Мы жили в 90-х. Глава 1

МЫ ЖИЛИ В ДЕВЯНОСТЫХ

                Мы жили в 90-х, когда нас унесло,
                но не ветром, а Перестройкой.
                И когда подобно фарфоровой
                андерсеновской пастушке мы увидели
                настоящее звёздное небо, вернуться
                назад стало уже невозможно.


Над миром плывет рассвет.  Мир для меня в данном случае – это немного, он лишь та малая часть большой человеческой Вселенной, которая мне доступна. Весь мир для меня в настоящий момент равен пейзажу, который я вижу из кухонного окна. Где-то в параллельной реальности на очарованном острове из белых кружев  посапывает во сне мой сын. Я даже не знаю, как они его назвали.  Одно время хотели назвать как меня – Николаем. Это был один из вариантов. В окно кухни  я вижу засыпанные снегом клумбы, из-под снега торчат сухие бодылки  тощеньких хризантем – «дубков», а вокруг клумбы, по краю, присели под снегом  вечнозеленые туи. Напротив стоит обычный пятиэтажный дом, и за его крышей туманное зимнее небо розовеет и наливается светом. Может быть, и в моей жизни начнёт светать. Но что наступит вслед за этим рассветом?

 1.  «Один крестьянин решил бороться с дэвом.  Он взял сухую лепешку,   горсть фиников и отправился в дорогу».  Я подумал, что крестьянину явно было нечем заняться. «Дэв был большой и сильный, ему прислуживали 120 тысяч всегда голодных, кровожадных ифритов и 500 тысяч злобных имамов ростом с башню». Может быть, диагноз крестьянина – суицидальный синдром? «А жил дэв в глубоком и страшном ущелье, далеко в горах». Мне стало ясно, что крестьянин – любитель экстремального туризма, и я отложил книгу в сторону. Я никогда не мог понять логику восточных сказок, точнее говоря, полное отсутствие здравого логического начала, которое для них характерно.
        Не читалось. Я включил телевизор. Шли «Городские новости». Молоденькая, черноволосая, коротко стриженная дикторша посмотрела на меня с одобрением и симпатией и даже, мне показалось, слегка кивнула: «… за последнее время была самой обсуждаемой темой  года. Местный миллиардер Коровин пригласил на празднование своего дня рождения американскую поп-звезду Лизу О’Хара, взявшую псевдоним из книги Маргарет Митчелл, по словам всемирно  известной певицы и фотомодели, не случайно. Приезд певицы был оценен в полтора миллиона американских долларов.  – Дикторша  оживленно подняла вверх брови и растянула губы в ослепительную американскую улыбку,  сделала многозначительную паузу. – Однако вместо госпожи О’Хара на загородной вилле Коровина в назначенный день появился латиноамериканский актер и певец Дэвид Эррейра, что повлекло некоторое недовольство со стороны гостей и хозяина виллы. Разыгрался скандал, приведший к повреждению городской электросети и небольшому пожару, который, к счастью, удалось ликвидировать подручными средствами. Праздничный вечер участники инцидента закончили в бане. Вовремя прибывшая милиция установила, что ни господин Коровин, ни господин Эррейра не предъявляют  друг  другу никаких претензий. В настоящий момент делом занимается прокуратура. Новости спорта. Скандальная хроника личной жизни шведской теннисистки Брю Паттерсон и футболиста Энтони…». Я почувствовал  отвращение и  выключил телевизор. Дикторша при этом посмотрела на меня с ледяным презрением. 
       В моей жизни всегда, сколько я себя помню, присутствовал прекрасный магазин «Мир книги». За дверью его уютного зала царила особая атмосфера – как в аквариуме с отстоянной темноватой водой. И как золотые рыбки в аквариуме, поблескивали там корешками на полках ряды многочисленных подписных изданий. Я проникал в его таинственное, наполненное торжественной тишиной пространство при каждом удобном случае. Но несколько месяцев назад высокие старомодные окна кирпичного дома давней постройки заклеили бумагой, забрызгали краской, известкой, а на двери появилась косо прикрепленная табличка «Ремонт». Недоброе предчувствие сжало тогда мне сердце. «Мир книги» ликвидировали?» – спросил я рабочих, которые красили стены. «Что ему сделается! Откроется после ремонта!» – заверили меня.
