Глава первая. Бедные люди

                ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО               
               

             Часть первая. «Я пойду по трудной дороге!...»


     Духовной жаждою томим,
     В пустыне мрачной я влачился,
     — И шестикрылый серафим
     На перепутье мне явился.
     П у ш к и н

     Я к добрым людям пойду...
     А добрые люди живут по честности...
     Д о с т о е в с к и й


     1. «Бедные люди». Начало творческого пути

         
     Написать такую вещь в двадцать nять лет
     может только гений... 
     Б е л и н с к и й
 
     В 1844 году полевой инженер-подпоручик Федор Михайлович Достоевский, прослуживший в  Санкт-Петербургской Инженерной команде   всего лишь год, подает прошение «по домашним обстоятельствам от службы уволить». Причину своей отставки молодой офицер объясняет в письме  брату Михаилу от 30 - го сентября 1844 года:
     «Подал я в отставку, оттого что подал, то есть, клянусь тебе, не мог служить более. Жизни не рад, как отнимают лучшее время даром. Дело в том, что я, наконец, никогда не хотел служить долго, следовательно, зачем терять хорошие годы? А наконец, главное: меня хотели командировать — ну, скажи, пожалуйста, что бы я стал делать без Петербурга. Куда я бы годился? Ты меня хорошо понимаешь? Насчет моей жизни не беспокойся. Кусок хлеба я найду скоро».
     Выражая уверенность в выборе правильного пути, Достоевский пишет брату: «Я пойду по трудной дороге!»
     В сентябре 1844 года по представлению командира СПб. инженерного округа, генерал-адъютант Геруа докладывает запиской генерал-инспектору по Инженерной части об увольнении от службы по домашним обстоятельствам полевого инженер-подпоручика Достоевского, с награждением следующим чином.
     На основании представления и резолюции военного министра Его Императорское Величество в присутствии своем в Гатчине, октября 19 - го дня 1844 года соизволил отдать следующий приказ: «Увольняется от службы по Инженерному корпусу по домашним обстоятельствам полевой инженер-подпоручик Достоевский поручиком».
    
     По выходе в отставку, молодой офицер решил посвятить  себя исключительно литературной работе. Осенью 1844 года Достоевский поселился в Петербурге на одной квартире с товарищем еще со времени обучения в Главном инженерном училище,  Дмитрием Григоровичем,  будущим автором журнала «Современник». Дом  в котором они жили, находился на углу Владимирской и Графского переулка; квартира состояла из кухни и двух комнат с тремя окнами, выходившими в Графский переулок; ближайшую к двери комнату занимал Григорович, последнюю — Достоевский.
    
     Первой пробой  пера Федора Михайловича был перевод романа Оноре де  Бальзака «Евгения Гранде», опубликованный в 1844 году  в шестой книжке журнала «Репертуар и Пантеон», без указания имени переводчика. «Когда я стал жить с Достоевским, — вспоминал Дмитрий Васильевич, — он только что кончил перевод романа Бальзака «Евгения Гранде». Бальзак был любимым нашим писателем; говорю «нашим» потому, что оба мы одинаково им зачитывались, считая его неизмеримо выше всех французских писателей. Не знаю, как потом думал Достоевский, но я до сих пор остался верен прежнему мнению и часто перечитываю некоторые из творений Бальзака. Не могу припомнить, каким образом, через кого перевод «Евгении Гранде» попал в журнал «Библиотека для чтения»; помню только, когда книга журнала попала к нам в руки, Достоевский глубоко огорчился, и было от чего: «Евгения Гранде» явилась едва ли не на треть в сокращенном виде против подлинника. Но таков уж, говорили, был обычай у Сенковского, редактора «Библиотеки для чтения». Он поступал так же бесцеремонно с оригинальными произведениями авторов. Последние были настолько смирны, что молчали, лишь бы добиться счастья видеть свою рукопись и свое имя в печати» (Д.В. Григорович. Литературные воспоминания. «Academia», Л. 1928).
    
