Посмертный приговор Михаилу Жванецкому

                <>†<>

          ПОСМЕРТНЫЙ ПРИГОВОР МИХАИЛУ ЖВАНЕЦКОМУ

С отвращением  вспоминаю пожелание Жванецкого в какой-то телевизионной передаче разровнять Россию и чего-то там другое как-нибудь построить. И все это с мерзкой и  блудливой улыбкой на морде лица. Мне всегда неприятен был Жван, он же Ждун, этим своим глумовством и блудословием ради словоблудия.

Проблема в том, что сей «разровняж России» опять свелся бы к капитальному перетряхиванию и перетрахиванию великой не только размерами страны. В чем суть предложения бессмертного МЖ?
 
Опять разъять и разровнять единую и неделимую по новой, как можно мельче накрошив людишек и землишек? Чистой воды натобандеровская шариковщина. А по сути все та же гитлеровская программа освоения восточной Европы методом ликвидации лишнего населения.

Отнять и поделить! В великом упрощении это есть психовоззрение пустоплясов всех времен и народов. Как верно заметил Милей в Давосе, социализм есть родитель и синоним нищеты. 

Но дело в том, что умело делить и отнимать под благовидным предлогом умеют не только шариковы, но и байданутые ротшильдо-рокфеллеры.
 
А они далеко не пустоплясы. Здесь ходи да оглядывайся. Явится некто с благородным челом и в демократском плаще в полоску со звездочками и вгонит тебя в землю за то, что ты русский, в земле твоей ресурсы, а российские капиталотворцы вольность лишнюю взяли и поперек путя  корпогегемону становятся.
 
И все это под предлогом избавления местного населения от ига нелиберального автократизма путем отъема конкурентоспособного российского капитала. И вообще российской частной собственности, нажитой вопреки контролю диктатуры американской буржуазии.
 
Поэтому славу пою российской трудовой буржуазии. Да, слава нашим олигархам при условии, что они наши.
 
А так называемая демократия в реальности всего лишь социотехника управления и вовсе не власть народа, а власть формально избранных, но на самом деле спущенных сверху кандидатов, над голосующим демосом. Иллюзия и самообман.

Большевики, демократы, республиканцы, национал-социалисты, название сути не меняет. Правит относительно честно или даже нечестно избираемое меньшинство. Главное, как правит, а не кто.

Жванецкий, как человек с тремя родинами, исконной, природной связи с Россией не чувствовал, не имел. В россиянах, может, и состоял, но, по сути, оставаясь чужаком. Как у Меладзе в песне: "Я повсюду иностранец, и повсюду я вроде бы свой".

Или как Фаддей Булгарин, поляк на русской службе и перебежчик трех знамен, который позорил русским языком все русское, и польским все польское.

В любом случае телевизионный крик души Жванецкого в виде призыва к тотальному уравнению России просто гадок, не простителен и не уместен ни под каким видом.

Только здоровый автократический централизм может спасти Россию от таких вот благоделителей всех мастей, времен, стран и народов.

Да пребудет с нами крестная сила, ДА.

© Copyright:  Андрей Викторович Денисов, 2022 год.


              <><<>><>


 Н. И. Куликов

      БРАТЬЯ-ЖУРНАЛИСТЫ

 Сатира русских поэтов первой половины XIX в.: Антология
 М., "Советская Россия", 1984.

 Не стая птиц, а как собаки,
 Готовые из-за костей
 Загрызть и ближних и друзей,
 Так алчные вина и драки,
 В урочный из недельных дней,
 К Булгарину, в числе гостей,
 Сбирались разные писаки.

 Какая смесь лиц и умов,
 Способностей и состоянья:
 Из немцев, поляков, жидов
 Здесь русских критиков собранье.
 Здесь цель одна для всех сердец:
 Не верить никаким законам.
 Меж ними зрится пан-беглец,
 Что приставал ко всем знаменам,
 Песоцкий, букинист-варяг,
 И множество других бродяг -
 Язвинский Шпиц, Межсвич грязный,
 И Греча сын, и с ленью праздной
 Сам Греч, действительный цыган.