    Я снял трубку и набрал знакомый номер. В трубке на другом конце провода молчали и, похоже, что-то жевали. Жевательную резинку, наверное. «Это магазин подписных изданий?» – вежливо спросил я. Трубку швырнули на рычаг. «Але! – сделал я новую попытку, –  это…» Трубку бросили снова. «Не бросайте трубку! – предупредил я маневр противника, дозвонившись в третий раз. – Это номер118-16-70?» «Да!» – злобно ответили мне после паузы, наполненной холодной ненавистью и чавканьем. Голос был женский. «Подскажите, пожалуйста, когда откроется магазин подписных изданий?» – поторопился я. «Здесь больше нет никакого магазина!» – трубку швыряют снова. Я набираюсь терпения и смиряю доходящее до бешенства раздражение. «Будьте добры, какая организация находится по адресу…?» «Частное коммерческое предприятие»,– трубку на это раз вешают спокойно, уверенно, с наглым сознанием своего превосходства.
          Не оставалось ничего другого, как рухнуть на диван и занять обычное положение. Я смотрю на давно побеленный, потрескавшийся потолок. Его белили еще тогда, когда была жива мама. На этом потолке моим глазам знакома каждая трещинка, как Родиону Раскольникову – на обоях его жилища, похожего на гроб.  Когда-то я читал или учил в школе, что живые существа вымирают в результате гибели среды их обитания. Я чувствую себя вымирающим животным. Мне почти 26 лет, уже два года после окончания вуза я безработный. Я все время чувствую, что я человек конченый, лузер.
     Мне представилась длинная очередь в бюро трудоустройства. Я там провел вчера почти весь день, а потом, по выданным мне направлениям,    обзвонил все предприятия. В одном месте предложили 20 000*(!) рублей в месяц. При мало-мальски достойной, но далекой от фактического прожиточного минимума зарплате 50 000. (*Все денежные суммы указаны  в соответствии с реформой 1994 года – примечание автора). В одной строительной организации обещали место сторожа и зарплату под сто тысяч. И я как дурак туда поперся! Оказалось, что сторож должен разгружать вагоны и нести материальную ответственность за сохранность груза. А потом маячить все оговоренное время в воротах. Зарплата при этом была "серая", без социальных гарантий. Сегодня идти некуда и незачем. И я погружаюсь в обычное расслабленное состояние – будто проваливаюсь в мягкую перину, тону в ней с головой.
    В это время в двери начал поворачиваться ключ: пришла теща. У меня в груди  сжалось и мучительно заныло. Пока она открывала  все три замка обычных на внешней двери и один потайной на внутренней, пока ключ поворачивался и скрежетал, мне казалось, что его вращают в моем собственном сердце. Я вдруг ясно представил, как  выхожу в прихожую, за спиной у меня тяжелый топорик для рубки мяса (этот топорик лежит у меня внизу в кухонном шкафчике). Теща наклоняется, ставит полновесные сумки на пол, и я вижу залысины в ее редеющей прическе. Она падает, сраженная топориком, удачно ударяется головой об угол телефонного столика. И я вызываю милицию и скорую помощь. И решен искусственно созданный квартирный вопрос, и мамина квартира, моя законная собственность, возвращается в мои руки и приносит нам с Ленкой доход! – И свобода, конец давящему кошмару!
        Когда я, безоружный, вышел в прихожую, теща стояла на пороге. Тощая высокая треска, преподаватель русского языка и литературы. Ей за пятьдесят, она гордится своей фигурой и умением одеваться, носит «молодежную», короткую стрижку и красится в средний между каштановым и малиновым цвет краской «WELLA»: «ВЭЛЛА» – вы великолепны!» На ногах у нее невысокие кроссовки, похожие на полукеды, поверх ситцевого пестрого турецкого халатика надета внакидку джинсовая курточка с галунами и серебряной бахромой. Крутая старушка Татьяна Тимофеевна! С тех пор, как теща занялась коммерцией, она мнит себя великим комбинатором, не меньше.