     Надобно сказать, что Федор Михайлович большие надежды возлагал  на свой первый роман «Бедные люди», который  к этому времени почти был завершен. «Писал я их с страстью, почти со слезами — признавался Достоевский, —  "неужто все это, все эти минуты которые я пережил с пером в руках над этой повестью, — все это ложь, мираж, неверное чувство?" Но думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно возвращалась» .
     Достоевский просиживал дни и ночи за письменным столом. После десяти месяцев напряженной работы произведение было окончательно завершено.
      
     4-го  мая 1845 года, после завершения своего дебютного произведения Федор Михайлович пишет старшему брату Михаилу:
     «Любезный брат.
Извини, что так давно не писал к тебе. Я до сей самой поры был чертовски занят. Этот мой роман, от которого я никак не могу отвязаться, задал мне такой работы, что если бы знал, так не начинал бы его совсем. Я вздумал его еще раз переправлять, и ей-Богу к лучшему; он чуть ли не вдвое выиграл. Но уж теперь он кончен, и эта переправка была последняя. Я слово дал до него не дотрагиваться. Участь первых произведений всегда такова, их переправляешь до бесконечности.<...>
Не знаю, брат, что со мною будет! Ты несправедливо говоришь, что меня не мучает мое положение. До дурноты, до тошноты мучает; часто я по целым ночам не сплю от мучительных мыслей. Мне говорят толковые люди, что я пропаду, если напечатаю мой роман отдельно. Говорят — положим, книга будет хороша, очень хороша. Но вы не купец. Как вы будете публиковать о нем. В газетах, что ли? Нужно непременно иметь на своей руке книгопродавца; а книгопродавец себе на уме; он не станет себя компрометировать объявлениями о неизвестном писателе.<...>
Итак, я решил обратиться к журналам и отдать мой роман за бесценок — разумеется, в «Отечеств<енные> записки». Дело в том, что «Отечеств<енные> записки» расходятся в 2 500 экземплярах, след<овательно>, читают их по крайней мере 100 000 человек. Напечатай я там — моя будущность литературная, жизнь — всё обеспечено. Я вышел в люди. Мне в «От<ечественные> записки» всегда доступ, я всегда с деньгами, а вдобавок пусть выйдет мой роман, положим, в августовском номере или в сентябре, я в октябре перепечатываю его на свой счет, уже в твердой уверенности, что роман раскупят те, которые покупают романы. К тому же объявления мне не будут стоить ни гроша. Вот дело какое!»
    
     «Раз утром, — пишет в своих воспоминаниях Григорович,  — Достоевский зовет меня в свою комнату; перед ним, на небольшом письменном столе, лежала довольно объемистая тетрадь почтовой бумаги большого формата, с загнутыми полями и мелко исписанная.
     — Садись-ка, Григорович, вчера только что переписал; хочу прочесть тебе; садись и не перебивай, — сказал он с необычною живостью.
     То, что он прочел мне в один присеет и почти не останавливаясь, явилось вскоре в печати под названием «Бедные люди».
    
