Королева Марго пенсионерка. Гл. 16

Выписались мы все вместе. Баба Лиза очень переживала за Николая Николаевича, который остался в доме совсем один. Никак мы не смогли уговорить её полежать ещё и подлечиться. Вадим тоже категорически отказался от дальнейшего пребывания в больнице, ему надо было возвращаться на работу. Машу перевели из реанимации в обычную палату. Молодой организм не подвел, и она успешно шла на поправку. А я основательно подправила своё здоровье, да так, что теперь никакая гипертония мне не помеха.
Отдыхая в больнице, я постоянно думала о судьбе покойной подруги. Составляла различные планы поиска её родственников. Для начала решила слетать в Санкт-Петербург. Пора познакомиться с Никитой, конечно, если это ни его похитили после похорон бандиты. Я ни с кем не стала делиться о том, что собираюсь полететь в Санкт-Петербург на пару дней. С Вадимом мы договорились, и он возьмёт под свой контроль выздоровление Маши и присмотрит за старичками в моё отсутствие. Я слукавила, сказав Вадиму, что дочери нужна моя помощь. Забрав все документы Людмилы из загородного дома, я понеслась в дорогую мою столицу. Москва, как всегда, встретила меня автомобильным шумом, пробками на дорогах и людской суетой.
Дома, налив себе чашечку горячего кофе, я машинально включила автоответчик, не надеясь кого-либо там услышать.
– Так и есть. Тишина.
Мобильник совсем вытеснил из нашей жизни стационарный телефон. Он мне нужен только для подключения к интернету в квартире. Я пользуюсь им через сеть МГТС. Интернет удобная вещь! Я к нему привыкаю «малыми дозами». Но, находясь подключённой к интернету, не получается уединиться. Мои внуки понаставили в мой компьютер разных программ: «Скайп», «Агент». Только подключу его к сети, сразу начинается пиликанье и меня обязательно кто-то требует по «Скайпу» или «Агенту». Всё моё семейство видит, что я в сети. А как сделать себя невидимым для окружения, мне не говорят. Ничего, время будет, я быстро разберусь, что к чему.
Дорогой в Москву я позвонила родителям моего зятя Сергея в Петербург и предупредила, что приеду на один день по делам. Попросив сваху не выдавать меня дочери, я посчитала, что сегодняшнего вечера и до утра следующего дня нам с ней хватит времени наболтаться и пройтись по ночному Питеру, если будет нормальная погода и соответствующее ей настроение. Родители Сергея живут в центре города, в прекрасной большой квартире, и мы иногда делаем такие вылазки, когда я наскоком прилетаю в обожаемый мною город.
Небо меня никогда не пугало. Летать самолётами я люблю. Всегда перед полётом успокаиваю себя тем, что пропасть без вести в холодной, страшной морской пучине или уйти на тот свет от полученных ожогов в катастрофе на железной дороге, страшнее. Уж если суждено умереть, так лучше в воздухе. Ближе к Богу и без лишних мук. А уж если выпал мне шанс жить, то лучше испытать комфорт от перелёта и сэкономить время.
В самолёте мне удалось забыться и подремать, поэтому к родственникам я приехала не уставшая, хотя бодрости особой не ощущала. В Питере шёл дождь. От прогулки мы со свахой разумно отказались, отправив свата спать. Сами наболтались вволю и, почувствовав слабость от суетливого дня и рюмочки выпитого коньяка, обе улеглись хотя бы подремать до рассвета. Но утром, в десять часов, я уже была на Подбельского.
Большой петербургский дом в шесть этажей, со своим двором-колодцем и большой красивой парадной. С громыхающим старым лифтом. Я позвонила в квартиру Никиты. Но никто не отзывался. Подождав ещё некоторое время, нажала кнопку звонка соседней квартиры. Открыла дверь пожилая женщина, узнав, кого я ищу, пригласила зайти. Я не отказалась от предложенного чая. Пока хозяйка, одетая в тёмное платье с белым кружевным отложным воротником, скреплённым элегантной, но старенькой брошкой, суетилась на кухне с приготовлением чая, я мельком огляделась. Уютная, со старинной мебелью, посудой, картинами квартира. Словно я попала в старый петербургский быт.
