Мы жили в 90-х. Глава 6

6. ДВЕРИ
Я давно не бродил по улицам отдыха ради: настроение, ясное дело, было не то, обстоятельства не те, и шел теперь, наслаждаясь, сравнивая и вспоминая. Вот здесь на углу, в здании с остроконечной крышей и полукруглым лепным балконом, располагался еще недавно обычный советский  гастроном. Я привык покупать там хлеб вечерами и разные необходимые мелочи и никогда не обращал особенного внимания на красивое здание. Я знал, конечно, что это – памятник зодчества, пусть побледневший, запущенный и обнищавший. Накануне  революции  1905 года здесь провела чрезвычайное заседание оппозиционная Городская Дума, здесь было Дворянское собрание. Когда-то. Для меня и моих сверстников, поднимавшимся по стертым полукруглым ступеням, входившим через застекленные двери в узкие, серые залы магазина,  здесь был прозаический провинциальный гастроном, где за стеклами витрин традиционная сельдь и сыры были уложены в единообразные белые ванночки, консервы (шпроты, килька и сельдь маринованная) стояли пирамидами, поблескивали круглыми металлическими боками; колбасы: вареная докторская и любительская да несколько сортов полукопченой –  занимали небольшую часть пространства,   да  ценники, отштампованные густыми лиловыми  чернилами, объединяли всю картину в один натюрморт. Дешево, посредственно и весьма практично. На фасаде здания под округлым балконом второго этажа раньше крепилась темно-синяя вывеска с надписью золотом: «Свинопром».
Теперь здание словно умылось и помолодело: запущенные недавно серые стены сияли нежной розовой краской, на их фоне лепнина цвета слоновой кости пенилась, как кружево на прихотливом платье. Ослепительно сияли вращающиеся стеклянные высокие двери. Над ними горела надпись: «Салон "Артурчик"». И ниже мелкими буквами: «Частный предприниматель Артур Харламян». Входить было незачем: отныне это был чужой мне мир. В витринах салона висели индонезийские украшения ручной работы из грубого темного металла, какие-то шелковые шарфы с бахромой, стояли курительницы для благовоний на низеньких столиках с витыми ножками.
То и дело встречались мне  старинные здания, заново отделанные и приведенные в порядок. Дорогостоящие заведения лепились, как соты, в домах вдоль всей улицы.  Кондитерские, парикмахерские, ресторанчики, ювелирные лавки. В их витринах располагались недоступные мне товары, в их двери впархивали «прикинутые» девушки. (Как правило, этот прикид состоял из рваных джинсов и курток в заплатах весьма странного вида). Какие-то будочки и ларечки. Часто попадались нищие. Вразнос торговали пирожками, бутербродами. Букетиками цветов. Какое-то запустение и растерянность царствовали всюду. Люди в этом новом городе казались маленькими, потерянными, их словно придавили книзу, и они брели по городу как чужие.  Улицы, по-видимому, плохо убирали: в тающем снегу размокали обертки от «Сникерса», пачки от сигарет.
У городского кинотеатра «Пионер» всю стену занимали черно-белые  афиши: «Впервые в России!!! Первая российская фотомодель  Наталья Алимова в первом в России сексуальном триллере «Красная западня».  Актриса была сфотографирована во весь рост, обнаженной, голой спиной к зрителю, с закинутой назад головой, длинные распущенные  волосы доставали почти до талии. На правой ягодице и предплечье красовались татуировки. Непривычных прохожих все это несколько шокировало. Компания подростков, проходя мимо,  засвистела и заржала громко и неестественно. Я остановился у афиши и стал читать аннотацию, размещенную под «голым» изображением. Огромная попка нависала как раз над моей головой. Какой-то маленький, согнутый возрастом старичок, чрезвычайно интеллигентного вида, в помятой коричневой шляпе и таком же коричневом плащике, прошел мимо, шлепая тщательно вычищенными демисезонными туфлями по мокрому снегу,  остановился на углу и резко повернулся в мою сторону с таким недоуменным выражением лица, как будто я был крокодилом, сбежавшим из зоопарка. И поскольку реакции с моей стороны не последовало, он покачал головой, сказал: «Ну и ну!», злобно сплюнул в снег и отправился восвояси. Я между тем читал:
