетной земле – это достижимо только в Царстве Небесном, но «одной из наиболее ярких попыток осуществления этого оцерковления целого государства являлась византийская империя. Даже государство – та область культуры, которая менее всего способна к оцерковлению и просветлению, ибо оно построено на принуждении и ограничении человеческой личности, – в Византии в значительной степени охвачено было этой стихией церковности и, хотя далеко не совершенно, но пыталась войти в рамки церковного быта. В отдельных моментах христианской истории и на примере отдельных личностей государственная власть никогда не пыталась так определенно приблизиться к идеалу теократии, как в Византии. Все же остальные стороны культуры Византии, как и вообще вся жизнь Средних Веков почивали на церковном основании и выходили из всеосвящающего ее источника. Зодчество, живопись, мозаика, музыка, поэзия, литература, не говоря уже о философии и богословии, – все это вдохновлялось христианским идеалом, пронизано было вековой традицией святых отцов и церковных канонов». Во всей мировой литературе – научно-исторической, богословской и культурологической – никто (включая Константина Леонтьева и протоиерея Георгия Флоровского) не написал таких вдохновенных слов о Византии как архимандрит Киприан Керн восторженно возвещавший, что в своем религиозно-историческом и духовно-культурном апофеозе «Византия – это огромный храм. Вся жизнь ее освящена молитвою и тайнодействиями. Быт Двора и частных лиц пронизаны были лучами церковности. Одним из главных центров, вокруг которых вращалась история Великой Империи была Великая церковь святой Софии, Премудрости Божией… Византия – это огромный храм, охватывавший всю жизнь средневекового ромея. Это особенно видно потому, что тому времени и тем людям было совершенно несвойственно равнодушие к религиозной жизни. Наоборот, интерес к духовному, серьезное отношение к религиозной жизни толкали людей ввысь и не позволяли им засасываться в стоячее болото обывательского существования. Интерес к богословствованию будил мысль, ставил перед нею проблемы, требовал ответа, иногда уклонялся в ересь. Это все свидетельствовало о религиозной неудовлетворенности. Еще больше о том свидетельствовало стремление к монашеству, строительство новых монастырей, поощрение иночества, уход целыми семьями на Афон, Олимп, Метеоры, в Студийскую лавру. Тяготение к уединенной жизни, к аскетическому подвигу говорило о протесте против мирского зла, против обывательского благополучия. Эти два факта, – отрицательный и положительный, наличие сектантских, еретических дерзаний и монашеские устремления служат показателями духовного бодрствования в данной среде. Церковное управление византийцы организовали скверно, строительство своего земного града им плохо удавалось, а свойственная Востоку устремленность ввысь и вдаль оставили много прекрасных воспоминаний о прошлой духовной мощи Византии…». Как романтик по духу, обладающий тонким эстетическим вкусом и острым чувством истории – взволнованный историософскими проблемами, подобно Константину Леонтьеву и Бердяеву, архимандрит Киприан Керн любил рассказы и предания о былом – особенно о Греции – как античной, так и христианской в эпоху Византийской империи; он любил греческий язык и был знатоком древнегреческой философии – особенно ценил Плотина, а наряду с этим – рассказы о Сербии, Иерусалиме и Италии – говорил, что хотел бы умереть на Афоне или в Риме, но возмущался «невыносимой скучищей» и «тошнотворной чопорностью» буржуазной Англии и с нескрываемой иронией писал об англоманах: «Я как–то чувствую себя бесчувственным к Англии. У меня какой–то к ней иммунитет. То, что я никогда не был в Англии, то, что я прескверно знаю их язык, меня нисколько не огорчает. Но вот у меня искренняя грусть, что я не говорю по–итальянски... Вероятно, есть какое–то чувство Англии, но вот у меня его нет. А вот чувство Италии у меня было с детства... Если я не умру в греческом монастыре на Афоне или в Архипелаге, то очень бы хотел умереть в Риме». «Англоманией никогда не болел и англоманов не понимаю... Возможно, потому, что ближе не знаю Англии и никогда не бывал у них... Я никогда не понимал их языка, не люблю и многих их особенностей, которые мне представляются кривлянием и снобистической позой: градусник Фаренгейта, ярды и дюймы, монетная система и уродливое произношение всех букв. Прибавь к этому совершенную нелогичность их языка, отсутствие твердых правил произношения и транскрипции. Меня, грамматически воспитанного на латыни и греческом, все это раздражает. Кроме того, утомительный их оптимизм, благодушная поверхностность в отношениях. К тому же лицемерие в религиозном оправдании всех своих поступков. Они бомбардируют мирные города и при этом говорят о защите христианской цивилизации. Другие тоже бомбардировали, но по крайней мере о своих симпатиях к христианству не говорили. Ведь классический британский миссионер – с Библией и бутылочкой виски».
Архимандрит Киприан Керн был высококультурным человеком и романтиком, подлинным аристократом по духу – родственным и конгениальным Константину Леонтьеву и Николаю Бердяеву, он – христианский богослов с эстетическими симпатиями к Византии и средневековому Западу, на что обратил внимание профессор Н.К. Гаврюшин, писавший: «Герои Достоевского, Гоголя, Островского были ему не по нутру. При всей приверженности о. Киприана византийско-русскому церковному обряду, эстетические симпатии его скорее клонились к Западу. По словам Б. Зайцева, он «терпеть не мог, когда протодиакон выкликал Евангелие так, чтобы стекла дрожали. «Замоскворецкий стиль, для людей Островского». А о. Александр Шмеман заметил, что в Керне «не было ничего от «русского батюшки» – будь то в его «кенотическом» сельском воплощении или же столично-синодальнем облике». Для Шмемана архимандрит Киприан являл собой воплощение византийской «царственности» Православия, не усвоенной русской традицией, несмотря на многие черты внешнего сходства. В то же время Борису Зайцеву он казался «православным бенедиктинцем»... Так что отнюдь не случайна и психологически весьма показательна такая, например, деталь: о. Сергий Булгаков вспоминается Керну в образе «какого-то флорентийца Кватроченто...». А что сказать о загадочном увлечении о. Киприана французским писателем Леоном Блуа?.. Что-то роднило, по-видимому, Леона Блуа и с К.Н.Леонтьевым, и с В.В.Розановым, и это «что-то» находило живой отклик в «царственном» строе души архимандрита Киприана...». В воспоминаниях о своей жизни архимандрит Киприан Керн говорил, что уже пребывая в Сербии он не только испытал «чары Востока и эллинизма», но и необычайно остро пережил невыразимую тоску по уходящей в прошлое исторической эпохе и чувство горечи от надвигающейся «либерально-эгалитарной» и технократической цивилизации с ее торжеством обыденности, буржуазной меркантильности, утилитарной морали, скептицизма и пошлого мещанства. Эти чувства испытывал в Европе Байрон, а у нас в России – Константин Леонтьев, отсюда – с восторгом прочитавший книгу Н.А. Бердяева о К. Леонтьеве о. Киприан, охарактеризовал свое историософское мирочувствие как «леонтьевское», более того – как наш «русский Ницше» и «певец византизма» – Константин Леонтьев, он высоко ценил эллинскую культуру, византийскую богослужебную поэзию и богословское творчество, с тревогой находя «в панславинском наступлении на эллинский церковный мир удручающую опасность одичания». Как и русский «разочарованный романтик» и аристократ по происхождению и по самому духу своему Константин Леонтьев, о. Киприан Керн восставал против «пиджачничества» – пошлой буржуазности и восприятия внешних форм европейской цивилизации без духовных и интеллектуальных рефлексий. По характеристике архимандрита Киприана Керна, проницательный и чуткий к пульсу истории Константин Леонтьев был чистый «филэллин» и очень сдержанно относился к славянофильству, он был не только блистательным художником и «изумительным бытописателем Востока и особливо тогдашней Греции», но и понимал, что метафизика и религия всегда будут потребностями человеческого духа. В своих историософских и публицистических сочинениях «Византизм и славянство» и «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения» К. Леонтьев предостерегал о том, что пышный земной шар превращается в скучную и шумную мастерскую, где поэты и художники – «лишние люди», готические соборы, церковные хоралы и монументальные формы искусства безвозвратно уходят в прошлое, а на смену грядет торжество мещанства и технократической цивилизации с ее плоским материалистическим миропониманием и сциентической верой в прогресс. Вслед за религиозными мыслителями аристократического духа – Константином Леонтьевым, Бердяевым и Л. Блуа – архимандрит Киприан Керн, живя в катастрофическую эпоху, зорко вглядывался в неумолимое течение истории и порицал буржуазность и плебеев по духу, сетовал на то, что героями и властителями дум становятся Ленины, Горькие и Маяковские, с тоской и печалью созерцал уходящее и вспоминал погибшее, выступал против «восстания масс», ослепленных чудесами науки и техники и поверивших в утопичную мечту всеобщего благоденствия. Но самое невыносимое для о. Киприана Керна было не наступление эры коллективизма, техники и мещанства, а то, что массы стали шумно вторгаться в ушедшую и отвергнутую ими область – в сферу духовной культуры, «стихийно посещать музеи и «интересоваться» Италией, говорить о миниатюрах и сонетах, предпочитать Моцарта Прокофьеву, а Тютчева – Брюсову. Из самых сокровенных глубин своего сердца – сердца духовного аристократа – архимандрит Киприан Керн возопил к Богу с мольбой избавить от осквернения пошлой и шумной толпой всего того, что столь дорого его душе – от вторжения в мир высокой культуры, религиозных святынь и духовных ценностей, которые массы никогда не смогут достойным образом воспринять, ибо это восприятие – дело гениальной личности, а не толпы, ведь как сказал Платон – «толпе не присуще философствовать», более того – шедевры гениальных творцов – художников, поэтов и музыкантов – может воспринять только конгениальный им человек – такой же как они творец и аристократ по духу. Как зорко подметил митрополит Иларион Алфеев, «образ архимандрита Киприана обладает большой притягательной силой. Одновременно трагический и светлый, он привлекает прежде всего своей цельностью, глубиной, укорененностью в церковной традиции. В архимандрите Киприане было то, что Бердяев называл «аристократизмом духа»: некая особая духовная утонченность, столь редкая в представителях и духовенства, и интеллигенции. Его жизнь пронизана тоской по навсегда утраченному земному отечеству. Но за этой тоской стояло еще более сокровенное и глубокое чувство – тоски по отечеству небесному, где «вечная радость, вечная Литургия у Бога и в Боге». Именно этой жаждой Абсолютного, Безусловного, Вечного и объясняется та постоянная неудовлетворенность земным, временным, преходящим, которая была так свойственна о. Киприану… Будучи профессором института, архимандрит Киприан, так же как и Бердяев, только с другого полюса духовного спектра, чувствовал острую необходимость в преодолении барьера между Церковью и интеллигенцией: барьер этот, по его мнению, может быть преодолен только тогда, когда сами пастыри Церкви обогатятся тем интеллектуальным богатством, которым владеют носители светской учености, при этом не утратив ничего из своего собственного богатства – освященной веками духовной традиции Православной Церкви».
В своих церковно-исторических изысканиях и историософских рефлексиях архимандрит Киприан Керн стремился в ярких образах и тонких штрихах описать во всем величии вселенский идеал Православия и тайну воцерковления жизни – он с горечью писал о том, что в истории произошло роковое «ослабление вселенского сознания христианства», оно уступило место «настойчивому исканию мелочных различий в мнениях и обрядах». Особенно болезненным было для о. Киприана Керна «национальное обособление» русской Православной Церкви – он решительным образом выступал протии филетизма и скорбел о том, что ко времени принятия христианства от Византии «в греческой Церкви значительное угас пафос первохристианского вселенского единения в любви». В «палестинские годы» русский ученый монах, воспитанник и сын русской поместной Церкви о. Киприан Керн вырос в церковного деятеля и мыслителя, осознающего вселенский характер Православной Церкви – ощущая свою принадлежность к Вселенской Церкви он не выносил политиканства и провинциализма в церковной жизни, что в дальнейшем определило его положительное отношение к митрополиту Евлогию Георгиевскому и разрыв с юрисдикцией митрополита Антония Храповицкого – не переставая чтить его как пастыря Церкви, но признаваясь в отрицательном отношении к «антониевщине»: «антоновщину и все «карловацкое» окружение не принимало мое сердце. С русскими архиереями и в русских церквях я не служил. Меня больно коробило все более крайнее политиканство карловчан, их невероятно провинциальное отношение к делам Русской Церкви». Если до русской духовной миссии в Иерусалиме о. Киприан Керн был «очень национально настроен», то «после Иерусалима» это национальное умонастроение сгладилось – он проникся идеалом вселенскости Нового Завета и Православной Церкви. По справедливому замечанию исследовательницы Н.Ю. Суховой «о. Киприан, с его настойчивым желанием видеть Православную Церковь не в национальных поместных Церквах, а «во всем величии ее вселенского идеала», пытался увидеть этот идеал в позиции митрополита Евлогия, перешедшего со своей русской паствой после разрыва с митрополитом Сергием Страгородским в 1931 году под омофор константинопольского патриарха. В таком уходе от «национальности» в Православии о. Киприану виделась свобода Церкви от государственной опеки, от зависимости». Не сойдясь характерами архиепископом Анастасием Грибановским, наблюдающим за делами русской духовной миссии в Иерусалиме, о. Киприан Керн вернулся в Сербию в 1931 году, где издал свое жизнеописание архимандрита Антонина Капустина. Примечательно, что сложности в отношениях о. Киприана Керна с владыкой Анастасием предвидел проницательный епископ Гавриил Чепур, который спрашивал архимандрита Киприана после его возвращения из Иерусалима – «Ну что, вернулся с Голгофы? Ничего не вышло? Я так и знал… так и знал». С момента возвращения из Иерусалима в Сербию начался второй сербский период в жизни о. Кеприана Керна – с 1931 года – по 1936 год он вновь преподавал в Битольской духовной семинарии, но в провинциальной сербской духовной школе его научные и богословские дарования не могли раскрыться, и его все более тянуло в Париж – культурную столицу «Русского Зарубежья», где в Свято–Сергиевском Богословском институте собрались лучшие представители русской воцерковленной интеллигенции – ученые и богословы, историки и философы. В знаменательном 1936 году архимандрит Киприан Керн получил новое приглашение от Свято-Сергиевского Богословского института и принял его, переехав в Париж и став профессором кафедры пастырского богословия. С 1937 года он преподавал литургику, а с 1942 – патрологию. В первые годы своего пребывания в Париже о. Киприан Керн служил в монашеском общежитии, устроенном матерью Марией Скобцовой – его «полной противоположностью», ориентированной на социальное служение – на помощь бедным и нуждающимся, в то время как архимандрит Киприан был прежде всего ученым иноком и богословом. Как справедливо отмечал профессор А.И. Сидоров, «профессор и пастырь, отец Киприан был еще и иноком; монашество, на наш взгляд, является главным стержнем многогранной личности его. Путь жизни подлинно христианской, православной, вообще есть «узкий и тесный путь». Тем более путь иноческого подвига, ибо монашество является своего рода «квинтэссенцией Православия». В непонимании ближайшими друзьями отца Киприана его иноческого призвания сказывается вообще недуг русской интеллигенции – своего рода «монахофобия»; недуг, заражавший и заражающий значительную часть этой интеллигенции. Сам отец Киприан в своей речи перед защитой докторской диссертации указывает на это: «У людей, далеких от святоотеческой традиции, создалось убеждение в мрачности аскетизма и монашества», приводя наиболее известные примеры Тареева, Розанова, Бердяева. Сталкиваясь с этим глухим непониманием и нежеланием понять высочайший духовный смысл иноческого подвига, он скорбно вопрошает: «Кто же, как не монахи, были авторами богослужебных книг, полных несказанной поэзии и любви к миру? Кто же, как не подвижники, составили чины венчания, крещения, освящения всей жизни? Кто же, как не пустынники и старцы, заботливо и любовно отмаливали мир и врачевали его гниющие язвы? Как можно говорить о противоречии аскезы и Евангелия? Как можно видеть в подвиге монашества что-то противное апостольскому благовестию свободы?». Из всех современников, пожалуй, только митрополит Евлогий верно понял эту сущностную черту личности отца Киприана. В своих воспоминаниях он, например, кратко характеризует его так: «Очень образованный, культурный человек, строгий монах». В другом месте, описывая свои недоразумения с известной Марией Скобцовой, он говорит: «Внутренний смысл монашества, его особенный, чисто церковный характер, так мне и не удалось ей разъяснить. Чтобы все же этой цели добиться, я выписал из Сербии ученого архимандрита Киприана Керна, строгого инока, и сделал его священником домовой церкви общежития на rue Lourmel. Но и о.Киприану не удалось внушить м.Марии правильное понимание монашеского пути – напротив, начался разлад, взаимное отчуждение, которое мне было очень трудно сглаживать. Бедные две монахини, Евдокия и Бландина, оказались между двух огней и, конечно, всеми силами души тяготели к подлинному, строгому монашеству, живым воплощением которого был архимандрит Киприан». Сам истинный монах, избравший этот высочайший подвиг христианского служения не без внутренних борений и по воле Божией (благословение старца Амвросия Оптинского), владыка Евлогий верно почувствовал в отце Киприане подлинного инока».