– Да, да, так и живу. Ничего не меняла. Как всё стояло при моих родителях, так всё и осталось на своих местах, – сказала она, словно прочитав мои мысли, – а мебель и некоторая посуда принадлежала ещё моим бабушке и деду, – продолжила она, приглашая меня к чаепитию.
Мысленно я прикинула, сколько приблизительно может быть лет моей собеседнице. Но она прервала мои подсчёты.
– Видите, какая я старая. Дама прошлого столетия. Знаете, я знаю точно, что человеку отмерено жизни на этом свете столько, сколько он сам захочет. Главное - никогда не унывать и любить жить. Я, конечно, немного утрирую. Но в главном права. Любить жить, не проживать время, потому что наступила старость, а именно жить в полной мере своих возможностей. Это не многим удаётся. Не могу общаться со старушенциями, которые младше меня, а каждый день ждут своего ухода. Им, видите ли, надоело жить. Скучно. Придёт время, уйдём, все там будем. А назад в эту жизнь уже дороги не будет. Для чего-то нас в этот мир выпустили, как мальков в океан. Нет, я вам, дорогая, так скажу, раз Бог ещё меня не берёт к себе, значит, я не до конца выполнила свою миссию на этом свете. А значит, впереди меня ещё что-то ждёт. И мне интересно знать, что именно мне ещё уготовано судьбой. Я права? Нет? Заболтала я вас, дорогая. Но вижу, что я права. Вот и вам старушка понадобилась, раз вы из Москвы приехали. Возможно, буду и вам полезна, а значит, надо дальше жить. Значит, моя миссия на этом свете ещё не закончена.
С удовольствием я просидела несколько часов с уставшей от одиночества женщиной. Она успела рассказать мне и про своё детство в военном Ленинграде, и про внука, которого одна вырастила после смерти его матери и которому постоянно некогда, и о своём одиночестве. Рассказала и о Никите.
Ники рос тихим, воспитанным мальчиком. Не мудрено. Бабушка, бывшая учительница истории, мать искусствовед, отец известный художник и преподаватель художественной академии. Отец был очень известен и почитаем в советские времена.
Пропагандист соцреализма, отражающий действительность счастливой жизни в Советском Союзе, был популярен на всесоюзных выставках и пользовался авторитетом среди правителей города. Но только семья знала другого художника, который на полотнах для себя писал то, о чём болела и кричала его душа.
От противоречий, которые Никита видел вокруг себя, мальчик рос очень замкнутым. Разница в высказываниях старшего Романовского и то, что он читал по бумажке на различных конференциях и съездах, то, о чём он тихо рассказывал своим близким дома, была разительной. Художник, воспевающий соцреализм, по ночам запирался в своём кабинете, делал на столе конструкцию из двух подушек и слушал вражеские голоса по портативному радиоприёмнику рижского производства. С годами отец становился всё раздражительней, а сын, взрослея, нетерпимее.
Постоянные высказывания отца о том, что ради него, ради его будущего он жертвует своим талантом и убеждениями, что ради благополучия семьи ему приходится быть придворным художником, сделали своё пагубное дело. Между Никитой и отцом выросла стена непонимания.
– Вы знаете, а уж когда семья развела Ники с Людочкой! Почему так говорю, семья развела? Как сказать? Они не сорились. Никто Людмиле прямых гадостей не говорил. Но не приняли её. Знаете, всё иносказательно, высокомерно ей говорилось. Примерно так: «Некоторые детей иметь не могут» и всё в таком роде. Конечно, Людмиле было обидно. Так и развелись, она уехала. Никита больше не женился. А лет через пять после их развода и страна наша стала по швам трещать. А как «тройка» Союз пропила в Беловежской пуще, через неделю отец Никиты не выдержал. Сердце остановилось. Очень он переживал развал страны. Понятно, сам родился под Киевом, в Ленинград приехал учиться, здесь и женился. А следом за ним Ниночка ушла, не пережила смерти мужа, да и перед смертью лежала год, болела. Ники выпивать крепко начал.