     Вот как рассказывал сам Достоевский о своем  литературном дебюте: «Я жил в Петербурге, уже год как вышел в отставку из инженеров, сам не зная зачем, с самыми неясными и неопределенными целями. Был май месяц сорок пятого года. В начале зимы я начал вдруг «Бедных людей», мою первую повесть, до тех пор еще ничего не писавши. Кончив повесть, я не знал, как с ней быть и кому отдать. Литературных знакомств я не имел совершенно никаких, кроме разве Д. В. Григоровича, но и тот сам еще ничего тогда не написал, кроме одной маленькой статейки «Петербургские шарманщики» в один сборник. Кажется, он тогда собирался уезжать на лето к себе в деревню, а пока жил некоторое время у Некрасова. Зайдя ко мне, он сказал: «принесите рукопись» (сам он еще не читал ее): «Некрасов хочет к будущему году сборник издать, я ему покажу». Я снес, видел Некрасова минутку, мы подали друг другу руки. Я сконфузился от мысли, что пришел со своим сочинением, и поскорей ушел, не сказав с Некрасовым почти ни слова. Я мало думал об успехе, а этой партии «Отечественных записок», как говорили тогда, я боялся. Белинского я читал уже несколько лет с увлечением, но он мне казался грозным и страшным, и — «Осмеет он моих «Бедных людей»! — думалось мне иногда. Но лишь иногда: писал я их со страстью, почти со слезами – «неужто все это, все эти минуты, которые я пережил с пером в руках над этой повестью, — все это ложь, мираж, неверное чувство?». Но думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно возвращалась. Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о «Мертвых Душах» и читали их, в который раз не помню… Воротился домой уже в четыре часа, в белую, светлую, как днем, петербургскую ночь. Стояло прекрасное, теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня в совершенном восторге и оба чуть сами не плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и стали читать на пробу: «с десяти страниц видно будет». Но, прочтя десять страниц, решились прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал».
    
     «Бедные люди» поразили их силой своего драматизма. «Читал я, —  вспоминал Григорович. — На последней странице, когда старик Девушкин прощался с Варенькой. Я не мог больше владеть собою и начал всхлипывать; я украдкой взглянул на Некрасова по лицу у него также текли слезы».
     Друзья решили сейчас же отправиться к Достоевскому. Тот был глубоко тронут этим необычайным визитом в столь ранний час.
    
     «Они пробыли у меня тогда с полчаса, — записал в дневнике Достоевский, — в полчаса мы Бог знает сколько переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь: говорили и о поэзии, и о правде, и о «тогдашнем положении», разумеется, и о Гоголе, цитируя из «Ревизора» и из «Мертвых Душ», но, главное, о Белинском. «Я ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите, — да ведь человек-то, человек-то какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа»! — восторженно говорил Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками. «Ну, теперь спите, спите, мы уходим, а завтра к нам!» Точно я мог заснуть после них! Какой восторг, какой успех, а главное чувство было дорого, помню ясно: «У иного успех, ну, хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна… Ах, хорошо!» Вот что я думал, какой тут сон!» 
    
     Некрасов снес рукопись Белинскому в тот же день… «Новый Гоголь явился!» — закричал Некрасов, входя к нему с «Бедными людьми», — «У вас Гоголи-то, как грибы, растут», строго заметил ему Белинский, но рукопись взял.
     К вечеру Некрасов застал Белинского уже в восторженном и лихорадочном состоянии. «Главное, что поражает в нем, — заявил критик, — это удивительное мастерство живым ставить лицо nеред глазами читателя, очеркнув его только двумя-тремя словами ... И потом какое глубокое, теплое сочувствие к нищете, к страданию. Скажите, он, должно быть, бедный человек и сам много страдал?.. Написать такую вещь в двадцать nять лет может только гений, который силою постижения в одну минуту схватывает то, для чего обыкновенному человеку потребен опыт многих лет... Приведите, приведите его скорее!» 
    
     На третий день в назначенный час Некрасов и Достоевский подъехали к дому купца А.Ф. Лопатина, на углу Невского и Фонтанки, у  самого Аничкова моста, в котором жил Белинский. Поднявшись по темной лестницы молодые литераторы вошли в небольшую квартиру. «И вот ... меня привели к Белинскому. — вспоминал Федор Михайлович. — Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я представлял его себе почему-то совсем другим, — «этого ужасного, этого страшного критика». Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. «Что ж, оно так и надо», подумал я, но не прошло, кажется, и минуты, как все преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем чувствам, которые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать. Он заговорил пламенно, с горящими глазами: «Да вы понимаете ль сами-то, повторял он мне несколько раз и вскрикивая по своему обыкновению, – что это вы такое написали!.. Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши двадцать лет это уже понимали».
    