По свидетельству митрополита Евлогия Георгиевского, вскоре после прибытия о. Киприана Керна в монашеское общежитие в Париже между ним и матерью Марией Скобцовой начался драматичный разлад и взаимное отчуждение, а три года, проведенные им на рю Лурмель, стали «годами молчаливого непонимания, горького (хотя позже молчаливого) конфликта», а потому он переселился в Сергиево Подворье, а приход получил в двенадцати верстах в Кламаре. Как вспоминал писатель Борис Зайцев: «Приход получил в Кламаре, чуть не в двенадцати верстах от Сергиева. Но ничто не могло остановить его, когда надо было служить Литургию, исповедовать, причащать. Маленькая кламарская церковь, пахнущая ладаном и сухим деревом, простая, но столь изящная и намоленная, в зелени владения Трубецких...– вот где свил о. Киприан свое гнездо. Здесь его любили, чтили, здесь, я думаю, чувствовал он себя именно дома, и для Кламара рук не покладал. На Сергиевом подворье читал лекции, писал ученые сочинения (огромный труд «Антропология святого Григория Паламы», давшая ему голубой крест доктора богословия, «Евхаристия) – а в Кламаре служил, исповедовал, причащал». Описывая свое знакомство с архимандритом Киприаном Керном, протопресвитер Борис Бобринский писал: «Мне привелось познакомиться с о. Киприаном в 1942 году, будучи еще школьником. В то время о. Киприан уже покинул улицу Лурмель в Париже, где он священствовал при «Православном Деле», созданном матерью Марией Скобцовой, и стал настоятелем домовой церкви семьи Трубецких, имени свв. Константина и Елены в Кламаре (в предместьях Парижа). Помимо этого о. Киприан был приглашен в Свято-Сергиевский православный богословский институт, читать курс литургики. Впоследствии, когда о. Георгий Флоровский оказался в Греции на все время войны, о. Киприан занял кафедру патрологии, а затем и пастырского богословия. О. Киприан стал моим духовным отцом и руководителем в трудные годы немецкой оккупации. Уже с юных лет я стремился к священству, и духовное водительство о. Киприана оказалось для меня неоценимой поддержкой и помощью. О. Киприан занимал небольшую комнату на втором этаже профессорского дома. Стены были уставлены полками с книгами. Многие книги были редкостью, и о. Киприан ими дорожил. В углу были иконы с аналоем. Перед ними мне приходилось стоять на исповеди. Обычно после разрешительной молитвы о. Киприан усаживал меня и угощал «греческим» кофе в маленьких фарфоровых чашках. Он любил вспоминать о событиях и встречах прошлого на Востоке. Вообще, от самого облика о. Киприана веяло Востоком, он внушал нам любовь к восточному Православию». Для того, чтобы понять личность архимандрита Киприана Керн нужно исходить из того, что он – истинный православный монах и богослов, чуждающийся суеты мирской, любящий красоту великопостных и пасхальных служб, живое общение с профессорами и студентами, научные изыскания и молитву. В своих воспоминаниях об о. Киприане Керне его духовная дочь Марина Феннелл так описывала его квартиру – келью ученого инока в миру: «Когда я немного повзрослела, отец Киприан стал приглашать меня иногда на кофе, иногда на ужин. Он жил на Сергиевском подворье, в «профессорском» доме рядом с церковью; квартира его состояла из одной небольшой комнаты и крошечной кухни. В том же доме жили отец Сергий Булгаков и профессор Карташев. Удобства были общие. Все было более чем скромно. Комната скорее походила на келью. Первое, что бросалось в глаза, – угол с иконами и лампадкой, высокий аналой; стена напротив двери была вся заставлена книжными полками: справа русские книги, слева французские. На полках в нескольких местах были приклеены маленькие записки: «un livre pr;t; est un livre perdu» («одолженная книга – потерянная книга»). Перед книжной полкой стоял стол и два стула; здесь он и угощал кофе или ужином. Напротив окна стоял другой стол, за которым он работал. Справа от двери вдоль стены стояла железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом. На стенах висело несколько портретов – мне особенно запомнились портрет Наполеона и силуэт самого отца Киприана, нарисованный моей тетей. В дверном проеме висела связка красного стручкового перца. Отец Киприан готовил сам, подавал на стол очень аккуратно, при этом говоря, что все приготовлено Порфирием (это было мифическое существо). Очень был вкусен турецкий кофе, который отец Киприан приносил на маленьком круглом подносе в маленьких фарфоровых чашечках без ручек и без блюдец». По собственному признанию о. Киприана Керна «жилище пастыря должно свидетельствовать о его внутреннем устроении и об интересах его жизни», а его квартира была свидетельством как его личной скромности и аскетичности, так и многообразия его научных занятий и интересов.
Архимандрит Киприан Керн имел выдающееся педагогическое дарование – он умел увлекать религиозной проблематикой и пробуждать в людях духовную жажду, был великолепным учителем и вдохновенным лектором, живо и образно излагающим богословские науки, университет был для него истинным храмом знаний, кафедра – амвоном просвещения, а преподавание – священнодействием. По свидетельству протоиерея Александра Шмемана, «о. Киприан был замечательным учителем. Здесь был его настоящий дар, настоящее призвание, которое в силу различных и сложных обстоятельств ему не удалось раскрыть и воплотить в полной мере. Школа, во всех ее проявлениях, была его родной и органической стихией. Отношение его к академическим обязанностям проще всего показать на одном примере: за время моего одиннадцатилетнего пребывания в Институте о. Киприан не пропустил ни одной лекции – рекорд в анналах любой школы... Преподавая, о. Киприан священнодействовал. Вряд ли забудем мы его таким, каким он выходил на лекцию из профессорского домика: всегда в «полной форме» – в клобуке, рясе, кресте; каким всходил на кафедру – торжественным, подтянутым; каким сидел на ней, никогда, ни разу не сняв клобука, не «распустившись», не меняя позы... А это было в холодные и голодные годы немецкой оккупации, когда все ходили завернутые во что попало, лишь бы было потеплее, сидели в аудиториях с закутанными шарфами головами. С потолка едва светила слабая лампочка, с окон свисали какие-то одеяла, за пыльными столами сидела маленькая кучка студентов, но благодаря о. Киприану я поступал в эту нищую, полуразгромленную тогда школу с таким благоговением, с таким трепетом, которых не испытал с тех пор никогда ни к какому другому учреждению. Хочу исповедать, что своей любовью к богословской школе – в прошлом, настоящем и будущем, тем, что она стала для меня не только призванием, но и жизненным сокровищем, я обязан всецело о. Киприану. Он был замечательным лектором. И особенность его лекций была в том, что он заражал слушателей своей любовью к тому, о чем он читал. Лекции других профессоров могли быть содержательнее, интереснее в смысле проблематики, значительнее по теме. Но никто так, как о. Киприан, не умел вдохновить, увлечь на путь не только умственного постижения, но и любви. На молодые души он действовал неотразимо, особенно своим чтением по литургике. Для многих и многих богослужение стало реальностью, насущной и желанной, благодаря ему. Его лекция всегда была проповедью, чем она по существу и должна быть. Он звал, убедительно и убежденно, не только «понять», но и войти в ту действительность, о которой свидетельствовал». Как наставник юношества, учитель и духовник о. Киприан Керн призывал своих студентов «зажигать и ставить свечу надо пока она еще целая, а не огарок» – посвятить Богу всю жизнь, изучать Священное Писание и святоотеческие творения, ценить поэзию церковных богослужений и стяжать молитвенную стихию – молитвенные воздыхания, исходящие не только от уст, но из ума и сердца, а главное найти мудрых, трезвых и уравновешенных руководителей в духовной жизни. Надо сказать, что хоть архимандрит Киприан Керн и был романтиком по своему духу, но он обладал рассудительностью и умел трезво оценивать самого себя – трижды ему предлагали архиерейство, но чуждый «карьерных устремлений», тяготящийся мирской суеты, стяжавший смиренномудрие и чутко ощущающий свое истинное призвание – путь ученого монаха, он трижды отказался. «И правильно сделал, что отказался, - говорила Ольга Слезкина – игуменья Покровского монастыря в Бюсси. – Кабинетного склада человек. Понимал, что никакой епархией он управлять не сможет».
Жизненным призванием о. Киприана Керна было богословие – он беззаветно и бескорыстно любил Мудрость и Просвещение, а занятие богословскими науками от литургики до патристики и пастырского богословия было всеобъемлющим делом всей его жизни. Как высококультурный и образованный человек архимандрит Киприан Керн живо интересовался не только богословием, но и науками и искусствами, а среди его друзей и собеседников были коллеги по Свято-Сергиевскому богословскому институту и лучшие представители русской интеллигенции – протоиерей Сергий Булгаков и профессор А. В. Карташев, писатели Иван Бунин и Борис Зайцев, литературный критик К. Мочульский, искусствовед В. Вейдле и религиозный философ Н.А. Бердяев. Великолепный литературный портрет о. Кеприана Керна – аристократа по духу, молитвенника и любителя литературы и искусства, его внешнего облика и манер оставил в своих воспоминаниях писатель Борис Зайцев: «Я спустился в приемную отеля, где мы остановились – русские писатели эмиграции, собравшиеся в Белград осенью 1928 года на литературный съезд. Мне навстречу поднялся высокий, тонкий, с прекрасными большими глазами, изящными руками молодой монах. В руке у него была книжка. Киприан Керн, – назвал он себя.– Извините, что потревожил, но хотелось повидать вас, по маленькому делу. Он очень мне сразу понравился. Красотой и изяществом, особой утонченностью облика и манер. Длинными пальцами подал книжку свою «Крины молитвенные», с надписью мне, подписью: «Архимандрит Киприан». Это был сборник его статей по литургическому богословию. Очень молод, но уже архимандрит. Мы разговорились. Сразу выяснилось – не только архимандрит, но и любитель литературы и вообще искусства. Все это вполне вяжется с обликом его, прекрасными глазами, длинными изящными пальцами. Явно было из разговора, что ему хочется в Париж, в Богословский институт, к источнику русского богословствования (тогда жив был еще о. Сергий Булгаков). Эта первая встреча была краткой, потом жизнь свела ближе. Митрополит Евлогий вызвал его в Париж, и он стал настоятелем церкви на рю Лурмель, ездил в Сергиево подворье читать лекции. На рю Лурмель мы встречались и в церкви, и у матери Марии. Я познакомил его со своей женой, он стал бывать у нас. Скоро сделался нашим духовником и близким, дорогим человеком. Он тогда полон был сил, склонный и к глубокой меланхолии, и к высокому подъему… Рассказчик был замечательный, отлично изображал разных лиц, от простецких до архиереев. В нем вообще сидел артист, художник. Он вполне мог бы играть в театре у Станиславского. В церкви служение его было высокохудожественное – если позволительно так сказать о священнодействии. Прекрасный голос, музыкальность, вкус. (Терпеть не мог, когда протодиакон выкликал Евангелие так, чтобы стекла дрожали. «Замоскворецкий стиль, для людей Островского»)». Все современники сходятся в том, что личность архимандрита Киприана Керна как пастыря Церкви с наибольшей иерейской силой и византийским царственным великолепием раскрывалась во время богослужения, которое он совершал с апостольским вдохновением и херувимским рвением. С изумлением вспоминая о первой встрече с архимандритом Киприаном Керном – высоком, незабываемом в красивом в архимандричьей мантии и клобуке воплощении всего непередаваемо прекрасного и подлинного в Православии – «строгости и красоты, сдержанности, полета, одухотворенности всего облика, всех линий, всех движений» – истинного священнослужителя, явившегося в торжественном полумраке алтаря, протоиерей Александр Шмеман восторженно писал, что о. Киприан был прежде всего совершителем Божественной Литургии – именно в момент богослужения он становился величественен и прекрасен: «Тем, кто помнит и видел о. Киприана служащим в храме, напоминать об этом не нужно, другим не расскажешь, не передашь. Скажу только, что описать его служение можно одним словом: оно было прекрасно. Прекрасным делала его, прежде всего, всецелая сосредоточенность на главном, всему классическому и подлинному свойственная экономия средств, движений, ритма. Ничего лишнего, никакой мишуры, никакой торжественности ради торжественности, красоты ради красоты, но только красота, которая, достигая совершенства, сама претворялась в иную, высшую торжественность, в иную, подлинную красоту. Глядя на него, слушая его, следя за его движениями, думалось: «Да, вот для такого служения написаны тексты наших служб, таким оно задумано, так оно живет...». Каждый жест снова поражал своей необходимостью и оправданностью, каждый взмах кадила – своей всецелой «отнесенностью» к смыслу, и вся служба нарастала и раскрывалась как правда, как небесная правда, сказанная, переданная нам... И когда вспоминаешь, как служил о. Киприан, то столь многое из того – не золотого, а позолоченного – неумного, псевдоторжественного, суетного и показного, что так часто выдается за необходимый decorumправославного богослужения, ощущаешь как измену, как снижение уровня, как неспособность увидеть и воплотить подлинный дух Церкви...». По свидетельству протопресвитера Бориса Бобринского, «о. Киприан служил прекрасно, величаво. Его служение стало для меня идеалом и примером на всю жизнь». Для архимандрита Киприана Керна – «иерея Божьей милостью» – богослужение было главной радостью и утешением в жизни, а его душа была всецело предана высокому делу священнического служения. Как совершенно верно подметил Борис Зайцев, «в церковном делании главное для него было – богослужение. Если бы его лишили служения Литургии, он сразу зачах бы. Литургия всегда поддерживала его, воодушевляла: главный для него проводник в высший мир. Может быть, и ошибаюсь, но думаю, что обычное служение его в храме было скорее прохладно-музыкально, чем эмоционально (или эмоция была глубоко спрятана). Только на одной службе – выносе Плащаницы – силу чувства он не мог или не хотел скрыть. Мне годами выпадала радость присутствовать при выносе Плащаницы в Страстную Пятницу в Кламаре, стоять в алтаре рядом с другими участниками выноса, видеть вблизи о. Киприана молящимся, благоговейно обтирающим Плащаницу, легко и ритмически падающим перед ней ниц, поднимающим ее на свою голову. А мы четверо, поддерживая ее углы, осторожно выходили боковой дверью в церковь. Вся она сияла свечами, все стояли с этими свечами на коленях, взрослые и мелкая поросль детей, по всей церкви шел ток света и сдерживаемых слез. И тут шествие о. Киприана, согбенного под нетяжкою ношей, в глубоком волнении, чуть ли не с «кровавым потом» на висках – все это чувствовалось как некое таинственное шествие голгофское». Архимандрит Киприан Керн глубоко переживал все, что совершалось в литургической жизни Церкви, он воспринимал церковные праздники как «грани самоцветного камня», испытывал священный ужас в дни Страстной Седмицы и светлую радость на Пасху. По слову митрополита Илариона Алфеева, «глубоко переживал о. Киприан и великопостные службы. Одним из его любимых богослужений было «Мариино стояние», совершаемое в четверг пятой недели поста, когда на утрени читается Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского и Житие преподобной Марии Египетской… Центром всей духовной жизни отца Киприана было служение Божественной Литургии. Ничто – ни болезнь, ни отсутствие транспорта – не могло остановить его, когда надо было служить Литургию. Он не представлял себе жизни без Литургии».