Чтобы приобрести лекарства для матери, Никита как-то обратился к лучшему другу отца, Кириллу Петровичу Обухову. Он-то не растерялся в новых условиях. Подсуетился где надо и открыл свою художественную галерею. Так вот. Ники привёз ему два отцовских полотна, из тех, которые он писал для себя и свои две гравюры. Тот помог Никите. Купил всё, даже не посмотрев на приобретение. Ники пришёл весь обескураженный, обиженный. Рассказывал мне потом, что Обухов купил картины, как сувениры, оптом. Деньги с таким высокомерием отдавал. В былые времена его отцу в любви и дружбе клялся. Я думаю, он имел возможность вдове своего друга помочь. А он даже ни разу не позвонил им. А сколько Романовский сделал для Обухова. Везде с собой брал. Правой его рукой был. Да, в те времена! Обухов-то как художник, хочу сказать, средненький. Только хватку коммерческую имел необыкновенную. Теперь вот мой внук Матвей, в его галерее всё крутится.
Мы уже выпили не одну чашку чая. Я сидела, раскрасневшаяся от горячего ароматного напитка, а старушка воодушевилась от воспоминаний, нахлынувших на неё.
– Вы ничего такого не думайте. Я к Никитке отношусь, как к своему внуку. Они с моим Матвеем очень дружны были. Оба учились и в школе, и художественной академии. Матвей сейчас преподаёт, свою школу открыл. А вот Никита после того случая с картинами, больше никуда свои и работы отца не относил. Так и стоят в его мастерской в Сампсониевском. Обиделся он на Кирилла Петровича. Говорил, если бы не болезнь матери, он не обратился бы к нему. С принципами, Никитушка. Сам подрабатывал на уличных портретах и писал, как и отец, для себя. Я очень дружна была с бабушкой Никиты и его матерью. После их смерти я больше с Никой общалась, чем со своим внуком. Как могла, помогала ему. Постирать, погладить, приготовить. Матюша-то мой редко позвонит, не то, что приедет. Всё некогда ему. Так вы для чего Нику разыскиваете? Может, передать, что ему? Правда, не знаю, куда он делся. Он в последний год изменился очень. Давайте ещё по чашечке?
Тут прошлой зимой к нему первая его любовь приехала, Людмилочка. Я вам уже о ней рассказывала. Что-то она мне не понравилась совсем. Пить, что ли, начала? Изменилась очень. Вот я и боюсь за Никиту. После того её приезда изменился он, стал куда-то уезжать надолго. Я спрашиваю: куда? Говорит, по делам. А может, и правда по делам, тут как-то в конце зимы пришёл ко мне и попросил пишущую машинку. Сейчас всё на компьютерах, а у него его нет, а моя машинка старенькая, скорее уже старинная немецкая «Олимпия» без дела стояла лет сто. Я говорю: зачем тебе? А он показывает список картин отца и его полотен. Говорит, напечатать надо, я от руки перепись сделал, а у нотариуса требуется в печатном виде принести. Так я ему сама и отпечатала. Я раньше в редакции машинисткой работала. Так вот, я вот думаю, зачем ему к нотариусу.
Вышла я от словоохотливой старушки с третьим экземпляром списка полотен художников Романовских. Приехав на Сампсониевский переулок, я обрадовалась, обнаружив, что дверь в мастерскую не заперта. Заглянув, увидела мужчину в рабочем синем халате и окликнула его.
– Вы кто? – удивлённо спросил он меня.
– Я Маргарита, подруга Людмилы, мы вас разыскивали, – мужчина перебил меня.
