Пока не погасли фонари

         
               ПОКА НЕ ПОГАСЛИ ФОНАРИ
      Рассказ по мотивам биографии писателя О’Генри


Отец маленького Уильяма (или Билла, как его называли в семье) вышел из комнаты, где лежала уже свободная от земных страданий жена. Он был врачом и знал заранее, чем всё это кончится. Если туберкулёз выбирал жертву, то вырвать кого-то из объятий этой жуткой болезни было наверняка проигрышным делом.  Но её смерть даже его застала врасплох.  И оттого он вышел из комнаты хмурый, раздражённый и направился тут же во флигель, где он постоянно пытался что-то изобрести, что-то, что должно было его немедленно обогатить и где всегда был запас виски на все случаи неудач и проблем.  Малышу Биллу ужасно хотелось, чтобы отец обнял его, взял на руки, как это делала мать, поцеловал, утешил, но тот, за полшага до  двери,  посмотрел в его сторону, махнул рукой, словно передумав что-то сказать, и вышел.
На похоронах матери малыш шёл на кладбище вместе со всеми, семеня вовсю ножками и всё таки не поспевая за шагами взрослых. Когда же все вернулись с кладбища, то выяснилось, что Билла нет среди них.  А между тем, вечерело. Стало совсем темно.
Отец, бабушка, тётя бросились  его искать. Не найдя нигде, они вернулись на кладбище и обнаружили малыша у могилы матери. Он слышал их голоса, но не откликался, весь погружённый в свои недетские раздумья о жизни и смерти.
Ночью он особенно остро почувствовал себя одиноким и брошенным другими. Обняв любимую кошку, он так и заснул с ней, измотав себя до устали слезами и своими страхами. 
На семейном совете было решено, что малыша будут опекать бабушка и тётя. Бабушка была акушеркой, чуть ли не единственной акушеркой в городке. В её домашней клинике, состоящей из одной комнаты, кто только не перебывал из местных красавиц. Не обращая внимание на малыша они  тараторили до бесконечности друг с другом о своих интимных делах и проблемах, а он с неослабевающим вниманием прислушивался к их разговорам. Билл рано приобщился к чтению. К семи годам он мог по памяти воспроизвести целые страницы из Вальтер Скотта, Дюма, Гюго.   
Прочитав беллетристику, за неимением других книг, он просмотрел всё, что было в медицинской библиотеке бабушки. Однажды его очень заинтересовал громадный  анатомический атлас с цветными иллюстрациями.  Вот что, оказывается, находится внутри каждого мужчины, включая его. Он бормотал незнакомые ему латинские названия под картинками и старался разобрать по указующим стрелкам их соответствие тем или иным органам.  «Бабушка, - обратился он однажды к ней, когда она проходила мимо. - А женщины тоже вот так устроены?». «Конечно, Билл. Мы все так  устроены».  Он скорчил брезгливую мину, ещё раз просмотрел анатомические иллюстрации и с той поры заболел стойкой брезгливостью по отношению к женщинам, которые приходили к его бабушке. Насмотревшись на женские  античные фигуры в книге по истории Греции, он не мог представить себе, что все эти божественно красивые женские тела нафаршированы совершенно отвратительными на вид внутренними органами. Оказывается, их внешняя красота, в том числе и любимых книжных героинь,  «земных богинь»  и «возвышенных созданий» - это всего лишь прикрытое кожей омерзительное уродство слизи, мышц, сердца, прямой кишки.  «Ек» - произнёс он, осознав всё это, (что на разговорном английском языке означает высшую степень брезгливости). Сделав для себя это открытие, он почувствовал что-то вроде физиологического презрения к «прекрасному полу». Но время шло и взрослела плоть. Она не давала покоя, всё больше будоража его психику, навязывая ему сексуальные фантазии и неукротимые желания. 
Бабушкины книги помогли ему разобраться и в том, как появляются дети, и даже в том, что всему этому предшествует.   Картинки, связанные с этим, вызвали у него странные чувства, некое возбуждение, которое показалось ему и неожиданным и приятным. Так он и проводил время между жизнью в доме  бабушки и жизнью у тётушки с мужем, который владел в городе аптекой.      
Бездетные, они взялись опекать племянника со всей своей нерастраченной и вполне родительской теплотой.   
Дядюшка настойчиво пытался приобщить Билла к фармакопее. И добился в этом успеха.  Украсив в конце концов стену аптеки дипломом фармацевта,  Билл шутливо присел в реверансе в ответ на аплодисменты присутствующих. Наверное, его жизнь и дальше катилась бы по ровной дороге с её обычной рутиной, но, забегая вперёд, скажу, что его фортуне, похоже, нравились больше ухабы для её подопечного.   
Колокольчик, прикреплённый к аптечной двери, звонил часто, посетители приходили и уходили, а он заполнял паузы между их посещениями тем, что разрисовывал предназначавшиеся для них пакеты с порошками своими карикатурами.  Они были очень милы, эти карикатуры, и они во всё большей степени становились «психологическим» лекарством в дополнение к основной микстуре.  Скажем, булочник вместе с порошком от бессоницы получал нарисованного на пакетике с лекарством смешного толстячка, задремавшего в кресле. А страдающая мигренью жена банкира узнала себя в рисунке, на котором она носится за мотыльком с перевязанным полотенцем лбом.
Но роковой в судьбе Билла оказалась его весёлая картинка на микстуре от кашля для некой Сары Колман. На картинке Сара была изображена девушкой с мороженым, целующей мальчишку, поразительно напоминавшего самого Билла. Оказывается, ключ к сердцу женщины находится, среди прочего, и в твоей способности удивить её. До этого случая с рисунком он был в глазах юной Сары просто ещё одним мальчишкой среди других, попадавших случайно в её поле зрения. 
В этот раз, встретив на улице Билла, она снизошла до разговора с ним и даже согласилась на его приглашение пойти с ним в кафе при кондитерском магазине. 
Бедный Билл потел и сопел, смущённый столь близким общением со смазливой  девчонкой в муслиновом зелёном платье, в отличие от него, державшей себя очень непринуждённо и  раскованно.
- Ты здесь часто бываешь? – спросила она.
- Нет, - слегка заикаясь от волнения, сказал он. – Так, иногда, когда денег поднакоплю. – Вкусное пирожное?
- Хочешь лизнуть? – спросила Сара.
Она дала ему откусить уголок пирожного, а потом вдруг протянула руку к его губам  и вытерла с его губ остатки крема. Она явно следила за его реакцией и, похоже, вполне наслаждалась  его смущением.   
- Послушай,- с серьёзным выражением лица обратилась она к нему.  - Ты ведь рисуешь. Так вот, у нас в гостиной висит портрет моей прабабки. Я провожу там много времени и поневоле часто смотрю на него. Смотрю и нередко пытаюсь вместо её портрета представить себе свой портрет на этой же стене. И ты знаешь, Билл, – она накрыла своей ладонью его ладонь, - я чувствую, что ты смог бы нарисовать мой портрет, который будет не хуже портрета в гостиной.  - Он смолчал. Потом
промычал что-то невразумительное, что должно было означать его согласие. - Только с одним условием – ты нарисуешь меня без одежды. - Сара почувствовала как дрогнула его ладонь, но она лишь сильней прижала её к столу, словно пытаясь этим жестом навязать ему свою волю и свой каприз.
Они условились встретиться на окраине городка в заброшенной и заросшей высокими кустами беседке. Он принёс с собой большой блокнот для скетчей и всю дорогу к беседке неутомимо укрощал свою робость и неуверенность. Но когда она решительно стала расстёгивать блузку, он, будто сшибленный со скамейки чьим-то ударом, потерял сознание и соскользнул на пол беседки. Она наклонилась над ним. Полурасстёгнутая блузка, нежный аромат исходящий от её кожи, её ласково-тревожное  «Билл, милый, что с тобой?» привело его в чувство. Он раскрыл глаза. Она наклонилась ещё больше к его лицу и поцеловала его.  После этого случая всё пошло не так, как он предполагал. Её смелость и решительность не оставляли для него никаких шансов для смущения или отступления и он, в конце концов, абсолютно поплыл по течению так мощно нахлынувших на него незнакомых ему ранее чувств.
Беседку они сменили на полуразвалившийся коттедж и непонятно было, кто кого приобщает к любви - тринадцатилетняя Сара или старше её на четыре года, но всё ещё по-детски несмелый и неуклюжий Билл.   
Скандал разразился нешуточный, когда кто-то из местных мальчишек, наведовавшихся к заброшенному коттеджу, застукал там любовную парочку и донёс на них тётке Билла.   Она гонялась за ним с ремнём, он ловко ускользал от неё, но её слова  тяжело отзывались в душе юноши, не ожидавшего такого ужасного финала своих любовных приключений с Сарой Колман. На совете родственников решено было немедленно отправить его от греха подальше в Техас. Там находилось  ранчо, хозяином которого был их родственник. Он должен был, по их мнению, заняться перевоспитанием отбившегося от рук Билла. 
Хозяин ранчо с первого же дня появления Билла, не очень церемонился с ним. Подставил ему ножку в конюшне, чтобы он, упав в навозную   жижу,  быстрее принюхался к лошадям, бросил его с ведром полным корма в набитый до отказа свинарник. Свиньи, почуяв еду, сбили его с ног, почти затоптали. Он с трудом выкарабкался наружу из вонючего и грязного бедлама. Потом, уже дома, долго стирал одежду, чтобы хоть чуть-чуть отбить отвратительный запах свинарника. В выходные было не лучше. В пивной хозяин заставил его играть на гитаре, которую Билл захватил с собой, когда ехал на ранчо.   Он хотел было сыграть песенку, сочинённую им самим, но застеснялся и сыграл им популярную в то время песенку «Янки дудл».

