Мы жили в 90-х. Глава 10

 10. ФИРМА "АНТiКВАРЪ"
 Сырой март переходил в томительный апрель. Наэлектризованные лиловые сумерки по вечерам  мерцали звездами, переливались огнями реклам, текли потоком автомобильных фар. Пахло освобожденной из-под растаявшего снега влажной землей, белой душной пылью и непролившимся дождем.  Я носил Ленке передачи и каждый раз уходил с грузом своей отчужденности от ее мира –  хрустящего крахмального белья, лотка для таблеток. От кипы новых пеленок, заботливо приготовленных Татьяной Тимофеевной. От книги Тургенева «Записки охотника», лежавшей на одеяле раскрытой, переплетом вверх. Мне хотелось принести ей что-нибудь свое, заработанное собственными руками, и после очередной вылазки в торговые ряды «на помощь Виталику» я купил ей букет белых тюльпанов на длинных стеблях. В стопке зеленых, голубых и белых пеленок сиротливо прикорнула голубенькая пластиковая уточка – мой недорогой подарок сыну. «От Коли», – сказала тогда многозначительно Татьяна Тимофеевна. И я увидел, как Ленка отвела глаза. Ни Ленка, ни Татьяна Тимофеевна никогда не задумывались, чего мне стоят и эти тюльпаны, и другие мелочи,  и какой была последнее время вся моя жизнь.
Средняя школа номер 79 помещалась в старом кирпичном  трёхэтажном здании бывшей женской гимназии. Я шел узкой галереей по растрескавшемуся паркетному полу к двери с табличкой «Завуч по воспитательной работе». Подергал. Дверь была закрыта. Повернулся и увидел маленького росточка женщину с седенькими свалявшимися лохмочками вокруг темного сморщенного личика.  Держалась она неестественно прямо, семенила на высоких каблуках. В отвороте   синего костюма бросался в глаза треугольный значок специалиста с высшим образованием. Старомодный, забытый знак отличия. Когда она открывала кабинет, я видел ее лысоватый затылок и уловил еле слышный запах одеколона «Красная Москва». Откуда в 90-е годы можно взять такую парфюмерию? За письменным двухтумбовым столом завуч вооружилась узенькими очочками в золотистой оправе. Открыла мой диплом и провела длинным носом от верха до низа страницы. «Историко-филологический … А у нас Вы на что претендуете?» «Что предложите, -- сказал я. – История. Литература и русский». И тут же добавил: «Предпочел бы историю». «Почему?» -- она улыбнулась--сморщилась хитровато, зная заранее, что я мог бы ответить. «Стаж?» -- спросила она коротко.
–  Практики в архиве и музее.
– В музее нашем?
– В Москве.
Она заскучала.
– Провинция Вас не устроила?
Я промолчал. Представил вдруг, что скажет Татьяна Тимофеевна, если я стану ее коллегой. Какое бы это было счастье – освободиться от неустроенности хоть на время! Я, сдавшись, вымаливал у жизни передышку.
Педагогическая дама изучала мое лицо. Ее глазки были вставлены в маленькое личико ехидными изюминками неопределенного цвета. «У меня есть два шестых класса… – она покусала губы и быстро добавила: Только с классным руководством. Будете вести русский язык, литературу. Часы по истории… Надо посмотреть. Наберется на полторы ставки – пять-шесть уроков ежедневно плюс тетради, классное руководство»… Я вдруг понял, что миф о школьной безработице имеет скрытые корни.
– Сколько я буду получать?
– Точно не скажу. – Она замялась и с некоторым усилием бодро пообещала: Около семидесяти, в пределах этого.  Для начала. Потом посмотрим.
Этого мне как раз хватило бы на питание, в обрез.
– А доплаты? – спросил я. У меня было смутное представление о доплатах в бюджетных организациях.
– Тысяча рублей на книги.
Я поперхнулся и ничего не сказал. Когда я пересекал школьный вестибюль, мне навстречу плыла в наружные двери пожилая дама с огромной красной сумкой натуральной кожи в руках. Такая сумка стоит не менее полутора тысяч. Седая высокая прическа отливала голубыми чернилами, в ушах бриллианты, распахнутый черный плащ из  бутика… Видимо, ее дополнительные доходы не ограничивались одной штукой на книги. Я вспомнил репетиторские услуги и некоторые связанные с ними заслуги. Вспомнил и вышел во двор школы. Орали воробьи, молодая трава лезла на волю и рвала на части  без того потрескавшийся асфальт, солнце жгло и вытапливало терпкий запах из тополиных почек. На раздумье мне оставалось несколько дней.
