Легенда о северном Сфинксе

    Лирическое отступление в Сказании о Чулыме-молодце.

Резвый конь по кленовским просторам,
Пыль дорожную облаком рыхлым,
Оставлял по лесным коридорам,
С седовласым наездником видным.
Двухаршинного роста с вершками,
С бородой светло-русой седою,
Да десятков шести он годами,
С небольшою сумой за спиною.

У дорожной слезая гвоздильни,
(Объезжая торговую площадь),
Постучал и с поклоном учтивым
Запросил подковать его лошадь.
И коваль, с удивленьем взирая,
На крестьянский кафтан и на поступь:
-Величаво уж больно ступает,
Не по чину!.. Хм… не выглядит просто!

Заподозрил неладное коваль
На коня поглядев, вороного:
-Кто ж ты, братец? И рода, какого?
Где коня раздобыл дорогого?
Но старик отвечать не стремился,
Всё оглядывал дали златые,
Поясок лишь рукой теребился,
Да поглаживал космы седые.


-Я по свету иду, по родному,
По берёзовым далям Россеи.
Знать, давненько я вышел из дому,
Коль и след мой с годами рассеян.
Все забыто. И род мой, и званье,
И откуда я вышел в дорогу…
Выбрал путь для себя - послушанье,
Видно то - предначертано Богом…

Но кузнец не поверил седому,
Незнакомому этому старцу,
И тот час сообщил волостному,
И уездному так же начальству.
А старик… всё смиренно воспринял,
Не судя даже,  словом единым
Мужика, что стоит у горнила,
И владеет искусством старинным.

Были долги расспросы бродяги.
Все пытали, какого он рода.
Только он всё смущался от взглядов
И твердил, что: «С простого народа.
Что по имени - Фёдором кличут,
Козьмичом иногда величают»,
А его всё дубинками тычут,
За уклончивость – дыбой стращают.

И судья приговор ему вынес:
-За облыжность – двадцатка ударов,
Плетью новой по старой хребтине,
Чтоб забывчивость вышла недаром.
А за образ его, за бродяжий,
Чтоб не шастал бесцельно по свету,
(Вдруг займётся шпионством и кражей)-
В каторжанский этап, нынче, в среду!

Приговором остался доволен,
К удивленью собравшимся зёвам,
Попросил подписать в протоколе,
Мещанина Григора Шпынёва.
Сам неграмотным он представлялся
 И под плеть добровольно разделся.
В небе ж, колокол вдруг разрыдался
И повсюду всполох заарделся.

Поднялся обезумевший ветер,
Обложные надвинулись тучи,
Но всё чаще вились в небе плети,
Эхом гром стонам вторил созвучно…
Лился дождь на просторах пермяцких,
Омывая небесной слезою
Лес и поле, толпу и казацких,
Наделяя нагой чистотою.

У столба, у позорного стойко,
Горделиво старался мучитель.
Отбивая удары так бойко,
Как на поле на бранном воитель.
Дождь смывал прегрешенья людские
В землю сытую щедро роняя,
И вздыхали холмы вековые
Зауральского пермского края.

И отмылась хвостатая плетка,
Словно змейка, со сброшенной кожей,
Засияла сильней, как красотка,
С нарумяненной красками рожей.
Своё дело исправно свершая,
Не одну ещё спину погладит,
В разноцветный ковёр украшая,
Тело белое в рудый обрядит…

Замелькали уфимские дали
Уходящей губернии пермской,
В мёрзлых лужах виденья вставали
Из творений Трезини, как фрески.
То всплывала простая обитель,
Умудренного жизнею старца:
Стол, евангелие, крест и святитель,
Да слова седовласого агнца.

То, поток накрывал с головою,
Как в тот год, как на свет он явился,
И потом, над державной страною,
В двачетвёртом опять повторился.
То мерещились дальние дали,
Что грядёт уже в будущем веке
Здесь, на пермской земле, в этом крае,
Род великий зарыть в лесосеке…

Шёл старик по заснеженным далям,
С небольшою сумой за спиною,
Шёл с этапом, и видел печали,
Роем вившие стон над страною.
Шёл с мольбою за все прегрешенья,
За свои и людские проступки,
В слове божьем искал утешенье,
Защищая больных телом хрупким…


Звон цепей, кандалов перезвоны,
Над могучей Сибирью рокочут,
Заглушая тепёлые стоны,
Окунаясь в таёжные почвы.
Орошённая болью людскою
Пыль дорожная веки туманит,
Да цепляясь ковылем-травою
Откликается кашлем  дыханий.

Все окутано маревом боли,
Безысходности роем витает
Над колонной, идущих к  юдоли
По глухому могучему  краю.
Малым зёрнышком в общем гурьбище
Жизнь единая в омуте канет,
И порой даже имя не впишут
В берестяные свитки писаний.

А за каждой отдельной судьбою,
Целый мир  упований на чудо
Просто жить. Жить с собою в покое
Да на благо всем родственным людям…
Но веками тропой проторённой
По дорогам в суровые дали
Все идут   со душой обожжённой
Те, чьи судьбы однажды сломали.

Край суровый, обжитый недавно,
Стойких духом собой проверяет.
Казаки основали заставу,
На реке, что как заяц, петляет.
Март корёжил метелями спины,
Зов зимы, выполняя устало,
Та ж украдкой меняла личины,
Когда ход добрался до Зерцала.

