Тихо лаяли собаки...

Петрович проснулся от того, что ему зверски захотелось курить. Вот именно, не просто захотелось, а зверски захотелось. Обычно, он не курил по ночам, потому что после этого ему было трудно заснуть. Но тут желание было настолько сильным, что он плюнул на собственные запреты и сел в постели. Электронные часы показывали без четверти два. Петрович вздохнул, встал и, не одеваясь, поплёлся в кухню.
Конечно же, ему не стоило нарушать свои правила. Вопреки ожиданиям, сигарета не доставила ему никакого удовольствия. Вернее, первые две затяжки принесли некое подобие удовлетворения, но потом дым во рту стал горьким, да и вкус сигареты каким-то странным. Петрович загасил окурок, открыл дверцу холодильника и достал бутылку с минеральной водой. Он тщательно прополоскал рот, поставил бутылку обратно, выключил свет и шагнул в прихожую…

Ноги подкосились как-то сразу. Не то, чтобы отнялись, а как-то ослабели, и он, ухватившись рукой за комод, медленно сполз на ковровую дорожку, лежащую на полу.
«Ну, вот и всё… – как-то безразлично подумал он, – ну вот и всё. Интересно, это что: инсульт или уже совсем?..» Он не договорил, но и без этого было всё ясно.
Сколько времени прошло с того момента, когда отключилось сознание, Петрович не помнил. Но понемногу он стал ощущать себя и, даже, осознавать, где он находится и что с ним случилось.
Он медленно прислушался к своим ощущениям. Вроде, всё было в привычных параметрах. Петрович попробовал пошевелить руками. Руки шевелились. И, даже, сгибались в локтях без привычного хруста. Тогда он попробовал согнуть ногу. Нога вяло, но слушалась. А другая? Другая нога тоже пошевелилась, отвечая на его внутреннюю команду.
«Ну, слава богу, – вздохнул Петрович. – Значит, ещё пока не конец. И, даже, не инсульт. Значит, есть шанс, что отлежусь чуть-чуть и встану».
Он попытался приподнять голову и, насколько возможно, оценить обстановку. Представшая перед ним картина не то, чтобы успокоила Петровича, но, насколько это возможно, всё расставила по местам. Он лежал строго вдоль ковровой дорожки лицом к комнате и ногами к входным дверям.
«Я лежал к дверям ногами, элегантный, как рояль…» – пришла ему на ум строчка.
«Откуда это? – механически подумал он. – Убей бог, не помню! Да и фиг с ним! Про элегантность – это нынче не про меня!»
Петрович даже усмехнулся. Действительно, вряд ли кто-нибудь сейчас назвал бы его элегантным. Лежащий на полу в прихожей в семейных трусах, он скорее походил на кучку старого хлама, сваленного здесь по пути на помойку.
«Верным путём лежите, товарищи!» – перефразировал он известный лозунг и вновь усмехнулся. Хотя, ни в самой ситуации, ни в его позе ничего смешного не было.
«Да, – подумал Петрович, – не хотел бы я, чтобы кто-то застал меня здесь в таком виде. Хотя, если здраво рассудить, ежели я помру, то мне уже будет всё равно, а ежели не помру, то никто меня здесь уже не застанет.  Я обязательно доползу до кровати. Кровь из носа, доползу!»
Придя к такому решению, Петрович успокоился. Теперь надо было ещё чуть отлежаться, набраться сил и совершить необходимый рывок. А для этого следовало отвлечься и подумать о чём-нибудь нейтральном. Желательно, приятном.
«Вот, например, – сказал самому себе Петрович, – надо вспомнить, откуда эти строчки? Может, из Вертинского?»
Он прислушался к возникшей мысли, но ассоциаций не возникало.
«Нет, не Вертинский, – покачал головой Петрович. – Тогда – откуда?»
 И, неожиданно для себя, он разволновался. Почему-то именно сейчас ему показалось необычайно важным вспомнить, где он слышал эти строки. Причём, не один раз, но вот где и когда? Впервые – когда? Может, в армии? В гостях у доброго полковника Крашенинникова?

В армию Петрович неожиданно загремел, когда его с треском вышибли из института. Нет, не за неуспеваемость. Был он тогда молодой и глупый, писал разные иронические стихи, и не только о сантехниках. Одна «Ода вольности» чего стоила! И, конечно, совершенно не обязательно было тогда читать её перед всем курсом. Ведь ясно же было, что обязательно найдётся кто-то, кто стукнет. И нашёлся. Хорошо ещё, что в результате только из института вежливо турнули, не сообщая куда следует. И даже из комсомола не исключили, а только влепили строгий выговор. Но в армию Петрович всё же загремел…

Конечно, тогда он не собирался посвящать армии лучшие годы своей жизни. Но его как-то не спросили. А, может, и хорошо, что не спросили. Нет, без стёба, может, действительно – хорошо? По крайней мере, Петрович в этой армии увидел жизнь с другой стороны. Жизнь, в которой делаешь не то, что хочешь, а что прикажут. Встаёшь, когда положено, идёшь, куда направят, делаешь, что предписано… А, впрочем, кто знает, то хорошо, а что нет…
Сначала Петрович угодил в учебку, где было более-менее комфортно, если не считать ежедневной муштры. Но оттуда его тоже турнули, и тоже – за стихи. Написал он какие-то строчки, где упоминались «бедные сержанты». И строчки эти, естественно, увидели… Казалось бы, ожегшись один раз, он должен был бы быть осторожней, но…
Короче, через два месяца после этого события Петрович благополучно отбыл из учебки для прохождения дальнейшей службы в строительном батальоне. И, что выглядело особым цинизмом – с ефрейторской лычкой на погонах.

