Мы жили в 90-х. Глава 9

 9. СВЕТЛАНА АНДРЕЕВНА
 Уже в трамвае  я сказал себе, что замечтался, но это мимолетное приключение прибавило мне уверенности в себе. Пирожки я съел сразу по приходе домой и рухнул в постель, сытый, самодовольный и неблагодарный, как поросенок.
Меня разбудил телефонный звонок, я ожидал почему-то, что услышу тещу, но голос был незнакомый, женский и очень официальный.
    — Николай Викторович?..
    — Он самый, – сказал я хмуро, ничего не соображая от тонной одури.
    — Николай Викторович, это Светлана Андреевна… Света.
Между нами вдруг снова установилась дистанция, разделявшая старшего менеджера и подчиненное ему лицо. Или, может быть, ученика и ученицу.
    — Николай Викторович, я внизу на остановке, напротив вашего дома.
    Если бы не пирожки, если бы не чувство ответственности старшего за того, кто моложе, не проклятое смущение, которое начинала вызывать у меня эта ситуация, я бы как-нибудь отговорился. Но девочка внизу ничем не заслужила моего невнимания, и я не хотел ее обидеть.
— Сейчас, – сказал я. – Подожди, я сейчас выйду.
Вежливо пообщаюсь – и разойдемся, – думал я, одеваясь. Как жаль, что мой телефон и адрес были записаны на рекламном проспекте исторического  музея рукой начальника отдела кадров!
На  улице было уже достаточно многолюдно, несмотря на субботний день. Светку я рассмотрел не сразу. Но вдруг ее лицо и глаза выплыли из-за чьей-то спины, и я испытал чувство, сопоставимое с внезапным ударом. Высокая надменная девушка, отмеченная этой ее изысканной сдержанностью, девушка-не-для-всех, девушка, которой я годился разве что в подчиненные. Неужели это я общался с ней вчера так снисходительно, так … нагло? Глупое это чувство меня совсем раздавило и заставило злиться на самого себя и на весь мир. «Ну, погоди! – думал я. – Сейчас я тебя поставлю на место, ты у меня узнаешь, как звонить женатым мужчинам. Соплячка!» Мне почему-то казалось естественным, само собой разумеющимся, что вечерний эпизод с поцелуями должен остаться именно эпизодом, на продолжение я не рассчитывал. Но тут я увидел Светкины глаза совсем близко. Она смотрела на меня с простодушной радостью, почти по-детски, так что я приостановился и потом замедлил шаг. Я не умею хамить людям, которые меня любят. Я вдруг ей тоже обрадовался до безумия и почувствовал, что она для меня какая-то совсем своя. Мы так и побрели вместе по улице – куда-нибудь, лишь бы рядом.
         
         … Я никогда не забуду наших скитаний, бестолковых и отчаянных хождений  по ночному городу. Мы называли эту пытку прогулками. Старые романтичные особняки и живописные развалюхи городского центра, многоэтажки новых микрорайонов, островки ржавеющих гаражей, какие-то памятники и клумбы проплывали мимо нас сплошными черными массами, не узнаваемые  в темноте. Город, знакомый и родной мне с детства, вдруг изменился, стал чужим, враждебным. Фонари теперь зажигали  только вдоль главной улицы, и стоило с нее свернуть, начинался океан темных неизведанных пространств,  обыденных и мирных лишь в дневное светлое время. Самыми опасными впечатлениями были встречи с одичавшими бродячими собаками, сбившимися в стаи, и группами почти таких же одичавших подростков. Светка панически боялась озверевших псов, когда они, заходясь в лае,  преследовали нас иногда на протяжении целого квартала. Приходилось подбирать с земли камень, кусок арматуры, бетона – все, что могло пригодиться для защиты. Один раз, в сумерки, от стены гаража отделился  и загородил нам дорогу сутулый подросток с открытой банкой пива в руке. Молча смерил Светку взглядом, отчего она побледнела и даже пошатнулась, сбившись с ноги, так что я ее подхватил и обвел вокруг нагло улыбавшегося любителя пива. Мы ускорили шаг и трусливо почти  бежали от мальчишки лет пятнадцати. Но я помню выражение его лица и, честное слово, предпочел бы встретиться с врагом  более взрослым и более разумным.
