Мы жили в 90-х. Глава 5

 5. ПОХОД ЗА СПРАВЕДЛИВОСТЬЮ. По мокрому мартовскому снегу, по текущим потокам грязной воды я осторожно шел, стараясь не запачкать свои единственные приличные  демисезонные полуботинки. До приемной депутата Городской Думы нужно было добираться минут сорок, я вышел заранее, часа на два раньше, – и, как выяснилось, не зря. От волнения я чувствовал то легкий озноб, то неимоверную подтянутость и готовность к действию.  Я отвык от своего костюма, от всего, что связано с понятием «приличный вид», и теперь разница чувствовалась и заставляла меня ужасаться.
         На троллейбусной остановке огромная грязная лужа занимала всю площадь, блестели мокрые, потемневшие плитки тротуара. Пассажиры скромненько стояли в сторонке. Мокрый снег летел из-под колес проезжающих мимо автомобилей. Я увернулся от фонтана грязной воды и тоже встал сбоку. Брызги пенились и стекали по пластиковой стенке заградительного сооружения, занимающего центр транспортной остановки.
         Новенький троллейбус с рекламной надписью «Курорты Анталии» под нарисованной пальмой с длинными перистыми листьями лихо подкатил и остановился в глубокой луже. По грязной мутной воде побежали круги. Радужные пятна бензина тонкой пленкой расплывались по поверхности. В раскрытые двери низко осевшего переполненного троллейбуса хлынула толпа. Я удачным прыжком преодолел полосу грязной воды,   втиснулся между какими-то широкими, подбитыми ватой спинами, взялся за поручень… Троллейбус мягко качнуло, двери закрылись. Я стоял на одной ноге и ничего не ощущал, кроме покачивания, гудения и духоты. Плотная женщина в малиновом плаще с ненавистью дернула раздутую хозяйственную сумку, и я чуть не упал. Машинально сжал пластиковую папку с документами.
           Носом я упирался в серую грубую ткань чьего-то пиджака. «Ты чо прижимаешься? Встал здесь!» -- раздалось сбоку. Голос был мужской, грубый, с хрипотцой. Я терпеливо молчал. «Ты не прижимайся, не прижимайся! Извращенец!»… Я терпеливо молчал. «Слышь, зараза, я кому говорю!» -- с ненавистью прохрипели мне в ухо. Рядом кто-то бешено дернулся, и уже на весь салон раздалось насмешливое и уверенное: «Ты слышишь, скандалист! Не развращай людей!» Троллейбус подкатил к остановке и распахнул двери.  Мимо меня протискивались к выходу люди, становилось свободнее,  и  я вдруг ощутил сильный пинок по колену. Мне хотелось взвыть от боли. До нужной остановки оставалось минимум полчаса езды.
          Самое главное правило в таких случаях, когда вас вызывают на скандал,  молчать. Но мне вдруг с такой силой наступили на ногу, что я вскрикнул, невольно привлекая всеобщее внимание: «Черт! Осторожней!» «Отодвинься, сволочь!» – сказали мне с ненавистью громко и толкнули так, что я не устоял, увлек за собой какую-то старушку, и мы вместе упали на женщину в малиновом плаще. Троллейбус тряхнуло, и все мы подались назад, при этом я слышал гневный вопль пассажирки, и кто-то, кажется она, ударил меня сумкой по голове в порядке самозащиты. «Хулиган!» -- сказала старушка с чувством. «Куда-а?!» -- хрипло воскликнул мой главный обвинитель, когда на следующей остановке я устремился было к двери. Двери очередной раз мягко закрылись, из-за подбитого ватой плеча я тоскливо смотрел на проплывающую мимо улицу.