Для архимандрита Киприана Керна было характерными следующие черты – пламенная любовь к храму Божиему и богослужению, глубокая евхаристичность миросозерцания и экзистенциальное врастание в ритм литургической жизни Церкви. По словам архимандрита Киприана Керна, «наше мировоззрение должно быть евхаристично, и жить надо в евхаристической настроенности». Это – не просто красивая фраза, а его пастырское кредо и устремление духа, определившее всю его жизнь и его церковное миросозерцание. Для архимандрита Киприана Керна самое главное в пастырской жизни не проповедничество и не душепопечение, а преимущественно тайнодействие – литургическое и теургическое священнодействие в храме. Священник есть совершитель таинства Евхаристии и Божественной Литургии, а самое главное для него – предстояние престолу Божиему и тайнодействие Евхаристии. Непоколебимо убежденный в том, что «Евхаристия была, есть и будет центральным нервом христианской жизни», о. Киприан Керн провозглашал, что без таинства Евхаристии нет и не может быть церковной жизни, ибо именно Евхаристия – сердцебиение Церкви – мистического Тела Христова, а потому иерей «должен сосредоточить в Евхаристии всю молитвенную жизнь». «К евхаристической Чаше приносится всякая скорбь и всякая радость; они должны растворяться в ней. Евхаристия должна обнимать и освящать всю жизнь христианина, его творчество, его дела и порывы… Природа самой Церкви евхаристична. Церковь есть Тело Христово. Евхаристия есть также Тело Христово. Поэтому без Евхаристии нет церковности, нет, и не может быть оцерковления жизни. Также, и Евхаристия немыслима вне Церкви. Вне Церкви можно лишь представлять Сионскую Вечерю, символизировать ее, но не совершать евхаристическое Жертвоприношение. Вне Церкви она безблагодатна. Евхаристия, как и вообще, таинственная жизнь, не может быть без освящающей силы Святого Духа». Со священным ужасом вдумываясь в таинство Евхаристии, установленное Иисусом Христом на Тайной Вечери, архимандрит Киприан Керн писал, что «Евхаристия есть Жертва и воспоминание Голгофской Жертвы» – Жертвы, приносящейся всей Святой Троице – Безначальному Отцу Единородного, Самому вочеловечившемуся Слову и Святому Духу «о всех и за вся», это – откровение о безмерной любви Небесного Отца к миру и жертвенном кенозисе Сына Божиего. По церковно-сакраментальному воззрению о. Киприана Керна, таинство Евхаристии мистично и апофатично, ибо Жертва Христова «превышает наше разумение, как и все в религиозной, духовной сфере она не может быть втиснуто в рамки принудительной рациональной логики. Она, как и все в богословии, исполнена антиномий и апофатических положений. Она вневременна, и в своей вневременности охватывает в одном моменте и прошлое, и настоящее, и будущее. Мы в ней «воспоминаем» и творение мира, и искупление человечества Сыном Божиим, и Его Крест и Воскресение, Его Вознесение и, имеющее еще быть, Второе и Страшное Пришествие. Она универсальна и охватывает весь мир и соединяет в одном Жертвоприношении Единого Тела все разрозненные части вселенной. В ней Жертва является и Первосвященником, Он и Приносяй и Приносимый. Это есть жертва нашей благодарности Богу, нашей евхаристичности за все благодеяния, явленные Им роду человеческому и неявленные, благодеяния, нам известные и неизвестные. В словах «благодарим Господа» должно быть сосредоточено все напряжение благодарности всего молитвенного собрания. В эту минуту все должны осознать всю свою евхаристичность, т.е. благодарность Богу. Поэтому таким отрицанием этой евхаристичности, т.е. самого смысла Литургии, является просьба человека, присутствовавшего на Литургии и слышавшего эти слова, отслужить ему благодарственный молебен, потому что он ему понятнее, ближе и говорит ему больше, чем самая возвышенная благодарственная служба – Евхаристия». Можно полностью согласиться с исследовательницей Н.Ю. Суховой, писавшей, что «Евхаристия всю жизнь была главным для архимандрита Киприана Керна – и в богословии, и в церковной жизни, и в личном духовном опыте», а «Литургия была центром его жизни, главным ее смыслом…». Вслед за великими церковными мистагогами – святым Дионисием Ареопагитом, преподобным Максимом Исповедником и святым Николаем Кавасилой – архимандрит Киприан Керн понимал и переживал Божественную Литургию как великое символическое священнодействие – «мистагогию», поясняя, что входя в храм в час совершения Литургии человек приступает к престолу Божиему, каждое священнодействие и песнопение Литургии – приближает нас к Богу и ставит пред лицом Всезрящего, а потому наше приобщение должны быть всецелым – ум, сердца и воля – все должно собраться в единую молитву, найдя свое место в симфонии Божественной Литургии, все должно обратить нас ко Христу Богочеловеку: «В проскомидии мы уже присутствуем при предвечном, довременном заклании Агнца, при Рождении Слова Божия во времени в Вифлеемских яслях; потом совершается Его выход на проповедь. Его домостроительное Искупление, Его страдание, Его Вечеря, Его смерть, Воскресение, вознесение на небо. Действия священника, песнопения с клироса, одежды священника и богослужебная утварь – все это символически прообразует что-либо из жизни Спасителя или Его о нас промышления. Верующий, присутствующий при Литургии, умно приобщается всему этому символическому представлению. Перед его взором открывается, однако, еще и иное откровение, а именно, Небесной Литургии, вечной евхаристической Жертвы, начавшейся в недрах Святой Троицы от вечности и продолжающейся всегда, ныне и присно и во веки веков. Той Небесной Литургии, где над, от вечности закланным, Агнцем, от вечности совершающейся Жертвой божественной любви, безмолвно склонившись, ужасаются Херувимы и Серафимы, закрывающие свои лица и в священном трепете поющие, вопиющие, взывающие и глаголющие: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф». И эта наша земная Литургия, в которой истинно, реально приносится Самое Пречистое Тело и Самая Честная Кровь Христовы, есть отображение той вечной Небесной Литургии, которая постоянно, вне времени и вне места совершается там, на Престоле Горней Славы. Это должен созерцать верующий взор христианина, этому должен он умно причащаться, перед этим безмолвствовать». С невыразимым серафическим трепетом и неугасимой апостольской верой в сердце о. Киприан Керн исповедовал, что Божественная Литургия – это вершина всех молитв и богослужений, а ее кульминация – таинство всех таинств – Евхаристия, «таинственное Жертвоприношение, совершенно непостижимое для ума, – что, между прочим, особенно характерно для жертвы, – в котором Сам Христос Спаситель является и Первосвященником приносящим, и Жертвою, приносимою за грех мира… «Велия благочестия тайна», Воплощение Сына Божия, «таинство, от века утаенное и несведомое ангелом», обновляется в литургической жизни христиан ежедневно в евхаристическом священнодействии» Таинство Евхаристии дано христианам, чтобы они могли быть «причастниками Божеского естества» – устремлялись всей умом, волей и сердце к Богу и обожению, духовно участвовали в событиях библейской истории и в евангельской жизни Иисуса Христа, Его крестной смерти и Воскресении, в принесении вечной и непрестающей Жертвы Божественного Агнца, созерцая не только благолепное служение священнослужителей в рукотворенном храме, но и прозревая ангельское служение окрест престола Божия. Для того, чтобы достойно участвовать в Божественной Литургии и причащаться Святых Тайн Христовых человек «должен сознательно принимать участие в этом страшном служении, участвовать, если и не всегда причастием от евхаристической Чаши, то умно, духовно, молитвенно участвовать в евхаристическом служении. Для этого восприятия Литургии надо, конечно, прежде всего, ее понимать и осознавать, надо в ней разумно участвовать», а для этого нужно раскрыть истории Божественной Литургии, ее богословский и мистический смысл. Знаменательно, что «литургический съезд» с участием ведущих мировых специалистов по литургике, позволивший западным ученым богословам и монахам соприкоснуться с живой православной духовной традицией, прошел в Свято-Сергиевском богословском институте в 1953 году и состоялся по инициативе архимандрита Киприана Керна как самого выдающегося и многоученого мирового литургиста.