К нам Янки-дудл прискакал
Парнишка, видно, знатный.
Напялил он колпак с пером,
Чтоб выглядеть галантней.

Янки-дудл не робей,
Янки-дудл денди.
Твёрже шаг и будь нежней
С подружкой нашей Бетти.

«Смотри, не отдави бедной Бетти ножки, Билл» - крикнул под общий смех кто-то из пьянчужек.

Когда Билл закончил, хозяин сунул ему кружку с пивом и похвалил. При этом он так сильно хлопнул его  по плечу, что тот захлебнулся пивом и залил им свои брюки на потеху всей компании.
Он регулярно посылал письма Саре, но по договорённости хозяина ранчо с почтальоном, его письма никуда не уходили, просто пополняя собой в шкатулке хозяина другие так и неотправленные конверты.  Промучившись на ранчо, он однажды ночью выскользнул из дома и убежал на железнодорожную станцию. Заскочив на ходу в товарный поезд, он навсегда покинул эту юдоль своих мучений, осев в столице Техаса Остине...   

День был ярким, каким он и должен быть в праздники. Особенно в такой праздник как день независимости Техаса. Солнце соперничало со сверкающими медью оркестровыми трубами и не всегда перевес был в пользу яркого светила. Биллу хотелось паясничать. Ужасно хотелось паясничать. Сделать что-нибудь этакое орестрантам, как Чаплин в одной из своих забавных комедий, заставить всех вокруг обратить так или иначе на себя внимание, в общем, разбить вдребезги всю важную пристойность проходившей церемонии. Но он, не двигаясь, сидел, на одном из стульев, поставленных слегка в стороне от остальных, и смотрел на открытую площадку, где стояла трибуна и где именно сейчас выступала с речью в честь независимости некая Атоль. Когда она закончила выступление, он хлопал ей особенно неистово и, о чудо, уйдя с трибуны, она села на стул прямо рядом с ним. 
- Вы выглядели там так симпатично.  И откуда у вас такое красноречие? – спросил Билл. - Вы что брали уроки у Цицерона, вызвали его дух и советовались с ним?
- Очень остроумно, – ответила ему Атоль.  - Она была смущена его комплиментами, но не подала  виду. - Красноречие – мать всех претенциозных и важных особ. А я терпеть не могу претенциозных. Я бы им всем набросала  острые шпильки в карман, чтобы заставить их вести себя более естественно.  У вас комар на лбу, - сказала она ему вдруг.  - Он, видно, знает толк в остроумных лбах вроде вашего.
Он хлопнул себя по лбу так громко, что на него зашикали. Они посмотрели друг на друга и затем, словно сговорившись, сбежали в соседний парк. 
- Я где-то прочитала  шутку, – сказала она, продолжая на скамейке комариную тему, - что комары созданы для того, чтобы мы любили мух. - Они оба захохотали. И с тех пор стали почти неразлучными. Как у всех влюблённых, их встречи были насыщены спорами, ссорами, поцелуями примирения и постоянным словесным поединком, который должен был расставить все точки над «i» в их будущих отношениях.