 Шпионство, злость, подрыв, обман -
 Вот узы избранных мерзавцев;
 Тот их, кто по миру пустил
 Двух или трех книгопродавцев;
 Кто ближнего из-за чернил -
 Перед правительством чернил;
 Кому смешна прямая честность,
 Кто ум и гений не щадит,
 Кого бесчестье веселит,
 Как Греча срамная известность.

 Раскрылись подлые уста...
 Речь о писателях заходит...
 И на невинных клевета
 Из уст в другие переходит.
 Но, сплетен истощив запас,
 Умолкли все... их занимает
 Фадея старого рассказ,
 И всё вокруг его внимает.

 "Нас только двое: Греч и я;
 Взросли мы розно; наша дружба,
 Как баснь "Крестьянин и змея".
 Наскучила нам чести служба.
 И согласились меж собой
 Мы издавать журнал большой;
 В сотрудники себе набрали
 Пройдох таких, как мы точь-в-точь;
 Свои грехи на них слагали,
 А пикнут - отгоняли прочь.

 Бывало, в ту пору глухую,
 Статейку пустим удалую,
 Браним иль хвалим под рукой
 И вес имеем над толпой.
 Кто не робел меня и Греча?!
 Сберется ль где-нибудь род веча,
 Туда, как братья, и кричим,
 Всех громче судим, осуждаем,
 На счет хозяев пьем, едим,
 Всех, как Иуда, предадим -
 И сребреники получаем.

 И что ж? Попались молодцы!
 Мы с Пушкиным не совладали,
 Он нас клеймил; как подлецы
 С тех пор мы в общем мненьи стала.
 И я чуть не попал в острог.
 Но вынесть больше Греча мог:
 Я бегал под двумя орлами,
 Он всё гонялся за чинами.
 Я уцелел, он изнемог.
 С трудом поддерживая связи
 (Хоть и в чинах, а всё из грязи)
 И мне во всем быв по плечу,
 Он трусил всех, твердя всечасно:
 Мне стыдно здесь... в Париж хочу!
 Я тут себя ему напрасно
 В пример бесстыдства выставлял:
 Он в Петербурге всех стыдился
 И путешествовать пустился,
 Оттоль статейки присылал;
 В них русским льстил, других ругал,
 Но тем не выиграл у трона...
 Лишь за границею стяжал
 Он имя русского шпиона.

 Но наша связь свое взяла.
 Вновь с Гречем мы соединились.
 Стыдливость глупая прошла,
 С ней честь и совесть удалились.
 Восстали снова мы! С тех пор
 Росла в нас злость на всех известных.
 Душа рвалась при виде честных,
 Алкала сплетен, лжи и ссор!
 Нам тошен был журнал правдивый,
 Редактор, критик справедливый,
 Поэт, художник и актер,
 И в юноше талант счастливый,-
 На всех двойней точили нож.
 Всех под сюркуп вели. И что ж,
 Из всех - лишь одного больного
 Нам страшно резать старика:
 На Николая Полевого
 Не поднимается рука.
 Раз, помню, сам в войне жестокой,
 В измене трижды уличен
 (Как перебежчик двух сторон),
 Я с чувством подлости глубокой
 Кричал: "Vivat! Ура! Pardon!"

 1843

 ПРИМЕЧАНИЯ

 НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КУЛИКОВ (1812-1891)

 Драматург и переводчик пьес, режиссер и актер Александрийского театра
в Петербурге. Еще в рукописи памфлет его на Булгарина и Греча попал к
Белинскому. Белинский читал его Плетневу. Послал в Москву В. П. Боткину.
"Посылаю тебе пародию на "Братьев-разбойников"; пожалуйста, распространи ее
по Москве".

 Братья-журналисты. Пан-беглец - Фаддей Венедиктович Булгарин
(1789-1859), крупнейший издатель-журналист первой половины XIX века,
прозаик. В стихотворении Куликова обыгрываются факты его жизни: Булгарин -
по происхождению поляк, был в России офицером лейб-гвардии Уланского полка,
участвовал в войнах с Наполеоном в 1805 - 1807 годах. С 1810 года - рядовой
польского легиона, созданного Наполеоном. В 1812 году воевал против русских
и был взят в плен. Затем жил в Петербурге, занимался журналистикой и
литературным творчеством. С 1825 года издавал вместе с писателем и
журналистом Николаем Ивановичем Гречем (1787-1867) газету "Северная пчела" и
журнал "Сын отечества". До 1825 года Булгарин был близок - иногда до
приятельских отношений - с декабристами Рылеевым, Бестужевыми, был другом
Грибоедова. Но после восстания Булгарин стал осведомителем XII Отделения
императорской канцелярии. С этого же времени (а в некоторые моменты и ранее)
он сделался реакционным журналистом, продажным и беспринципным.