Боготольская волость встречала
Разный люд сорок третьих этапных.
Деревенька в снегу утопала,
Да стонала морозом нещадным.
Подо льдом громко речка ворчала,
Предвещая скорейшую встречу,
Но зима всё костяшкой стучала,
Заглушая весенние речи.

Винокуренный мелкий подсобный,
Отбывал стойко кару земную,
Выполняя работы с особым
Он раденьем, как волю святую.
К одиночеству видя стремленье,
Дал приют и отдельную келью,
Некто Сидоров, с добрым почтеньем,
На лесной на поляне, где пчельня.

Было скромным жилище простого,
Повидавшего многое старца:
Узкий стол, небольшое оконце,
Да скамья при углу, без матраца.
На божнице Печерская Матерь,
Стойкость духа дающая, веру
Тем, кто подлинно это утратил,
И,  раскаявшись, душу ей вверил.

Между делом, детишек деревни
Обучал простой грамоте, счету,
Да молитвы служил ежедневно
В малой келье своей, у киота.
По субботам стоял у дороги
Ссыльных партии новых встречая,
Провожал их, крестя в путь далёкий,
Щедро милостню им раздавая.

Как-то раз, перед ним задержался,
Проходивший средь ссыльных Березин,
В старца облике им угадался,
Тот, кто раньше был многим известен.
Что держать та же, вроде, привычка
На груди одну согнутой руку,
Как у царской особы столичной,
В Таганроге почившей с недуга.

Что такого же точно сложенья,
Цветом глаз голубого и ростом,
Что не знает сему объясненья,
Только та же походка и поступь.
Обомлевший казак удивлялся,
Как на чудо, глядя на какое,
- Ваш Величество!- голос сорвался
У упавшего ниц войскового.

Тот же, с доброй улыбкой своею,
Осенил обомлевшего дядьку:
-Ты ошибся, - сказал он робея,
Поспешая уйти, для порядку…
А казак всё глядел на дорогу,
Изумленно раскинувши руки,
Старичок уходил понемногу,
Оставляя загадку и муку…

Побежала молва по округе,
Как туман, погружая в сомненья,
Даже малые птахи пичуги,
Щебетали о старце под сенью.
Краснотальные заросли речки
Чаще странника знали седого,
Что искал утешенье далече,
У безмолвного леса глухого.

Время шло. Пролетали метели,
Листопад уж не раз завихрялся,
Будоражили душу капели,
Лес нарядом цветным одарялся.
И окончился срок наказанья,
Предназначенный Фёдору-старцу,
Заменил он село проживанья,
От молвы. Оставаясь скитальцем.

В Красноречье ж, в Зерцалах, повсюду,
Разнеслась о нем добрая слава,
Много разного пришлого люда,
Изумлялись покорству и нраву.
Потянулись к нему за советом,
Да послушать святое писанье,
Светом чистым и лаской согреты,
Одаряли его пропитаньем.

А меж тем, по дороге не близкой,
Заезжали нежданные гости.
Был отец Иоанн Лександрийский,
Намекавший на важную поступь.
И про схожесть его с глухотою,
Как у царской особы почившей,
Чей уход над огромной страною,
Эхом слухов и тайной паривший.

Заезжал и епископ губернский,
В Петербурге принявший священство.
С ним беседы вели европейским
Языком! Удивив деревенских.
Были долги беседы с владыкой,
О делах по губернии Томской,
О событьях державы великой,
О мечтах грандиознейшей стройки.

На большом, на Почтамтском проспекте,
Возвести на «Подгорней Елани»
Архитектора Тона проекта,
Кафедральный собор прихожанам,
Что подобием станет большого,
Императора царским указом,
Возводимого прям над Москвою
Храма подвига русским солдатам.


Слёзы радости лились рекою,
По щекам просветлевшего старца,
Благодарно крестил он рукою,
Уезжавшего вдаль постояльца.
А к нему уж спешили иные,
За советом, за светлой наукой,
Кто с болезнями шёл затяжными,
Кто с сердечною горькою мукой.

От бескрайних, безлюдных просторов,
До давно обжитых регионов,
Все сильней разносились уж звоны,
Очищаясь, души камертоном.
Величавая поступь, манеры,
Обхожденье приятное с людом,
Вызывали пытливость без меры,
Будоражили здравый рассудок.

Приставали всё чаще с расспросом,
Для чего он себя истязает,
Жизнь пустынника - дело не просто,
Редко, кто для себя избирает.
Он в ответ улыбался, и тихо
Отвечал, с удивленьем взирая:
-Почему вы считаете лихом
То, что здесь в тишине окружает?

Я свободен, покоен и счастлив,
Зависть тут надо мной не витает,
В топях здешних обманы погасли,
И предать близ никто не мечтает.
Да навеки прибудут со мною
Слово Господа Бога святое,
И любовь ко Спасителю, кою,
Я делюсь с каждым ближним душою.

Это счастье, быть вечным изгоем,
Отдавая себя без остатка,
Быть не связанным жутким устоем,
Победив лишь себя, в ярой схватке.
А Сибирь в этом мне помогает.
На её величавых просторах
Много судеб в преданье вплетает,
Дает шанс стать красивым узором.

И белела рубаха льняная
Меж дерев по сибирским раздолам,
В причулымских лесах укрывая,
Одинокого старца от взоров.
Может речке с прозрачной водою,
Он поведал священную тайну,
Но тайга шелестела листвою,
Чтоб в столетия притчею кануть…