Как знаток и ценитель церковной гимнографии и преподаватель литургики – богословской науке о богослужениях, о. Киприан Керн подчеркивал, что литургическое богословие – это не «ритуалистика» и не «обрядословие», а ключ к духовной сокровищнице литургической жизни Церкви – «систематизация богословских идей, заключающихся в нашем богослужении, в наших церковных песнопениях, иконографических композициях, последовании праздников, таинств и вообще во всем церковно-служебном обиходе». По мудрой мысли архимандрита Киприана Керна, литургическое богословие нужно изучать в исторической перспективе и вникая во внутреннее богословское содержание богослужебных песнопений и всей церковной гимнографии, изучая патристику и догматику не обособленно от литургики, а в симфоническом единстве, ибо величайшие богословы Церкви были и великолепными церковными поэтами. «Можно привести святого Иоанна Дамаскина. Если патристика знает его как автора «Точного изложения Православной веры» и «Слова против иконоборцев», то для литургиста он является автором если не всего Октоиха, то значительной его части, автором ряда канонов на большие праздники и иных богослужебных песнопений. Раскрытие содержания этих его творений обогащает наше богословское ведение и дает нам материал для истории и системы православного богословия. Если опять-таки обратиться к песнопениям Октоиха, особливо к Догматикам, то есть богородничным песнопениям, поющимся на «и ныне» на «Господи воззвах» воскресных дней или к Анатолиевым стихирам тех дней, то в них мы найдем богатейшие мысли о догмате воплощения Сына Божия, искупления, Приснодевства. Это может послужить прекрасным материалом для изучения тринитарных, христологических и мариологических споров; в этих гимнах Церковь устами своих учителей, писателей и вдохновенных поэтов излагает свое учение по этим догматическим вопросам, так же как она это делает в писаниях отцов, богословских трактатах или символических вероопределениях. Степенные антифоны недельных служб дают нам также богатый материал для учения о Святом Духе. В Постной Триоде мы находим очень важные песнопения, говорящие о зарождении греха в нас, о борьбе с ним, о посте, молитве и др. аскетических упражнениях. Требник, эта нераскрытая еще книга нашего богослужебного и богословного богатства, может многому научить богослова в вопросах антропологии, демонологии и космологии». «В богослужении сокрыто все наше богатство, вся ризница наших духовных сокровищ. Глубины догматических истин, величайших откровений Божьих, как и нравственные заповеди, прикровенно содержатся в стихирах, тропарях, канонах… Упорным постом начинали Рублев, Дионисий и Прокопий Чирин свои иконописные подвиги, и после сокрушенной молитвы из-под их кисти выходили эти дерзновенные изображения лика Спасителя, Богоматери и Бесплотных Сил, целые философские системы, целые догматы в красках. Икона – это уже не искусство, это иная действительность. Подобно ей, песнопения, вышедшие из глубины иноческого сердца – уже не простые слова. Церковь их считает своими, повторяет их сокровенный смысл на каждом богослужении. Устами Церкви возносимые к Богу, они являются словами не этого мира, содержание их – не обычная человеческая истина, а богодухновенная полнота церковного познания. Они – материал и средство для нашего изучения богословия. Это особенно ясно видно в так называемых «анатолиевых» стихирах на «Господи, воззвах», создавшихся в период наижестчайших христологических споров, в божественных догматиках, написанных Иоанном Дамаскиным. «В Церкви все чудо, – говорит о. Павел Флоренский, – и таинство – чудо, и водосвятный молебен – чудо, и каждая икона – чудо, и каждое песнопение – не что иное, как чудо. Да, все чудо в Церкви, ибо все, что ни есть в Ее жизни – благодатно, а благодать Божия и есть то единственное, что достойно наименования чуда». Верно! И правы те наши богословы, которые говорят о необходимости разработки нашего «литургического богословия», то есть систематизации богословских идей нашего богослужения; ведь именно тут – живое самосознание Церкви, ибо «богослужение есть цвет церковной жизни и вместе с тем корень и семя ее». Какая бездонная глубина, какое широкое поле для исследования и изучения нашего Православия. Создаваясь в противовес протестантским и латинским ученым трудам, наша богословская наука в большинстве случаев была построена сообразно с этими системами. Подлинные глубины церковной жизни, плоды православного Богопознания, неотравленные западным ядом, свободные от схоластики, которые выражены в этих книгах, лежат под спудом и неизвестны нам. Они похоронены в неизвестных и непривычных современному человеку, непонятных светским людям толстых Минеях и Триодях на клиросах церквей и монастырей. И только боголюбивым инокам они открыты, и токмо в душе, смиренно ищущей света и красоты, они распускаются дивными кринами неизреченного по глубине смысла». Как литургист о. Киприан Керна стремился раскрыть поэтическую красоту и мистический и богословский смысл церковных богослужений и таинств, Божественной Литургии и Евхаристии, а христоцентричность его миросозерцания и светлую «тональность» восприятия мира и христианства – «православный космизм» – оправдание человека и мира перед лицом Бога через искупительную жертву Иисуса Христа и Его победу над смертью и Адом – великолепно выражают его незабвенные строки из книги «Взгляните на лилии полевые…»: «Не мог Посланный ради спасения мира из любви к миру не любить его, не любить красот этого тварного мира, не любоваться этой природой, не наслаждаться ею. Господь Спаситель не уходил от красот этого мира. Проведя в пустыне сорок дней, искушаемый князем мира сего, Он пошел в мир, чтобы спасти его от власти князя сего. Он пошел к людям, в жизнь, в природу, к твари, пошел их любить, их спасать, их преобразовывать. С любовью Содержащий все в Своей руке смотрел на восходы и заходы солнца, «одевающийся светом яко ризою» смотрел на стройные хороводы светил над Иорданской пустынею, «Повесивший землю на водах» смотрел на зеленые масличные деревья, на виноградники, Насадивший Своею десницей виноград сей – Церковь Свою, взирал на желтеющие нивы – на все, созданное Творцом во славу Его. Он любил все сие, ничего не отвергал, ничего не проклинал, ничего не гнушался, как не гнушался и не отвергал рода людского, валяющегося в пучине грехов и чающего избавления и любви… Он пошел к людям не для того, чтобы отучить их есть и пить, не для того, чтобы обречь их на постоянный пост и бесплотное житие, но чтобы накормить голодных и напоить жаждущих, благословить их радостные вечери. Он пошел к людям не для того, чтобы проклясть брак и проповедовать целибат, но для того, чтобы благословить брак и претворить на нем воду в вино – и это было Его первое чудо. Он пошел к людям, чтобы научить их любить друг друга, чтобы избавить их от греха, чтобы взять их грех на Себя, сораспять его с Собою. Избавить от греха и прославить плоть, а не проклясть ее. И в струях Иорданских Он принял на Себя грех всего человечества, принял грех Адама и понес тот грех к Своему Кресту. От Иордана Он понес его к Голгофе. На Великую Пятницу в последовании Страстей поется «заушение прият, Иже во Иордане свободивый Адама…». Бог, разверзая небеса, явился в тварном облике; Дух в виде голубине снизошел на воды Иорданские, как сходит и теперь на освящаемую в Церкви Своей на день св. Богоявления воду. Безгранична любовь Божия… Сын не возгнушался облика человека плотского, рабьего, Дух не возгнушался явиться миру в чистом облике белого голубя. Бог не отвернулся ни от чего Им сотворенного и, продолжая все любить, нам заповедует то же… И чтобы совершенно приблизиться людям, даже больше, чтобы их причастить Своего Божественного Тела, Господь снова обратился к чистым плодам матери-земли. В ночь, в нюже предаяшеся, паче же Сам Себе предаяше за мирский живот, Он взял от плодов золотой пшеницы и от искрящегося, душистого лозного плода и пожелал в них, в этих плодах, переложить Свое Тело и Кровь. Он возвел очи к небу, к Творцу и Богу, чтобы принести эту жертву от твари Творцу за тварный мир».
Почти вся жизнь архимандрита Киприана Керна прошла в городах – первые двадцать лет в Петербурге, затем «сербские годы» в Белграде и Битоле, а после – в два года в Иерусалиме и последние двадцать пять лет в Париже, но он всем сердцем любил и глубоко чувствовал красоту природы – по свидетельству Бориса Зайцева он «был большой знаток и грибов, и всяких растений, цветов, деревьев, птиц», а коме того через природу, равно как через Слово Божие, богослужение и творения святых отцов Церкви, он познавал Премудрость Божию и ощущал таинственное присутствие Бога на небе и земле: «Был сегодня в монастыре у отца Евфимия. Шел полями по удивительному воздуху. Погода сейчас такая здесь, как никогда. Тепло (12–14 градусов), сухо, все зеленеет, тюльпаны и крокусы лезут из земли, лютики цветут... И вот шел я в абсолютной тишине. Звенящая тишина, только изредка вороны каркали. Золотой закат, лазурь неба, прозрачнейший воздух. И в такие дни, вернее, в такие вечера, особенно чувствуешь, что природа – это икона Божия мироздания, что природа божественна, что она, как бы сказал покойный отец Сергий Булгаков, софийна. Лик Божией Премудрости всегда чувствуешь разлитым в золоте заката, а лазурь отсвечивает богородичным светом оттуда. Правда, всегда от этого грустно. Не знаю почему, но грустно вечером на природе». Церковные песнопения и чтение Библии и святоотеческих творений, изучений шедевров мирового искусства и занятия науками, великолепие природы и пастырское служение – все настраивало духовно чуткую душу архимандрита Киприана Керна на молитвенный лад. Для о. Киприана Керна, молитва – как уединенно-личная, так и литургическая – это основа духовной жизни и ее главное содержание, духовное богатство Церкви и достояние всех подлинных христиан. Вера и молитва – это духовные силы воцерковления нашей жизни, соединяющие нас с Богом. По мудрому наставлению архимандрита Киприана Керна, «в основе всего должно быть духовное направление всего, чтобы все в жизни было направлено к Богу и Церкви. И радостное, и неприятное, и важное, и повседневное – все должно быть построено на церковном, церковным камертоном проверяемо, церковностью проникнуто. Семейное устроение, воспитание детей, так называемое «счастье», словом, все-все должно быть освещено и освящено церковным светом». В душе о. Киприана Керна как священнослужителя, теурга, тайносовершителя и богослова была не только «евхаристическая настроенность» – «ненасытимая жажда самому возможно чаще совершать Литургию» – «самое мощное средство пастырского служения», но и духовная жажда совершенства – благочестивое и возвышенное желание приблизиться к идеалу христианской святости, ибо он был убежден, что «ничто не может спасти этот гибнущий мир, кроме силы духа и святости». Архимандрит Киприан Керн отмечал, что литургическое богословие – это одно из центральных направлений его богословской мысли, более того – он научился ко всему подходить литургически и евхаристически, подчеркивая, что «понять, почувствовать, пережить и воплотить внутреннюю красоту и духовную ценность наших песнопений и таинств сможет только тот, кто крещен в водах Византии, кто обожжен солнцем Синая и Фиваиды, кто с молоком матери всосал в себя суть православного вероучения. Богословствовать литургически сможет по-православному только тот, кто сам глубоко православно и глубоко литургически настроен и воспитан». В церковной среде со времени его преподавательской деятельности в Битольской духовной семинарии, а в более широком диапазоне – после выхода в свет книги «Крины молитвенные» распространено мнение, гласящее, что о. Киприан Керн прежде всего литургист, но сам он пояснял, что сердце его более тяготело к патристике и религиозной философии. Как совершенно верно подметил профессор А.И. Сидоров, «цельность личности отца Киприана отразилась и в его научно-богословской деятельности. Эта деятельность была также достаточно многогранной, ибо сфера интересов ученого архимандрита распространялась и на литургику, и на пастырское богословие, и на церковную историю. Но эти многосторонние интересы сводились, как в фокусе, к единому центру – патрологии. Отец Киприан мог бы вполне подписаться под замечательными строками своего современника и коллеги протоиерея Г.Флоровского: «Отеческая письменность есть не только неприкосновенная сокровищница предания. Ибо предание есть жизнь; и подлинно сохраняются предания только в их живом воспроизведении и соприкосновении. Об этом свидетельствуют отцы в своих творениях. Они показывают, как истины веры оживотворяют и преображают человеческий дух, как возрождается и обновляется в опыте веры человеческая мысль. Они раскрывают истины веры в целостное и творческое христианское мировоззрение. В этом отношении отеческие творения являются для нас источником творческого вдохновения, примером христианского мужества и мудрости. Это есть школа христианской мысли, христианского любомудрия». В этой школе отец Киприан учился всю свою жизнь, из этого источника воды живой постоянно черпал силы и вдохновение для своего научного творчества». Для архимандрита Киприана Керна всегда была свойственна любовь к мудрости – он живо интересовался философией как древней, так и ему современной – читал как Платона, так и Канта, Фихте, Шпенглера и Ортегу-и-Гассета, но как христианский богослов и причастник Премудрости Божией, он исповедовал церковную философию по Христу, зиждущуюся на литургической жизни Церкви, святоотеческом Предании и духовном опыте ее подвижников, указывающий «узкий и тернистый», но единственный путь стяжания благодати Святого Духа в здешней скоротечной жизни для обретения Царства Небесного. Преимущественное внимание о. Киприан Керн как богослов уделял именно пастристике, о чем свидетельствуют его книги «Антропология святого Григория Паламы», «Золотой век свято-отеческой письменности», «Русские переводы святоотеческих текстов» и курс лекций «Патрология». По слову протопресвитера Бориса Бобринского, «курс патрологии о. Киприана был примером педагогического таланта и умения ввести нас в духовный мир отцов Церкви и полюбить их». Исповедуя апостольскую веру в то, что Церковь – мистическое Тело Христово, о. Киприан Керн провозглашал, что церковная мысль всегда будет отвечать на вызовы своего времени, а это означает, что до скончания мира в Церкви будут являться «орудия Духа Божиего» – святые отцы и учителя, такие как великие каппадокийцы, преподобный Симеон Новый Богослов и святитель Григорий Палама. На страницах своих богословских сочинений архимандрит Киприан Керн всегда бескомпромиссно и бесстрашно защищал идеал подлинной научности и любви к мудрости, который гармонично сочетался с догматической и литургической верностью Церкви, он изумлялся дерзновенной свободой великих учителей Церкви – «свободой вопрошать и мыслить», сохраняя верность церковному Преданию. В одном из своих поздних писем от 13 марта 1951 года архимандрит Киприан Керн писал, что его обращение к углубленному изучению патристики мотивировалось желанием войти в русло святоотеческого мышления и научиться мыслить и рассуждать, философствовать и богословствовать о Боге, мире и человеке в согласии со святыми отцами Церкви – воспринять христологический взгляд на человека и усвоить православный символический реализм в учении о человеке и мире: «Я главным образом устремлялся к святым отцам, старался их разгадать и восстановить их метод мышления. Святоотеческой антропологией вообще слишком мало занимались, а если и пытались это делать, то совершали это по традиционным западным рамкам и категориям. Я же в своей книге старался встать на точку зрения отеческую, а именно: христоцентрический взгляд на человека, символический реализм в учении о мире и о человеке, мистическое восприятие образа и подобия Божия. Да и паламитскую антропологию рассматриваю я паламически: изучаю человека в паламических категориях сущности, энергии и ипостаси».