                <><<>><>

      Александр Пушкин

       БРАТЬЯ-РАЗБОЙНИКИ

Не стая воронов слеталась
На груды тлеющих костей,
За Волгой, ночью, вкруг огней
Удалых шайка собиралась.

Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!
Из хат, из келий, из темниц
Они стеклися для стяжаний!

Здесь цель одна для всех сердец —
Живут без власти, без закона.
Меж ними зрится и беглец
С брегов воинственного Дона,

И в черных локонах еврей,
И дикие сыны степей,
Калмык, башкирец безобразный,
И рыжий финн, и с ленью праздной
Везде кочующий цыган!

Опасность, кровь, разврат, обман —
Суть узы страшного семейства
Тот их, кто с каменной душой
Прошел все степени злодейства;

Кто режет хладною рукой
Вдовицу с бедной сиротой,
Кому смешно детей стенанье,
Кто не прощает, не щадит,

Кого убийство веселит,
Как юношу любви свиданье.
Затихло всё, теперь луна
Свой бледный свет на них наводит,

И чарка пенного вина
Из рук в другие переходит.
Простерты на земле сырой
Иные чутко засыпают,

И сны зловещие летают
Над их преступной головой.
Другим рассказы сокращают
Угрюмой ночи праздный час;

Умолкли все — их занимает
Пришельца нового рассказ,
И всё вокруг его внимает:
«Нас было двое: брат и я.

Росли мы вместе; нашу младость
Вскормила чуждая семья:
Нам, детям, жизнь была не в радость;
Уже мы знали нужды глас,

Сносили горькое презренье,
И рано волновало нас
Жестокой зависти мученье.
Не оставалось у сирот

Ни бедной хижинки, ни поля;
Мы жили в горе, средь забот,
Наскучила нам эта доля,
И согласились меж собой

Мы жребий испытать иной;
В товарищи себе мы взяли
Булатный нож да темну ночь;
Забыли робость и печали,

А совесть отогнали прочь.
Ах, юность, юность удалая!
Житье в то время было нам,
Когда, погибель презирая,

Мы всё делили пополам.
Бывало только месяц ясный
Взойдет и станет средь небес,
Из подземелия мы в лес

Идем на промысел опасный.
За деревом сидим и ждем:
Идет ли позднею дорогой
Богатый жид иль поп убогой, —

Всё наше! всё себе берем.
Зимой бывало в ночь глухую
Заложим тройку удалую,
Поем и свищем, и стрелой

Летим над снежной глубиной.
Кто не боялся нашей встречи?
Завидели в харчевне свечи —
Туда! к воротам, и стучим,

Хозяйку громко вызываем,
Вошли — всё даром: пьем, едим
И красных девушек ласкаем!
И что ж? попались молодцы;

Не долго братья пировали;
Поймали нас — и кузнецы
Нас друг ко другу приковали,
И стража отвела в острог.

Я старший был пятью годами
И вынесть больше брата мог.
В цепях, за душными стенами
Я уцелел — он изнемог.

С трудом дыша, томим тоскою,
В забвеньи, жаркой головою
Склоняясь к моему плечу,
Он умирал, твердя всечасно:

«Мне душно здесь… я в лес хочу…
Воды, воды!..», но я напрасно
Страдальцу воду подавал:
Он снова жаждою томился,

И градом пот по нем катился.
В нем кровь и мысли волновал
Жар ядовитого недуга;
Уж он меня не узнавал

И поминутно призывал
К себе товарища и друга.
Он говорил: «Где скрылся ты?
Куда свой тайный путь направил?