     «Мы, публицисты и критики, — говорил Белинский, — только рассуждаем, мы словами стараемся разъяснить это, а вы, художник, одною чертою, разом в образе выставляете самую суть, чтобы ощупать можно было рукой, чтоб самому не рассуждающему читателю стало вдруг все попятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве! Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена, как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!»  Так запечатлелась в памяти Достоевского одна из самых важных встреч в его жизни.
     От Белинского Достоевский вышел  «в упоении», остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на проходивших людей, и весь, всем существом своим ощущал, что в жизни его произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем новое, но такое чего он и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах своих. «И неужели вправду я так велик», — стыдливо думал он про себя в каком-то робком восторге. «О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! я заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как они, пребуду «верен»!
     Относительно первого впечатления, произведенного на Белинского «Бедными людьми», имеется свидетельство литературного критика П. В. Анненкова. В разговоре с ним Белинский восторженно отзывался о романе «Бедные люди» и таланте молодого автора, характеризовал «Бедных людей» как «первый у нас опыт социального романа».
   
      В литературных воспоминаниях Анненков писал:
     «В одно из моих посещений Белинского, перед обедом, когда он отдыхал от утренних писательских работ, я со двора дома увидел его у окна гостиной, с большой тетрадью в руках и со всеми признаками волнения. Он тоже заметил меня и прокричал: «идите скорее, сообщу новость… Вот от этой самой рукописи, – продолжал он, поздоровавшись со мною, – которую вы видите, не могу оторваться второй день. Это – роман начинающего таланта: каков этот господин с виду и каков объем его мысли – еще не знаю, а роман открывает такие тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому. Подумайте, это первая попытка у нас социального романа и сделанная притом так, как делают художники, т. е. не подозревая и сами, что у них выходит. Дело тут простое: нашлись добродушные чудаки, которые полагают, что любить весь мир есть необычайная приятность и обязанность для каждого человека. Они ничего и понять не могут, когда колесо жизни со всеми ее порядками, наехав на них, дробит им молча члены и кости. Вот и все, – а какая драма, какие типы! Да, я и забыл вам сказать, что художника зовут Достоевский, а образцы его мотивов представлю сейчас». И Белинский принялся с необычайным пафосом читать места, наиболее поразившие его, сообщая им еще большую окраску своей интонацией и нервной передачей». (П. В. Анненков. Литературные воспоминания. М.: ГИХЛ, 1960).
    