       «Дрыхнешь и мечтаешь?» – сделала теща предупредительный выстрел и поставила тяжеленные сумки и кульки на пол. Я заметил, что сумки на этот раз куда больше и тяжелее, чем обычно.  Она стояла и смотрела, как я нехотя  нагибаюсь и медленно,  словно  при замедленной киносъемке, берусь за полиэтиленовые ручки. «Тунеядец,– продолжила теща  обстрел. – Хоть бы посовестился!» И нанесла мне смертельную рану: «Другие в твоем возрасте семью содержат!» Я покорно поднял сумки с пола и поплелся в кухню. И когда я, смертельно раненный, истекающий кровью, тащился по прихожей, теща со всего размаха метнула мне в спину томагавк и одним ударом добила совсем: «Не думай, что Леночка будет бесконечно ждать, когда что-то изменится, не надейся! Подумал бы хоть о ребенке!» Я дополз до кухни, уронил на пол чужие продукты и умер, но этого никто не заметил. И я похоронил себя в комнате на диване.
      Отношения с тещей стремительно, внезапно  испортились  после того, как Ленка забеременела первый раз и попала в стационар с токсикозом. С тех пор Татьяна Тимофеевна изо всех сил закручивала гайки.
      Из комнаты было слышно, как теща прошла в кухню, открыла холодильник и чем-то загромыхала. Через несколько минут я не выдержал и отправился на кухню тоже. Теща стояла, согнувшись вдвое и  с головой уйдя в недра холодильника. Вот она вытащила мою вареную курицу, начатую пачку масла, несколько вареных картофелин… Все это шмякнулось возле холодильного шкафа на пол, на  металлический подносик для фруктов. «Татьяна Тимофеевна! Что вы делаете?» – в тревоге закричал я. «Очищаю свой холодильник от твоих вещей», – глухо, как из бочки, прозвучал из холодильника ответ тещи. «Но почему?!» – возопил я. «Да потому, – заявила Татьяна Тимофеевна, выныривая из холодильника и отряхивая руки в мокрых зеленых резиновых перчатках с раструбами, – потому, что здесь будут жить другие люди – порядочные, культурные, не безработные, не чета тебе!»  «Другие люди! – кровь бросилась мне в голову. – Вы сдаете квартиру моей мамы?» «Теперь это моя квартира, ты бы лучше о своем ребенке думал», – огрызнулась теща. И добавила: «Продукты положишь на свободное место. Вечером придет жилец в комнату с лоджией, которая на замке. И скажи спасибо, что есть кому заботиться о твоих жене и сыне!» Она вышла в прихожую, подобрав опустошенные кульки и сумки. Мои продукты сиротливо лежали на полу.
       Я женился на Ленке по глупой, доверчивой, студенческой, любви.  В нашей группе к тому времени было три пробных брака и один официальный брак по явному расчету.  И теперь эта неприкаянная любовь оказалась беззащитной, как птенец, выпавший из гнезда.
       Я дождался, когда теща закроет за собой последний замок, и набрал номер ее квартиры. Разговаривать с супругой в присутствии Татьяны Тимофеевны не хотелось. Ленка почти сразу сняла трубку, и я услышал, как она грустно и доверчиво, мне показалось с надеждой, сказала: «Я слушаю. Кто это?» На меня  водопадом обрушился ее голос и вместе с ним  такое сознание собственного одиночества, что стало трудно произносить слова. Мне было так важно, чтобы Ленка была на моей стороне! И оттого, что реальность окрасилась другим оттенком, пауза между ее словами и моим ответом казалась мне неестественно долгой. А внутри повторялось, как заклинание:: «Ленка! Ле-ноч-ка, Ле-нка.. .» Я был обижен, взвинчен. «Леночка! Я вырвался к телефону, наконец-то. Только что ушла твоя мама, приносила какие-то продукты, вещи, как всегда неизвестно для кого… Она, кстати, собирается сдавать квартиру… Ленусь, ты об этом знала?»  «Я знаю, – сказала Ленка. – Мама правильно делает. Сейчас все решают деньги.» – «Как ты себя чувствуешь?» – спросил я. Тут она переждала паузу, и мы долго молчали оба. Говорить о вынужденной разлуке, о полной зависимости Ленки от тещи не имело смысла, а говорить о чем-либо другом мы теперь не могли, я, по крайней мере, не мог. « Все будет нормально, – сказал я. – скоро все это кончится». «Ты нашел работу?» – почти оживленно спросила Ленка. «Мне обещали в одном месте, –  соврал я. – Тебя выпишут,  а я буду уже при деле и при деньгах. Деньги у нас будут. Вот увидишь». Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я стоял и слушал, как Ленка молчит в трубку. «Ленка, – сказал я напоследок, – я скучаю!» Мне приходить в квартиру к теще смертельно не хотелось, я там чувствовал себя как несостоятельный должник в гостях у кредитора. И разговаривать с Ленкой в присутствии ее матери было унизительно и гнусно.