Вот и сейчас был такой момент «фехтования» между ними.
- «Ах, до того слепа любовь моя, – процитировал он Шекспира, – что зла в тебе не замечаю я».         
- Даже если ты прав вместе с твоим Шекспиром, тебе не следует настаивать на этом, Билл.
- Это почему же?
- Видно, в твоей «школе жизни» у тебя были очень плохие отметки по предмету «Деликатность».
- Истина не знает, – ответил он, - таких понятий как деликатность.
- Ну тогда тебе не преуспеть в делах любви. Ты так и останешься на её задворках со своей истиной.
- Это  мы ещё посмотрим. 

- Мама, папа, – это Билл – представила она своего ухажёра, затащив его почти силком в свой дом. - Билл работает кассиром в банке и он очень силён в математике. Он считает, что жизнь – это формула со многими неизвестными. И среди этих неизвестных оказалась теперь я. И ещё – он обещал помочь мне с математикой. Правда Билл?
Билл в ответ смущённо кивнул головой и, протянув руку, поздоровался со стоящей рядом матерью девушки и отложившим газету, поднявшимся  ему навстречу, отцом.  – А ещё, - решила похвастаться достоинствами своего Билла Атоль, - он пишет рассказы и, представляете, сам иллюстрирует их.   
Уроки математики и достаточно вольное обсуждение «формулы со многими неизвестными» кончились беременностью Атоль.
Билл бросился было просить у родителей Атоль руки дочери (ничего не сказав о её беременности), но ему было в этом отказано. Ни отец, ни мать Атоль ничего не имели против него, но денежки, которые он получал,  работая в банке, вызывали серьёзные сомнения в том, что он сможет окружить достаточным комфортом их любимую Атоль.
- А мы похитим тебя – сказал ей Билл.
- Кто это мы? – спросила она.
Ну, я и тот, кто поможет мне в этом. Мы устроим у нас в Остине «похищение сабинянок». Знаешь что это такое?
- Конечно знаю. Рим был когда-то заселён одними только мужчинами; соседние племена не хотели выдавать своих дочерей замуж за бедняков из Рима. И тогда Ромул устроил праздник и пригласил на него соседей. Те явились со своими семействами. А во время праздника римляне неожиданно набросились на безоружных гостей и похитили у них девушек.
– Вот так и я. Украду тебя, мы станем мужем и женой и будем уже всегда вместе: и на виду у всех и... наедине друг с другом... в постели, моя ты сабинянка – поцеловал смутившуюся Атоль «римлянин» Билл.

Атоль нервничала. Мать интуитивно чувствуя, что её отношения с Биллом заходят слишком далеко, решила, воспользовавшись каникулами в школе, отправить её отдохнуть к своим  знакомым. Там дочь, как ей казалось, будет «от греха подальше», а заодно это охладит пыл слишком возбуждённого молодого человека. Уже стали собирать чемодан для Атоль.   Но она, зная, что её ждёт на улице, как они условились, Билл, отпросилась у матери пойти со служанкой в магазин докупить кое-что. Недалеко от дома их нагнала повозка Билла. Он быстро подхватил на руки Атоль, посадил её в повозку, а  растерявшейся служанке вручил письмо. Оно адресовалось отцу возлюбленной.
 
«Глубокоуважаемый мистер Роч! Осудили ли бы вы умирающего от голода и жажды человека, который ради спасения жизни забрался к вам в сад и сорвал гроздь винограда? Так не откажите же и мне в прощении. Ибо я и есть тот самый умирающий. Без вашей дочери мне нет жизни. Только поэтому я решился похитить ее у вас. Смею вас заверить, наш брак, как и положено, будет зарегистрирован в мэрии и освящен в церкви. С надеждой на снисхождение, Уильям Сидни Портер».

Родители, обеспокоенные исчезновением дочери, немедленно обратились в полицию. На следующий день город был взбудоражен этой сенсационной и весьма пикантной новостью. Но странно то, что как только Билла решили арестовать по обвинению в похищении Атоль,  её отец отказался от какого-либо преследования своего зятя, даже оценив по достоинству его продиктованный высокими чувствами поступок. 
Жизнь Билла и Атоль постепенно налаживалась. Он брался за любой дополнительный подработок, который только мог найти. У них родился сын, но он умер, прожив совсем недолго. А безутешная Атоль была вновь беременна. В этот раз родилась девочка. И они оба души в ней не чаяли.
По настоянию Атоль он начал рассылать по редакциям свои фельетоны и рассказы. Он становился постепенно  своим человеком в редакциях газет. Литературный зарабаток давался нелегко. Очень нелегко. Но он самозабвенно трудился. Как он трудился, знала только его тень, которая не сходила со стенки у его письменного стола даже в первом часу ночи.  Его работа в местном банке оказалась великим и опасным соблазном. Каждый день через его руки проходили долларовые ассигнации, которые иной раз прилипали к пальцам, когда он их подсчитывал, словно призывая его «бери нас, мы твои, мы откроем любые запертые для тебя ворота, возьмём любую крепость, будь только посмелей». И он брал. Как и многие другие. Но одни возвращали взятые суммы, другие выгодно для себя забывали вернуть. Билл, как те «другие», стал всё чаще забывать о своих долгах. Ничего не поделаешь, в какой-то момент у него появилась непредвиденная статья расхода.