Одна из центральных тем богословской и религиозно-философской мысли о. Киприана Керна – тема о человеке и его предназначении, о свободе и творчестве. Со всей пламенностью своего сердца о. Киприан Керн провозглашал, что без глубокого и осмысленного восприятия христианского веры и святоотеческого Предания, современный человек не сможет постичь смысл своей жизни и окажется бессильным и безоружным пред лицом современного безбожного мира, ибо «давно уже жизнью выдвинута, фактическим строением вещей провозглашена и открыто бытом, государственными идеологиями и всецелым мировоззрением современности исповедуется ересь о человеке, как об обезличенном рабе государства, класса и нации. Это уже не заблуждение в богословии, а ересь самой жизни, при которой все самое ценное в человеке должно подчиняться коллективу. Всего правильнее было бы, говоря языком богословским, назвать это ересью бесчеловечности». По замечанию профессора А.И. Сидорова, «в современном мире эта ересь приобретает также и лик ереси человекобожия, которая является обратной стороной медали ереси бесчеловечности. Будучи полнейшей противоположностью православного учения об обожении человека, «человекобожие» поставляет в центр мироощущения современного человека его греховную самость, оттесняющую и уничтожающую образ Божий в нем. И подменяя своим падшим «эго» божественное «я» в себе, он становится легкой добычей легиона темных сил, все более и более удаляясь от Бога и все неумолимее приближаясь к своей гибели». Архимандрит Киприан Керн – выдающийся христианский антрополог, он – великий метафизик и мистический реалист в антропологии, исследующий глубины человеческого духа – не психолог, а пневматолог, ибо его интересует не столько душевная жизнь человека и специфика его психики, сколько духовная жизнь и ее сокровенные тайны. От периферии душевной жизни он устремляется к таинственным и до конца невыразимым глубинам духовной жизни. Вся религиозно-философская и богословская мысль о. Киприана Керна вращается вокруг тайны Бога и человека. Как исповедник апофатической антропологии он убежден, что человек есть величайшая загадка в сотворенном мире – созданный по образу и подобию непостижимого в Своей Сущности Бога, человек является несказанной тайной – даже для самого себя: «Бог есть неисследимая пучина тайны и бездна несказанного и непостижимого. Следовательно, и созданный по этому Божественному образу человек носит в себе печать этого непостижимого и эту тайну. Человек есть таинственная криптограмма, которую никто никогда не сможет до конца разгадать и удовлетворительно прочитать. И все происходящее из этой тайны и загадочности, то есть в том числе и проблема творчества, его смысл и оправдание, – все это проникнуто тайной, приближаться к которой нам дозволено, но постичь до конца не дано». По заветной мысли архимандрита Киприана Керна, в творениях великих отцов и учителей Церкви мы находим мысль о том, что человек – это криптограмма, которую никому не дано разгадать, кроме всеведущего и премудрого Бога: «наиболее возвышенные и тонкие писатели и мыслители, будь то теологи диалектического склада или мистики символического направления, уже давно (святители Григорий Богослов и Григорий Нисский) обращали внимание на сложность человеческого естества, на сопряженность его из двух разнородных природ, духовной и телесной, и на рождающиеся отсюда конфликты и противоречия. Это наложило на святоотеческое восприятие человека печать апофатичности. Человек был и остается криптограммой, которую не дано человеческому уму расшифровать». В православном богословии и в Богомыслии святых отцов и учителей Церкви органично сочетается апофатика и катафатика, дающая ключ не только к Богопознанию, но и к расшифровке тайны человека как образа Божиего. Исследуя антропологические воззрения святителя Григория Паламы, о. Киприан Керн следующим образом резюмировал одну из характерных черт его богословской антропологии: «Между миром этим и миром идей, между человеком и Богом есть глубокое, вечное сродство. Они связаны узами органической близости. И если мы о Боге по существу Его можем только молчать, если никакое определение Ему не соответствует, то отобразить Бога могут этот мир и человек. Всмотримся в лик твари, и в ней мы найдем зиждительные и художественные логосы ее бытия, отражающие Логос Божий. Всмотримся в человека, и в его внутреннем мире, в «психических явлениях», мы сможем рассмотреть таинственную криптограмму, логосы которой отражают Вечный Логос, по образу Которого создан человек, Святую Троицу, по подобию Которой живет наша духовная жизнь». Все великие мудрецы – от Гераклита и Сократа до святителя Василия Великого, преподобного Максима Исповедника и святого Григория Паламы – призывали человека познать самого себя и внять своему «логосу» – смыслу своего существования, ибо если человек познает себя и внемлет «логосу» своему, то поймет смысл свой жизни – разгадает замысел Творца о себе и познает Бога. Человек есть тайна, «приближаться к которой нам дозволено, но постичь до конца не дано», но тайна сия приоткрывается благодаря Слову Божиему и духовному опыту святых отцов Церкви. Для архимандрит Киприана Керна, человек есть микрокосм бытия и микротеос – бог в миниатюре по своему высшему призванию, он поставлен в центре мира – как царь видимого космоса, но в то же время судьба его драматична, ибо он пребывает в мире, лежащем во зле – таков горестный плод грехопадения Адама и Евы – прародителей рода человеческого. В жизни человека есть место трагическому и комическому, а судьба его – загадочна и динамична, ведь человек сам творит свою судьбу – пишет книгу жизни своей, ведь хоть на него и оказывает влияние множество фактором – природных и исторических, культурных, социальных и экономических, но в сокровенных глубинах духа своего он всегда свободен. Богословствуя о тайне свободы – одной из величайших метафизических загадок, составляющих величие человека и духовное достоинство его личности – печать Богоподобия в нас, о. Киприан Керн вдохновенно писал: «Творить прежде всего свою собственную жизнь: раскрыть и осуществить ту заложенную в нас, так сказать, линию своей судьбы. Нам свыше не навязан никакой «фатум» или рок древних эллинов. В совершенном согласии с Божественным предведением мы осуществляем по своей свободной воле, в сочетании с волею Божественною, свой жизненный путь. Человеческая свобода нисколько не ограничена этим добровольным подчинением Сверхчеловеческому Началу, Которое не предопределяет, а лишь промышляет о нас. Свобода не есть анархия, не есть абсолютный произвол, и она возможна только в совершенной гармонии с Божественной свободою и в премудром плане Божественного о мире порядка. Абсолютная свобода человеку не дана, она существует только в Боге, причем не как возможность абсолютного произвола, а как совершенная гармония. Человеку же делегировано быть свободным в меру ограничения этой свободы свободою Божественною. При этом помнить надо, что эта свобода ему дана принудительно. При рождении нас не спрашивают, хотим ли мы родиться и, следовательно, угодно ли нам быть свободными, а просто дано таковыми быть и жить в границах этой свободы. Человек не изъявляет своего согласия на свободное бытие, а принимает его как послушание. С этим связано и послушание творчества, и в первую очередь творчества своего жизненного пути. Может быть, в этом и заложена одна из самых больших трагедий человека – не по своему свободному избранию принять на себя бремя свободы. Отсюда и противоречия, конфликты совести, терзания нашего самосознания. В Предвечном Совете так, однако, изволено: быть нам свободными и творить свободно свою жизнь». Излагая православное учение о человеке – библейскую и святоотеческую антропологию – архимандрит Киприан Керн прежде всего отмечал уникальность человека среди всех земных созданий – человек стоит выше их всех, ибо он создан по образу и подобию Божиему. Если образ Божий в нас есть данность, то подобие Божие – это задание, его нужно раскрыть и осуществить через духовную жизнь. Для архимандрита Киприана Керна характерно не статическое, а динамическое понимание человека – человек есть не застывшее существо – не одушевленная статуя, но уникальная личность, одаренная умом, свободной волей и даром творчества, в образе Божием в нем есть могучая движущая сила – устремленность к горнему и вечному, неудовлетворенность суетным, земным и преходящим. На предвечном совете Святой Троицы было решено сотворить человека богоподобным и богословесным существом, которое могло бы творчески осуществить Божий замысел, вложенный в каждого из нас, а подобие Божие – это духовный вектор, указывающий направление по которому мы должны двигаться прилагая усилия волевые, интеллектуальные и духовные усилия, чтобы достичь высшей цели – обожения. Размышляя о тайне образа Божиего в человеке, о. Киприан Керн понимал его как совокупность всех духовных дарований и способностей и раскрывал его различные драгоценные грани. Бог есть великая и неизъяснимая Тайна, Он – Сущий и Непостижимый, бездна несказанного и сверхразумного, а потому и человек, созданный по образу и подобию Божиему, есть бездонная тайна в сущности своей и несет на себе печать непостижимости и неизреченности – апофатичности. Если «образ Божий онтологически неопределим, то можно говорить только об отображении совершенств Первообраза, или что то же, о причастии Его благ». Как причастник Божественных совершенств человек отображает их, а таинственные грани образа Божиего раскрываются в тех дарованиях и совершенствах, которыми Творец одарил человека. По определению архимандрита Киприана Керна, образ Божий в человеке включает в себя духовность и разумность, свободную волю и бессмертие, господство и начальственное положение в мире, святость и способность к нравственном совершенству, умение любить и творить. «Человеку в его богоподобии не только что-то дано, но и очень многое задано. Человеку дано как бы некое послушание от Бога, послушание продолжать дело Божие на земле. Кроме того, при самоуглублении в свою внутреннюю жизнь, как отсвет внутритроичной жизни, человек в углублении в свое богоподобие углубляется в тайны богословия. Патриарх Фотий прямо сказал, что в человеке заложена «загадка богословия». Человек обязан богословствовать. Такое понимание образа Божия в нас является основанием особого, только христианину свойственного мировоззрения». Как христианский метафизик и мистический реалист, о. Киприан Керн был убежден, что человек – это загадка богословия, ибо в своей первозданной духовной структуре он символически отображал Бога и был призван творчески раскрыть замысел Творца и через царственное господство свое привести весь видимый мир к духовному преображению – обожению.
Человек занимал особое место в иерархии созданий Божиих – он был царем всего материального мира и пророком Божиим на земле, он связывал небо и землю самым таинственным и парадоксальным бытием своим – причастностью как горнему, так и дольнему: «По всем признакам своего органического существа он принадлежит к животным; а поскольку он одарен Богом личным, ипостасным началом, поскольку он дух, человек превосходит все живые существа. Поскольку, однако, этот дух дан одному из животных, он является самым слабым из всех духов. Таким образом, он постоянно разделяется между духовным и природным, так как принадлежит этим двум планам бытия. Потому и изучение человека в связи с миром духовным имеет свое особое значение». Человек создан по образу и подобию Божественной Личности, а потому он сам является личностью – он ипостасный дух, облаченный в плоть и выстраивающий личные отношения с Богом, выражающиеся в вере и молитве. По воззрению архимандрита Киприана Керна, хоть ангельский мир и превосходит нас своей утонченной духовностью и близостью Богу – устремленностью к горнему, но человек имеет царственное достоинство и превосходство на Ангелами в области разнообразного творчества, о чем писал и святитель Григорий Палама: «Можно было бы со многими другими сказать, что и троическое строение нашего познания показывает, что мы больше, чем Ангелы, созданы по образу Божию. И не только потому, что оно троическое, но и потому, что оно превосходит всякий вид знания. В самом деле, мы только одни из всех созданий имеем кроме ума и рассудка еще и чувства. То, что естественно соединено с рассудком, открывает разнообразное множество искусств, наук и знаний: земледелие, строительство домов, творчество вещей из ничего – разумеется, не из совершенного небытия, ибо это уже дело Божие, – все это дано только людям. Ибо так бывает, что почти ничего из того, что создано Богом, не погибает; но, смешиваясь одно с другим, оно у нас приобретает другую форму. Так, например, невидимое слово ума не только соединяется по воздуху с органом слуха, но и написывается и видится с телом и через тело; и это Бог даровал только людям. А происходит это для достаточного удостоверения пришествия и явления Всевышнего Слова во плоти. Ничего подобного никогда не свойственно Ангелам». В своей статье «Образ и подобие Божие (человек и Ангелы) о. Киприан Керн утверждал, что «Ангелам не дана величайшая способность, доступная человеку, – дар творческий, роднящий человека с его Творцом. Если Бог Творец, и Творец из ничего, то и мы, созданные по образу Творца, являемся тоже творцами не существовавших до того предметов и образов. Конечно, есть и разница: Бог творит из совершенного небытия, мы же вызываем к жизни что-то существующее в каком-то умопостигаемом мире, но в эмпирическом мире реально еще не бывшее…Человеку дано созидать эти нравственные ценности, творить любовь. Ангелу же дано только служить, проводить любовь, отражать ее, как зеркало, как второй свет, от Первоисточника любви. И в этом, следовательно, Ангел меньше человека». Хотелось бы отметить, что мысль архимандрита Киприана Керна о том, что Ангелы – это пассивные исполнители Божье воли и лишь зеркала славы Божией, не соответствует Священному Писанию и православной ангелологии, ибо Ангелы созданы по образу и подобию Божиему, они – бесплотные духи и священнослужители Господни, творчески исполняющие волю Вседержителя и прославляющие Его величие, каждый из них – уникальная личность, обладающая свободной волей, огромным могуществом, проницательнейшим умом и самосознанием, а также – способностью любить и творить, ибо Ангелы непрестанно погружены в молитву, а молитва – это наивысшее творчество и выражение любви к Богу и сотворенному Им миру, они – слагатели гимном, небесных хоралов и песнопений, какими их прозрел пророк и тайновидец Исайя, кроме того, о. Киприан словно забывает, что не плоть, а дух источник творческих дарований, Бог есть Дух и Он – всемогущий Творец, а Ангелы – светлое воинство и литургии Его. В то же время архимандрит Киприан Керн мудро замечает, что «радостный космизм Православия и антропоцентрическое наше богословие во все века чувствовали Божественное происхождение и особую благословенность этой плоти. Если до воплощения Слова Божия человек был в глазах религиозного мыслителя мало чем умаленным от Ангелов, то после вознесения нашего естества на небо человек превышает самых приближенных к Богу Ангелов… Если человеку дано быть выше Ангела, то понятно, что и совершеннейший Цвет всего человечества, Пречистая Богоматерь, становится Честнейшею Херувим и Славнейшею без сравнения Серафим». «Бог явился во плоти, Бог стал Человеком. Богочеловек, а не Богоангел. Он пришел спасти род человеческий, но и почтить естество человеческое; приняв человеческое Тело, поднять его на высоту Небесного Престола, превыше ангельских чиноначалий. Естество человека, по самому о нем Божественному замыслу, столь велико, столь замечательно, столь ко многому предназначено от вечности, что можно говорить о Божественном происхождении человека». Человек есть не только существо эмпирического мира, но и носитель идеи Бога – он призван осуществить в своей жизни замысел Творца своего – свободно и творчески реализовать «логос» своего предназначения: «Словом Божиим творится этот мир. Бог произносит Свое Слово «да будет» и возникают одни за другими части и циклы этой вселенной. Бог, Святая Троица, увенчивая это мироздание, произносит Свое зиждительное Слово «и сотворим человека». И на это повеление быть человек призван привести в исполнение это задание, раскрыть этот замысел, осуществить от вечности предсуществовавшую идею. На зиждительное Слово человек должен отозваться, Бог ждет этого ответа человеческого. Человек потому то и ответствен, что ему как словесному и разумному существу надлежит ответить Богу, ответить всем своим бытием, всей полнотою своей человечности». Человек призван дать Богу творческий ответ всей своей жизнью – всей полнотой своего человеческого бытия. Создав человека по образу и подобию Своему, всемогущий Господь одарил его даром творчества, тем самым в Божьем замысле о человека дано задание творить и создавать новое – человек призван стать сотворцом Богу – литургом и теургом, осуществить замысел Божий и сделать свою жизнь священнодействием. «Человек должен будет дать и ответ Создавшему об осуществлении этого творческого дара. Страшный Суд поэтому будет и судом о том, как и насколько мы исполнили это свое задание, осуществили ли мы свое творческое назначение на земле. «Добрый ответ на Страшном Суде» будет ответом на предвечный замысел Творца неба и земли – быть творцами на этой земле, чтобы получить свой удел в Небесном Царстве».