– Извините, я не Никита. Я его друг Матвей. Мы росли и работали вместе. Сейчас Никита в отъезде, вот просил меня помочь сделать перепись полотен его отца и своих картин.
Я удивилась, но сделала вид, будто, не знаю, что Никита переписал полотна ещё в феврале, чему соответствовала дата на копии, которую я, кстати, взяла у его, Матвея, бабушки.
– Чаще с бабушкой тебе следует общаться, а потом врать! – подумала я, но деликатно промолчала.
– А для чего ему нужна перепись полотен, вы не в курсе? Выставляться будет? – спросила я его.
– У каждого художника есть каталог своих работ. Я давно Ники просил, нет, требовал заняться своими полотнами. Хотя они никакой ценности не имеют. Знаете ли, каждому времени, так сказать, нужен свой художник. Отец Никиты, Константин Иванович Романовский, получил сполна в своё время и славы, и почестей. Но мало ли что? Порядок должен быть во всём. Да и безответственно не иметь каталог, хотя бы ради памяти отца надо это сделать, – как-то встревожено прозвучало это объяснение с уст лучшего друга Ники.
– Вы правы. Вы совершенно правы, – видя растерянный вид художника, я помогла ему убедиться в том, будто я поверила в его объяснение, – Матвей, вы не в курсе, где может быть Никита? Когда он уехал, куда?
– Думаю, по каким-то личным делам. Хотя какие у него личные дела? Кажется, у него появилась новая любовь где-то в Мурманске, а может, Муроме. Не могу знать. Он поручил мне разобраться в мастерской и уехал в конце февраля, пока его нет в Питере. Оставьте свой номер телефона, я ему передам. А что случилось? почему вы его ищите? Если не секрет, конечно.
– Нет, не секрет. Люда погибла. Я хотела сообщить ему об этом. Прилетела по делам в ваш город, вот и заехала заодно сообщить прискорбную вещь и встретиться с ним.
Приняв сожаление по поводу кончины Людмилы, я простилась с Матвеем и вышла из мастерской. Но не успела закрыть за собой дверь, как услышала чей-то женский голос.
– Чего ей надо было? Не мог подробней узнать?
– Клара, не психуй. Ты же слышала, она подруга Людмилы из Москвы, проездом по делам. Какое это отношение имеет к нам. Давай лучше записывай. Автопортрет художника Никиты Романовского. Стилизация автопортрета Ван Гога. Нет, ты видела, он себя сравнивает с Ван Гогом. Они в одном одинаковы: один без уха, второй вообще без головы. И оба сумасшедшие.
– Да, но полотен Ван Гога у нас нет, а картины Никиты и его отца, в отличие от твоей мазни, стали востребованы! И если ты будешь постоянно ныть, а не работать, сполна получит он, а не ты. Ты дверь закрыл?
Услышав приближающиеся шаги, я тихо спустилась вниз и выскочила на улицу. Из мастерской я поехала в галерею к Константину Петровичу Обухову, бывшему другу Никитиного отца. Купив недешёвый билет, я прошлась по нескольким залам. В одном из них, среди работ Обухова К.П. висел портрет милой девочки с пухлыми щёчками и цветастом платочке на голове. Под портретом значилось: «Портрет дочери художника. Кларочка».
– Как мне связаться с Обуховым Константином Петровичем? Я его ученица, – спросила я у служащей галереи.
– К сожалению, он уже лет пять живёт в Штатах.
– А галерея как же?
– Галерея давно принадлежит Кларочке. Кларе Константиновне. Она, кстати, приехала недавно из Нью-Йорка.
– В гости к отцу ездила?
– Почему в гости? Она там с отцом проживает.
– А как же галерея без присмотра?
– Почему без присмотра. Управляющий в отсутствие Клары Константиновны, Матвей Вениаминович Берлин.