Однажды, когда он вечером был в редакции, занимаясь корректурой своего фельетона, в комнату, где он работал, заглянул клерк и сообщил, что его ждёт в коридоре редакции какая-то дама.   
- Вы меня не узнаёте? – поинтересовалась она, когда он приблизился к ней. - Я – Сара Колман. Та самая, которую вы так по-рыцарски, – усмехнулась она, – посвятили когда-то в женщину. Помните такую?
Билл выглядел растерянным и смущёным.
- Мы можем где-нибудь здесь побыть наедине? – спросила она. - Он взял её за локоть и почти втолкнул в близлежащую дверь. Комната была пустой. Здесь обычно обедали сотрудники редакции и можно было не опасаться, что сюда в такой час кто-то зайдёт.
- Неужели это вы?
- Да, я, та самая девочка в зелёном муслиновом платье, которую вы любезно согласились рисовать обнажённой. Помните? Вы были ещё тот проказник, хотя первое время вели себя скованно и робко. Сейчас, наверное, в любом суде это потянуло бы на развращение малолетки. Всё-таки мне было тринадцать, а вам семнадцать. Думаю, что вы всё хорошо помните, но почему-то молчите. Вам неловко или вы начисто забыли свою девочку, так любившую вас когда-то.
Неужели вы забыли всё это? Она вдруг схватила руку Билла, провела  по своей груди, медленно стала опускать её всё ниже и ниже.
- Я остановилась в гостинице «Малькольм», - бросила она ему вдруг, - вы наверняка знаете где это. И я буду ждать вас завтра в номере 17 в это же время. - Она резко повернулась и пошла к двери.   

- Ты говоришь, что у тебя долг перед ней, я имею ввиду Атоль, – сказала ему в пылу спора Сара.  -Запомни - ты никому ничего не должен. Мы вообще никому ничего не должны, если только не внушим себе это, а ты тем более с твоим талантом. Она немощная вздорная баба, которая, я уверена, тиранит тебя, лишает необходимого покоя и душевного равновесия. Не перебивай меня. А ты - талант, возможно даже гений. Поверь мне! Меня ещё ни разу не подводила моя интуиция, я знаю, о чём говорю. Я ведь и сама пишу. Недавно мне прислали чек, довольно большой, за мой рассказ. Все в восторге от него, я получила много писем от читателей, но ты, конечно, пишешь лучше. Ты пишешь лучше и достоин большего, чем больная жена и вечно плачущий ребёнок.  Я чувствую, что мы принадлежим друг другу. Я ещё молода и могу многое дать из того, что ей уже никогда не дать тебе. Ты мой и я тебя теперь никому не отдам.  А она всё равно не жилец. Извини, ты сам сказал, что у неё туберкулёз. Не сегодня-завтра ты останешься один, мой дорогой, и будешь уже безраздельно моим. А я – твоей.
Он снял комнату, где они встречались. Жене он преподнёс это как то, что ему нужно отдельное помещение для его писательской работы, а дома вечный крик и ему стоит сумасшедших усилий состредотачиваться в таких условиях.  Его объяснения, почему он так часто задерживается, стали всё больше настораживать Атоль. Она попыталась выследить, куда он ходит, но, ослабевшая от терзавшего её туберкулёза, упала по дороге. Дома она долго кашляла и когда отняла платок ото рта, он был окрашен кровью. Туберкулёз, который, казалось, оставил её в покое, похоже, настиг её вновь.  Она становилась нервной и раздражительной. Её мучила болезнь и предчувствия, что Билл не верен ей.
- Я порой не могу до тебя докричаться. – возмущалась она. - Ты сидишь истукан истуканом. Мне кажется – случись в нашей квартире пожар, ты не заметил бы этого. Не заметил бы даже моего исчезновения.  Я понимаю, что тебе нужны творчество, покой и всё такое. Я ведь сама тебе говорила: «пиши, пиши», когда ты только начинал и не был уверен в себе. Но ты отодвинул меня так далеко, что я стала точкой на горизонте твоих литературных успехов.
- Это не так, Атоль.
- Эти глупости, что это не так, ты можешь говорить своим дурочкам, с которыми ты встречаешься у меня за спиной. Думаешь, что я ничего не замечаю? - Она стала ходить по комнате. - Я не знаю, что мне делать. Мне кажется, что смерть ходит за мной по пятам и знаешь - у неё твой облик, Билл. 

Между тем, следователи, которые занимались пропажей денег в банке,  пришли к выводу, что главным виновником этого преступления является всё же Билл. Тесть нанял для него хорошего адвоката, но сам Билл чувствовал себя загнанным в тупик и всё меньше надеялся, что ему удастся выпутаться из этого дела.   Когда его арестовали, он молча подставил руки для наручников и не проронил ни слова ни по дороге в суд ни в зале суда.
- Поскольку за вас внесли залог – сказал ему судья, - вы временно освобождаетесь из-под стражи и должны явиться для слушания вашего дела в назначенный судом день. – Подсудимый, вы понимаете о чём я говорю? -  обратился он к Биллу, видя абсолютно отсутствующее выражение на его лице.
Билл молчал. Судья казался ему громадной рыбиной, энергично открывающей рот, но чьи слова он никак не мог разобрать.
- Он понимает, ваша Честь – ответил за Билла его адвокат, заметив, что с Биллом и впрямь творится что-то неладное.
- Пусть подсудимый сам ответит, – сказал всё более проявляющий нетерпение судья.
- Да, сэр, я понимаю,  - словно очнувшись от столбняка, ответил Билл.   

Но у Билла созрел свой план и в день, когда ему надо было явиться в суд, он вместо того, чтобы ехать на слушания в суде, сел на поезд, идущий в Новый Орлеан, намереваясь затем, как это выяснилось, нелегально перейти границу. Отныне он числился в бегах, в связи с чем среди полицейских была объявлена тревога.  Когда они серьёзно занялись его поисками, он уже был в Гондурасе.

Гондурас, мой Гондурас – что за каша лиц и рас! Зато в этой банановой стране легко было затеряться тем, кто по той или иной причине не поладил с законом.  Теперь и он оказался среди них...