     Своеобразное мнение о Белинском в своих воспоминаниях  выразил Валериан Александрович Панаев, инженер-путеец, публицист, двоюродный брат писателя и литературного критика Ивана Ивановича Панаева:
     «Белинский в действительности не обладал ни особенными знаниями, ни начитанностью, не знал даже иностранных языков; а между тем, он приобрел небывалый ни прежде, ни после него, авторитет, как среди созидавшегося тогда свежего литературного круга, так и среди интеллигентной, читающей публики.
Не столько ум и логика  обусловили его силу, сколько совокупность их с нравственными его качествами. Это был рыцарь, сражающийся за правду и истину. Это был палач всего искусственного, деланного, фальшивого, не искреннего, всяких компромиссов и всякой неправды, где бы таковая ни являлась. При этом, он обладал громадным талантом, редким эстетическим чувством, страшной энергией, жгучим словом, горячей возвышенной душою, восторженностью и теплейшим, деликатнейшим и отзывчивым сердцем во всем. Словом сказать, его можно назвать: м о г у ч и й  к р и т и к - п о э т». (Воспоминания В.А. Панаева. // Русская старина. Т.СVII. 1901. Вып. 7-9).
     И вот что он писал о Достоевском и литературном вечере,  который устроил его брат, 15 ноября 1845 года, с чтением «Бедных людей»:
     «В это время Некрасов готовил уже издание "Петербургского сборника", в котором должен был быть помещен первый роман Достоевского "Бедные люди". Белинский, Некрасов и Гри­горович знали уже этот роман по рукописи, и Ив.Ив. [Панаев] устроил вечер, исключительно для прочтения еще рукописи этого произведения другим литераторам и знакомым.
     Я присутствовал при этом чтении; читал сам Достоевский, тогда человек конфузливый; но его чтение произвело на всех потрясающее впечатление. Я очень мало знал Достоевского. Быть может, не более десятка раз встретился я с ним и ника­кого серьезного разговора вести с ним не случи­лось. Он скоро перестал бывать у Ив.Ив. [Пана­ева]; вышел какой-то разлад, в котором послед­ний не был ни в чем виноват. Причину разлада приписывали Тургеневу; и если я не ошибаюсь, то враждебность между этими двумя писателя­ми продолжалась до конца жизни.
     Итак, я не имею никаких данных для того, чтобы вывести какое-либо  заключения Достоевском из моих личных к нему отношений. Одно только можно было заметить, даже в то короткое время, когда он посещал Ив.Ив. [Панаева], что Достоевский был очень раздражителен и щекотлив.
     Но, пользуясь случаем, я не могу воздержать­ся, чтобы не высказать в кратких словах моего личного взгляда на Достоевского, как писателя».
     Далее В. А. Панаев высказывает свой «личный взгляд на Достоевского как писателя», противоположный тому, что о нем писали профессиональные критики:
     «Меня всегда несколько коробило и коробит, когда даже поклонники Достоевского стремятся проводить параллель между ним и другими писателями: Тургеневым, Толстым и Гончаровым. Каждый предмет должен, для сравнения с другим, меряться соответствующей ему мерою <...>.
     Достоевский был глубочайший мыслитель, как Гоголь. Их надо мерить не только в длину и ширину, но и в глубину, тогда как к поименованным пред сим трем писателям подходит мера квадратная. Вот почему я и сказал, что меня ко­робит, когда я слышу проведение параллелей между ними и Достоевским. Я отнюдь не хочу умалить этим достоинства означенных писателей, но дело в том, что они представляют пред­меты, по существу своему, не соизмеримые с дву­мя другими предметами, как Гоголь и Достоевский.
     Достоевского, до конца его жизни, признава­ли крайне раздражительным и не общительным, и некоторые считали его даже ненормальным. Конечно, вся предшествующая его жизнь могла перервать все его нервы; но ведь прошло много лет, что он находился в весьма <не> благопри­ятных условиях: он пользовался большим поче­том, особенным уважением, сильною популяр­ностью и не терпел уже нужды. И потому, мож­но предполагать, что его раздражительность поддерживало то обстоятельство, что к его оцен­ке прилагали мерку, к нему не подходящую, и не измеряли страшную глубину его мыслей, ко­торые он старался передать людям.
Конечно, мне могут сказать, что Достоевский не отличался художественностью в своих произ­ведениях. Но ведь художественность есть поверх­ностное условие творчества. Действительно, не редко, Достоевский давал некоторых лиц в фор­ме не отделанной, но зато он, местами, достигал такой художественности и, в то же время, глу­бины, как никто...»(Воспоминания В.А. Панаева. // Русская старина. Т.СVII. 1901. Вып. 7-9).
      