По воззрению о. Киприана Керна, самые драгоценные способности человека – это не только верить и мыслить, но творить и любить, ибо творчество проявляется в создании моральных ценностей – «делать добро, накоплять его в ризнице духовных богатств есть одно из проявлений творческого начала в человеке. Это – стремление к святости, поскольку Бог свят и поскольку нам дано быть святыми. Раз Бог есть любовь и раз Он из любви творит мир и промышляет о нем, то и приближение наше к Богу Творцу и к Богу Любви есть раскрытие в нас этого порыва творческой любви. Зло, грех, анархия всегда разделяют и разрушают. Единственно созидающая сила есть любовь. Она восстановляет расщепленное и разорванное грехом единство первобытного совершенства. Созидающая же сила любви возвращает нас к первоначальному состоянию. Это прекрасно понимал святой Максим Исповедник. Сила любви, как отблеск любви Божественной в нас, есть движущая сила в духовной жизни. Моральное благо, добро, подвиг – все это исходит из любви к Богу и рождает любовь к миру и к человеку. Силою этой любви распространяется кругом добро. Это творчество в сфере морального доброделания не надо, однако, понимать в смысле количественного накопления добрых дел, добрых фактов в какой-то сокровищнице заслуг, а как созидание вокруг себя и распространение атмосферы добра и любви. Можно из себя выделять атмосферу добра, любви, жертвенности, а можно также кругом себя распространять зло, ненависть, месть. Надо помнить об огромной силе аскетизма как накопления и расширения вокруг духовной энергии, смирения, любви». В Новом Завете сказано, что Бог есть Дух и Любовь, а потому – создав человека по образу и подобию Своему, Он предназначил его к тому, чтобы быть творцом и священнослужителем, а любовь – это величайшая творческая сила. «Бог есть Дух и Бог есть Любовь, почему и истинная творческая, богоподобная деятельность человека должна и может быть только в духе и в любви. Только в них человек творит истинно и вечно. Особливо же созидание в области нравственной не может быть оторвано от любви к Богу Любви и к миру. Если верно замечание Федра, что «любящий более божествен, ибо он одержим Богом», и если для Сократа любовь предполагает обладание и вожделение объекта любви, а это вожделение только тогда и проявляется, пока нет обладания, то в этом видно различие между платоновским пониманием любви и христианским. Если стать на линию Платона, то во Святой Троице любовь должна была бы уничтожиться, сгореть от самого факта вечного обладания, вечной имманентности. Но именно этого-то и нет. Святая Троица есть Неопалимая Купина вечно горящей любви». В одном из своих поздних писем Марине Феннелл архимандрит Киприан Керн раскрыл свое понимание любви – возвышенно-духовное, евангельское, новозаветное и церковное: «наша любовь всех нас основана на подлинной абсолютной основе церковности и веры в Евангелие, в Христа и в Церковь. Это и дает нашим отношениям оттенок глубины и надмирности. Только на этом основании любовь прочна и духовна». Человек способен любить и творить, создавать произведения искусства и моральные ценности, тем самым загадка его высшего предназначения раскрывается в даре творчества и способности любить в евангельском смысле – в раскрытии своего «внутреннего логоса»: «И как все во внутренней жизни человека необъяснимо, как таинственны и загадочны все феномены духовного бытия – способность мышления, речи, запоминания, воображения, так в особенности совершенно несказанной тайной является эта творческая сила в нас. Как понять и какими доступными нашему разумению словами, могущими удовлетворить нашу любознательность, выразить и объяснить эту тайну творчества в человеческой душе? Как происходит это загадочное и чудесное рождение новых форм духовных ценностей? Откуда-то в полном молчании и из какой-то бездны ночного мрака, из небытия, вдруг сверкнет какая-то яркая искра. Наш мир пронизан невидимыми лучами Божественного Света, исходящего от Первоисточника всякой жизни и света. Духу человека доступно сияние этих лучей. В молчании нашего духа, во мраке несуществования вдруг откуда-то приходит эта искра Божественной мысли, отблеск Божественной Премудрости и пронзает молчащий ум наш. Как будто бы осколки или брызги Логоса Божия сверкнут своим сиянием в логосе нашем, в уме человеческом. В молчащем и спящем вдруг что-то мелькнуло и засияло. Но что это? Ведь это еще не слово, сказанное или написанное; это еще не звук, зазвеневший своею мелодией; это еще не линия и не окраска какой-нибудь картины и не изогнувшаяся волна ожившего под резцом художника мрамора. Но вот в таинственном процессе внутреннего вынашивания творец находит в сокровенной глубине своей и слова, и звуки, и краски, и линии, и тогда этот умопостигаемый мир образов облекается в формы, доступные уже не только ему одному. Создались ясные облики художественной речи и музыки, воплотились в краски и линии эти образы, жившие дотоле в тайниках духа человека-творца… Творчество есть тайна, как тайна есть и жизнь. Мы – образ Творца, наш ум пронизывается искрами-брызгами Вечного Логоса, нам повелено быть творцами. Мы ждем в ночной тишине этих звуков, осколков из иного мира. Они сверкают, приходят, пронзают наш логос. Мы им внимаем, но что суть они и что есть самое творчество, мы не знаем и не узнаем никогда...». С тайной творчества связана и тема культуры и участия христианина в созидании истории мира. Обращая внимание на то, что сотворение мира произошло за шесть дней – «шесть таинственных циклов библейской мифологемы», и хоть в книге Бытия и сказано, что Бог почил от всех дел Своих, но Христос свидетельствует – «Отец Мой доселе делает, и Я делаю» (Ин;5:17) – Бог участвует в истории мира, а человеку задано творить – творчески священнодействовать во всех областях жизни. Но в драматичных условиях мира, лежащего во зле, жизнь человека и его творчество приобретает трагический оттенок: «Человеку дано и задано быть творцом. Он творит с жаждою того, что плод его творчества избежит тления, но всею окружающею действительностью он убеждается в том, что все, созданное человеком, гибнет и исчезает. Дух зовет обессмертить и увековечить себя, а зуб времени и самый ритм жизни, железная поступь истории уничтожает все созданное: памятники древнего зодчества, манускрипты, покрытые не расшифрованными еще письменами, бледнеющая и как бы испаряющаяся на стене фреска Тайной Вечери, философские системы, политические доктрины, быт и костюмы народов, попавших под сокрушающее колесо истории. Творчество исходит от Вечного Начала и стремится к Вечному; а эта жизнь разбивает сотворенное и сама разбивается у врат смерти. Милые сердцу, близкие всем нам «вечные спутники», обреченные в конечном счете на смерть вместе с концом истории». Задаваясь вопросом о смысле творчества и стремясь религиозно оправдать культуру с ее античными статуями и архитектурой, византийский храм Святой Софии, средневековыми готическими соборами католической Европы и живописью эпохи Возрождения перед лицом вечности, архимандрит Киприан Керн указывал на то, что красота – это чудо мироздания, она имеет непреходящую ценность в очах Божиих, отсюда – «есть что-то в каждом творчестве (мысль, наука, художество), что в себе содержит семя вечности, свой «семенной логос», роднящий его с Первоисточником Премудрости, с Предвечным Логосом. И это вечное в создании рук человеческих и перейдет в вечность в своем нетленном, преображенном облике и останется пребывать в невечернем дни Царствия. Как мысли, звуки, слова, линии таинственно появились в творческом уме человека откуда-то, из какого-то умопостигаемого мира, так они, верим мы, опять-таки таинственно преобразившись, уйдут в вечность для бесконечного бытия. Энергии Духа, сияние несозданного Фаворского света действуют в нашем малом мире, проникают из таинственного иного мира, пронизывают ум, логос человека, вдохновляют его. И эти энергии Духа, этот несозданный свет не может исчезнуть бесследно. Сила Преображения распространяется и на произведения этого Духа – Творца красоты. Несозданное должно быть вечно. Есть какой-то смысл, какой-то логос творчества, нами еще невидимый и непостижимый. Отрицать его было бы величайшею бессмыслицею. Это значило бы отнимать Божественный смысл назначения человека». Веруя, что в конце истории человечества – настанет космический пожар – «земля и дела ее сгорят», как предрекал апостол Петр, притча о талантах возвещает, что Бог ждет от человека творческого дерзновения, ибо подвижничество преподобного Андрея Критского, Романа Сладкопевца, Космы Маиумского, Максима Грека не ограничивается одними делами их монашеских подвигов смирения, терпения, поста, девства, но включает и их поэтическое и богословское творчество. «Разве написанные этими святыми мужами кондаки, каноны и толкования богословского характера не имеют той же цены, как и монашеские подвиги? Разве только подвиги молитвы и поста могут быть приравнены к золоту и серебру, которые очистятся и сохранятся в огне космического пожара, а музыкальные, поэтические и богословские творения их, подобно сену, дровам или соломе, сгорят и от них ничего, кроме кучки золы, и не останется? А рядом с этим и иконы Андрея Рублева, мозаики церквей византийских и афонских, памятники зодчества, сгорев в космическом пожаре, сгорят и на Страшном Суде, как ненужный хлам для Небесного Царства?». Для архимандрита Киприана Керна было очевидно, что если человеку дано быть творцом, то вопрос о смысле, цели и оправдании творчества и культуры разрешается в притче о талантах и исполнении заповеди творить во славу Божию, а в Небесный Иерусалим войдут все величайшие достижения человеческого творческого духа.
Человек призван свободно и добровольно служить Богу, осуществить в своем творчестве замысел Творца и духовно, нравственно и интеллектуально усовершенствоваться – восходить путем Христа к обожению – на заоблачную высоту духовной жизни. Как разумное и свободное существо человек ответственен перед Богом за свою жизнь – как внутреннюю, так и внешнюю, он призван в бытие для исполнения и раскрытия замысла, который Богом задумал от вечности. «Человек, как это «богословесное» существо призван жить и ответить на это слово о бытии. Свою задачу он призван исполнить творчески, т. е. разумно и свободно. Призван творить в области нравственной, духовной, интеллектуальной, эстетической. Призван встать и идти по тому пути, который указан ему Богочеловеком, сказавшим о Себе Самом: Аз есмь Путь, Истина и Жизнь». Задаваясь вопросом о том – «Куда ведет этот путь?», архимандрит Киприан Керн отвечал – к обожению, или говоря словами преподобного Григория Паламы – в горняя, к Божественному Свету. Размышляя о том, как возможно обожение, если между Творцом и Его творением лежит онтологическая пропасть – мы иносущные Богу, архимандрит Киприан Керн отмечал, что человек изначально предназначен к обожению и от вечности предуставлен к соединению с Богом, а через обожение человека должно было совершиться и обожение всего видимого мира. Человек есть царь видимого космоса и микрокосм, поэтому его обожение имеет вселенское значение. После грехопадения Адама все его потомки – весь род человеческий – оказались во власти дьявола, греха и смерти, а обожение стало возможным для нас только через воплощение и вочеловечивания предвечного Бога Слова и через Его мироискупительную жертву на Голгофе. Боговоплощение и искупительная жертва Иисуса Христа – это не только реальные исторические события, поменявшие ход мировой истории, но и премирная реальность – Агнец Божий заклан прежде сотворения мира, ибо в предвечном совете Святой Троицы был задуман план спасения человечества. Христос пришел в мир для спасения каждого из нас, Он – предвечный Логос, приносящий смысл истории мира и нашим жизням, Он – пречистый Агнец и Искупитель грехов рода человеческого, Он – Новый Адам, духовный родоначальник нового рода людей, искупленных от греха и смерти, Он – наш Спаситель и воплощение Божественной Любви: «вочеловечение Логоса принесло миру неисчислимые блага. Снисхождение Божие на землю и вселение Его в тварное существо должно быть признано никак не меньшим, если не большим актом любви Божией, чем творение мира. По любви, изливающейся из Святой Троицы, Бог из небытия призывает тварь к бытию. По любви же приносится и жертва воплощения. Это самое полное откровение Бога миру, это совершеннейшее богоявление, пред которым все ранее бывшие откровения Ветхого Завета суть только слабые и несовершенные тени. В воплощении Логоса люди впервые познали всю «полноту Божества телесно и научились от Него, как должно жить в Церкви Бога живого, которая есть столп и утверждение Истины. Открылось «от века утаенное и Ангелам неведомое таинство», великая тайна благочестия, – «Бог во плоти явился, оправдал Себя в Духе, показал Себя ангелам, проповедан в народах, принят верою в мире, вознесся во славе» (1;Тим.;3:16). В воплощении Логоса дан нам совершенный пример для уподобления; показан совершенный Человек, Новый Адам, лучший чем ветхий, и от Него мы ведем теперь свою новую родословную. Потускневший, но не исчезнувший окончательно в грехопадении образ Божий, не раскрытый Адамом, как это дано ему было сделать по плану зиждительной Премудрости, должен раскрыться нами в богоуподоблении, в Христоуподоблении». Вся ветхозаветная история – это долгий пропедевтический путь приуготовления к явлению Бога во плоти – к часу Боговоплощения и пришествия в мир Мессии. Для архимандрита Киприана Керна, Христос Богочеловек – это не только величайший нравственный идеал, но и единственный Спаситель мир, Он – истинный Мессия, Сын Божий и Сын человеческий в одном Лице, Он – источник совершенно реального обожения и нашего спасения. Если бы Христос не явился на землю и не искупил грехи рода человеческого – не освободил бы нас от власти дьявола, греха и смерти, то никто бы из нас не мог бы унаследовать жизнь вечную и войти в Царство небесное. Человеку «со Христом должно спогребстись, со Христом воскреснуть, Христу сонаследовать, стать сыном Божиим». Христос воспринял нашу человеческую природу в Свою Божественную Ипостась – Он страдал и умер на Кресте, чтобы искупить грехи мира и соединить нас с Богом, а Его крестные муки имеют сотериологическое и космическое значение – через крестную смерть на Голгофе совершилось наше спасение, а через таинство Евхаристии мы можем быть причастниками Святых Тайн Христовых – пречистого Тела и животворящей Крови Сына Божиего, становясь сотелесниками нашему Спасителю и причастниками вечной жизни. В своих богословских рассуждениях о таинстве обожения архимандрит Киприан Керн опирался на учение святых отцов Церкви – и прежде всего на высказывания преподобного Григория Паламы, который подчеркивал, что Слово Божие восприняло на Себя наше человеческое естество, очистив и освятив его чудесным и неприступным огнем Своего предвечного Божества. Наше человеческое естество не только прошло в Лице Иисуса Христа через Голгофу и сошествие во Ад, но и через Воскрешение и Вознесение. Христос воскрес из мертвых и победил смерть, а в день Вознесения человеческое естество возносится Спасителем на престол горней славы. Наше обожение стало возможным через любовь Небесного Отца, отдавшего Своего Единородного Сына, чтобы всякий верующий не погиб, но обрел жизнь вечную, через Иисус Христа, Его искупительную жертву, Воскресение и Вознесение, через освящающую благодать Святого Духа – Животворящего Духа Истины и Откровения, действующего в таинствах Церкви. По мудрой мысли архимандрита Киприана Керна, таинство нашего спасения – это таинство синергия – нашего соработничества с Богом – в деле нашего спасения участвуют все три Лица Святой Троицы, но оно предполагает и наше активное участие, ибо всемогущий Бог никого не спасает насильно – Он не спасает нас без нашей собственной воли. Рассуждая о путях к обожению, о. Киприан Керн говорил, что любовь к Богу и верность Богу – это единственный путь к обожению, которое дается в таинствах Церкви – в крещении и миропомазании, а особенно – в Евхаристии: «Приступи и стань близ сея Жертвы, у сей таинственной Трапезы, подле меня, который этою Жертвою тайноводствует к обожению». В святейшем таинстве Евхаристии мы становимся «причастниками Божеского естества» (2Пет.;1:4), отсюда – «жить евхаристически – значит не только ходить к обедне, слушать те или иные трогательные или красивые песнопения, а причащаться. Участвовать в сегодняшней Тайной Вечере. Причащаться не раз в год или еще реже, а, как можно чаще, много раз в году, если можно, постоянно, чтобы быть в постоянной, неразрывной связи с мистическим Телом Христовым, с Церковью, чтобы воцерковиться и не выходить, не выпадать из этой тесной связи с нею. Причащаться с полным сознанием и дерзновенным желанием именно этого обожения нашего естества». Для архимандрита Киприана Керна слово «обожение» означает не моральное и аллегорическое, не символическое и иносказательно, а реальное и мистическое единение человека и Бога. Это – наивысшая цель всей христианской жизни и всех устремлений христианского сердца: «Жажда святости не есть только очищение, не только пуританство или малокровное морализирование, а стремление к реальному обожению, к слиянию с Первоисточником любви, с самой любовью – Богом. И это может быть только в творческом порыве, в созидании своей святости, в творчестве духовных ценностей». По верному замечанию исследователя И.П. Булыко, «понятие обожения для о. Киприана не аллегория или метафора, а реальное единство человека и Бога. В этом приобщении человека к Богу человеческая личность не сливается, не уничтожается и не прилагается в Божество, но реально сохраняется различие Божественного и человеческого. Для. о. Киприана недопустимо чисто моралистическое толкование обожения… Наше спасение состоит в реализации Божественного образа, который изначально заложен в человека при творении и достижении Богоподобия… Понятие обожения связано со всей системой вероучения Православной Церкви: с триадологией, христологией, пневматологией, антропологией, эсхатологией. Обожение для о. Киприана – это не мгновенный акт, а сложный процесс, связанный со всей жизнью человека». Таинственный процесс обожения начинается уже на земле, но может быть завершен только в эсхатологической перспективе – в грядущем Царстве Славы и жизни будущего века. Можно сказать, что обожение не только мистично, но и эсхатологично, а наша земная жизнь – это приуготовление к смерти и Страшному Суду, к встрече с Богом и к вечности. Со священным трепетом вникая в неизъяснимую тайну обожения, архимандрит Киприан Керн пояснял, что обожение – это не пантеистическое растворение в Боге, но духовное преображение, ибо творение остается творением, а Творец – Творцом. Достигая высшей цели христианской жизни – обожения, человек не становится единосущным Богу, его личность и свободная воля не исчезают, но он духовно преображается и освящается, становится «богопричастной» личностью, обретая абсолютную свободу, совершенство и вечную блаженную жизнь в Боге.