     Вдоль всей Центральной работали по ночам невероятно дорогие кафешки, маленькие забегаловочки, похожие на выездные буфеты. Чашка кофе стоила десять рублей, коржик – восемнадцать. Сияли пронзительными огнями повыраставшие внезапно, как грибы из-под дождя, бары, ночные танцевальные клубы, какие-то странные магазины эротических товаров. Пустота везде была, безлюдье. Ни одного человека за столиками кафешек, ни одного посетителя в темных залах танцевальных клубов. Из любопытства мы сунулись было в двери под мигающей то желтым, то синим вывеской DANCESHOP. За стеклянными вращаюшимися дверями почти в полной тьме пульсировала пронзительным ультрамарином, тихо плыла вокруг своей оси громадная странноватая люстра под потолком  и бил по нервам тяжелый музыкальный ритм. Фиолетовые брызги кружились по стенам, столикам, барной стойке. В зале никого не было. К нам двинулся из темноты детина в черном смокинге. По белоснежной рубашке стекал фиолетовый свет. Охранник приближался медленно и тяжело, как глубоководная фосфорицирующая рыба. За его спиной, в рассеянном сумраке зала, вдруг обозначились подпрыгивающими силуэтами двое танцующих, на вид полупьяных – две девушки лет под тридцать, а то и старше. Еще недавно в этом здании работало строго до 11-и молодежное кафе «Мороженое».
        Мы брели по безлюдным улицам мимо темных неухоженных скверов, где и днем, и ночью молчали фонтаны, где спали на лавочках бомжи, а в наскоро сколоченных закусочных при свете тусклых оранжевых лампочек  всю ночь объедались свиными шашлыками с кроваво-красным кетчупом  многолюдные визгливые компании, развеселые на вид. Но почему-то веселье не вызывало ни зависти, ни  желания его разделить. От женских взвизгов и от хриплого мужского смеха, от этого уверенного торжества и превосходства, от жадной торопливости официанток, спешащих заработать, хотелось сторониться, как от смутной угрозы. От заразы.
          Плесенью коммерческих ларьков позарастали улица Центральная, и скверы, и бульвар – все было подчинено тому, что начисто уничтожает само понятие «отдых» и рождает нечто другое, идущее от непрестанного, бессмысленного, надрывающего, подневольного труда. Казалось, что город оккупирован врагом, придавлен, прибит к земле, а запуганное население притаилось в запертых домах. Днем город становился обычным, будничным, серым. Но тоже лишенным праздника.
        Наше одиночество было таким пронзительным, почти физическим ощутимым и безысходным, что спасение мы находили только друг в друге. Наши со Светкой прогулки начинались в сумерках. Обычно мы встречались на остановке возле моего дома, и каждый раз я видел уже издалека Светкину независимую фигурку, какую-то особенно хрупкую и отстраненную среди людей, возвращавшихся с работы, занятых тяжелыми сумками и заботами прожитого дня. Она  замечала меня сразу, когда я  только появлялся на углу улицы, и не отрывала распахнутых глаз от моего лица, будто двигалась мне навстречу поверх голов, случайных взмахов чьих-то рук, на мгновение ее закрывали прохожие;  Светка будто летела мне навстречу,  вся сияла, не в состоянии скрыть себя, свою бьющую через край радость. Это получалось у нее так по-детски, с беззащитной откровенностью, что мне каждый раз становилось не по себе,  я  становился неловок и сам беззащитен.
При этом я как никогда обожал  Ленку, ее полный порядка и достоинства мир, в котором оставалось все моё прошлое и я сам – лучший и более успешный, беспечный и счастливый. Ленка была моей опорой, твердыней и смыслом всей жизни. К Светке я при этом чувствовал болезненную, щемящую нежность, изводившую мою душу невыносимой болью. Мне было именно больно в ее присутствии, я ощущал   в ее сдержанности непережитое горе, и мы оба молча изнывали в присутствии друг друга от нежной тоски. Она так была стиснута, замучена и сжата  внутри себя, что вся ее  благовоспитанная манера выглядела почти бравадой.  Создавалось нечто вроде раздвоения и моей личности – намерений, чувств, решений.  С утра я  мог уже почти отказаться от связи со Светкой и в голове у меня была только Ленка-Леночка и ее проблемы и наши временные сложности, но внезапно всплывало в памяти Светкино лицо, глаза – прозрачно-голубые, огромные и нездешние, и накатывало  так, что я маялся как больной и мучился до Светкиного звонка, до встречи, до ее ландышевых поцелуев. Я с ужасом, с дрожью представлял, что'  она будет переживать в одиночестве, если я ее брошу, и внутренне изнывал и весь холодел и просто боялся дышать, как будто Светка была снежинкой и могла растаять. Это усугублялось тем, что дома Светку держали на положении  неисправимой, лишённой доверия преступницы и даже к дочке допускали не всегда и  под строгим контролем дедушки с  бабушкой, в педагогических целях. Странное понятие о педагогических целях бывает в интеллигентных семьях! Одна мысль о том, что Светки может коснуться грубость или кто-то причинит ей душевную боль, заставляла меня внутренне цепенеть, изнывать и доходить до непереносимого страдания. Я обреченно и потерянно понимал, другими словами, что Светка – это  на всю жизнь, бесповоротно; и мне казалось, что я схожу с ума.