Зачем мой брат меня оставил
Средь этой смрадной темноты?
Не он ли сам от мирных пашен
Меня в дремучий лес сманил,

И ночью там, могущ и страшен,
Убийству первый научил?
Теперь он без меня на воле
Один гуляет в чистом поле,

Тяжелым машет кистенем
И позабыл в завидной доле
Он о товарище совсем!..»
То снова разгорались в нем

Докучной совести мученья:
Пред ним толпились привиденья,
Грозя перстом издалека.
Всех чаще образ старика,

Давно зарезанного нами,
Ему на мысли приходил;
Больной, зажав глаза руками,
За старца так меня молил:

«Брат! сжалься над его слезами!
Не режь его на старость лет…
Мне дряхлый крик его ужасен…
Пусти его — он не опасен;

В нем крови капли теплой нет…
Не смейся, брат, над сединами,
Не мучь его… авось мольбами
Смягчит за нас он божий гнев!»

Я слушал, ужас одолев;
Хотел унять больного слезы
И удалить пустые грезы.
Он видел пляски мертвецов,

В тюрьму пришедших из лесов
То слышал их ужасный шопот,
То вдруг погони близкий топот,
И дико взгляд его сверкал,

Стояли волосы горою,
И весь как лист он трепетал.
То мнил уж видеть пред собою
На площадях толпы людей,

И страшный ход до места казни,
И кнут, и грозных палачей…
Без чувств, исполненный боязни,
Брат упадал ко мне на грудь.

Так проводил я дни и ночи,
Не мог минуты отдохнуть,
И сна не знали наши очи.
Но молодость свое взяла:

Вновь силы брата возвратились,
Болезнь ужасная прошла,
И с нею грезы удалились.
Воскресли мы. Тогда сильней

Взяла тоска по прежней доле;
Душа рвалась к лесам и к воле,
Алкала воздуха полей.

Нам тошен был и мрак темницы,
И сквозь решетки свет денницы,
И стражи клик, и звон цепей,
И легкой шум залетной птицы.

По улицам однажды мы,
В цепях, для городской тюрьмы
Сбирали вместе подаянье,
И согласились в тишине

Исполнить давнее желанье;
Река шумела в стороне,
Мы к ней — и с берегов высоких
Бух! поплыли в водах глубоких.

Цепями общими гремим,
Бьем волны дружными ногами,
Песчаный видим островок
И, рассекая быстрый ток,

Туда стремимся. Вслед за нами
Кричат: «лови! лови! уйдут!»
Два стража издали плывут,
Но уж на остров мы ступаем,

Оковы камнем разбиваем,
Друг с друга рвем клочки одежд,
Отягощенные водою…
Погоню видим за собою;

Но смело, полные надежд,
Сидим и ждем. Один уж тонет,
То захлебнется, то застонет
И как свинец пошел ко дну.

Другой проплыл уж глубину,
С ружьем в руках, он в брод упрямо,
Не внемля крику моему,
Идет, но в голову ему

Два камня полетели прямо —
И хлынула на волны кровь;
Он утонул — мы в воду вновь,
За нами гнаться не посмели,

Мы берегов достичь успели
И в лес ушли. Но бедный брат…
И труд и волн осенний хлад
Недавних сил его лишили:

Опять недуг его сломил,
И злые грезы посетили.
Три дня больной не говорил
И не смыкал очей дремотой;

В четвертый грустною заботой,
Казалось, он исполнен был;
Позвал меня, пожал мне руку,
Потухший взор изобразил

Одолевающую муку;
Рука задрогла, он вздохнул
И на груди моей уснул.
Над хладным телом я остался,

Три ночи с ним не расставался,
Всё ждал, очнется ли мертвец?
И горько плакал. Наконец
Взял заступ; грешную молитву

Над братней ямой совершил
И тело в землю схоронил…
Потом на прежнюю ловитву
Пошел один… Но прежних лет

Уж не дождусь: их нет, как нет!
Пиры, веселые ночлеги
И наши буйные набеги —
Могила брата всё взяла.

Влачусь угрюмый, одинокой,
Окаменел мой дух жестокой,
И в сердце жалость умерла
Но иногда щажу морщины:
Мне страшно резать старика;
На беззащитные седины
Не подымается рука.

Я помню, как в тюрьме жестокой
Больной, в цепях, лишенный сил,
Без памяти, в тоске глубокой
За старца брат меня молил».

           1822

                <><<>><>