       Весь день я валялся на диване. Спал. Потом смотрел в потолок. Вечером в дверном замке опять повернули ключ. Хлопнула дверь, и по прихожей затопали какие-то люди. Потом с шумом втаскивали вещи: сундуки или чемоданы – и опять топали, топали, открыли дверь в комнату с лоджией, переговаривались, голоса были мужские. Я не выдержал и вышел в коридор: будто бы в туалет.
     Дверь в самую большую комнату квартиры (паркет, лоджия, 25 квадратных метров площади) была распахнута настежь, и внутри ярко горел свет. Я узнал позабытые за это время наши с мамой вещи: старый чешский торшер под сборчатым колпаком, поистрепавшееся кресло-качалку… Из-за двери виднелся уголок потертого напольного ковра, памятного мне с детства.
     Входная дверь была тоже открыта, и как раз когда я появился в прихожей, два мужика в расстегнутых милицейских кителях вносили какие-то прямоугольные коробки или рамы, зашитые в матерчатые чехлы. Я поспешно ретировался в комнату и закрыл дверь на замок. О замках в межкомнатных дверях, кстати говоря, позаботилась теща. В прихожей продолжали возиться и переговариваться. Я улегся на диван, пережидая.  Но лежать мне пришлось недолго. Дверь в соседнюю комнату шумно захлопнули, по полу отчетливо прозвучали уверенные мужские шаги, и в мою комнату постучали.
   Приоткрыв дверь, я выглянул в узкую щелочку. В полутемной прихожей стоял мужичок в милицейской форме и рассматривал меня с любопытством. «Ты хоть знаешь, с кем жить будешь?» – он протянул мне газетку. На газетном листке синим фломастером была отчеркнута статья. Я прочитал заголовок: «Новый русский Модильяни». «В свете последних явлений самым большим событием культурной жизни можно считать персональную выставку известного современного художника-модерниста… заслужил наименование «русского Модильяни»… единодушные отзывы критиков России и Запада…»  Газетка была местной, называлась «Культурная жизнь».  «Имей в виду!» – посоветовал милиционер и строго кивнул мне напоследок.
     Весь следующий день я провел в квартире не выходя. В соседней комнате  молчали и как будто бы тоже притаились. Под вечер я не выдержал, поднялся с дивана и постучал к соседу. За дверью стояла настороженная, стерегущая тишина. Я постучал еще раз, погромче. Что-то громыхнуло у самого порога, кто-то вполголоса чертыхнулся, и дверь открылась.
    Новый русский Модильяни стоял на пороге  в домашних бриджах и вельветовых коричневых шлепанцах и, щурясь, рассматривал меня несколько исподлобья. Я уже тогда обратил внимание, что на его высоком лбу, когда он присматривается к чему-либо, залегают тонкие морщинки.  В глаза бросалось, что он высок, не брит и, кажется, действительно похож на художника Модильяни. «Прошу вас», – он сделал приглашающий жест, посторонился, пропустил меня в комнату и сел на диванчик у дальней стены, указав на стул напротив: «Как я понимаю, вы мой сосед и тот самый тещин зять, поэтому не спрашиваю, чем обязан…». Внешне он был действительно (по-Мадильяновски? по-Мадильянински?) красив: темная небрежная шевелюра над крупно вылепленным куполообразным  лбом, иронические брови с изломом, из-под тяжелых век с прищуром сморят яркие карие глаза, и в них горит странная золотая искорка. Хищное, умное лицо – этакий флибустьер, первый любовник, художник одним словом. Флибустьер протянул длинную руку, открыл не вставая полированную дверцу маминого шкафа и поставил на наш журнальный столик сначала две узенькие рюмки, потом бутылку темного вина с вытянутым горлышком. Рюмки издали нежный  звон, соприкоснувшись. Пока я осматривался,  на столе появилась коробка конфет с блестящей крышкой. На крышке были изображены кремовые розы.