Летайте самолётами, потеряете границу между городами. Такое впечатление, что проехала с одного конца Москвы в другой, правда, с учётом автомобильных пробок. В Москве таксист удачно миновал Химкинский затор, и часам к одиннадцати ночи я была в своей квартире. Перед сном я нажала на кнопку автоответчика, скорее автоматически, чем для интереса. Послушав тишину, хотела выключить аппарат, но вдруг услышала чей-то знакомый голос.
– Маргарита Сергеевна, здравствуйте, я звонила вам на мобильный телефон, но он у вас отключён, вот решила позвонить на домашний. Это я, Анна Васильевна. Вы просили меня сообщить вам, если я увижу того слесаря, который к Людочке приходил. Вот намедни, как раз в день похорон Людмилы, пришёл к ней незнакомый мужчина. Ещё рано было. Утром. Сказал в домофон, что к Соколовой, я и пустила его в подъезд. Он зашёл и увидел траурный портрет Люды. Знаете, прямо обмер, весь побелел. Спросил, как и где это случилось, где хоронить будут. Я и сказала, как вы мне сообщили, на каком кладбище. Он вышел из подъезда. А я в окошко на улицу, глядь, а там точно он, слесарь этот, стоит. У меня память на лица хорошая. Точно он. Мужчина, который к Людмиле Викторовне приехал, остановил машину, видно частника. Но мне показалась, что за ним поехала другая, не наша, не советская машина. Какая - не скажу, я в них не разбираюсь, а вот номер машины я запомнила. Вот, запишите, авось пригодится. Пишите: У 324 ВК 155. Почему мне так показалось? Из импортной машины выскочил молодой человек, такой в кожанке, да не успел к знакомому Людочки подойти. Видно, что-то надо было от него. Да! А этот, который слесарь, тот остался. А слесаря того я хорошо разглядела. Он был тогда! Точно он! Он постоял, постоял и пошёл. Взгляд у него ещё такой плохой какой-то. Я через окошко видела. Вы как освободитесь, приезжайте. Я в следующий раз буду семнадцатого дежурить. Приезжайте и поговорим.
Прошлый раз я недослушала шипение и быстро отключила аппарат! А почему на мобильник она не дозвонилась? Я достала из сумочки визитницу и посмотрела номер телефона, обозначенный на карточках. Точно, везде стоит мой старый номер телефона. А мне на юбилей с новым мобильником и новую симку подарили.
Значит, Анна Константиновна звонила двенадцатого марта. А «намедни» это получается, одиннадцатого, в день похорон. Нет сомнения, у могилы Людмилы с гвоздиками был Никита. Теперь понятно, что на наших глазах именно его похитили бандиты. Выходит, слесарь травит Люду ртутью, а уже знакомый мне бандит похищает Никиту. Что же произошло? Что за Никитой и Людмилой кто-то установил слежку? В чём они замешаны? Почему для Люды выбрали такую смерть?
Никанор только заподозрил, что соседка по даче может быть той Людмилой, взял и убил её! А это что за садизм? Издалека, что ли, наблюдал кто-то за мучениями бедной женщины?
Возможно, разгадка в Никите? В последнее время он изменился, составил каталог своих и отцовских полотен. А лучшему другу Матвею не сказал? Или не хотел сказать? Не придал этому значения? Почему Матвей с Кларой хозяйничают в мастерской Никиты и составляют каталог его работ? Получается, они не в курсе, что он уже составлен? Матвей не знал о каталоге точно. Знал бы забрал у своей бабушки. И потом, я чётко слышала, как Клара напомнила Матвею о том, что Ники востребован, и что-то такое о каких-то миллионах. Тогда какая роль во всём этом отведена Людмиле?
Включив компьютер и набрав данные отца и сына Романовских, ажиотажа в прессе и статей о таких художниках я не нашла. Господи, Людочка, за что же тебя так страшно убивали.
– Всё! Утро вечера мудренее. Утром думается лучше, – решила я. Очень уставшая от поездок и перелётов, я решила завалиться спать.