Строчки с выставки

(по следам посещения выставки "Борис Рыжий. Последний классик")

Помнишь, как ты ходил под стол пешком? Я ещё говорю: "У каждого своё подстолье, иди один". А потом не вытерпела и тоже зашла. Под стол, да. Забавно. Это его детство, но и наше тоже, мы же почти ровесники. И ты нашёл ангелка в гнезде. А я ангельский каштан. Потом оказалось, их там много. Каштаны и жёлуди — богатство каждого ребёнка. Ой, там столько богатств было... Я тоже на улице всякое собирала. Ещё буквы такие валялись жестяные, Е или Ш. Это в моём детстве, не Борином, у него таких не видела. Хотя были же, наверняка были, тем более в Челябинске. Это выходит, мы под челябинский стол заходили, да?

Я про будку телефонную пока не буду. Мы до неё не сразу добрались. Ты считал залы, и их выходило не десять. Стол, Уральская цепь, Свердловская хтонь... Столик поездной-самолётный отдельно считать? Тогда он пойдёт с буфетами, а телевизор — тоже отдельный зал. Уже пять. Лего бетонное — так? Домики эти питерские, как их... Брандмауэры! Мне очень понравился тот, где: "Я ушёл. Остался в сердце пароходик ранкой белой". Семь. Портрет большой в нише, лицом к лицу. Потом те панельки две со светящимся единственным окошком в каждой. И будка, да, без неё никуда. Десять. Кто не спрятался, я не виноват.

Я ведь сперва не поняла, что мне в трубку сказали. Это был голос не из прошлого, а из параллельного, неотсюдошный. Только общий смысл уловила, и неожиданно заплакала, выскочила, дверь кабинки хлопнула за спиной. Через время зашла послушать ещё раз, и тогда разобрала:
Только надо крепче тебя обнять
и потом ладоней не отнимать
сквозь туман и дождь, через сны и сны.
Пред тобой одной я не знал вины.

Почему-то это говорил не Борин отец, а будто мой. А может, и наш Отец... Прости, я нагоняю мистики, наверное. Недаром же там были эти кирпичные окна-двери, полумрак и шёпот отовсюду. И люди-тени, и тени-стихи.

С куратором интереснее, да. Но хорошо, что мы пришли раньше. И даже хорошо, что ушли, не дослушав, не прощаясь, так уходят за сигаретами, на минутку. И вышло: мы не простились с Рыжим, и он с нами не простился.

Заходила в гости к Рыжему,
Рыжий заходил к мне в душу,
стали мы друг другу ближними,
чтобы рядом чудо слушать.
Позвонит отец из прошлого,
скажет мне родное слово.
Суетой Москва заброжена,
смотрит дымно-октябрёво.
Уходила прочь по-аглицки,
не прощаясь, будто с дачи,
где поэт с улыбкой ангельской
обо мне нетрезво плачет.

"Я всех любил, без дураков"* — это не укор, не обвинение. Это крик в небо. Это такая молитва.

*слова из предсмертной записки Б.Р.