          Приближалась следующая  остановка. Я рванулся и сдавленно сказал в ненавистную широкую спину: «Мне выходить!» – сказал как можно тверже. «Лезешь куда?» – прохрипели гневно и так саданули локтем в ребро, что в глазах потемнело. Неловко я вывернулся, протиснулся, вывалился в открывшиеся двери… В глазах у меня плыло. Ушибленное место на ребре болело, и я чувствовал, что там набухает синяк.
       Я стоял на остановке посреди  расползающегося сугроба и провожал взглядом уходящий троллейбус. В голубом небе таяли, как весенний снег,  белые облачка, ветерок раскачивал мокрые черные ветки.
      Я побрел по улице, тщательно обходя самые грязные места. В конце квартала вынырнули из-за угла и замаячили впереди широкая спина, подбитые ватой плечи. Я покорно шел за их обладателем, как взятый на поводок ручной пес. Там, где улица переходила в бульвар, он обернулся ко мне темным лицом и осклабился, показав белого металла зубы. Нам оставалось еще полквартала до цели моего  пути.
       В конце бульвара мокрые березки роняли капли с тонких веток. Напротив через дорогу  ребристые гранитные колонны Приемной депутата довлели над всей улицей, делали ее торжественней и строже. Широкоплечий стоял за клумбой, заваленной тающим, грязным, ноздреватым снегом,  и уже совершенно открыто смотрел, как я готовлюсь перейти дорогу. Лицо у него было изношенное, темное, изрезанное морщинами,  зеленую велюровую шляпу он надвинул на самые глаза. Я спиной чувствовал внимательный взгляд, когда шел по «зебре».
       В маленьком парадном конвойный в окошке, похожем на кассу,  проверил мои документы, и по выражению его лица можно было предположить, что у него при виде меня внезапно  началась мигрень. Он долго листал мой паспорт и, как будто не зная, к чему придраться, сунул его мне обратно. На скулах у него ходили желваки. Он нажал на кнопку, и металлические рычаги разомкнулись, пропуская меня внутрь.  Я сел, всем своим видом выражая приличие,  на плюшевую банкетку у начала лестницы, ведущей на второй этаж. Рядом со мной ожидали приема седой ветеран войны в форме и две женщины средних лет. Беспокойная дама с затейливой прической, в ассиметричном темно-коричневом вязаном полупальто  стояла у начала лестницы, нервно прижимая к груди стопку листков с напечатанным текстом. Средний палец ее правой руки  украшал громадный и, видимо, очень дорогой перстень: белого золота листья, бутоны и цветы роз переплетались прихотливо в виде шлема. Грудь ветерана вся была увешана медалями – он тщательно готовился к приему. Сильно пахло валидолом.
       В большие окна лезло белыми лучами весеннее солнце, и малиновые квадраты пылали на бордовом ковре. Большая хрустальная люстра под белым лепным плафоном в виде дубовых листьев была также полна солнечного света, и прозрачные брызги лиловых и золотых зайчиков покрывали белые стены. Две колонны цвета слоновой кости таяли, как сливочное масло,  в полумраке холла; соединяясь,  образовывали вверху арку и открывали проход в длинный коридор направо от входа. Вверх, на второй этаж, вела, загибаясь полукругом,  сияющая белоснежная лестница. По бордовому ковру, заглушавшему шаги, выходили из кабинетов коридо- ра и почти неслышно ходили мимо нас сотрудники охраны в форме. Я чувствовал, что, если скажу хотя бы одно неосторожное слово, прием не состоится. Вспоминая, рассматривал я сводчатый потолок полукруглого холла с лепными украшениями, мраморные стены: когда-то в этом здании располагался районный Дом пионеров. Когда-то в узком коридоре направо каждая дверь имела табличку с веселой картинкой: «Кружок «Умелые руки», «Студия юного актера «Буратино», «Детский хор «Аистенок». Трудно поверить, что я, как девчонка, шил в кружке мягкой игрушки медведей и зайцев. Сшить мне удалось только одну настоящую игрушку – «Колобок». Мой Колобок, в отличие от сказочного, имел руки, ноги и веселый чубчик. Сомневающимся я терпеливо объяснял, что в случае необходимости Колобок сворачивается, как ежик. Взрослые смеялись, и мой Колобок попал на выставку. Мне разом вспомнилось, как я спешил по этому коридору вприпрыжку, и какой запах издавал натертый парафином паркет, и как в нем мутными белыми пятнами отражались двери и сияли лампы дневного света, а из-за  двери с надписью «Аистенок» слышался бодрый, отрывистый аккомпанемент рояля, и приглушенный голос преподавателя одергивал кого-то невнятно. Теперь узкое пространство коридора целилось в меня, как дуло маузера.
