Мы жили в 90-х. Глава 3

3. ТЁЩИНЫ ДОСТИЖЕНИЯ
        До приема депутата оставалось уже не два месяца, а недели две. Мне всё время  отчаянно хотелось видеть Ленку. Она лежала на сохранении в городском роддоме, в отделении, которое курировала кафедра акушерства и гинекологии мединститута, и теща не только была не в состоянии нам помешать, но постоянно требовала моей помощи.  Я таскал кульки с продуктами, бегал в аптеку, в магазин. И это всегда было "срочно".
        Странное дело,  ни при встречах, ни  по телефону мы с Ленкой никогда не говорили о том, что будет с нами дальше, как будто ситуация была неразрешимой и об этом не имело смысла даже задумываться. Ленка то ли считала, что всё идёт как надо, то ли не хотела и не могла заниматься чем-нибудь, кроме своего здоровья. Все чаше мне с ужасом казалось, что её уносит от меня как течением реки, а  безжалостные волны, которые нас разделяют, – не вода, а Время. Но, когда я входил в палату, ко мне возвращался душевный покой, потому что Ленка была реальной, она была рядом. Ленка не могла меня предать или обмануть. Однако чувство уверенности покидало меня сразу, как только я выходил из палаты: слишком много недоговоренного и невыясненного лежало теперь между нами. Ленка не задумывалась над тем, что такое недоедать и жить из милости  не в своей квартире и как массируется под доброту корыстная, продуманная подлость. Я не мог ей сейчас всего объяснить. Ее нельзя было волновать, тревожить и отвлекать от главной ее заботы этих дней – сохранить здоровье и ребёнка.
       На этот раз мы с Татьяной Тимофеевной подошли к двери в палату почти одновременно. Она потянула торопливо пластиковую дверь на себя, и я увидел в узенькую щелочку Ленку на высокой кровати прямо напротив двери – с нежным  румянцем во всю щеку, пополневшую и совсем не страдающую. Ленкины волосы цвета густого меда рассыпались по домашней голубенькой наволочке. Поверх одеяла лежала тонкая Ленкина рука; в сгиб локтя впилась длинная игла, плотно прижатая серым пластырем: ставили капельницу, и я уже знал, что вводят глюкозу. Посередине палаты спиной к нам громоздился кто-то важный, высокий и плотный, в белом халате. Вокруг группировалась целая свита из белых халатов второстепенной важности. «Сам Потапов!» – страшным и значительным шепотом пояснила теша и закрыла поспешно дверь.
       Мы долго стояли в коридоре и ждали Потапова. Потом сидели напротив палаты – и ждали, ждали…Теща от ожидания похудела и напряглась, словно гончая собака, выследившая дичь. Ее острый нос нацелился на белую пластиковую дверь, а пальцы судорожно сжали  маленькую черную сумочку на длинном ремешке. Наконец, вышел Потапов и, ни на кого не глядя, широко зашагал по коридору. Из-под белой шапочки были видны  седые волосы. «Валерий Борисович! Валерий Борисович!» – теща семенила рядом с Потаповым, стараясь не отстать от него. Свита тянулась сзади. «Подождите,– сказал великий Потапов. – У меня обход».
      И мы снова ждали, не заходя в палату, потому что у Ленки все не кончалась процедура. И я несколько раз подходил, приоткрывал дверь и смотрел на Ленку, ободряюще помахал ей рукой. Она мне в ответ улыбалась, и светились ее прозрачные веснушки и карие глаза с раскосинкой на высоких скулах. Теща нацелилась теперь на кабинет Потапова, который находился рядом с палатой, и внутри у нее от напряжения все, казалось, дрожит и эта дрожь никак не выбьется наружу, и Татьяна Тимофеевна сидела, неестественно выпрямившись и подавшись вперед – по направлению кабинета. Взглядом она уперлась в тот конец коридора, где скрылся врач.  Он подошел к двери своего кабинета с другой стороны, но теща поспешно и решительно перехватила его на полдороги. «Валерий Петрович», – сказала теща таким тоном, что Потапов посоветовал: «Не волнуйтесь», – приобнял ее за плечи и пропустил в кабинет. Сидели они там неимоверное количество времени. Я успел поговорить с Ленкой и насмотреться на ее почти незаметные прозрачные веснушки на носу и щеках. Ленкина палата была двухместной – у противоположной стены помещалась  шестнадцатилетняя чеченка по имени Аня. Аня целый день жевала какие-нибудь фрукты: набирала глюкозу без капельниц. Странноватыми мне казались ее зеленовато-голубые глаза на смуглом, как медь, лице. К Ане часто приезжали родственники в национальных одеждах, привозили продукты в закрытых плетеных  корзинах, говорили о чем-то тихонько по-своему гортанными голосами.