В тот день он сидел на крытой террасе деревянного бунгало, принадлежащего американскому консулу. Консул носился по делам, связанными с торговлей между США и Гондурасом и ему было наплевать, по каким причинам оказался в этой стране кто-то из его соотечественников. Билла он использовал в качестве переводчика и специалиста по финансовым и банковским делам.  В этот день Билл отдыхал. Дел не было никаких, разве что рассматривать новых пассажиров, сошедших с очередного корабля, пришвартовавшегося к этим берегам. Кто-то сказал, что море выбрасывает на берег не только большие корабли, но и яичную скорлупу, щепки разбитых шлюпок, куски рваной одежды и даже дерьмо. В этот раз в Гондурасе оно выплеснуло на пристань корабль, с которого сошла на берег довольно пёстрая публика, от опрятно одетых торговцев до настоящих отбросов общества, которых судьба зачерпнула с самого дна окружавших Гондурас стран. 
Среди них сошёл на берег и некий Эл Дженнигс,  странно одетый господин в изрядно помятом чёрном цилиндре и в рваном, побывавшем в хороших переделках, фраке. Он же – бывший адвокат и будущий актёр немого кино, а между тем и другим – грабитель банков и перевозивших деньги почтовых поездов.

Билл полулежал в плетёном кресле, глубоко надвинув на глаза шляпу. Мысли его были об Атоль.  Он оставил её больной.  Похоже, что туберкулёз явился сначала за его матерью, а теперь готов был забрать от него и жену.  Он посылал ей письма раз в месяц через её подругу, подписывая их вымышленным именем, но понятно, что это было не то, что хотелось Атоль. Вспомнилась ему и Сара Колман с её цинизмом, готовая абсолютно на всё, только бы заполучить его в качестве супруга. Пока он глубоко ушёл в свои раздумья, чья-то тень скользнула к его ногам, а затем он услышал абсолютно незнакомый голос .   
- Э, э... господин консул, разрешите  вас побеспокоить.
- Я не консул. - Ответил ему Билл, сдвинув на лоб шляпу и вглядываясь в того, кто накрыл его своей тенью.  – Просто я здесь бросил свой якорь. А вы, похоже, побывали в хорошей переделке, - добавил он, обратив внимание на разодранные полы фрака, в который был одет странный незнакомец.
- Да, побывал. Мы все попали в хорошенький шторм, чёрт бы его побрал.
– Дженнингс – представился он, слегка приподняв свой чёрный цилиндр. - Не знаете, сэр, где здесь можно чем-нибудь приятным промочить  горло, а то я этим «Хеннеси» трёхзвёздочным совсем обжёг его, бедного.
- Знаю – сейчас проведу вас туда. Тут недалеко есть такое место. Там вы можете заказать текилу, лучшего напитка для горла и вообще для бодрости мир ещё не придумал.  Правда, улочка, по которой мы пройдём, порой простреливается. Не боитесь? Эти места с пальмами и бананами выглядят спокойными, но на самом деле они спокойны, как спокойны виноградники у подножия Везувия.
- Поверьте мне – ответил Дженнигс – тот, кто родился в снежном сугробе, вырос в вонючем сарае, был избит до полусмерти и брошен умирать, был дважды приговорён к смертной казни, тот уже не боится ничего. Главное  - научиться увёртываться от пуль всевозможных бед, которые посылает нам судьба и разобраться, что к чему в этом мире, где, увы, и не пахнет миром.  Не так ли? -
Дженнигс замялся, не зная, как называть своего собеседника. – Билл  – представился тот и бросив ему «идёмте», взял под руку Дженнигса и спустился с ним с террасы. 

Революции в этой части света так часто следовали одна за другой, что детям Гондураса должно было казаться, что взрослые играют в какую-то особую игру, в которой «пиф-паф» друг в друга означает по-настоящему убитые тёти и дяди, которые молчат сколько бы ты к ним ни обращался и сколько бы ты их ни тормошил. Вот и сейчас, только Дженнигс, с лёгкой руки Билла, стал входить в безлюдной таверне во вкус «божественно вкусной» текилы, как в городе началась революция.  Они оба выскочили на улицу. Мимо них пронеслись на большой скорости какие-то ярко-красные всадники в сомбреро. Повинусь внезапному импульсу, Билл вдруг выбросил руку и стащил с седла того, кто громче всех кричал «Viva la revolucion!».  Тот рухнул с лошади к ногам Билла и Дженнигса, ударился о косяк двери и потерял сознание. Они затащили его вовнутрь и тут же бросились наутёк.  Позже они узнали, что тот, кого Билл сшиб с седла, был одним из руководителей революционной кавалерии, которая пронеслась мимо них. Он выжил и во время падения  с лошади успел запомнить незнакомые, не похожие на коренных гондурасцев лица. Когда он пришёл в себя, то потребовал расстрелять всех иностранцев в городе. Началась охота на иностранцев, но двое «контрреволюционеров» были уже в Мексике, вне досягаемости очередного «гегемона» революции.   