       Сапог сотрудника охраны  тяжело опустился и вмял ворс ковра  у самой моей ноги, я невольно подвинулся, выпрямился и замер. Круто развернулся вылощенный страж и проследовал в парадное входной двери. Две пожилые женщины все время переговаривались вполголоса, и я вдруг обратил внимание на прозвучавшее слово «мама».  Никогда бы не поду- мал, что это могли быть мать и дочь! Совершенно одинаково они выглядели. «Мама, – начала диалог дочь –   седая, с гладкой прической валиком и кофейного цвета темным лицом. – Надо сказать, что он нас собаками травил». «Да если б только это! – отозвалась мать, с таким же темным лицом и совершенно белыми седыми волосами, постриженным коротко, – ему, чтоб нашу землю оттягать под магазин, день понадобился, день! Ни документов, ни судебных решений – ничего не потребовалось. А мы который год, простачки-дурачки, ходим, ноги бьем. Да кто против него пойдет! Уголовник он, со связями. Вся милиция у него, сама знаешь…» Они замолчали обе и вроде как пригорюнились. Нервная дама в коричневом полупальто при слове «уголовник» крепче прижала бумаги к груди и решительно нацелилась на лестницу. К ней подошел появившейся из входной двери молодой человек с полным квадратным лицом, в хорошей темно-серой тройке под расстегнутым плащом. Склонился к самому уху и на весь холл прошептал: «Успели. Судебная инициатива наша». Вытянул из кожаного портфеля упругий белый лист в нежном пластике, дама сверкнула розовым перламутром ноготков и жадно вцепилась в лист: «Я ваша должница!» «Пустяки», – отрезал адвокат. Ветеран вдруг прижал ладонь к левому боку и стал падать на банкетку.  «Помогите!» – крикнула кому-то мать.  Адвокат сделал несколько шагов к банкетке, но уже целая свита охранников окружила ветерана, его осторожно поднимали под руки, он отбивался и хрипел: «Я сам!» Его вели под руки вверх по белой лестнице, он падал в руках охраны и хрипел: «Я сам!» На повороте лестницы он вдруг освободился рывком, повернулся лицом к холлу и, как в зрительный зал, бросил реплику: «Я был у Самойлова! Самойлов подпишет!» –  он снова стал падать на руки конвойных, и вся группа скрылась за поворотом лестницы. «Безобразие!» – сказала мать. «Довели человека», – поддержал адвокат. «Всех нас доведут вот так, – откликнулась мать. – А все потому, что молчим. Нас обирают – молчим. Дождемся вот…» Дама в коричневом полупальто вдруг стала быстро-быстро перебирать листочки в руках, а потом   с облегчением сказала: «Ах, вот оно! Слава богу!» Мы все почему-то подтянулись, чувствуя, наверное, что час приема близок.
           Черная прядь, срезанная косо, то закрывала, то открывала юное лицо секретаря, когда она спускалась по лестнице. Темные колготы под укороченной строгой юбкой приближались по белоснежным  сияющим ступеням,  вот они уже остановились в самом конце лестницы. Список посетителей в тонких нежных пальцах встрепенулся, как птица, и негромкий официальный голос отразился от стен, круглой чаши потолка, прозвенел в люстре: «Очередной по списку Елец Надежда Иннокентьевна». «Со мной адвокат»,– полувопросительно сказала дама в коричневом полупальто, и молодой человек с квадратным лицом внушительно выпрямился рядом. «Хвостиков Николай Викторович следующий», – прозвенело в холле. Я подтянулся и замер на банкетке. Рядом со мной тихо увядали, пригорюнившись,  темнолицые мать и дочь.