         Огромный холодильник в палате был набит до отказа, и каждый раз, когда я уходил, Ленка просила меня выбросить по дороге целый кулек испортившихся продуктов. На их место неизменно водворялись новые: Татьяна Тимофеевна не могла допустить, чтобы Ленка плохо питалась. Я часто выбрасывал остатки потемневшей, съежившейся вареной колбасы, помятые пачки кефира с поднявшейся сывороткой, засохшие вареные картофелины – и от голода меня мутило.
     Когда Татьяна Тимофеевна вошла в палату, я сидел у Ленкиной кровати и держал Ленку за руку. Прямо перед моими глазами на тумбочке лежал глянцевый журнал «Из жизни звезд» и на тарелочке влажно темнели вишни  компота. Внизу стояли хорошо мне знакомые Ленкины комнатные тапочки – синие, с белой меховой опушкой. «Ленусик, – торжественно и светло сказала теща, – все хорошо. Я говорила с Потаповым. Потапов согласился». Она с досадой посмотрела на меня, занявшего место у изголовья, наклонилась и погладила Ленкины ноги под простыней. Ленкины раскосые глаза смотрели на Татьяну Тимофеевну с таким ожиданием и надеждой, что я не выдержал и отвел взгляд. Никогда, ни при каких условиях Ленка не сможет и не захочет отказаться от матери, а я не имею права от нее этого требовать. И сердце мое – в который раз – мучительно сжалось от тяжелого предчувствия.
     Мы шли по мокрому мартовскому снегу вместе с тещей. Изо всех сил светило солнце, снег расползался, и на наших глазах открывался грязный асфальт. На газонах из-под снега, в проплешинах, проглядывала прошлогодняя зеленая трава. Истошно орали воробьи. Прохожие замедляли шаг и расстегивали на ходу плащи и куртки. Я нес сумку с Ленкиными теплыми вещами и целый кулек грязного белья. Сам великий Потапов – великий, как человек из Кемерова, – согласился принимать роды у моей жены. «Сам Потапов! Нет, ты только представь!» – не могла успокоиться Татьяна Тимофеевна. Мы шли по центральному району, по новому жилому комплексу, и теща решительно свернула во двор розового восьмиэтажного дома из итальянского кирпича. Двор был новый, как и дом, с оборудованной детской площадкой. В центре площадки, над круглой заснеженной,  опустевшей за зиму клумбой, молчал фонтан. На желто-голубых качелях под весенним солнышком раскачивались маленькие дети. Весь этот новенький, блестящий,  как свежеиспеченный пирожок, уголок счастливой жизни отгораживал от улицы невысокий забор из бетонного монолита и металлических прутьев.
       У входа нас остановил охранник: «К кому?» «К Елисею Савёлову, в 96-ю», – сказала теща радостно и многозначительно, как будто признаваясь в тайном везении. Охранник поднес рацию к уху и одновременно обратился к нам: «Представьтесь». «Я его классный руково- дитель, – сказала Татьяна Тимофеевна, – у меня назначено». «Классный руководитель, – заорал охранник в трубку и на всякий случай снова обратился к нам: «Как фамилия?» «Светлышева, – сказала Татьяна Тимофеевна, – преподаватель русского языка и литературы…»  На  самом деле Светлышева –  автор  справочника  по грамматике русского языка, а фамилия Татьяны Тимофеевны – Бочаренко. Моя теща  иногда проявляет своеобразный юмор. В рации что-то забулькало, и охранник посторонился: «К вам выйдут». Мы вошли во двор и сели на желто-голубую скамеечку. По двору кружил жизнерадостный малыш на  трехколесном велосипеде.
       Через несколько минут на кодовом замке замигал красный огонек, дверь в подъезд открылась. Вышла какая-то женщина в спортивном костюме и побежала трусцой вокруг дома. Малыш крутил педали, иногда нажимал на клаксон и оглушительно  вторил клаксону: «Би-би!» Теща открыла сотовый телефон: «Елисейчик!» В ответ – частые гудки: Елисейчик бросил трубку, и тут же тещин сотовый залился музыкальной трелью. «Я счас, – раздался на весь двор голос Елисейчика. – Я счас выйду, Татьяна Тимофеевна». Охранник сделал в нашу сторону неуловимое движение.