А, может, это всё-таки была судьба? Та судьба, которая определила и его дальнейшую армейскую службу, и, в какой-то мере, его дальнейшую жизнь.

По прибытии в батальон Петрович предстал перед начальником штаба, майором с грустными глазами.
– Журналист? – с робкой надеждой в голосе (так тогда показалось Петровичу) спросил майор.
– Журналист, – согласно кивнул Петрович. А чего было отрицать, если у него в военном билете так и было написано: «журналист». Прапорщик в военкомате, заполнявший его военный билет, спросил устало: «профессия»? А Петрович взял и ляпнул: «журналист». А прапорщик взял и записал. Вообще-то, по большому счёту, Петрович вполне мог считать себя журналистом, потому что время от времени писал статейки в многотиражные и районные газеты. А однажды его статью напечатали даже в областной газете. Так что в этом разе Петрович почти не соврал.
– Это хорошо, что ты журналист, – неожиданно обрадовался начальник штаба. – Ты, это, приказ по форме написать сумеешь?
– Как два пальца... – начал Петрович и осёкся. Но начштаба, похоже, не обратил на его вольность внимания.
– Это хорошо, что журналист, – ещё раз повторил майор. – А то у меня тут начальник строевой части неожиданно дембельнулся. Вот и посидишь пока за него. А то я уже зашиваюсь! Давай ка, для начала пиши приказ о зачислении тебя на должность…

Так, неожиданно для себя, Петрович начал делать военную карьеру, став начальником строевой части штаба. А потом и вовсе случилось невероятное: командир части слёг в госпиталь с прободной язвой, начальник штаба стал и. о. командира части, а он, по уставу, – и. о. начальника штаба. Рассказать кому – не поверят! Начальник штаба – в звании ефрейтора. Правда, ефрейтором он пробыл недолго. Пользуясь своей должностью, Петрович присвоил себе звание младшего сержанта. Досрочно. Дабы солидней выглядеть.

А к чему он, собственно, всё это вспоминает, лёжа здесь на полу? И почему он тут лежит? Ах, да, ноги подкосились. И он упал к дверям ногами… Песенка! Вспомнил!

Полковник Крашенинников приехал к ним в часть по какому-то важному вопросу. Петровича в суть вопроса не посвятили, да он и не стремился быть посвящённым. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь. Но познакомиться с полковником всё же пришлось. Тот затребовал сводки за последний месяц, а все бумаги лежали у Петровича в сейфе. Так и столкнула их судьба.
Крашенинников был начальником УИРа (Управления инженерных работ). А, кроме того, очень интересным человеком. Но это Петрович понял позже. А пока он стоял перед полковником Крашенинниковым сержант сержантом (хорошо хоть вторую лычку пришить успел!) и пытался ему объяснить, что он действительно начальник штаба. Ну, ладно, пусть не начальник, а и. о. начальника, но всё-таки… А когда, наконец, объяснил, полковник смеялся минут десять.
К слову сказать (это Петрович потом узнал), полковник этот, по натуре своей, был человек абсолютно не военным, и до того, как попасть в армию, руководил каким-то небольшим строительным управлением. Но партия сказала «надо», и он надел погоны, причём сразу полковничьи. И возглавил УИР. Как следствие, по должности и по званию ему была выделена трёхкомнатная квартира в военном городке. Для него и семьи. А семья – жена и дочка – с ним ехать отказалась. И куковал Крашенинников один в этой трёхкомнатной квартире. Но это его, похоже, не слишком огорчало. Дело в том, что был полковник заядлым библиофилом: собирал миниатюрные книжные издания (об этом Петрович тоже узнал позже). И под библиотеку у Крашенинникова была отведена целая комната, уставленная стеллажами и полками с книгами. Вот на этом они с ним, в последствие, и сошлись.
А пока Крашенинников стоял в кабинете Петровича и ржал в полный голос… Ну, ладно, поржал и успокоился. А к чему это он вспомнил? Ах, да, стихи. Не полковник ли показал ему маленькую книжечку, в которой были напечатаны вышеозначенные строки? Хотя – вряд ли.
«Тихо лаяли собаки
В затухающую даль…»
Строчки пришли на ум совершенно неожиданно. И Петрович вдруг понял, что совершенно точно знает, как дальше:
 «Я явился к вам во фраке,
Элегантный, как рояль»!
Вспомнил! Это ж надо, – вспомнил! Значит, ещё не докатился до полного маразма. Значит (он вновь пошевелил ногой – шевелится!) не всё еще потеряно! Но где же тогда он её услышал? Петрович вдруг решил, что обязательно должен вспомнить, откуда он эту песенку знает, да и саму песенку тоже. Это должно было стать знаком, что всё будет хорошо. Так откуда же он её знает? Может, Санька пел?

