Нинель

Нечестно. В третьем классе я был почти отличник: по физкультуре и по рисованию только «четверки», а в четвертом съехал на «двойки» и «тройки». Просто моя любимая учительница Тамара Игнатьевна уехала в Чебоксары и к нам пришла начинающая учительница Екатерина Петровна — моя двоюродная сестра. Ее мама Санюк не любила моего отца - своего старшего брата, бывшего офицера. Почему? Фиг знает. Ее папа был директором школы, а мой работал скотником, точнее пастухом на колхозной ферме, но все-таки скотник будет правильнее, он выше по уровню: когда на ферме остается один, он и зоотехник, и дояр, и агроном, и ветврач.

Первая история началась с обсуждения нашего концерта в клубе. Екатерина Петровна посчитала, что все дети как дети, один Евлампьев стоял, выпучив живот, как старичок, и громко сипел. Она дважды повторяла: «Хотела подойти к нему и ткнуть по надутому животу». Глаза были злые, и когда после большой перемены класс никак не мог успокоиться, а мой сосед Серка Валерки барабанил, как первобытный шаман, по крашеной парте, мел летел в мой лоб. Никогда не знал, что Петер Кати — меткий стрелок, как индеец Сокол Орлиный глаз. Учительница добилась своего, класс успокоился, а мой сосед испуганно моргал глазами, шептал «Я не виноват, Паша...» . Серка Валерки стал умнее в последнее время. Просто однажды он получил в солнечное сплетение на уроке чувашской литературы от меня. Слишком нервно отреагировал на упрек учительницы в мой адрес за невыученный отрывок из поэмы «Нарспи». Серка Валерки второй раз стал умнее после того, как долго дышал, как астматик из параллельного класса.

Зачем я с ним пошел в лес? Мы почти каждый день ходили в лес, набирали цветы, ягоды, выходили на трассу, голосовали, останавливались легковые автомобили или даже автобусы, выходили нарядные пассажиры, они покупали у нас «дары леса». Мы радостные отправлялись в соседнюю деревню, каждый из нас покупал буханку белого хлеба и юнь конфет на заработанные деньги, двигались уже в сумерках домой. Чаще всего мы доедали свои трофеи.

А в тот зной мы от нечего делать пошли только вдвоем вместе с Серка Валерки. Он не был моим другом, я его не уважал, как раз я увлекся произведениями Ивана Тургенева, меня он раздражал своим постоянным сморканием, плотно прикрытой подушечкой большого пальца правой руки, постоянным плеванием через зубы «цыц, цыц». Он все пытался изображать себя мужиком, а я был восхищен утонченными героями Тургенева. Словом, было знойно, я дома был один, когда мой сосед по парте предложил пойти в лес колымиь. К своему удивлению, я без разговоров согласился.

Мужик мужиком. Я пытался вспоминать, на кого он похож, кого изображает, я понял — Читу, который недавно вышел из тюрьмы или он еще давно вышел из тюрьмы, жил в Сибири и где-то месяц назад приехал к маме. Чита очень разговорчивый, он тоже сквозь зубы плевался постояннго, только не сморкался, используя подушечку пальца. Однажды он собрал мальчишек у клуба и рассказывал о школьных временах. Он рассказывал, как он издевался над учителями, они боялись его, я не понимал, почему он повторял: «Сейчас бы ударил в учителя». Его слова меня пугали, как пугали меня почему-то всегда сцены из церкви в фильмах, меня пугал священник и почему-то хор. Это осталось во мне, уже когда я стал взрослым и когда я зашел в Париже в церковь, я не знаю, что за церковь, но точно не православная. Я увидел каких-то убогих, черную пустоту и вспомнил причитания дочери Ярослава Мудрого: «Отец, зачем ты выдал меня за сына французского короля, здесь все так убого, церкви такие темные, черные, люди такие некрасивые, неприветливые...». Или просто я не люблю старину, или люблю страниу, но я хочу, чтобы от старины осталось только величественное.

Серка Валерки почему-то считал себя лидером среди нас двоих (уже забыл солнечное сплетение?) или Чита сделал его крутым мальчиком. Мы очень долго бродили в лесу, конечно, больше в травянистых оврагах, там земляники было завались. Сам наш путь привел к известному роднику, называемому Тихортни. Этот родник находился на огромнейшей поляне. Мы с ним вдохновенно по очереди пили и Серка Валерки снова начал изображать мужика, неторопливо высморкался и, расстегнув ширинку, стал писать в родник.

Зачем? Что ты делаешь?

Все равно вытекает в овраг, видишь?

Ты же сам потом будешь пить здесь, - я был очень удивлен, я не возмущался, а устало пытался понять, зачем он это делает.

Зашибись, все ништяк, - он повторял любимые слова Читы.

Я расскажу взрослым, что ты портишь родник.

Он, как мужик, не обращая внимания на мои усталые слова, двинулся в сторону деревни. Я впервые заметил, что он очень сильно косолапил и, как дедушка, горбился. Издалека казался дедушкой.

Мне не хотелось догонять его, я по своей последней моде представил себя мсье Вольдемаром и я, как и он, с возмущением смотрел вслед своему однокласснику с презрением и свысока. Я не мог простить ему невежество простолюдина.

Я долго бродил, представлял себя героем то Тургенева, то Николая Островского, то Стендаля. Вернулся в деревню, догоняяя последнее коровье стадо, меня у ограды деревни встретила Йывос Тамарри. Она с удивлением смотрела: «От тебя не ожидала такого». Я был абсолютно безразличен к этим словам, так как они были привычны. Почему-то с точки зрения взрослых я не должен был делать то, что я делаю, а должен то, что хотели от меня. Это меня всегда забавляло: с чего это я должен делать то, что они хотят?

В следующие тридцать дней я только и слышал, что от меня не могли ожидать, что я могу портить родник. Я с ужасом понимал, что никто мне не верит, что я не портил родник. Я был в отчаянии, впервые в жизни почувствовал, что на меня движется стена и я ничего с этим не могу поделать. И когда я с волнением отвечал, что я не делал этого, взрослые с пониманием кивали головой, но каким-то третьим чувством я ощущал, что они не верили мне. Я понял несправедливость жизни, когда председатель совета дружины Нинель  — самая красивая в школе тоже кивала головой, будто бы она верит, что я не смог делать этого, но ее зрачки не верили мне...