Был вечер. Звёзды казались новогодними гирляндами, развешенными кем-то над городом, где двое беглецов решили передохнуть от недавней бешеной погони. Отовсюду звучала музыка. Но из одной из таверн она раздавалась особенно громко и весело, настойчиво зазывая, словно гомеровские сирены, войти именно в эту таверну.  И они дали музыке втянуть себя в свой гипноз.  Они – это Билл, Дженнигс, а также некий «жизнерадостный Самсон» по имени Ректор, и коллега по отбиранию лишних ювелирных изделий в поездах - маленький, но очень шустрый Фрэнк. 
Все сели за предложеный официантом стол. Выяснилось, что они попали на свадьбу.
Танцы следовали за танцами, но вот начался самый зажигательный из них – сальса. В центр просторной таверны вышли жених и невеста. Он в расшитом блёстками сомбреро и в обтянувших плотно ноги брюках синего цвета,  она – слегка нарумяненная, с выбившимися из под кружевной мантильи волосами и в длинной кремового цвета юбке.   
Невеста окинула взглядом гостей, встретилась глазами с компанией Дженнигса и бросила особо внимательный взгляд  на Билла, словно удивившись приятному незнакомому лицу. Улыбнулась.  Билл улыбнулся в ответ и отвесил ей поклон.   Жених напрягся, но, ничего не сказав, поспешил увести в танце свою невесту подальше от незнакомца. 
- Билл! - Наклонился к нему Дженнигс, - Будь осторожен, ты сеешь смуту среди этих людей.
Но Билл в этот день был в игриво-весёлом настроении и, похоже, не собирался что-либо в себе смирять.  Между тем, жених, оставив невесту, вдруг подошёл быстрым шагом к столу, где сидел Билл. 
- Сэр, - обратился он к нему по-английски. - Я вижу, что вы здесь чужой. Вы не знаете наших обычаев. Я сожалею, что не имею чести быть с вами знакомым. В противном случае я бы немедленно представил вас синьорите. Поскольку я не могу воспользоваться этой привилегией, я прошу вас воздержаться от вашего внимания к моей невесте. - Сказав это, он поклонился и горделиво удалился. Но его просьба не произвела никакого впечатления на Билла. Он с игривым упрямством втягивался в намечавшуюся драму. Похоже, что его настроение передалось и чёрноглазой красавице. В какой-то момент она вдруг оставила жениха, подошла к столу, где сидел Билл, и нарочито так низко наклонила голову, что её мантилья слетела с головы и упала к его ногам. Словно не заметив этого, она вернулась к жениху. Билл поднял мантилью, подошёл к танцующей паре и вручил мантилью невесте, что по здешним обычаям, было оскорбительно-вызывающим жестом, ибо в  таких случаях было положено возвращать мантилью жениху, который согласно этикету, должен был поблагодарить того, кто это сделал.
- Вы уронили это, не так ли? - обратился он к невесте, не обращая абсолютно никакого внимания на жениха. 
- Боюсь, что по твоей милости – бросил Дженнигс Биллу, когда тот вернулся на место, - сейчас здесь разверзнется ад. Вот увидишь. 
Пока они разговаривали, жених оставил невесту и направился к ним. Он возник перед ними гневный, разьярённый, этакий Отелло на мексиканский лад. Со всей силой, на которую он был только способен, он отвесил звонкую пощёчину стоявшему у стола Биллу.  Все вокруг застыли в напряжённом ожиданиии развязки. Гнетущая тишина длилась лишь мгновение. Лицо Билла побагровело от ярости. Он рванулся к уходящему от стола жениху, прыгнул на него, как барс и стал наносить ему удары.  Но тот вывернулся и, в свою очередь, стал избивать Билла. Вдруг что-то сверкнуло в руках жениха. Это был острый стилет. Казалось, Биллу не избежать рокового удара.  Но удар стилета упредил Дженнигс, выстрелив в лицо жениху.   Тот рухнул на колени,  сполз на пол, окрасив широкой кровавой полосой скатерть стола. Ужас и смятение присутствующих от того, что произошло, вот- вот должно было вылиться в настоящее кровавое побоище.   
Воспользовавшись минутным шоком, непрошенные гости всей гурьбой выбежали на улицу, где их ждал оставленный у таверны фаэтон одного из друзей Дженнингса, и с ошеломляющей скоростью исчезли навсегда в лабиринтах улиц.

В этот раз Биллу ничего не оставалось, как бежать из страны, оставив позади «банду» Дженнингса, так и не сумевшего уговорить его участвовать в очередном ограблении банка, которое они планировали.
И вот он уже на американской территории, где поймать беглеца Билла (Уильяма) Портера было всего лишь делом времени.  Замелькали американские города Сан-Диего, Сан-Антонио. Из Сан-Антонио  он послал подруге жены, через которую он раньше для отвода глаз переписывался  с Атоль, письмо и ждал теперь на него ответа. Через три дня письмо до востребования ждало на главной почте города. В письме подруга жены сообщала, что Атоль в очень плохом состоянии и потому желательно, чтобы он незамедлительно вернулся домой. Его адвокат, с которым он тут же списался,  заручился у судьи в Остине обещанием не арестовывать его сразу по прибытию и теперь ему больше ничего не оставалось, как вернуться домой.  Недолгое пребывание в Нью Орлеане, и вот он уже дома.    В суде ему зачитали решение отложить процесс над ним до лета с тем, чтобы он мог побыть с уже умирающей Атоль.

Он заказывал пролётку (тесть всё оплачивал) и увозил её подышать деревенским воздухом, но домой Атоль возвращалась настолько измученной поездкой, что ему приходилось на руках вносить её в квартиру.  Когда она умирала, у дома, где они жили,   из-за опасений, что он может снова убежать, поставили дежурить двух полицейских. Эти полицейские, держась несколько в стороне, сопровождали его и во время похорон. Они же и арестовали его, как только он вышел из ворот кладбища. Ещё на кладбище Билл обратил внимание на женщину в чёрном, стоявшую в стороне от остальных. По очертанию фигуры он понял, что это была Сара Колман. Она и раньше появлялась как будто ниоткуда, то тут, то там, этаким привидением в чёрном, как ангел беды, которая вот-вот произойдёт с ним и с Атоль. Она старалась не подходить к нему близко, но делала всё, чтобы он заметил её. И он замечал. Не хотел, но замечал. И тогда, когда нёс на руках к дому больную Атоль и там, у ворот кладбища, и тогда, когда он садился в наручниках в закрытую тюремную повозку. Суд над ним состоялся и его приговорили к пяти годам каторги.

Здание каторжной тюрьмы, словно гильотина, грубо отсекало человека от того мира, в который он был только недавно так органично вписан. Последний взгляд на движущиеся, как льдины, облака с яркой голубизной в разрывах между ними, последний глубокий вдох того, что некоторые называют «воздухом свободы» и всё. Отныне ты никто, у тебя номер вместо имени и не дай Бог не запомнить его – удары тюремщиков в этом случае способны значительно улучшить твою память или отбить её окончательно.
Унизительная процедура, связанная с «обнулением» твоей свободы и под конец этого обнуления к твоим услугам «тюремный гардероб»: от полосатой робы и полосатых штанов до тяжёлых, словно сделанных из свинца, ботинок, неважно подходит тебе их размер или нет. 
- Профессия – рявкает сидящий за стойкой тюремный служащий.
- Репортёр – отвечает Билл и тут же спохватывается – и ещё... фармацевт. 
Не назови он профессию «фармацевт» и, кто знает, вышел ли бы он живым из этой «юдоли страданий». 