        За последним поворотом лестницы – когда я поднялся по приглашению секретаря, то увидел это сразу – под широкими округлыми листьями высокого растения в керамическом бочонке, на сдвинутых плюшевых банкетках грузно лежал ветеран. Руки он скрестил на груди и смотрел в потолок, как приготовившийся к смерти. Вокруг сидела и стояла охрана. Дверь полированного ореха с надписью «Приемная» темнела напротив. «Вам сюда», – сказала секретарь.
        Мимо конвойного с недовольным лицом я шагнул в квадратную приемную и разместился в кресле под фикусом. Напротив, на маленьком столике, светился экран среди современной офисной техники – компьютер с принтером и ксерокс. «Депутат Городской Думы Полторацкий Сергей Борисович», – поясняли строгие черные буквы белой таблички на двери в кабинет депутата.   
         Дама в коричневом вязаном пальто возникла вдруг, выходя, на пороге. Мокрое от слез бледное лицо она вытирала старомодным кружевным скомканным платочком. Сзади шел адвокат.  «Хвостиков Николай Викторович!» – на пороге кабинета стояла юная секретарь и сторонилась, пропуская меня в кабинет.
     На фоне  полосатого знамени новой России за массивным письменным столом сидел плечистый человек и смотрел на меня сливовидными, лиловатыми глазами навыкате. Маленький красно-бело-синий флажок размещался перед ним на письменном столе рядом с портретом Ельцина в прямоугольной рамке. Комнаты в старом дореволюционном здании, приспособленном когда-то под Дом пионеров, были маленькими,  я стоял совсем близко от письменного стола с флажком и портретом Ельцина, прямо напротив внимательных  голубых глаз и не двигался с места. Пушистый, в розовых тонах ковер на полу, светлый письменный стол, блестящий портрет Ельцина под стеклом с играющими бликами, белая, легкая, перехваченная поперек шнуром занавеска на высоком окне – все сливалось для меня в сплошное размытое цветное пятно и легко покачивалось и плыло куда-то в сторону. Наверное, я стоял довольно долго, потому что  лилово-голубые глаза выразили  некоторое недоумение. «Садитесь», – сказал их обладатель и показал на такой же массивный и светлый, как стол, стул. Я послушно сел и уперся преданным взглядом в голубые глаза.  В душе моей поднималась невысказанная мольба и надежда. «Я вас слушаю», – мягко сказал депутат Городской Думы Полторацкий Сергей Борисович, и меня вдруг поразила естественная интонация доброжелательного человека, от которой за годы безработицы и домашних междоусобиц  я отвык. «Я вас слушаю» – как это прекрасно, что человека готовы понять и выслушать! Я в очередной раз убедился, что за последнее время основательно одичал, и меня неприятно кольнуло.