       В конце бетонной дорожки появился плотный парень в шортах,  желтой майке на выпуск, щлепанцах на босу ногу. Поверх желтой  майки брошен внакидочку ветрячок. Он шел, не отрывая от уха сотовый  телефон, что-то говорил на ходу. Подошел к нам, положил сотовый в карман. Стало заметно, что у него круглое лицо в больших рыжих веснушках, толстые ноги поросли курчавыми светлыми волосами. На вид ему было лет 16.
      «Что, Елисейчик, – сладко сказала Татьяна Тимофеевна, – испугался русского языка?» Сотовый в кармане Елисейчика взвыл сиреной и тут же продолжил яростным собачьим лаем. Елисейчик выхватил телефон из кармана: «Достали, блин!»  Одновременно он протянул Татьяне Тимофеевне помятый дневник с наклейкой: пузатый динозаврик поддает ногой красный мяч. С минуту слушал, потом распорядился: « Завтра подъедешь», – и дал отбой.
    Елисейчик сел между нами на скамейку и, наконец, поздоровался: «Здравствуйте, Татьяна Тимофеевна!» Темные веснушки так густо покрывали лицо Елисейчика, будто его засыпали гречневой крупой. Одна веснушка даже заползла немного на верхнюю губу  и так и остановилась на половине пути, как божья коровка, которая решила отдохнуть. «Ну что, готов морально?» – спросила Татьяна Тимофеевна неестественно бодрым тоном нянечки, уже наполнившей ложку ненавистной ребенку манной кашей. «Татьяна Тимофеевна, – укоризненно сказал Елисейчик, – погодка-то какая!» Сотовый в кармане Елисейчика снова завыл и залаял. На этот раз разговор доставлял ему видимое удовольствие, он самозабвенно ржал и от избытка чувств со звоном хлопал себя по коленке ладонью, совершенно забыв о нашем существовании.«Теперь части речи и члены предложения, -- быстро вмешалась Татьяна Тимофеевна, когда ей удалось вставить словечко. – К членам предложения относятся…». Елисейчик с тоской посмотрел на нее маленькими голубыми глазками и вздохнул. «Подлежащее, – начал он довольно бодро, – сказуемое…», – запнулся и с отвращением продолжил: «Существительное, глагол, прилагательное…» Слово «наречие» он выплюнул с ненавистью, как паука, случайно попавшего в рот. «Ты не волнуйся, – посоветовала теща, – давай вместе. К членам предложения относятся: подлежащее, сказуемое, опреде -…», – она ждала, чтобы Елисейчик продолжил. Елисейчик изучал свои ногти и молчал. «Опреде -…, – надрывалась теща, – определе -…». «Опре-деле-ние», – закончили они  дуэтом, и так дружно, что мне захотелось к ним присоединиться. Охранник высунулся из будочки и с интересом уставился на нас. Еще полчаса ушло на дополнение и обстоятельство.
       Меня поразило, что ученик 9-го класса не подозревает о существовании причастий, деепричастий и междометий. О том, что части речи делятся на самостоятельные и служебные, ему также было неведомо.Привести примеры имен существительных и глаголов Елисейчик не хотел. Или не мог. Во всяком случае, официальная версия была такова, что не хотел. «Ты же способный, парень! Все можешь, когда захочешь!», – говорила Татьяна Тимофеевна или советовала: «Постарайся – и все получится!» Оба они взмокли и даже слегка охрипли. Наконец теща открыла дневник и вывела в графе «оценки» громадную жирную «пятерку». С минусом. Минус, как она пояснила, был за нежелание работать. «Папе привет передавай», – добавила она многозначительно. «Слушаю!» – заорал в это время Елисейчик в трубку, радостно, с облегчением вскочил со скамейки и направился к дому. «Елисейчик! – крикнула Татьяна Тимофеевна, – а дневничок?» Он,  не глядя, прижав сотовый к уху, сделал шаг назад, взял дневник и одновременно заржал в трубку.  «До свиданья, Татьяна Тимофеевна!» – крикнул Елисейчик через весь двор и помахал ей дневником. «В девятом классе, а совершенное дитя!» – сказала она, умиляясь.
      По дороге к тещиному дому нас окружал целый лес вывесок с фамилией Савелов: «Покупайте Савеловские колбасы!», «Савелов и Ко», «Рынок Савеловский». Савеловские  крытые рынки были разбросаны по всему городу, и только на нашем пути их встретилось три. Фамилия Савелов упрямо следовала за нами, как луна по ночному небу за путниками. «Да, – заметил я, не желая высказываться чересчур прямо, – нелегко вам, Татьяна Тимофеевна, сеять разумное, доброе, вечное». Уставшая теща шла, наслаждаясь кратковременным отдыхом. Верхнюю пуговицу темного плаща она расстегнула, розовый шелковый шарф выбился наружу. «Денежки все любят, – сказала она невпопад. – Вот ты бы у Елисейчика поучился: он уже сейчас настоящий бизнесмен! Талант и умница!» Она говорила таким нарочито громким голосом, как будто здесь присутствовал Савёлов-старший и мог нас услышать. У третьего по счету Савёловского рынка подвыпивший парень в военной форме просил милостыню. «Какой цинизм!» – сказала Татьяна Тимофеевна.