      Я на несколько секунд потерял дар речи, оглядывая знакомую комнату. Ковры со стены и с пола исчезли. Паркет ярко блестел, отражая горящую люстру. Мебель была раздвинута по стенам, и комната казалась полупустой. Всюду новый хозяин развесил картины, и они меня тоже поразили. Настоящий Модильяни, сколько мне помнится, писал, в своеобразной манере,  обнаженную женскую натуру. Новый русский Модильяни изображал в красных тонах обнаженных мужчин на розовом фоне, и все они  как один напоминали своего автора. Еще не хватало, чтобы мой новый сосед отличался нетрадиционной сексуальной ориентацией. Я перевел подозрительный  взгляд на художника, но что-то в выражении его лица меня успокоило. Вряд ли этот красавец с такой неизнеженной,  мужественной внешностью мог интересоваться не женщинами.
     Он сидел на диване и тоже, несколько лениво и снисходительно,  меня рассматривал. У меня было странное чувство, что он вот-вот протянет мне руку и скажет: «Модильяни». «Приятно познакомиться с соседом по камере»,   пошутил Модильяни. Он сидел на диване неестественно прямо и – неподвижно. И я вдруг понял, что он беспросветно, мучительно пьян.
     Утром я пошел к адвокату.
      В юридической консультации шел ремонт, и весь коридор был испещрен белыми следами, в воздухе стоял запах известки. Наверное, у меня на лице было написано, что я безработный, потому что женщина, с которой я оказался рядом в очереди, демонстративно пересела на другое место.
        К адвокату я пришел не первый раз и чувствовал, что не имеет смысла тратить зря деньги: две тысячи рублей для меня сумма немалая.
        Из коридора в открытую дверь  я видел угол свежепобеленного кабинета и, под переливающейся картинкой с желто-голубым парусником, относительно молодого адвоката в профиль – женщину лет тридцати с поднятыми кверху крашеными, желтыми, как увядшая трава, волосами. Что-то вполголоса она внушала сидящему напротив клиенту, которого я не мог рассмотреть из коридора, и от монотонных звуков ее речи меня мутило. Нестерпимо пахло известкой.
      «Заходите!» – крикнул кто-то. Я встал и чуть не столкнулся в дверях с выходящим от адвоката унылым сутулым усачом непомерного роста. От него пахнуло на меня перегаром.
      Я сел и уставился на голубой перламутровый парусник под желтым парусом. Лицо адвоката было опущено в бумаги, и я перевел взгляд на письменный стол. Он ломился от безделушек. Прямо передо мной  переливалась маленькая хрустальная пирамидка на малахитовой подставке, а поближе к окну в изящной металлической вазочке растопыривались букетом тонко отточенные карандаши. Перед адвокатом стояла чашка с чаем из японского сервиза – с черными и желтыми птицами. «Слушаю вас», – сказала, наконец, адвокат и подняла голову от бумаг. У нее было совсем молодое, самодовольное лицо, розовое и как будто бы тоже покрытое перламутром. И хотя взгляд выражал профессиональную любезность, я думаю, единственное, что ее сейчас занимало по-настоящему, была чашка с недопитым чаем.  От желтой с коричневым занавески падала на письменный стол легкая приятная тень.   
      Не успел я сказать и двух слов, как адвокатесса перебила мою выстраданную речь коротким требованием: документы о собственности на квартиру, пожалуйста. «Документы у потенциального ответчика, -- признался я торопливо. – Но…» «Без документов консультация невозможна, –  отрезала адвокатесса, не поленилась растянуть губы в резиновую улыбку. – Достаньте их любым способом, договоритесь с ответчиком и действуйте на юридически правомерной, законной основе». «Это невозможно. Речь идет именно о… »,  – начал я упавшим голосом. «Вот видите, – торжествующе усмехнулась она, – вы сами признаете, что ваши действия противозаконны. Вы не правы с точки зрения закона. Смиритесь и живите спокойно». «Вы не имеете права! Я оплатил консультацию», – сказал я, почти плача. «Можете забрать свои две тысячи  рублей, – ответили мне холодно. – Неудивительно, что с вами никто не хочет иметь дела».
       Когда я вышел в коридор, из кабинета с табличкой «Зав. юридической консультацией № 2 И.И  Ползунков» вышел И.И. Ползунков в сопровождении моей тещи. В левой руке он нес большой яркий кулек, а правой поддерживал тещу под локоток. И.И. Ползунков был низенький, пузатенький, с круглым брюшком и смотрел на тещу снизу вверх. Я направился на улицу прежде, чем они меня заметили.