«ТО, ЧТО ЗАМАЛЧИВАЛОСЬ. Впервые в истории российского кинематографа показана ВСЯ  ПРАВДА сталинского времени. История целого поколения, драматические судьбы, любовь и политика КАК ОНИ ЕСТЬ». Я дочитал аннотацию до конца и спокойно пошел по направлению к скверу. Этот скверик – место игр моего детства – всегда был аккуратным, чистеньким, как новая игрушка, привлекал в дневное время мам и бабушек с колясками, а вечерами – влюбленных. Каждый год там обновляли аттракционы на детской площадке – красили и меняли, посыпали аллеи крупным желтым песком вперемешку с белой ракушечной крошкой. Я вспомнил, что иногда в песке попадались пестрые раковинки, – праздничное впечатление детства. Ныне здесь царило запустение. На лавочке спал бомж, заросший щетиной, с распухшим, нечеловеческим, сине-багровым лицом. Он дышал хрипло, со стоном. Тут же валялись его пожитки: возле лавочки на снегу приткнулся полотняный, пестрый от грязи мешок и пустая пластиковая бутылка; в головах у мужика, свернутая, топорщилась большим узлом какая-то дерюжка. Специфическая вонь – несмываемой грязи, гниения, тлена,  умирающего заживо человеческого тела – поражала обоняние. Я прошел дальше, к фонтану, украшенному мраморным изображением мерзнущей в нашем климате Русалочки. В самом конце аллеи, на месте недавно снесенного памятника пионеру-герою Павлику Морозову (уместная была скульптурка для детского скверика!), появилась трехгранная стела из бордового полированного гранита в честь основания нашего города. Я остановился и стал читать. Золотом светились разделенные короткой черточкой даты: 1698 – 1998. Это означало, что памятник воздвигнут в этом году в честь  трехсотлетия моего родного города, где я родился и вырос. Я вспоминал без усилия то, что учил в университете, читая на другой грани узкой трехгранной стелы: «На вечную память и благоденствие  потомству Благословением Божиим Его Царского Величества Правителя  всея Руси Высочайшим повелением граду сему в землях восточных быть». За моей спиной раздался вдруг немыслимый музыкальный вопль, перешедший в вой, я вздрогнул и обернулся: по самому краю проезжей части к скверику неслышно подкралась  блестевшая черным лаком иномарка и обдала меня звуковым потоком, как внезапным душем. Весь автомобиль был украшен разноцветными воздушными шариками и бумажными флажками. В окно высунулась смуглая, волосатая, худая,  обнажившаяся под задранным рукавом  рука с дымящейся сигаретой. Под какофонический аккомпанемент шлепнулся мне под ноги окурок, и прошелестела иномарка дальше. Я побрел назад по аллее. На той же лавочке бомж, казалось,  не дышал, не стонал и лежал не шевелясь. Будто бы умер.
На углу скверика импровизированный уличный лоток – ящики, застеленные  грязноватой бумагой, --  предлагал дешевые сигареты (пачкой или поштучно), леденцы на палочках и относительно новое лакомство: шоколадки «Сникерс». Бабуся в теплом платке и стеганом пальто с капюшоном примостила рядом на скамеечке еще и собственный бизнес – подсолнечные семечки "на стакан". Я все время чувствовал не утоленный до конца голод и, когда мог, покупал какие-нибудь вкусности на улице. Наскреб в кармане мелочь, купил «Сникерс», сел на ближайшую лавочку и стал наслаждаться жизнью. В последнее время я так измучился от своей неустроенности, что искал, где и как компенсировать усталость, растерянность и боль; получалось только в пустяках. Старался есть не торопясь. Надо мной тихо и грустно светилось сумеречным светом белое небо, меняли очертания воздушные замки облаков, темно-серых с нижней, обращенной к земле стороны. Их края, пронизанные солнцем, издавали подобное радиоактивному излучению сияние. Черные ветви мокрых кленов с необлетевшими сухими семенами покачивались,  мерзли и ждали тепла. 
Через улицу, за двухэтажным старинным зданием с башенками (оно теперь было украшено мансардой и вывеской «Пивной бар для солидных мужчин»), за перекрестком,   находилось мое любимое Бюро трудоустройства. И я вдруг вспомнил, что у меня с собой паспорт. Последний раз оглянулся я на бездыханного бомжа –  отсюда он выглядел грудой грязного тряпья –  поднялся, застегнул куртку до самого подбородка и двинулся к перекрестку. Как оказалось впоследствии, навстречу Судьбе.
Сразу за перекрестком улица, мощенная выщербленным булыжником,  горбом поднималась в гору. Деревянные покривившиеся фонарные столбы держали на косых плечах старомодные желтые лампы; замерзшие акации роняли черные стручки в снег, на  мокрые рельсы. В маленьких окошках приземистых домиков цвели герани,  оживляя старенькие  подоконники. Там, где улица делала крутой поворот, меня лихо обогнал трамвай и затрезвонил и заскрипел на повороте тревожно. Я шарахнулся в сторону от трамвая, перебежал рельсы и через калитку из металлических прутьев проник в заваленный прошлогодними листьями палисадник. Все здесь, в большом дворе, было уныло, запущенно и, казалось, покрыто многолетней паутиной. Какие-то покосившиеся сараи виднелись в глубине. Огромная очередь тянулась через двор, и на лавочках сидело по два-три человека.
