Дневник инженера лоцмейстерского отряда. Глава 2

     Но, наверное, больше всего меня постоянно поражало на Меркушиной Стрелке то, о чём не говорилось ни в одном прочитанном мной описании этих мест. На этой до удивления ровной поверхности прибрежной тундры совершенно не возможно было оценить и определить реальные размеры увиденного. Любой мало-мальски заметный предмет, лежащий на этом гладком в несколько сантиметров высотой травяном ковре, принимал в моих глазах, да и в бинокле тоже какие-то необычно большие, даже, я бы сказал, гигантские размеры. И только по одной причине. На этом огромном горизонтально натянутом зелёном сукне вокруг меня, куда доставал мой взор, не было ни одного предмета, который можно было использовать как сравнительный ориентир для оценки увиденного предмета. Ни одного. От горизонта до горизонта кругом меня расстилается абсолютно ровная плоскость. Вот если бы рядом с этим предметом стояла хотя бы обыкновенная табуретка, то было бы совсем другое дело. Ну, тут я, конечно, с табуреткой в тундре несколько погорячился. Хватило бы и пробегающего рядом песца, но в этих гиблых местах их вообще не было. На топких илистых берегах многочисленных озёр, кроме отпечатков лап уток и гусей, больше никаких следов я не видел. Поэтому любой объект появляющийся здесь на линии горизонта сразу же резко бросался в глаза. Он, как небоскрёб, возвышался над худосочной растительностью и определить его размеры на расстоянии было совершенно не возможно, потому что не было на обозримом вокруг него пространстве тундры ни одного предмета, с которым его можно сравнить и размеры которого вы определённо знаете. И только тогда, когда подойдёшь поближе и ясно рассмотришь в бинокль, что перед тобой, только тогда ты понимаешь, с чем ты столкнулся.
И это сильно злило и иногда доводило меня просто до бешенства. Вот и вчера, когда в поле бинокля неожиданно появилось что-то однозначно очень большое и явно живое, я очень сильно обрадовался. В груди торжественным набатом застучало в тревожном ожидании удачи сердце охотника. Ну, а что в тундре может быть таким большим? Так как мамонты в этих местах уже давно вымерли, то остаётся только одно. Это северный олень.

     Правда, голос разума сразу же начал негодовать и твердить мне, что оленей в этих местах быть не может от слова «совсем». Здесь для них совершенно нет корма. Но другой, этот ехидный, всегда сомневающийся в такие моменты, внутренний голос одновременно начал нашёптывать мне: «Не слушай этого дурака, ты же хорошо видишь – там на берегу озера явно лежит здоровенный хор. Да и посмотри в бинокль – его тёмная спина и более светлые бока однозначно подтверждают, что это олень. Давай не отсвечивай, быстро ложись, а то спугнёшь его и потом будешь долго жалеть о своей глупости. Похоже, он лежит, отдыхает, да и смотрит совершенно в другую сторону. Тебя он не услышит, да и запах твой он не учует, потому что ветра практически сейчас нет. Ты не забыл, что у тебя с Борисом осталась только одна утка? Что вы будете есть завтра? Тебе, может, напомнить, как казаки отряда Меркурия Вагина в  1712 году в этих местах терпели лишения и «оголодали так, что ели собак, и как собак не стало, ели мышей и всякую гадину»?».

     И только тогда, когда я прополз по этой чёртовой липкой грязи метров пятьдесят, я опять уже не в первый раз страшно удивился и очень разозлился на себя, когда в бинокль отчётливо увидел – то, что я принял за лежащего на земле северного оленя, оказалось парой гусей-гуменников, вплотную стоящих друг к другу, отчего их тела сливались в бинокле в один необыкновенно длинный неподвижный силуэт. Похоже, они отдыхали в своей обычной позе – стоя на одной ноге, спрятав головы под крыло или вытянув шеи, что-то искали в этой прибережной грязи. Поэтому что ни их голов и ног я даже в мощный морской бинокль не смог рассмотреть на фоне широкой илистой отмели. И это в сочетании с окраской пера, схожей с тоном меха северного оленя, и удивительной способностью Меркушиной Стрелки увеличивать размеры увиденного многократно и привело меня в очередной раз к большому разочарованию.