      …А ведь начиналось всё довольно весело и безобидно.
          Просто идти по весенней улице – уже праздник. А если есть, с кем его разделить, это праздник вдвойне. Мы так и брели тогда по людным улицам, над нами распускались самые смелые и ранние юные почки, лужи светились чистой голубизной неба или  подтаявшим ледком, а воздух таял и был вкуснее любого мороженого. И веяло свежим ветерком. Пригласить Светку к себе домой я бы никогда не решился: помимо опасности ненужных расспросов мою душу мучило несоответствие моей коммунальной берлоги и её настоящего, тёплого и милого дома. А смешать, хотя  бы допустить прикосновение всех  мерзких воспоминаний последнего года и этого праздничного дня… От одной мысли об этом моя душа содрогалась. Мы добрели до кинотеатра  "Пионер" с той самой бесстыжей афишей. Вдруг в глаза нам бросилась вся нелепость рекламы, и, не сдерживаясь, мы разом рассмеялись. Смех был радостным и лёгким, как любое открытие. С улицей в это мгновение снова стали совершаться чудеса: респектабельные прохожие спешили или неторопливо прогуливались с беспечными спокойными лицами, магазины открывали  гостеприимно и  радушно свои двери и провожали нас заинтересованным взглядом приглашающих витрин; нищих нигде не было, зато продавали цветы.
           Вспоминая, я  вдруг обнаружил, что никак не могу определить тот момент, когда мы решили встречаться каждый свободный вечер, как получилось, что эти вечера стали нашим ритуалом. Сам  я ей вначале никогда не звонил, чтобы не нарваться на родителей. Мы "просто" встречались, "просто" целовались, это была "просто" дружба… Да. Хороша же была эта дружба. Я не мог пригласить её к себе из-за Татьяны Тимофеевны и отвращения к доводившему меня до содрогания коммунальному зверинцу. Хотя, забегая вперёд, скажу, что потом мы выходили из положения, разработав целый план светкиных посещений моей квартиры под видом распространения товаров с лотка, рекламных акций, травли крыс-мышей и даже религиозного просвещения граждан. К счастью, Татьяна Тимофеевна не появилась в эти дни ни разу, а Модильяни планов своих никогда не менял, и пленэры работали теперь и на наш и на его досуг. Но это было потом. А вначале долгое время мы изнывали от изматывающих уличных объятий, и ловили на себе, очнувшись, косые скользящие взгляды случайных прохожих, и лихорадочно искали выход, ни разу не заговорив об этом вслух.
           Впрочем, один решающий день, одно поворотное событие я всё-таки вытащил на свет божий из потёмок памяти – и сам испугался того, что это было.
          Тогда Светка притащила ключи от родительской дачи, той самой, которую сдавали. Мы ехали  несколько остановок электричкой "просто на экскурсию" –  посмотреть семейную дачу. И я всей душой надеялся,  что жильцов каким-то чудом не будет дома. Но они, конечно, там были, и на фоне занавесок в освещённых окнах двигались силуэты, а на веранде гремели посудой и включали примус. На нашу долю оставался сарай для садовых инструментов.  Помимо ржавых тяпок и лопат в сарае были свалены дрова – этакая аккуратная поленница. Добавлю только, что на следующее утро у меня разламывалась от боли спина, как после падения с крыши на асфальт. А синяки от проклятых брёвен  с острыми краями я долго украшал узором  "йодовая сетка" – и напоминал себе африканскую зебру, мутировавшую в уссурийского тигра. Со Светкой после "экскурсии" мы не виделись целую неделю. У дачной истории был и некий положительный результат: мы перестали лгать себе и больше не играли в "просто дружбу".