        Маленький дворик юридической консультации весь был завален сухими грязными листьями облетевшего тополя. В черной, как деготь, луже  отражались ветки. По скрипучим деревянным ступенькам старого флигелька спустилась, выйдя от адвоката, древняя старушка в беленьком льняном платочке с красной витой каемочкой. «Вот, – сказала она, ни к кому не обращаясь, – всю жизнь им отдаешь-отдаешь, тратишь себя, тратишь, а старость наступит – и кому ты нужен! На улицу гонят! Рази молодым доверять можно!» Я посмотрел на квитанцию, которую сжимал в руке. Там было написано: «Городская юридическая консультация № 2. Адвокат Лядская Лариса Викторовна». Я вспомнил высокомерные глаза Лядской: синие, влажные, с черными кругами расширенных зрачков, длинные накрашенные ресницы.
      Лифт не работал. Я поднимался по лестнице своего подъезда, и уже на четвертом этаже запахло дымом и чем-то вроде дуста, вызывающим удушье и слезотечение, и чем выше я поднимался, тем сильнее становился запах. На площадке моего седьмого этажа дышать стало нечем, а от дыма было полутемно. На всю площадку гремели звуки эстрадной музыки, издавала их мощная аппаратура, звук толчками пульсировал в стенах, и к полуслепоте и  удушью прибавилась еще в значительной степени глухота. Я заметил, что дверь в мою квартиру приоткрыта. Дым шел оттуда.
       Я бросился в темную прихожую и закашлялся. Дым и музыка сочились из комнаты Модильяни. «Угоню, тебя, угоню, ну и что же тут криминального!» – вовсю надрывался  женский голос. Потом вмешался Кай Метов: «Позишн намбер ван…» Дверь в мою бывшую комнату распахнулась, и оттуда в клубах дыма на четвереньках выполз пьяный в стельку парнишка, с усилием поднялся на заплетающиеся ноги, схватился за стенку, другой рукой поднял сползающие штаны и, шатаясь и падая, ввалился в туалет. По его щекам катились капли пота. Музыка гремела так, что тряслись стены.
      Это продолжалось до вечера, а потом почти всю ночь. То и дело кто-то выбегал в прихожую, слышался визгливый женский смех, потом что-то выясняли пьяными голосами.  В половине первого я не выдержал и заснул под музыкальные вопли. Но спал я недолго. Меня разбудили не то всхлипывания, не то тихие взвизги  в прихожей. «За кого ты меня принимаешь? – с тихими всхлипами ныл женский голос – Я не такая».  Потом послышалась возня, что-то глухо ударило в стену моего обиталища, и кто-то мешком шлепнулся на пол.  Через несколько минут началось опять: «За кого…  Ну за кого ты меня принимаешь…»  Снова послышались возня и пьяный женский плач. Я был так изнурен многодневной голодовкой, измучен переживаниями и слаб, что  провалился в сон, как в темную пропасть.   
       Когда я проснулся, в квартире было тихо.
       У меня нестерпимо болела голова. Я прислушался и потихонечку выглянул в прихожую. Осмелев, вышел из комнаты и дошел до двери в ванную. В это время из комнаты Модильяни выскочила рослая, худущая блондинка, на ней, кроме моих старых матерчатых тапочек и розовых шелковых трусиков-стрингов, ничего не было. Блондинка дошла до меня и остановилась: «Ну, чего встал! Пусти, мне в клозет надо!» Наверное, от неожиданности я посторонился неловко или не в ту сторону, потому что она, чертыхнувшись,  стукнула меня дверью ванной комнаты,  протиснулась внутрь и щелкнула дверной задвижкой. «К-казел! Вот козел!», -- раздалось оттуда, и на пол с грохотом полетело что-то металлическое, возможно мой таз для белья. Потом снова: «Нет, во к-казел, блин!»  Мне запомнилось оранжевое тату на ее предплечье – тропическая рыбка с длинными плавниками.