     Когда мы вошли в тещину прихожую, навстречу нам выбежал Геракл – ее закомплексованный домашний кот. Увидев меня, выгнул пушистую бурую спину и в панике зашипел. Пригнувшись, юркнул в дверную щель –  только пятки засверкали.
      В кухне у теши, за столиком, я неторопливо ел домашний украинский борщ. И раздумывал: не попросить ли добавки? Телевизор на холодильнике бормотал потихоньку. Подоконник был заставлен банками с отростками комнатных цветов. Их корни – тонкие и темные, белые и толстые, как жирные черви, – вели тайную жизнь в желтоватой воде. И уснувшей душе моей было вроде бы уже все безразлично – такая на нее опустилась усталость. А дома (есть ли теперь у меня дом?) ждали заявления против единственной опоры жены и вечного врага всей моей жизни – против тещи Татьяны Тимофеевны.
     Меня уже долгое время мучил вопрос: показалось мне или не показалось, что эта дикая фраза, которую я услышал от Модильяни, имела на милиционеров какое-то особое воздействие. Вечером я постучал  в комнату своего соседа. Модильяни  сидел в приятном розовом полумраке, при свете нашего красного чешского торшера, в кресле-качалке, с пледом на коленях и читал толстую растрепанную книгу. Слева у кресла, на маленькой скамеечке на металлическом подносе, стоял стакан недопитого чая с лимоном и лежало большое краснобокое  яблоко. Серебряная витая ложечка светло блестела возле стакана. Модильяни смотрел и молча ждал. Меня терзали сомнения, и я не знал, как приступить к делу. Меня смущала насмешливая искорка в глазах художника, и я боялся, что в ответ на мой вопрос он  станет плести какие-нибудь небылицы и отговорки.  «Борис, -- спросил я  (Модильяни, кстати, зовут Борис. Известный русский художник Борис Коноваленко). – Объясни мне, что это за фраза… Я имею в виду, та – про огороды?» «Сильно подействовало?» –  без удивления спросил Коноваленко, подняв одну бровь. Плед на его коленях вдруг зашевелился, и наружу выглянула  хмурая заспанная физиономия некстати потревоженного кота. Янтарные глаза кота и темные, с золотой искоркой глаза Коноваленко под тяжелыми веками смотрели на меня из розового полумрака комнаты, как в избушке Бабы Яги.  Наконец, кот вытянул переднюю лапу подушечками вверх, выпустил когти и, прижав уши, стал вылизывать, тщательно выгрызая между когтями. «Вы как хотите, – говорил весь его вид, – а меня в эти дела не путайте!» Коноваленко со вздохом закрыл книгу и бережно положил ее на поднос возле яблока. На потертой обложке блеснуло: «Мишель Монтень. Опыты». «Ну, видишь ли,– сказал Коноваленко не очень охотно, – это любимая фраза их шефа. Он так обрабатывает своих подчиненных – наедине, естественно, и строго конфиденциально… Такую откровенность можно рассматривать как знак особого доверия со стороны начальства  или как вербовку сообщников. А дело , видишь ли, в том, что у Самого был какой-то конфликт с соседом по даче – что-то насчет межевания. Они как раз праздновали: шашлычки и все такое  прочее…  Сосед, видимо,  не выбрал момент. И Сам объяснил ему... То, что ты слышал, и многое другое.  Говорят, был даже рукопашный бой. Дело дошло до милиции. То есть до Него Самого. И дальше не двинулось». Если вначале Коноваленко выглядел очень серьезым, то под конец казалось, он готов рассмеяться. Зато кот при его словах так яростно заработал языком, как будто выражал солидарность с Понтием Пилатом. Вид у Коноваленко был довольный и притом издевательский. Можно было подумать, он меня морочит, и я спросил на всякий случай, уже стоя в дверях:  «Борис, ты тоже так выкручиваешься?» «Возможно», – кивнул Коноваленко и чуть-чуть хохотнул.  Я еще раз оглянулся на розовую комнату, переступая порог, и  Модильяни мне издевательски «сделал ручкой».  Кот уставился в мою спину желтым мрачным взглядом, и, послышалось, он промурлыкал: «Возможно, возможно…»