По своему духу архимандрит Киприан Керн был истинным ученым монахом, и, будучи современником драматичных событий мировой истории – второй мировой войны и оккупации Франции, когда в Париже не работал транспорт, он добирался от института и до храма пешком, а мысль его вращалась вокруг богословских проблем. Вспоминая годы немецкой оккупации, Борис Зайцев писал: «Германское пленение мы проводили оба в Париже. Не забыть одного вечера летом 44-го года – после всенощной нельзя было уже вернуться из Кламара домой. Мы остались ночевать в доме рядом у О. А. Глебовой, тоже друга о. Киприана. К Парижу подходили союзники. Немцы безнадежно отбивались. Электричества не было, мы сидели в темной столовой Ольги Александровны, издали слышались иногда взрывы и канонада, зарева таинственным, дрожащим светом полуосвещали нас. О. Киприан в особенном подъеме. В нервной этой полумгле прочел нам целую лекцию о святом Григории Паламе. В такой обстановке не впервые ли приходилось ему читать, а нам слушать? Да и воспринимать (под бомбардировку окрестностей). Но воспринимали. И как!..». В трагические годы, когда по всей Европе полыхал пожар мировой войны, о. Киприан Керн разделяя невзгоды военного времени с собратьями по Свято-Сергиевскому богословскому институту, но жил верой и молитвой, богослужением и богословием. На торжественном акте Свято-Сергиевского богословского института в Париже – 8 февраля 1942 года – в присутствии митрополита Евлогия Георгиевского и профессоров, архимандрит Киприан выступил с глубоко выношенной и выстраданной с речью «Ангелы, иночество, человечество», в которой попытался богословски осмыслить значение ученого монашества. Вдохновляясь литургическими и гимнографическими текстами и опираясь на святоотеческое учение о Божественном Свете и Ангелах – «вторых светах», раскрытое в сочинениях великих православных мистиков – святителя Григория Богослова, святого Дионисия Ареопагита, преподобного Максима Исповедника, преподобного Иоанна Дамаскина и преподобного Симеона Нового Богослова, о. Киприан Керн писал о светолитии, исходящем от Святой Троицы и отражающемся от Ангелов, которые «суть зеркала» Божественной славы и отражают нетварный Божественны Свет, передовая светолитие от высших чинов к низшим – от Серафимов и Херувимов до Архангелов и Ангелов, а от них – к церковной иерархии, священнослужителям, монахам и мирянам, настолько, насколько каждый в свою меру способен воспринимать благодать Святого Духа: «Сущность этого учения сводится к нижеследующему. Бог, Св. Троица есть Первоначальный, Вечный, Несозданный Свет, от Которого изливается озарение на весь мир, на всю тварь, на все живые существа. Самая сущность Божества неизъяснима, несказанна и непостижима ни для кого. Божество по природе Своей безусловно непричастно. Но Богу по Его любви к миру и человечеству свойственно изливать Свой несозданный Божественный Свет непрерывным потоком на тварный мир. В этом «светолитии» Бог доступен восприятию низших существ. Псевдо-Ареопагит называет это «выступлениям» Бога; Григорий Палама, вслед за Иоанном Дамаскиным пользуется термином «устремление Бога». Бог, следовательно, «причастен» низшим существам в этом светолитии, в Своих «энергиях». Причащение Божественному началу, познавание Бога, – отнюдь не рационалистическое, – допущено в любвеобильном плане миростроительства и мироуправления. Бог дает Себя познавать, к Себе приближаться, Себе причащаться. Этот процесс в Божественной и мировой жизни протекает постепенно, в рамках строгой иерархичности. Богоначального, Первичного Света приобщаются прежде всего те ангельские чиноначалия, которые по своей близости к Источнику этого Света способны наиболее полно его восприять. Развитое ареопагиговской мистикой учение о небесной иерархии обусловливает эту иерархичность познания в самой ангельской сфере. Познавание Бога совершается соответственно достоинству познающего… Ангелы, окружая Престол славы Божией, и непосредственно приобщаясь этого Света, сообщают Его по иерархической нисходящей постепенности ниже себя стоящим ангельским чинам, являются как бы зеркалами, отражающими этот Свет. Они суть отблески Совершенного Света, «вторичные светы», «световидные» существа, слуги Первичного Света и наполняются Им. Однако постепенное излияние божественного Света не останавливается на ступенях небесной, ангельской, иерархии. Этого «светолития» удостаиваются, конечно, тоже сообразно с их достоинством и способностью восприятия, и наиболее духовно-чуткие, озаренные люди». Излагая святоотеческое учение о Божественном светолитии – исхождении вечных энергий Божиих, о. Киприан Керн назвал Ангелов – «вторыми светами» и «таинственными духовными зеркалами», отражающими свет славы Господней, «чистыми умами», познающими тайны Божии, хранящими их и передающими роду человеческому: Ангелы – «суть зеркала, вторичные светы, передающие низшим духовным существам этот Божественный Свет. Они просветители, и как «чистые умы» познают тайны Божии и сообщают их в той же иерархической постепенности. Их премудрое назначение служить в просвещении и другим ангелам и роду людскому. Просвещение это выражается в приобщении этих низших существ божественной энергии, умному Фаворскому Свету, несозданному, вечному. Ангелы, вместе с этим отражением Света и просвещением себя и других, беспрестанно славословят величие Божие, прославляют его, воспевая Богу Трисвятую песнь. И это беспрестанное славословие Имени Божия и Его Святости, от круга к кругу, от чина в чин, со ступени на ступень, подобно некоему эху раздается в сферах надземного бытия, отголоском чего является и наше литургическое восхваление и прославление Святейшего и Сладчайшего Имени Божия. В этом немолчном упоминовении Имени совершается также таинственный и умопостигаемый процесс познавания Непознаваемого, проникновения в глубину Того, словесным выражением Чего является Самое Имя. И это служит к Просвещению Светом Божественной Славы». Высшее назначение Ангелов – не только воспевать славу Божию, но и просвещать друг друга и людей светом Божественной Мудрости и Просвещения, они – служебные духи и вестники Божьей воли и Божественных тайн, светоносители и просветители, а Церковь земная отражает то, «что подлинно существует в небесной сфере ее. В церковном быту феноменологически является то, что подлинно живет в сущности духовного бытия. Эхо ангельских песнопений повторяется бренными устами и на земле, и зеркальный отблеск Невечернего Света находит свое отражение в омраченных умах и сердцах людей».
Представители рода человеческого – иноки, монахи, схимники, носящие ангельский образ или схиму, воплощают в своей земнородной природе дух бесплотных небожителей. Задаваясь вопросом –« не есть ли это название «ангельского образа» только метафорическое прилагательное?», архимандрит Киприан Керн отвечал –«пустоименные титулы не могут иметь места в Церкви, как Жизни Духа. Тут существуют только подлинные духовные реальности, и они то и могут и должны находить свое отражение и в жизни Церкви исторической, на земле». Духовная ценность «ангельского лика» в бытии Церкви не ограничивается аскезой – обузданием греховных похотей и желаний, приуготовляющем душу и тело христианина быть храмом Святого, ибо аскеза – лишь средство, а не цель, равно как молитва, созерцание и Богомыслие, целью же является достижение святости и духовного совершенства. По суждению архимандрита Киприана Керна, иночество есть золотая цепь, связующая Ангелов и людей, отсюда – Ангелы – свет монахам, а монахи – свет миру, они продолжатели дела духовного просвещения, их высокое призвание – «изливать миру тленному и падшему на земле это сияние святости, любви и мудрости. Иночество и должно быть преисполнено этим светом и преломлять его в делах чистоты, милосердия и Боговедения. Иночество должно, подражая своим первообразам Ангелам, продолжать на земле и довершать ангельское служение, стать служебными духами для тех, которые имеют наследовать спасение, для томящегося в грехах и мраке неведения человечества…». Иночество «должно отображать духовное, мистическое сияние Света, Любви и Мудрости… Иноки должны быть Ангелами-хранителями мира, служить миру и продолжать в этом направлении линию ангельского служения. Это служение может проходить в непосредственном контакте с этим миром, или же быть пустынническим, анахоретским, от мира географически отделенное, но зато еще более тесно связанное метафизически, духовно, молитвенно… Молитва, постничество, подвиг, Богомыслие и созерцание, – все это только средства для служения другим чинам низших ангелоподобных иноков и еще более низших человеков. Цель иночества, как нравственной силы, спасение не только самих себя, но спасение всего мира и освящение твари. Это не только спасение от мира, но именно спасение мира». По замечанию профессору А.И. Сидорова, «в этих словах архимандрита Киприана четко и ясно выражается как идеальная суть монашеского служения, так и всецелая преданность его лично такому идеалу. Безусловно, он осознавал, что между идеалом и его реальным воплощением простирается дистанция довольно большого размера». Идеал монашеского служения, воплощающийся в подвиге духовничества и старчества, по суждению о. Киприана Керна, «от древних подвижников Востока эта линия тянется к Паисию Величковскому и нашим знаменитым оптинским старцам. Оптина – один из прекраснейших цветов иноческого вертограда, один из лучезарных светочей православного мира и его ангелоподобного собора монашествующих. Исповедь, руководство жизнью, совет самого, казалось бы, прозаического, повседневного содержания приближают иноков к их назначению быть ангелами-хранителями мира». По заветной мысли архимандрита Киприана Керна, монахи призваны быть светильниками Божественного Света в нашем земном мире – «юдоли печалей и скорбей», суть их служения – это «служение Мудрости, Боговедения и Просвещения», они «должны нести этот свет, просвещает мир, вразумляет его». Иноческое служение существенно отличаются от деятельности филантропических организаций и «социального христианства» с его внецерковным утилитаризмом и прагматизмом, оно совершается в живом молитвенном и евхаристическом единстве со Христом Спасителем и соборной гармонии с Его святой Церковью, оно пронизано духом церковности, богослужебной красоты и аскетики. Акцентируя свое внимание на духовно-просветительском, культурном и научном аспекте иноческого служения, о. Киприан Керн утверждал, что высшее назначение монахов – быть светочами в здешнем мире, о чем свидетельствуют многочисленные примеры истории монашества на Востоке и на Западе, а одно из самых замечательных мест должно быть отведено Афону – «огромному центру богословского образования в средние века, богослужебной культуры и мистического Боговедения. Афон был подлинным ученым монашеским орденом, если не побоятся применить к православному монашеству этот латинский термин. Достаточно вспомнить и историю исихазма с преподобными Симеоном Новым Богословом, Григорием Синаитом и уже конечно, со святым Григорием Паламой. Знаменитая «Ресавская школа» в истории сербской церковной культуры, монастырь Манасия, деятельность Константина Философа, Деспота Стефана Высокого, также свидетельствует о богатом вкладе иноков ученых и учителей, просветителей, иноков служителей и носителей Боговедения. Без иночествующих центров с их храмами, книгохранилищами и ризницами не было бы византийского ренессанса времен Комнинов и Палеологов, а без этого культурного движения в Византии не было бы и итальянского Возрождения, не было бы Фичино, Полаиоло, Медичей, не было бы влияния Византии и дальше на Запад во время Франциска I. Блаженный Феодорит называл монастыри «училищами философии». История русского иночества только еще лишний раз подтверждает сказанное и дает изумительные примеры иноческого служения науке, искусству, культуре и просвещению. Стоит только вспомнить, что в наших монастырях был очаг и светильник христианской культуры и богослужения. И Киевские пещеры на юго-западе и «Дом Святой Троицы» преподобного Сергия на северо-востоке явились теми центрами, из которых широкими кругами разошлось христианское просвещение по лицу русской земли. Ученики Антония и Феодосия в Киеве, и особливо все постриженники преподобного Сергия покорили Христовым именем всю Россию и всю инородную Чудь, Мерь и Весь. Из Радонежских лесов изливался свет миссионерства вплоть до берегов Ладоги и Белого моря и до хребтов Урала. Зосима и Савватий, Сергий и Герман, Стефан Пермский, Макарий, Кирилл, Мефодий и сонм иных были теми носителями Евангелия, которые христианизировали языческие окраины России. Это был настоящий орден проповедников. Огласив сначала народ словом Евангельского учения, они постепенно внедряли в него начатки христианской культуры: перевод святоотеческих творений, богослужебные книги, крюковые ноты и изумительные памятники иконописного искусства. Икона, расцвела и заблистала яркими красками из монастырской кельи. И никогда не повторить и не превзойти тех иконописных отображений ангельского мира, который нам дали Спасо-Андрониевский монах Андрей Рублев и Флорентийский фра-Беато Анджелико, – сами иконописные Ангелы и ангелоподобные иноки русского и флорентийского треченто. Монастыри на всем протяжении истории Русской Церкви были в большей или меньшей степени центрами просвещения». С херувимской зоркостью обозрев историю ученого монашества на православном Востоке, о. Киприан Керн обратился к рассмотрению специфики западного ученого монашества, отмечая, что «кристаллизация творческих сил» в католической Церкви происходила иным путем, чем в православном мире, ведь в западное монашество был внесен принцип «дифференциации сил»: «На Западе же кроме того в эту монашескую организацию вошел и принцип дифференциации сил. Монашество распределилось по своим целям и внешним условиям жизни на ордена и конгрегации. Появилась орденская организация проповедников, миссионеров, инквизиторов. И даже сыны святой бедности Ассизского Нищего превратились в организованный орден безбедно живущих монахов… Жизнь Западной церкви протекала в иных, более благоприятных, чем на Востоке условиях. От варварских завоеваний они освободились значительно раньше нас, жизнь установилась в более спокойных берегах и почва для культурного строительства была более удобной... Ученым орденам и конгрегациям латинства мир обязан неоценимыми культурными сокровищами. Сама селекция монашествующих по их личным стремлениям способствовала экономии духовных сил и концентрации культурных начинаний. Сонм подвижников науки вышел из рядов ученых орденов, будь то дети св. Бенедикта, или «псы Господни» – Domini canes, или Ассумнционисты, Лазаристы и члены «Общества Иисусова». Знаменитые аббатства просияли на весь мир своими систематическими монументальными трудами в разных дисциплинах богословия, истории, археологии, языковедения или иных наук… Наука тоже подвиг!.. Подвижник науки, какой-нибудь доминиканец или бенедиктинец знает, что он будет иметь все для научной работы нужное, и что ничто от нее его не будет отвлекать. Наука его главное и святое дело, его цель и задача, а никак какое-то подозрительное и опасное для спасения души предприятие. Его не страшит, что его вдруг смогут послать обслуживать какое-то ему совсем чуждое дело, для которого абсолютно не нужно знать коптского языка или истории догмы. Чистому делу науки может отдаться с полным спокойствием совести тот, кто имеет вкус и призвание к науке. Ученый монастырь с его храмом и библиотекой, а не только с огородом, швальней, рухольной и другими хозяйственными департаментами, и в таком монастыре рядом с библиотекой и археологический музей, чтобы уже не говорить об обсерватории, – это подлинный скит, подвизалище ума и науки».