       Я вернулся в маленькую комнату и выждал еще полчаса. Потом беспрепятственно умылся,  прошел в кухню и заварил себе чай. Из комнаты – из этой злополучной резиденции злополучного нового русского Модильяни – вышла и появилась в кухне бледненькая,  с нежными розовыми прыщиками на круглом личике девица в брючках, голубеньком свитерке под горло, с бурыми, пересыпанными перхотью волосами. Их  обгрызенные концы веером лежали на высоком воротнике скромного свитера. Шла она церемонно, маленькими шажками, аккуратненько ставя ступни в хлопчатых синеньких носочках. Глаза у нее были голубые, прозрачные, довольно большие и круглые, а маленький рот в форме треугольника острым концом вверх придавал всему лицу сходство с камбалой или скатом. Все это я рассмотрел, когда она остановилась на пороге кухни и стояла, переминаясь с ноги на ногу, словно от большой застенчивости. Переминалась она недолго: цепляя пол ногами, направилась прямехонько к кухонному столу. «Наташа», – представилась Камбала, неловко плюхаясь на табуретку, и церемонно повела плечом. Поставила на стол бутылку пепси-колы: «Будешь?» «Спасибо, – сказал я, – не стоит». «Я вот тоже такая, принципиальная», – сочувственно вздохнула Камбала Наташа, и от ее сочувствия меня передернуло, но я не подавал виду и внимательно слушал. «Меня родители так воспитали, – продолжала гнуть свое Камбала, медленно и тщательно выговаривая слова и  от умственного усилия недоуменно поднимая белесые бровки кверху домиком, –  не как других. Поэтому я такая несовременная, мне все говорят». Я терпеливо молчал и ждал, когда она кончит. Голова после умывания болела меньше, и есть хотелось нестерпимо. «Потому мне так трудно жить. Я слишком интеллигентная. Не! Честное слово! Когда я, например,  выражаюсь матом, – любуясь собой, продолжала Камбала, и у нее невольно вырвался глупый самодовольный смешок, – мужчины меня не воспринимают. Не! серьезно: они считают, я женственная для этого».  Было очевидно: она действительно гордится, что ее «не воспринимают». Мне становилось уже невмоготу. «Ладно – сказал я, –  мне пора». Я собрал в блюдце бутерброды, взял чашку с чаем…. «А я обижусь!» – заявила Камбала, и ее тон мне не понравился. «А я обижусь!» – еще капризнее громко повторила Камбала, когда я выходил из кухни. Но выйти мне не пришлось.
    У меня на пути, широко расставив ноги, согнув напряженные руки в локтях, стоял крепкий мужичок в милицейских брюках с  красными лампасами. Он был в майке и босиком. Мужичок прошел в кухню, и я, пятясь, отступал перед ним. Камбалы в кухне уже не было. Я чувствовал ребристый край кухонного стола, мужичок стоял напротив. «Тебе что, почки надоели?» – беззлобно и негромко спросил  он. Под его черной сетчатой маечкой перекатывались потные,  блестящие бицепсы. «Слышь, парень, я  тебя спрашиваю, тебе что, почки надоели?» – повторил мужичок ласково, придвигаясь ко мне почти вплотную и проникновенно глядя в мои глаза. На меня пахнуло мятной жвачкой, вчерашним потом и запахом перегара. Глаза у него были совершенно обезьяньи: бесцветные, круглые, с маленькими черными точками зрачков, с красными веками после ночной попойки.
    Я сделал шаг в сторону, потом назад, за торцевой конец кухонного стола, и, снова пятясь, стал выходить из кухни. По дороге я прихватил трехлитровый эмалированный чайник, купленный когда-то моей мамой, – мне было противно представлять, как  эта развеселая компания будет использовать и, может быть, присвоит мою вещь, а кроме того, я думал о самозащите. «Чайничек положь», – посоветовал мой доброжелатель, тесня и преследуя меня, как призрак в кошмарном сне. У самой двери я повернулся к нему спиной и, решительно сделав большой шаг, почти прыжок, ворвался в свою комнату, резко захлопнул за собой дверь и повернул в замке ключ (благословенна будь Татьяна Тимофеевна, вставившая в межкомнатные двери замки!) Дверная доска сотряслась от такого удара, что, кажется, выгнулась и застонала. Вся стена глухо ахнула, и сверху посыпалась шпатлевка. Ключи в замке жалобно тренькнули и, звякнув, упали к моим ногам. Второй, видимо предупредительный прощальный удар, был слабее. Я, наконец, понял, что меня временно оставили в покое. Снял телефонную трубку и набрал 02. В трубке повисло молчание: телефон не работал.