С Санькой они не дружили – так, приятельствовали. Но Саньку он помнил до сих пор.. Потому что пел тот получше иных профессионалов. Особенно песни Розенбаума. Помнится, ехали они как-то на электричке домой после какого-то выступления в районе, так Санька вдруг начал петь, аккомпанируя себе на гитаре. В результате в их вагон набился народ из дух соседних вагонов, а, может, и из каких других набежал. А потом, когда приехали, уже на вокзале, отпускать Саньку не хотели. Деньги совали, бутылки, чтобы не уходил, петь продолжил. Одна бабуля даже корзинку с пирогами пыталась всучить…
Хотя, нет, вряд ли это Санька. Саньку он по другим песням запомнил.

Может, попробовать доползти до дивана? Это всё же лучше, чем лежать на полу. Дивана… Дивана… Вспомнил! Память, как будто специально, подсовывает ему в мысли ключевые слова, а потом тянет за ними нужные строчки:
«Вы лежали на диване
Двадцати неполных лет.
Молча я сжимал в кармане
Леденящий пистолет».

Он укрепился в мысли, что обязательно должен припомнить всю песню. От первой до последней строчки. Тогда, если вспомнит, он точно встанет.

Петрович попытался повернуться на бок. Это у него не сразу, но получилось. Однако, на боку лежать было неудобно – что-то давило, словно в боковом кармане лежал какой-то предмет. Но это ощущение попросту противоречило логике.
«У трусов нет карманов!» – с усмешкой подумал Петрович, и опять, как и в предыдущий раз слово вытянуло куплет:
«Обращённый книзу дулом,
Сквозь карман он мог стрелять.
Я всё думал, думал, думал:
Убивать – не убивать?»

Петрович порадовался такому развитию событий и начал активно вспоминать дальше. Но дело не пошло. Ни память не помогала, ни слова для подсказки не всплывали. Петрович расстроился. Не лежать же ему здесь до скончания веков!
Он вдруг почувствовал, что порядком замёрз. Сколько он уже здесь лежит? Полчаса, час? Нет, наверное, меньше. А кажется, что много больше. Потому что холодно… и сыро… Нет, мокро! Почему – мокро? А потому что в песне – холодно и мокро!
«Было холодно и мокро,
Тени жались по углам…
Обливали слёзы стёкла,
Как герои мелодрам…»

Петрович так обрадовался, что вспомнил ещё один куплет песенки, что даже машинально сел, прислонившись спиной к комоду. И впрямь, с каждым новым припомненным куплетом к нему возвращались силы, и он мог бы уже, пожалуй, встать и дойти до постели. Но он не стал этого делать. Подсознание говорило, что сначала он должен вспомнить песню. Всю. До последней строчки!

Петрович усмехнулся. Мистика какая-то! Еще недоставало поверить, что в этой смешной и нелепой песенке заключена некая неведомая сила. Конечно же, это не так. Это просто игра, которую он затеял сам с собой, чтобы пережить момент слабости и растерянности. Только игра! Но…
Осознание того, что он не может вспомнить следующий куплет, сдавило грудь и отозвалось в теле лёгким холодком.
«А вдруг и правда – песенка некий ключ к его дальнейшему самочувствию? – с некой долей иронии подумал Петрович. – Может, во всех этих мистических знаках есть какой-то смысл? И, вообще, что мы знаем о законах бытия? Ладно, не стоит отвлекаться! Как же там дальше, как же там?»
Он повернулся лицом к комоду и, цепляясь за него, попытался встать. Сначала – на колени… Колени! Конечно же, колени! Опять – ключ!
«Я от сырости и лени
Превозмочь себя не мог.
Вы упали на колени
У моих красивых ног…»

Петрович встал и даже машинально отряхнул одежду. Хотя, что там было отряхивать – одни трусы!
Следующий куплет он вспомнил, уже сделав шаг в направлении комнаты:
 «Дым, огонь, сверкнуло пламя!
Ничего теперь не жаль…
Я лежал к дверям ногами,
Элегантный, как рояль…»

«Лежал, – усмехнулся Петрович, – а теперь уже не лежу!»
Слабость у него почти прошла, хотя ноги ещё подрагивали. Петрович встал и чуть нетвёрдой походкой направился к кровати. Не в этот раз…
«И, всё-таки, – подумал он, уже укрываясь одеялом, – откуда я эту песенку знаю? А?»
Но память, которая до сих пор услужливо подсказывала ему слова и строчки, на этот раз ответа не дала…*

_____________________
*Стихи Геннадия Щпаликова