     «Достоевский  пришел к нам в первый раз вечером  с Некрасовым и Григоровичем, — рассказывает в своих воспоминаниях жена  Ив.Ив. Панаева, Авдотья Яковлевна, —который только что вступал на литературное поприще. С первого взгляда на Достоевского видно было, что это страшно нервный и впечатлительный молодой человек. Он был худенький, маленький, белокурый, с болезненным цветом лица; небольшие серые глаза его как-то тревожно переходили с предмета на предмет, а бледные губы нервно передергивались.
      Почти все присутствовавшие тогда у нас уже были ему знакомы, но он, видимо, был сконфужен и не вмешивался в общий разговор. Все старались занять его, чтобы уничтожить его застенчивость и показать ему, что он член кружка. С этого вечера Достоевский часто приходил вечером к нам. Застенчивость его прошла, он даже выказывал какую-то задорность, со всеми заводил споры, очевидно из одного упрямства противоречил другим. По молодости и нервности, он не умел владеть собой и слишком явно высказывал свое авторское самолюбие и высокое мнение о своем писательском таланте. Ошеломленный неожиданным блистательным первым своим шагом на литературном поприще и засыпанный похвалами компетентных людей в литературе, он, как впечатлительный человек, не мог скрыть своей гордости перед другими молодыми литераторами, которые скромно выступили на это поприще с своими произведениями. С появлением молодых литераторов в кружке беда была попасть им на зубок, а Достоевский, как нарочно, давал к этому повод своею раздражительностью и высокомерным тоном, что он несравненно выше их по своему таланту. И пошли перемывать ему косточки, раздражать его самолюбие уколами в разговорах; особенно на это был мастер Тургенев - он нарочно втягивал в спор Достоевского и доводил его до высшей степени раздражения. Тот лез на стену и защищал с азартом иногда нелепые взгляды на вещи, которые сболтнул в горячности, а Тургенев их подхватывал и потешался».
      
     В своих письмах к брату от 8 октября и 16 ноября 1845 года Достоевский сообщает, что Белинский советует ему дороже ценить свое произведение, что Белинский уже «разгласил в литературном мире» о новой его повести, что о «Бедных людях» говорит пол-Петербурга», что «Бедные люди», еще до появления в печати, успели «довести его славу до апогея»: «всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное.    
      Из письма Достоевского к брату 8 октября: «Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих. Познакомился я на днях с Кронебергом, переводчиком Шекспира (сыном стар<ого> Кронеберга, харьк<овского> проф<ессора>). Вообще говоря, будущность (и весьма недалекая) может быть хороша и может быть и страх как дурна. Белинский понукает меня дописывать Голядкина. Уж он разгласил о нем во всем литературн<ом> мире и чуть не запродал Краевскому, а о "Бедных людях" говорит уже пол-Петербурга. Один Григорович чего стоит! Он сам мне говорит: "Je suis votre claqueur-chauffeur".  ["Я ваш клакер-пропагандист" (фр.)]».
      Из письма Достоевского к брату 16 ноября: «Ну, брат, никогда, я думаю, слава моя не дойдет до такой апогеи, как теперь. Всюду почтение неимоверное, любопытство насчет меня страшное. Я познакомился с бездной народу самого порядочного. Князь Одоевский просит меня осчастливить его своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния. Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и, зашедши к Краевскому, вдруг спросил его: Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что "Достоевский не захочет Вам сделать чести осчастливить Вас своим посещением". Оно и действительно так: аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня величием своей ласки. Все меня принимают как чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всех углах не повторяли, что Достоев<ский> то-то сказал, Достоев<ский> то-то хочет делать. Белинский любит меня как нельзя более. На днях воротился из Парижа поэт Тургенев (ты, верно, слыхал) и с первого раза привязался ко мне такою привязанностию, такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек? Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, — я не знаю, в чем природа отказала ему? Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе. Прочти его повесть в "От<ечественных> записк<ах>" "Андрей Колосов" — это он сам, хотя и не думал тут себя выставлять».    
    
     24-го января 1846 года в продажу поступил «Петербургский сборник», издаваемый поэтом Н. Некрасовым. Главным открытием этого альманаха,  вписавшего навсегда его в историю не только русской, но и мировой культуры, стала публикация дебютного романа Достоевского «Бедные люди»  с авторским жанровым подзаголовком «роман».
     На следующее утро двадцатичетырехлетний Достоевский проснулся знаменитым. Его дебютный роман имел  невероятный успех.  Аполлон Григорьев  вспоминает: «Две вещи сборника произвели общее сильное впечатление: "Бедные люди" и некрасовское стихотворение "В дороге"».
     Произведение  «Бедные люди» написано в стилистике т.н. «эпистолярного» романа и представляет собой переписку между пожилым бедным чиновником Макаром Девушкиным и молоденькой бедной сиротой Варенькой Доброселовой. История их любви  сразу покорила сердца читателей.
    