- Каторга назначена вам в качестве наказания за ваши тяжкие грехи  на свободе. Теперь только упорный и самозабвенный труд может приблизить и даже ускорить ваше освобождение. Отлынивание от работы под любым предлогом будет жестоко караться нами. Вдолбите это в ваши дурные головы. Ручаюсь вам – лентяй живым отсюда не уйдёт.  Вот как этот.
И в качестве «наглядного пособия» мимо них протащили за руки стонущего, избитого до крови, заключённого.
-Заключённый номер 3664, - кивнул он в сторону Билла, – остаётся. Всех остальных увести. 

Главный врач тюремного лазарета был в восторге от своего нового фармацевта. Множество пакетиков с лекарствами были готовы утром к раздаче заключённым. Приходилось работать и ночью, чтобы успеть всё завершить. А утром он обходил тюрьму и оставлял каждому его «академический» паёк фармацевтических чудес того времени.
В одной из тюремных камер он увидел фигуру человека, хотя и согнутого словно от боли, но своими очертаниями очень напоминавшего ему друга по Гондурасу Дженнигса. Им он и оказался. Билл сделал предостерегающий жест, означающий «попридержи свои эмоции и не кидайся мне на шею» и подошёл к узнику поближе. – Вот мы и встретились, - шепнул он. - Похоже, что нам шил одежду один и тот же портной, набивший себе руку на полосатых тканях. - Билл улыбнулся. Шепнул уже на ухо Дженнигсу: «Постараюсь тебе помочь, старина. Вот только не знаю, когда. Ты же понимаешь, хорошие новости ползут черепахой».
Дженнигс успел в свою очередь шепнуть ему, что он болен и с трудом справляется с работой. Больных здесь не жаловали и могли забить насмерть или подвергнуть известной всем в тюрьме пыткой водой. Вот как это описывает в своих воспоминаниях сам Дженнигс. 

«Для этой пытки берется рукав с маленьким краном, четверть вершка в диаметре, и струю воды с ужасающей силой направляют прямо на арестанта. Голова его крепко привязана, и струя воды, режущая, точно сталь, бьет прямо в глаза, в лицо, в ноздри несчастного. Сильное давление заставляет его открыть рот; быстрым, неудержимым потоком врывается вода в его горло и разрывает желудок на части. Ни один человек не может выжить после двух таких пыток».

Биллу удалось со временем пристроить Дженнигса в тюремную церковь. Его же самого, учитывая образцовое поведение, досрочно выпустили из тюрьмы. Теперь всё, что ему хотелось – это во-первых, поскорее забыть о тюрьме, как о кошмарном сне, а во-вторых,  сделать всё, чтобы никто не знал о том, что он там был.  Для этого надо было покинуть город, где таким неожиданным морским узлом завязалась его жизнь, и обосноваться там, где о нём, как о Билле Портере, никто не имел ни малейшего представления. В тюрьме он умудрился за счёт экономии времени сочинять по ночам рассказы и отсылать их в редакции газет, где их печатали всё охотней и охотней. Его звали в Нью Йорк, обещали большие гонорары и славу. Туда он и отправится под именем  О.Генри. Псевдоним, которым он подписывал свои рассказы в тюрьме, отныне  будет его именем.  Уильяма (Билла) Портера больше не существует, – решил он. - Есть только  - О.Генри.   

Нью Йорк подавлял, угнетал, бросал вызов, заряжал необыкновенно нарастающей  и всё больше засасывающей в свой ритм динамикой.  Ещё не было умопомрачительных небоскрёбов, разве что намётки на них в стройках и в чертежах архитекторов, но громадина города уже подымала одних до своего уровня и опускала других до уровня «ниже плинтуса», из коего было суждено вырваться немногим. Вот он Нью Йорк – рядом с ним, под ним и над ним. То подземка, проходящая под землёй, то этот город, задирающий нос своими роскошными высокими домами перед приехавшими из провинции неотёсанными простаками.  В бесчисленном количестве пролёток, экипажей, повозок, обозов  и... первых автомобилей. Автомобильные клаксоны, ржанье лошадей, крики торговцев и общий шум улиц не давали ни минуты отдыха ушам, глазам и постоянно занятой перевариванием впечатлений голове.
Ночью Билл спит или слоняется по городу в поисках персонажей и сюжета. Днём он пашет  вовсю на теперь уже литературной «каторге». Он просто завален работой. Повсюду, по всему гостиничному номеру, где он живёт теперь, валяются черновики. Они, как размётанные цунами обломки кораблей, лежат на полу, на кровати, в креслах, на камине и даже в туалете. Их нет, разве что только на потолке, куда ему их не добросить. Весь день и часть ночи он барабанит по пишущей машинке. И ещё он курит, пьёт вовсю виски, закусывает апельсинами и - печатает, печатает, печатает. Пишущая машинка к тому времени, когда он засыпает, горяча, как раскалившийся от длительного боя пулемёт. Днём к нему нередко врываются посыльные от редакции, и тогда они висят над ним, как топор над затылком, и ждут, когда он закончит тот или иной рассказ, чтобы мчаться с ним в издательства, где их ждут в свою очередь редактора, наборщики, художники.  Гонорары низвергаются на него Ниагарским водопадом, но работа всё больше заставляет его трудиться на износ.  Заснуть ему всё труднее, персонажи толпятся в его голове, идеи невероятно возбуждают и без того возбуждённый донельзя мозг.