Широкие плечи Полторацкого, сильные руки под серой с блеском тканью делового костюма возвышались над непрозрачным пластиком голубых и темно-зеленых папок, занимавших левый угол стола. Под рукавами пиджака округло перекатывались бицепсы, и казалось, что костюм ему мал.  Рядом с хозяином кабинета даже два телефонных аппарата   по правую руку казались совсем крошечными, а стол, массивный, как древний мавзолей, выглядел партой школьника-переростка. У Полторацкого были золотистые,  пшеничные, загнутые кверху, необыкновенно длинные ресницы, и я подумал, что в школе его могли дразнить из-за них «девчонкой». Такие же светлые, словно выкрашенные перекисью водорода, волосы  он стриг так коротко, как будто только недавно был обрит в качестве призывника. На среднем пальце левой руки блестела массивная золотая печатка. Галстук в серую и розовую полоску был перехвачен  толстым золотым зажимом. Сильная шея наливалась багровой кровью под тесным воротником. Полторацкому  не хватало только татуировки и металлических зубов, чтобы  довершить картину: продвинутый уголовник в цивильной одеже при исполнении новых служебных обязанностей. Деловой костюм хорошего кроя, но ткань блестит вульгарным серебристым отливом и плохо лежит в несгибаемых швах; часы – массивные, швейцарские, золотые, закрывают квадратным циферблатом почти все запястье. И все же нечто убеждало в том, что истинный его облик не столь одиозен. «Нечто» – манера Полторацкого  смотреть и разговаривать,   и казалось, будто одежда на нем с чужого плеча.  От всего этого веяло маскарадом, декорацией. Ощущение двойственности вдруг возникло и сопровождало меня до самого конца.
Полторацкий пробегал взглядом мое заявление, вскидывая на меня с интересом внимательными глазами, и одновременно слушал. Я пытался сделать свои слова убедительными и точными, но  они вдруг рассыпались, как металлические шарики от детского биллиарда, запрыгали по столу Полторацкого, по полу, со стуком покатились в разные стороны. Слова застревали у меня в горле, не желая складываться в убедительные доводы. «Я могу доказать, – сбивчиво торопился я, – что эта квартира принадлежала мне на законных основаниях и я, именно я, – законный собственник жилья. Поскольку мне не были известны последствия приватизации…» «Вы хотите сказать, что имеете основания для расприватизации квартиры и возвращения ее в прежнее состояние, – уточнил Полторацкий с интересом. – Но вам должно быть известно, что подобные вопросы решаются в суде. – Он помолчал, что-то вроде тени невысказанных мыслей прошло по его крупному лицу. – Ныне суд – третья власть». Он пояснил, мысленно, мне казалось, загибая пальцы: «Вы знаете, что в государстве есть власть законодательная, исполнительная…». «Суд не принимает у меня заявление», – сказал я. «Любому решению суда вы обязаны подчиняться», – провозгласил Полторацкий торжественно. И таким тоном, как будто делал сноску к основному тексту, добавил:   
          — Какой район?
          — Ленинский.
«Вы должны приспособиться к новым условиям жизни и учитывать ее требования», – все так же торжественно сказал Полторацкий. Он как бы невзначай что-то отметил  в ежедневнике. И буднично, вскользь заметил: «Разберемся». Я чувствовал: визит окончен. Надо было вставать и уходить. Я неохотно и неловко поднялся. Полторацкий вскинул на меня глаза и, когда я был уже у самой двери, как-то очень неформально пожелал вслед: «Удачи!»
         Юная секретарша, похожая в своем черном костюме на бойкую птичку, улыбнулась мне в приемной: «Ваш экземпляр заявления». На ксерокопии в нижнем правом углу стояла ее подпись, дата, входящий номер. У меня вдруг перехватило горло. Я так отвык от нормального человеческого обращения, что иногда становилось страшно, когда я сам сознавал это. Я был в такие моменты как преступник, которого неожиданно реабилитировали.
  Ветеран все еще лежал на сдвинутых банкетках, и, когда я проходил мимо, то слышал, как один из конвойных пытался распорядиться: «Вызовем скорую». «Нет! – ветеран  приподнялся на локтях. – Я попаду на прием!» Конвойные стояли над ним с раздосадованными, как у родственников, не дождавшихся наследства, лицами.
  Какая-то огромная тяжесть свалилась с моих плеч. Я знал, что это чувство свободы даровано мне на время. Выйдя из парадного, шагал прямо по лужам; поднял голову и посмотрел вверх. Над моей головой посреди серых разбухших облаков потихоньку открывалось сияющее голубое  окошко – прорубь среди тающего льда.