Надо сказать, что очередь, как и человек, имеет свое лицо. Здесь она проходила от узкой подворотни через палисадник, где сухие стебли виднелись из-под снега, и, затаптывая клумбы, упиралась в дверь на высоком бетонном крыльце под треугольной  пологой крышей-навесом. В очереди изредка попадались престарелые люди, достаточно много было совсем молодых, но в основном – людей средних лет.  Если бы я искал слова для определения того, что видел, сказалось бы: разношерстность. Впереди меня, человека через три,  стояла не то девочка,  не то девушка, росточком мне едва до подбородка. На ее голове лихо сидела летняя кепка с малиновым козырьком, на детских ногах, поверх колготок черной сеточкой, красовались матерчатые розовые босоножки в тон кепке –  с оборочкой. Из-под кепки торчали в стороны две седые косички. В руке она держала старенький бидон для молока, такой же в этой обстановке неуместный и неожиданный, как пулемет в кухне. На эмалированной голубенькой крышке бидона виднелись черные пятна обившейся эмали. Я потом заметил, что лицо у нее изможденное, прозрачное, с тонкими, как паутинки, морщинками. Девочка-старушка неопределенного возраста щурилась сквозь проволочные очки. Я держался за небритыми мужиками, видимо, знакомыми между собой. Они частенько отлучались покурить. Курили, стоя под кривым деревом возле клумбы у входа во двор. Какая-то баба с загорелыми толстыми щеками, похожими на вареные груши в коричневых крапинах веснушек, в теплом спортивном костюме то  ходила вдоль очереди, то садилась на одну из лавочек и  пыталась заговаривать со всеми. На груди у нее висело объявление, написанное от руки крупными кривыми буквами: «Требуица лоточница». Далеко впереди обращала на себя внимание высокая величественная старуха в велюровом темно-зеленом пальто с квадратными плечами и серой шляпе с искусственными цветами. Она была похожа на переодетого гренадера. Я встретил ее взгляд, когда она обернулась, и  почувствовал только, как сквозь меня уперлись в пространство выцветшие, невидящие,  прозрачные глаза на увядшем пергаментном лице. Где-то со скуки от долгого стояния начинались ничего не значащие разговоры, их то обрывали на полуслове, то переходили к озлобленным спорам на тему дня: «… сделают для нас. – Ельцин уже сделал, спасибо ему скажите. – Я вот и говорю, загоны скоро сделают для нас, как для скота, чтоб не мешали старики. – У меня дети молодые, молодым, думаете, легче? Дочь только техникум закончила, никуда не может устроиться, третью работу меняет, и на третьей работе опять обманули. – Да-а, работодателям сейчас палец в рот не клади! – Хаяли вот советскую власть…-- Да кто хаял-то! Вы же, наверное, сами и хаяли, демократия- дерьмократия. –  Телевизера наслушались, а теперь, как петух в одно место клюнул, и де вона, та советска власть! – А вы телевизор больше смотрите!» Очередь закипала, словно  манная каша в кастрюльке, расползалась, устав стоять на одном месте, по двору, и тогда отворялась вожделенная дверь на крыльце под треугольной крышей и на верхней ступеньке, как на трибуне, появлялся наш надсмотрщик, начальник над безработной шантрапой, представитель власти – пенсионер- охранник в штатском. До меня отчетливо доносилось издалека: «Почему опять стоят на крыльце неизвестно кто? Сойдите немедленно с крыльца!» В ответ слышалось какое-то неясное бормотанье, очередь начинала двигаться, ломаться. Толстый живот охранника под коричневым пиджаком занимал, казалось, все крыльцо. «У нас госучреждение! Очистить тамбур, заходить по одному!» И было в его голосе что-то давящее, как стальная проволочная сеть, наброшенная на людей сверху: «Пока не установится порядок, не примем ни одного человека!» Очередь глухо ворчала, замолкала и подчинялась.