К полудню в квартире, похоже, никого из посторонних  не осталось. Появился нечесаный, еле продравший глаза Модильяни и заходил по прихожей: в ванную, в кухню. Увидев меня, кивнул и приветственно поднял кверху руку. Через час с лишним он ушел в сопровождении двоих в милицейской форме. Я видел в окно, как они медленно вышли из подъезда, по обе стороны от художника шагали два его приятеля милиционера, и он сутулился между ними, будто арестант.  С кухонного балкончика я наблюдал, как они сели в темно-синюю иномарку Модильяни. Вид при этом  у Модильяни был такой, словно его мутило с похмелья. Я вдруг вспомнил, что, когда он без майки ходил по прихожей, явственно проступали на его плечах, груди и спине круглые, большие, аккуратно, как медали, навешенные синяки. Машина Модильяни плавно тронулась с места, и я подумал, что у меня накануне просто разыгралось воображение.
   Я стал искать место порыва телефонного провода. Провод  был вырван из стены с корнем у входной двери в прихожей. Я стал возиться и соединил кое-как концы. Дозвонился до службы 02. «Милиция слушает», – в трубке женский голос. Я начал сбивчиво излагать, как мне угрожали не проживающие в квартире посторонние лица. «Заявление по месту жительства», – ответили по телефону. – Наряд на дом вызовите в момент непосредственного нарушения порядка». «Кому принадлежит квартира? –  спросил дежурный по месту жительства. – Пусть хозяйка подтвердит ваши показания». Это был замкнутый круг.
       Я хорошо помню унылый день в конце ноября, когда мы с Модильяни стояли на лоджии в его комнате. С момента вселения художника в мою бывшую комнату  прошло около месяца. Если не считать первого знакомства с Модильяни, я  не был здесь уже около года. С седьмого этажа открывался прекрасный вид: холмистый пустырь, поросший еще зеленой привядшей травой, сиротливые пожелтевшие березки  раскачивал порывистый ветер. По небу низко плыли рваные тучи. Серое небо сплошной массой стекало за горизонт, подкрашенный тревожным закатом. «Да, – сказал Модильяни  за моим плечом, – за такую квартирку никаких баксов не жалко. Такая квартирка дорогого стоит». Мы с мамой получили эту квартирк в начале 90-х, как тогда говорили, «у черта на куличках». На эти «кулички» никто не хотел ехать, даже в благоустроенное жилье. А до этого мы жили в самом городском центре, в собственном доме, и по утвержденному плану реконструкции города дом решено было снести. 
          «Теща очень донимает?» – спросил из-за плеча мой собеседник. «Да уж, – вздохнул я. – Да уж…» И меня прорвало. Я говорил захлебываясь, не в силах остановиться, не желая ничего, кроме того, чтобы высказаться, и в глубине души презирая себя за истеричность. Модильяни слушал и понимающе кивал головой. «Самое обидное, – сказал я, – что вся эта неясная тогда заварушка с приватизацией началась как раз в то время, когда мы с Ленкой поженились. Мы все сами практически на нее повесили – на тещу… Ленка привыкла ей верить, а у меня – так совпало…», – тут я не смог сразу продолжить, потому что сдавило горло от обиды и старой не проходящей боли.  «У меня умерла мама», – сказал я, передохнув, чужим голосом.  Модильяни помолчал, словно взвешивая сказанное, и посоветовал: «Воспользуйся одним испытанным средством. Раз она ведьма – начни охоту на ведьм. Скажи ей при случае…»  Я посмотрел на него с интересом,  Модильяни прищурился  и  выдал  совершенно издевательски нечто невозможное для повторения. «Скажи ей при случае, – с расстановкой, отчеканивая каждое слово, насмешливо подтвердил  сказанное Модильяни, – не хрен срать на чужие огороды, а не то…»  Далее следовала такая безобразная, до нереальности бессмысленная нецензурная брань, что я поперхнулся и дыхание пресеклось, как после удара  в солнечное сплетение. «Ладно, спасибо, учту», – сказал я хмуро, выходя из чужой комнаты и  старательно избегая взгляда собеседника.  Модильяни меня не задерживал.
       Я тщательно запер дверь в свою комнату изнутри и рухнул на диван. В душе было тоскливо и пусто. Я заслуживал чего угодно, но только не издевательства со стороны тёщиного квартиранта!