Если в католическом мире с его «строгой дифференциацией духовных творческих сил» в среде иночества сложился четко выраженный тип «ученого монаха» с его своеобразной ментальностью и возможностью всецело отдаться богословской науке, то в России – особенно в послепетровский период – дело обстояло иначе: «ученый инок в наших условиях церковного быта всегда призывался к церковно-административному служению. Чистой ученой работе почти никто из наших монахов-академиков себя не мог посвятить... Церковная власть больше ценила, и Синоду больше был нужен кадр архиереев, чем орден ученых монахов. И понятно, что архиерейство не способствовало ученым трудам. Заботы по епархиальному управлению поглощали все время. Приходится просто удивляться, как могли писать свои труды такие выдающиеся наши иерархи, как Порфирий Успенский, Филарет Гумилевский, Макарий Булгаков, Сильвестр Малеванский, Сергий Спасский, автор «Месяцеслова». Это были подвижники и страдальцы науки». В этих глубоко личных и проникновенных словах архимандрита Киприана Керна звучат ноты душевной скорби истинного «ученого монаха», на своем горьком опыте убедившемся, что когда в общую массу простецов иноков, коих всегда большинство, попадают духовно утонченные натуры и пытливые умы – иноки, «ушедшие в монастырь, чтобы в его тишине читать, переводить, исследовать, писать, творить, словом светить миру светом науки», то они остаются непонятыми и одинокими: «Богослов, прошедший школьный путь семинарии и академии, желает в монашеской свободе духа поподвизаться на путях богословской или иной какой науки. При отсутствии ученого ордена, ученых монастырей он попадает в среду простецов, в обычный бытовой круг. Положение его не только трудное, но и впрямь трагическое. Простецкая масса индифферентна к науке, совершенно чужда запросов и интересов этого ученого инока, не видит и не может видеть нужды для строительства церковного в изучении семитских языков или сравнении священных текстов. Это даже может казаться и опасным с точки зрения благочестия и смирения. Такого инока не понимают, заподазривают в непростоте, в неблагонадежности, его стесняют и даже преследуют. Появляется типичное деление: «вы – ученые, ну а мы уж – толченые», и, конечно, толченость понимается как необходимый плюс ко спасению, а ученость как прямое препятствие. Отсюда парадоксальный вывод: обскурантизм есть необходимое условие для монашеского делания, кое само по себе есть и должно быть отражением Света». Прекрасно понимая, что «служение церковной науке» является лишь одной из граней иноческого служения, архимандрит Киприан Керн, до последнего вздоха верный высокому идеалу ученого монашества, всегда выступал против гносимахии и обскурантизма, проповедуя о духовной ценности культуры и богословской науки. «Могут сказать, что Православию все это чуждо, не нужно и даже опасно; что Православие сильно смирением и молитвой, а не философскими спекуляциями и учеными орденами; что за последний XIX век, век особой просвещенности, русское Православие просияло преподобным Серафимом и о.Иоанном Кронштадским, которые не были учеными в строгом смысле слова. Но разве смирение и молитва исключают науку? Разве благочестие мешает книге и просвещению? Ведь если я говорю о культуре и науке, то только основанных на молитве, выходящих из монастыря». Как глубоко церковный и искренней преданный Православной Церкви монах и ученый, архимандрит Киприан Керн подчеркивал, что в его словах нет духа новаторства и призывов к реформации, напротив – он звал вернуться к святоотеческим источникам мудрости и высоко ценить идеал ученого монашества, явленный в лице святителя Григория Богослова и святителя Василия Великого, преподобного Иоанна Дамаскина и святого Григория Паламы, а его собственные раздумья – это «тихие и грустные думы о судьбе тех, кто взыскует сочетать монашество и науку, книгу и молитву, библиотеку и благочестие». Помня о трагичности судеб ученых монахов и призывая ценить святость научного подвига, архимандрит Киприан Керн высказывал мысли о создании в среди русского иночества «ученого ордена» или хотя бы монастыря, где иноки, посвятившие себя молитве и духовному просвещению, могли бы беспрепятственно заниматься науками, «где они могли бы посвящать жизнь свою науке, кто хочет и учить и учиться, читать, переводить, толковать, писать, просвещать, словом, быть ангелами света и просвещения, зеркалом духовным, участником таинственного светолития, звеном мистической «золотой цепи», утвержденной в Боге и неудоборазрываемой»: «Нельзя забывать, что в общей системе церковного строительства и управления просвещение и богословская да и всякая вообще наука необходимы, полезны и благословенны. Наука, такой же подвиг; просвещение такое же служение; это общее дело, что, выражаясь по-гречески, означает «литургия». Служители и строители церковной культуры ничем не меньше аскеты, подвижники, мученики чем рядовые священники, служащие Богу и людям и монахи, занимающиеся для своего спасения молитвою, и физическим трудом…Нужны не только монастыри, издающие благочестивые брошюры и печатающие богослужебные книги. Нужна селекция самих научных сил в монашестве. Нужно охранение ученых работников в обителях. Нужно в монашестве дать возможность жить и творить не только людям просто благочестивым, но и культурным, и желающим сочетать свою просвещенность с молитвой и с традиционным укладом монашеского быта. Нужен монашеский ученый орден. Богословской науке надо не только учить, в нее надо посвящать. Надо уметь ценить святость научного подвига, возвышенность служения книги… Православию нужны не только единичные ученые монахи, такие уникумы встречалось и раньше в наших иноческих вертоградах, и глохли в них. Нам нужен монашеский ученый орден. Нужно отбирать в этой среде лучшие культурные силы, не противопоставлять творчеству – спасение, и не чураться соблазна книги. Такие православные доминиканцы и бенедиктинцы, конечно, не цветом и покроем рясы должны отличаться от прочих своих собратьев, по истинным духовным просвещением, чтобы стать подлинным зеркалом духовным, одним из «вторичных светов». Они должны отдаться науке и быть способными работать в сфере просвещения, быть свободными от хозяйственных послушаний, материального благоустройства и административного соблазна. Жизнь сама собой придала отдельным монастырям их индивидуальную физиономию. Обители отличались по своему укладу и внутреннему духовному климату. Известна пословица: «кто суров – тому Саров, кто упрям, тому – Валаам, кто жаждет духовного опыта, тому – Оптина». Вот только не было уголка тем духовно-культуртным инокам, которые на себя приняли вместе с помазанием науки и ангельскую схиму. Они – бездомны…Ученым богословам или философам, желающим сочетать свою ученость с монашеством, дать условия монашеской жизни, чтобы себя не чувствовать в ней изгоем, дать возможность творить, читать, писать не только в миру, но и в монастыре. Дать возможность совместно жить и работать тем, кто в себе чувствует любовь и к книге и ко храму, к науке и к благочестию, кто хочет и творить и спасать душу». В этих словах звучит выстраданная верность делу церковного просвещения и идеалу православной учености в ее неразрывной взаимосвязи с пастырским и литургическим служением, которую о. Киприан Керн самоотверженно хранил до последнего дня своей жизни.
Земная жизнь архимандрита Киприана Керна была отмечена годами жертвенного пастырского служения, напряженных богословских исследований, духовно-аскетического подвижничества, усердного преподавания и литургических священнодействий, она была проникнута молитвой и Богомыслием, овеяна тихой грустью и неисцелимой тоской – тоской по Царству Небесному и правде его. В последние годы жить ему становилось все более тягостно не только по причине болезни, но и оттого, что усиливалась неудовлетворенность земным бытием. Душу о. Киприана мучительно томила суета повседневности и он все более терял вкус к жизни, ощущал себя устаревшим – остро чувствовал себя чуждым грядущему технотронному веку, убегая мыслью в былое и взыскуя вечного. По воспоминанию его преданного ученика – протопресвитера Бориса Бобринского, в октябре 1959 года рукоположенного в сан священника и служившего с архимандритом Киприаном Керном до его кончины, «он безвременно устал жить и видел во сне близких ему ушедших, которые его звали. Он предчувствовал свою кончину и мне о ней поведал. Заболев воспалением легких, несмотря на высокий жар, он все же захотел служить в Кламаре. Мне лишь удалось уговорить его дать мне послужить Литургию. Мы вместе отправились ранним утром в морозную погоду на метро и в автобусе. Храм тогда слабо отапливался, и мы зажгли всевозможные огарки, чтобы хотя бы малость нагреть храм. Отец Киприан причастился Святых Тайн и потребил Святые Дары, пока верующие подходили к Кресту. Вернувшись домой на Сергиевское подворье, отец Киприан окончательно слег. Он скончался под утро 11–го февраля, в день памяти священномученика Игнатия Богоносца, в 60–летнем возрасте, оставив богатое богословское наследие и благодарную о себе память у множества своих духовных детей». Кончина о. Киприана Керна было скоропостижной и символичной – совершив Божественную Литургию и причастившись Святых Тайн Христовых, он ушел в иной мир – в вечность, куда так рвалась его душа, томящаяся на земле. По причине нехватки пресвитеров Евангелие над покойным «аввой» читал его близкий друг и духовный сын – русский писатель Борис Зайцев, со светлой грустью и глубоким раздумьем писавший: «Думал ли я тогда, в Бюсси, кое-как читая в часовенке Шестопсалмие, что через семнадцать лет в Сергиевом подворье, в комнате нашего дорогого аввы, доведется мне читать над его телом Евангелие? (Над скончавшимся священником Евангелие читают священники. Но вот тут вышла нехватка, читали и студенты, и я.) Столь знакомые полки с книгами и длинный смертный одр, головой к иконам и лампадке, к нам ногами. Изможденный, в торжественной мантии прах нашего друга. Лицо завешено воздухом с вышитыми греческими надписями, у правой стороны груди Евангелие, руки сложены симметрично. Нечто торжественно древнее, монастырское и сколь благородное. В его духе. Читали над ним непрерывно. Последним читал я, и последнее, что прочел, была любимая его притча о блудном сыне. Он о всех нас и о себе самом всегда говорил, что это – про нас. Притчу эту выделял особой любовью из всего Евангелия. Когда я окончил ее, пришел священник, началась служба при положении во гроб». Размышляя о смерти, архимандрит Киприан Керн писал, что она остается тайной до конца непостижимой даже для разума просвещенного всеми науками и мудростями века сего, но наше сердце и наша мысль тянутся к горькой и страшной тайне смерти и вечности, которая становится светлой и радостной только во Христе: «В Православии нет места для смерти, ибо смерть – лишь узкая межа между жизнью здешней и жизнью будущего века, смерть – лишь временное разлучение души от тела. Нет смерти ни для кого, ибо Христос воскрес для всех. С Ним вечность, вечный покой и вечная память. Не мусульманский рай с гуриями, не тусклая и нудная нирвана, не противное и скучное перевоплощение, а тихие райские обители, Немерцающий Свет в невечернем дне Христова Царствия. Вечное приобщение блаженства, вечная Литургия, где Херувимскую песнь поют уже не человеческие голоса, Херувимам подражающие, а лики самих Херувимов и Серафимов. Вечная Литургия, Вечная Память о Боге и у Бога».
Личность и богословие архимандрита Киприана Керна
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2024
Свидетельство о публикации №224101501142
Свидетельство о публикации №224101501142
Рецензии