Сара Колман появилась неожиданно, как вообще появлялась неожиданно в его жизни. Словно она была вроде тех посыльных из редакции, только в отличие от них, посланной  Богом за его душой.  А может быть, не Богом, а дьяволом.  Кто, к чёрту, разберётся в этой судьбоносной суматохе?
- Вы спрятались здесь за высокими нью йоркскими домами, за псевдонимом, но я всё же нашла вас, – похвасталась Сара Колман. - Вас выдала фотография автора к одному из ваших рассказов. Как видите, вам не уйти от меня, а может быть, точнее – нам не уйти друг от друга.  Боги не дают нам сделать это.  - Билл, Билл, как я соскучилась по вас. Она обняла его растерянного, прижала голову к себе, поцеловала в копну волос и затем, отстранив его лицо от себя, глубоко заглянула ему в глаза.
- Женитесь на мне, Билл! Я буду вашей опорой и источником для вдохновения. Вашей истинной музой. А что?   Пора вам, наконец, обзавестись музой, как это полагается каждому порядочному человеку творчества.
Она не дала ему возможности ответить.  Продолжила без пауз: «Ах, Билл! Как бы я хотела принести вам счастье, но вы умудряетесь всё время бежать в противоположную от счастья сторону. В этом проблема. Но... (здесь она сделала выразительную паузу) ещё не всё потеряно. Вас ещё можно спасти от самого себя и от тех демонов, которые нашёптывают вам на ухо плохие советы.   
- Атоль умерла, – очнулся, словно после короткого обморока, Билл.
- Я знаю об этом. Но разреши мне не сочувствовать тебе.
- А ты – циничная, однако. 
- Я её почти ненавидела. Да что «почти»? Я её действительно ненавидела, Билл. Она была помехой моему счастью. Ты знаешь - сильное чувство готово на любой эгоизм и даже, как ты выразился, цинизм, лишь бы добиться своего. Оно не терпит преград.

Он прилично зарабатывал, стал одним из наиболее популярных в то время писателей. У неё был соблазн поправить одним махом своё материальное положение и к тому же прослыть музой
невероятно талантливого человека, возможно, даже гения.  В газетах мелькали лестные для О’ Генри сравнения: «американский Мопассан», «новый Марк Твен».  Всё это было и знаком признательности его таланта и верным знаком крупных гонораров, которые он получал в то время. 
Она вырвала у него согласие на брак, успев для вящей убедительности даже пригрозить ему разоблачением по поводу его пребывания в каторжной тюрьме, чего он ужасно боялся.  Но деньги, которые  он зарабатывал, не задерживались у него, он проматывал их в пивных барах и в тавернах с друзьями и собутыльниками, щедро одаривая их и всех тех, кто попадался ему на пути и, как ему казалось, нуждался в деньгах: официантов, бездомных, безработных, попрошаек.  Кто-то из приятелей вспомнил во время дружеской попойки, как он перехватил однажды на улице мальчишку – разносчика газет. Тот пронёсся было мимо, размахивая газетой и  выкрикивая наиболее сенсационные заголовки: «Россия начала войну с Японией». «Теодор Рузвельт  - будущий хозяин Белого Дома», но Билл перехватил его, схватил газету и сунул ему в ладонь столько долларов, что неугомонный малец остановился, ошарашенно посмотрел на деньги в своей ладони и сказал: «Сэр, вы явно переплатили мне». «Иди, иди, малыш, – бросил ему Билл. - Считай, что это тебе надбавка за честность». 

Всё покатилось по рельсам, которые она так старательно проложила в попытке достичь своей цели – стать женой Билла Портера. Но на поверку эти «рельсы» оказались настолько расшатанными, что неудивительно, что поезд её мечты  потерпел, в конце концов, крушение. Он и она были слишком разными. Её амбиции не были его амбициями, а его привычки и пристрастия  вызывали у неё раздражение и давали обильный повод для ссор и скандалов. Он стал всё позже приходить домой. И всё чаще приходил домой навеселе. И всё же ей было жаль его. То есть, прежде всего ей было жаль себя, конечно, но жаль и его тоже.   
Вот он лежит на кушетке. Спит. Лицо у него такое умиротворённое и по-детски милое. Она поправила сбившийся на нём плед. Поцеловала в лоб. Подошла к столу с пишущей машинкой. Наполнила пустой стакан, который он использовал для виски, положила рядом свежий апельсин.  Оказывается, это всё, что надо ему от семейной жизни. Она нужна ему, чтобы просто кто-то был рядом, больше молчал, но всё же был рядом.  Этого было достаточно, чтобы скрасить его одиночество. А она мечтала о светских раутах, о связях и знакомствах среди известных и состоятельных людей, о его славе, к которой она будет причастна, об их путешествиях по разным странам. Но его ничего это не интересовало.  И он не собирался меняться. Её скандалы напоминали ему Атоль в её худшие времена и в ещё большей степени укрепляли его во мнении, что семейная жизнь не для него. В конце концов, решено было, что они разъедутся.

Он вновь зажил один. Здоровье ухудшалось стремительно. Он стал пить ещё больше, чем раньше. Творчество словно остановилось. Ему уже стало доставаться от критиков, которые ссылались на его последние рассказы как на свидетельство того, что он исписался. Врач, к которому он, наконец, попал, не нашёл для него утешительных слов. У него диабет и цирроз печени. От лекарств он отказывался и продолжал «лечить» себя виски с выжатым в стакан апельсином. В результате, он оказался в больнице. Состояние его быстро становилось безнадёжным. Он и сам всё острее чувствовал, что ему вот-вот предстоит навсегда развязаться с этим миром, в котором так много всего случилось с ним и где обитали бесчисленные герои его рассказов.
- Потушите свет, – скомандовал медсестре врач у его изголовья, - пусть он отдохнёт от нас.
Но он вдруг очнулся из полусна-полубреда, в котором пребывал.
- Нет, нет, не тушите фонари, - пробормотал он невнятно.  - Я не люблю возвращаться домой в темноте.
Когда он умер и в церкви началось отпевание, в храм вдруг ворвалась весёлая свадебная толпа, которая собиралась в этой же церкви пройти обряд венчания.  Они шумели и бесцеремонно намекали священнику, чтобы он побыстрее заканчивал с отпеванием и занялся свадьбой.

Что ж, он любил придумывать неожиданные, иной раз парадоксально-неожиданные концовки к своим рассказам.  Это стало даже «фирменным» знаком всего его творчества. Тот, кто вершит наши судьбы, видимо, решил таким же парадоксально-неожиданным образом, похоронами и свадьбой, закончить рассказ о его жизни. В подражание Биллу (Вильяму) Сиднею Портеру, более известному читающему миру как писатель О’Генри.