     Глядя на меня, с ног до головы измазанного в липкой грязи, голос разума ехидно спросил меня: «Ну что, не послушал меня, баран ты северный? Ведь знал, что рассказывали об этих местах якуты – что обойти их летом на оленях невозможно. Здесь даже трава солёная и если олень её поест, то он быстро погибает. Участники экспедиции Волосевича, которые всерьёз не восприняли эти предостережения местных охотников, быстро на своём горьком опыте убедились в справедливости этих утверждений, когда их олени один за одним начали погибать, зайдя на эту пропащую землю. Говорят, дураки учатся на своих ошибках. Но по тебе это не скажешь. Хотя вообще прогресс некоторый наблюдается. Я хорошо помню, как ты в этих местах стаю небольших уток-турпанов, лежащих на льду посередине большого озера, принял за стадо оленей. Так что гусь-гуменник, выросший в твоих глазах до размеров крупного хора, это уже явный прогресс».

     Как бы нам с Борисом не повторить испытания и тяготы, выпавшие на отряд Меркурия Вагина, путь которого на материк проходил по этим гиблым местам. Да и слова из их донесения «Ели мышей и всякую гадину» навевали совсем невесёлые мысли, потому что однозначно подтверждали то, что место на Меркушиной Стрелке, где мы с Борисом сейчас находимся, было ещё более суровым, чем те места, по которым проходил в 1712 году Меркурий Вагин. Потому что мыши и «всякая гадина» здесь отсутствовали совсем и помочь нам в решении проблемы пропитания никак не могли.

     Я так думаю, что под словом «мышь» казаки Вагина понимали лемминга. Этот  подвижный, как ртуть, покрытый серым пушистым мехом северный зверёк вызывал у меня всегда симпатию своей неустанной суетой в поисках пропитания на этой скудной земле. Для лемминга домом в тундре является нора. Ну а какая может быть нора здесь, в этой грязи, да ещё постоянно затапливаемой морской водой? Похоже, путь отряда проходил по более благодатному участку Меркушиной Стрелки, если, конечно, можно так назвать эти бедные пустынные места. Ну, а если там был лемминг, то там, наверное, были и те, для кого он был основным средством пропитания. Поэтому под словами в донесении казаков, что они «ели всякую гадину», можно понимать, наверное, только песца, ну и возможно, белую полярную сову. Но здесь, в месте установки нашего радиомаяка, песец и полярная сова отсутствовали напрочь.
 
     Во многих местах на побережье Моря Лаптевых стоят уже, как правило, порушенные временем останки пастей, то есть ловушек на песца. Здесь же ни на одном участке побережья, где я проходил, никаких следов установки пастей я нигде не встречал, что подтверждало, что песца здесь нет. Нет лемминга – а это значит, что нет и песца, и полярной совы, для которых он является основным объектом охоты. Ничего не скажешь, совсем грустное место эта Меркушина Стрелка, особенно когда ты голодный.
 
    Я, глубоко огорчённый результатом своей охоты, доплёлся к сброшенному мной рюкзаку. Устало опустился на него и посмотрел вдаль. Там на горизонте над многочисленными озёрами начали подниматься столбы лёгкого тумана, они двигались, струились над водой, плавно меняя свои очертания, уплывали в глубину тундры. Словно там далеко на горизонте брели, уcталые и голодные казаки Меркурия Вагина. «Ну вот, – подумал я в этот момент, – похоже, и мы с Борисом, правда, много лет спустя присоединились к этому отряду. К отряду людей, которых Меркушина Стрелка проверяла на человеческую прочность. И перечень средств для этой проверки у неё, поверьте мне, очень впечатляющий. Но мы в этом, надо отметить, не очень большом отряде уже не были первыми. И должны низко поклониться тем первопроходцам, которые в те далёкие времена своими скупыми строчками донесений и экспедиционных дневников предупредили об опасностях и лишениях, поджидающих нас в этих очень суровых северных краях.