Я вдруг осознал, что все время возвращаюсь взглядом к стоявшей впереди высокой рыжеватой блондинке (если у кого-то возникнет подозрение, что я неравнодушен к рыжеватым блондинкам, опровергать этого я не буду). Тоненькая спинка в салатном пальтишке с откинутым меховым капюшоном, над капюшоном в пышный волнистый «хвост» поднят целый сноп блестящих волос. Она явно устала выдерживать стояние на непомерно длинных шпильках высоких сапог, потому что то и дело переносила вес тела на одну ногу, а другую сгибала в колене и так замирала – как цапля. Взгляд мой возвращался к ней механически. Я был спокоен: я любил Ленку. Блондинка вдруг обернулась на мгновение вполоборота, и бросился в глаза неожиданно неправильный, странно нежный овал лица, и мелькнул светлый глаз под рыжеватыми завитками. И все время, пока очередь медленно продвигалась к заветной двери, то выплывал из-за чьей-то спины локоть в мягком светло-зеленом рукаве и мелькала узкая белокожая кисть и на пальце – золотой витиеватый ободок тонкого колечка, то  рыжеватый локон выглядывал и  раскачивался под дуновением ветра; а то я вскользь замечал, что на узкую руку уже натянута тонкая бежевая перчатка. Меня от нее отделяло человек пять, и я даже досадовал немного, что все эти детали против воли лезли в глаза и так назойливо мне мешали. Уже у самых ступенек  я увидел, как она, узким плечиком вперед,  не вошла, а проскользнула  в двери – и потерял ее из вида. Баба с толстыми щеками стояла теперь на крыльце, и я мог наблюдать ее темные веснушки на грушевидных щеках и табличку «Требуица лоточница».
За маленьким холлом, который охранник обозвал «тамбуром»,  в узком коридоре стояли тесно, плечом к плечу. Я все время безуспешно искал взглядом салатное пальтишко, мне вдруг стало грустно, что его больше не видно. Коридор заканчивался перегородкой из дерева с дверью, обитой темно-малиновым дерматином. Между очередью и этой перегородкой сидел за столиком внушительный охранник в коричневом костюме и подозрительно оглядывал каждого, проходившего мимо него на прием. Его широкое лицо с двойным подбородком  было добродушным и бесцеремонным одновременно. На толстом носу сидели маленькие круглые очочки, и он смотрел поверх очков на очередь со скептическим  видом уставшего от жизни воспитателя среди педагогически запущенных и умственно отсталых  детей. Когда очередь, устав стоять, слишком напирала, он поднимался, перегораживал коридор своим коричневым животом и, защищая малиновую дверь в нормальную жизнь, как осаждаемую крепость, зычно вопрошал: «Куда-а?!  Встали по стеночке. Еще подвинулись. Еще… Женщина! Стенку пожалейте, не надо об нее обтираться!» Я подумал, что охранник похож на большого бегемота в маленьких очках.  Он прошел, между тем, как сержант перед строем новобранцев,  посередине смиренно расступившейся толпы. Из-за двери до меня донеслось: «На учет временно не ставим!» Мне было слышно, как кто-то вышел, дверь хлопнула, очередь задвигалась, раздраженные и унылые лица  выразили к происходящему некоторый интерес, и то общее выражение, которое я заметил, несколько напомнило мне  морду замерзшей дворняги, перед которой приоткрыли дверь в теплый подъезд. «Назад! – сказал охранник кому-то.– А вы пройдите». Впереди толкались, кто-то выбирался наружу. Я вдруг оказался перед самой дверью. Охранник прошел вдоль очереди в начало коридора, и уже оттуда я слышал: «По одному выровняйтесь! По одному! – Вы всем очередь сломали. – Я тут стоял. – Вы вон за той старушкой. – Это вон та девушка за той старушкой, а вы за ней!» «Замолчите, –  перекрыл всех голос охранника, -- а то попрошу выйти  из помещения!» Темно-малиновая дверь открылась, я, жмурясь, шагнул из полутемного коридора в кабинет и оказался лицом к лицу с двойником моей тещи Татьяны Тимофеевны. Только у этой Татьяны Тимофеевны и лицо и волосы были бесцветными и тусклыми, а прическа уложена короткими, не то пыльными, не то седыми  кучеряшками. Она смотрела на меня, страдая, видимо, от хронического раздражения. И я услышал короткое: «Документы!» – и сунул ей скоренько паспорт. Страницы под ее руками так и замелькали. Не отрывая от них взгляда, так же коротко бросила: «Садитесь! Свет закрываете!» – и я покорно опустился на стул. В узком кабинете, кроме стола с компьютером и стула для посетителей, ничего больше не было. «Пожалуйста,– сказал я неожиданно для себя тусклой женщине, – любую работу с нормальным заработком». Она  сунула мне на подпись бланки и задвигала компьютерной мышкой, уставилась в экран. «Обвальщиком на мясокомбинат за полторы тысячи на сдельную оплату. Пойдете?» «Есть еще что-нибудь?» – спросил я с надеждой. «Нормировщик. Тысяча, сдельно».  «Давайте», – сказал я нехотя. Я знал уже заранее, что это опять кончится ничем. Как небывалое счастье, меня привлекала работа по специальности. Мне страшно не хотелось остаться на всю жизнь за прилавком, а это еще лучшее, что  мне предлагали.  «Распишитесь, здесь и здесь», – мне под нос снова сунули бумаги. Я взял четыре предложенные вакансии и вышел.