     «Бедные люди капризны, – Это уж так от природы устроено.  Я это и прежде чувствовал, а теперь еще больше почувствовал» ( Макар Девушкин).
     «Ах, друг мой! несчастие – заразительная болезнь. Несчастным и бедным нужно сторониться друг от друга, чтоб еще более не заразиться. Я принесла вам такие несчастия, которых вы и не испытывали прежде в вашей скромной и уединенной жизни»  (Варенька Доброселова).   
     «А ведь случается же иногда заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да занести околесную. Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой горячности сердца....» (Макар Девушкин).
     «Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! Тяжело то, что я в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я и предугадывать не могу о том, что со мной станется. Назад и посмотреть страшно. Там все такое горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании. Век буду я плакаться на злых людей, меня погубивших!» (Варенька Доброселова).    
   
     В этом сборнике был опубликован и первый отзыв Белинского о «Бедных людях», который находился в краткой библиографической заметке по поводу этого сборника; с указанием, что в «Сборнике», кроме другого прекрасного материала, напечатаны «Бедные люди». Поставив их таким образом на первый план, Белинский замечает, что имя Достоевского — «совершенно неизвестное и новое, но которому суждено, как кажется, играть значительную роль в нашей литературе».   
    
     Достоевского посещает граф Владимир Александрович Соллогуб. Его привел «в восторг» прочитанный только что роман «Бедные люди».  В своих воспоминаниях Соллогуб  пишет: «В 1845 или 1846 году я прочел в одном из тогдашних ежемесячных изданий повесть, озаглавленную "Бедные люди". Такой оригинальный талант сказывался в ней, такая простота и сила, что повесть эта привела меня в восторг. Прочитавши ее, я тотчас же отправился к издателю журнала Андрею Александровичу Краевскому, осведомился об авторе; он назвал мне Достоевского и дал мне его адрес. Я сейчас же к нему поехал и нашел в маленькой квартире на одной из отдаленных петербургских улиц, кажется на Песках, молодого человека, бледного и болезненного на вид. На нем был одет довольно поношенный домашний сюртук с необыкновенно короткими, точно не на него сшитыми, рукавами. Когда я себя назвал и выразил ему в восторженных словах то глубокое и вместе с тем удивленное впечатление, которое на меня произвела его повесть, так мало походившая на все, что в то время писалось, он сконфузился, смешался и подал мне единственное находившееся в комнате старенькое старомодное кресло. Я сел, и мы разговорились; правду сказать, говорил больше я – этим я всегда грешил. Достоевский скромно отвечал на мои вопросы, скромно и даже уклончиво. Я тотчас увидел, что это натура застенчивая, сдержанная и самолюбивая, но в высшей степени талантливая и симпатичная. Просидев у него минут двадцать, я поднялся и пригласил его поехать ко мне запросто пообедать».
   
     В последних числах января 1846 года в еженедельнике «Иллюстрация», неожиданно для молодого автора, публикуется  враждебный отзыв анонимного рецензента   о «Петербургском сборнике». Роман Достоевского «Бедные люди» упрекается в утомительных однообразных подробностях, сравнивается с обедом, сплошь состоящим из «сахарного горошка». В это же время на «Петербургский сборник» публикуется  рецензия в «Северной пчеле», № 25, под псевдонимом «Я. Я. Я.». Роман «Бедные люди» рассматривается как «неудачное создание молодого автора, незаслуженно провозглашенного его адептами новым гением». Рецензент пишет: «...не скажем, чтоб новый автор был совершенно бездарен, но он увлекся пустыми теориями "принципиальных критиков", сбивающих у нас молодое, возникающее поколение».