               По старой улочке, заросшей корявыми тополями, я шел мимо побеленных у корня стволов, вдоль перекопанных весенних грядок. Вдыхал запах земли. За тополями – мостовая из отполированного временем булыжника и трамвайные рельсы. Мимо шелестели, пофыркивая, автомашины. Я услышал за спиной настойчивый гудок автомобиля. Превозмогая лень, повернул голову в сторону шоссе. Рядом со мной на малой скорости шли задрипанные вконец жигули с открытой дверцей. Кто-то сидевший за рулем непрерывно сигналил, и в открытую дверь я видел его силуэт и повернутое ко мне лицо. Машина приостановилась внезапно, и я ощутил, как меня хватают за рукав и тянут в открытую пасть автомобиля. Не успев удивиться или испугаться, я плюхнулся на сиденье… Автомобиль вдруг остановился. Я услышал тот дикий неукротимый смех, который иногда принято называть «ржаньем». Меня трясли за плечи, не давая освободиться и посмотреть назад. Потом чей-то очень знакомый голос, измененный всхлипами неукротимого смеха, оглушил мое сознание: «Никак не узнаешь?! Да сядь ты нормально!» Я высвободился из крепких непрошеных объятий. За рулем сидел плотный, широколицый и радостно дожевывал свой беспечный хохоток. Я вгляделся и узнал известного всему нашему курсу лоботряса Романа Пошехонского, сына родителей обеспеченных, влиятельных, державшихся в тени, но – по меткому определению факультетских шутников – учившихся вместо сына. Не только на лекциях, на практических занятиях Ромочка отсутствовал месяцами. Когда он появлялся перед самой сессией, а то и не ранее первого экзамена, ни тени смущения не было на его лице. Добродушная жизнерадостность исключала всякую возможность замечаний, и в результате растерянное и смущенное выражение появлялось на лицах преподавателей. Это был записной остряк факультета, первый неуч, первый прогульщик, безалаберный и обаятельный лентяй. Обижаться на него было невозможно. Я вдруг обрадовался ему до сумасшествия.
– Ромка! – сказал я. И опять повторил: Ромка!
– Ты откуда это в рабочее время? Прогульщик! – он прищурился.
И я сказал сразу и легко (с Пошехонским всегда и все было легко): "Я, Ромка, безработный".
Он спросил: "А Ленка?"
– Ленка… Ей некогда.
– Свалил все на жену и прикидываешься безработным! Я-асненько…
– Она лежит на сохранении.
Тут я вспомнил все последние события и сник. Мы помолчали.
Роман Пошехонский сдвинул густые брови, о чем-то подумал и медленно тронул машину с места. Я на себе ощутил, что значит трястись в жигулях по старому булыжнику. Мы переехали через трамвайные пути и выбрались на асфальт. Светофор впереди мигнул и загорелся красным.
– Вот что,–  сказал Ромка, – заедем сейчас в одно место. Ты не торопишься?
И он рванул автомобиль с места на мгновение раньше, чем красный свет светофора сменился зеленым.
      Я никогда не устану признаваться в любви к своему городу. Его странная особенность – неуловимая тайна. Внешне он прост, он "как все". Исторический центр и новые микрорайоны. Окраины, пригороды. Он провинциален и незатейлив. Тем более неожиданно выглядит старинная, округлым горбом, булыжная мостовая и целая улица домов застройки XVIII века. Какой-нибудь садик с чугунной оградой, каменные цветы на мраморной  стене. Вымощенные кирпичом внутренние дворики, их виноградные беседки, и переплеты летних веранд, и башенки фасадов.
          Мы проезжали теперь мимо большого пустыря за высоким дощатым забором, серым и пыльным. По правую руку прямо рядом с нашей машиной из-под рассохшихся, с щелями досок забора торчала пучками жесткая прошлогодняя трава. Асфальт тоже пересекали извилистые трещины. По другую сторону, по левой стороне от  проезжей части, голубые и зеленые ставни одноэтажных кирпичных особнячков прошлого века  и  старенькие мазанки прятались за кленами. На сиреневых кустах набухали почки.
        Ромка подъехал к завалюхе за железными воротами и притормозил. На каждой половинке ржавых ворот  красовались вписанные в круг серп и молот. Это было похоже на заброшенное производственное предприятие, и Ромка мне потом пояснил: корпус старой швейной фабрики, построенной еще в 1887 году и верно служившей до нынешних времен без реконструкции и почти без ремонта. Вскоре  я увижу, как на металлических воротах, уже не заржавленных, а блестящих, покрытых краской, появится в самом верху  витая металлическая надпись полукругом «ООО ''АнтiкварЪ''». Под названием фирмы, вокруг обновленных золотистой краской серпа и молота,  разместятся на створках ворот овальные портреты на белой эмали: изображения злодеев и праведников, великих предшественников и творцов Перестройки. Ленин  будет щуриться из-под кепочки заговорщически  весело, Сталин  –  дымить трубкой, Гитлер – свирепо коситься  из-под челки. Мерелин Монро, Данте Алигъери, тройной портрет Маркса-Энгельса-Ленина, большие выпуклые копии комсомольского значка и красной звездочки с портретом златокудрого Володи Ульянова в центре … Здесь же разместятся Горбачев, Ельцин, Брежнев и Хрущев. Весь этот салат увенчает фигура Меркурия с весами в руках.  Фирма «Антиквар» с самого начала знала, как заинтересовать покупателя! Кстати сказать, эмалевые овалы показались мне смутно знакомыми, я где-то видел уже подобное: отретушированные фото на затененном белом фоне. Оказалось, что Ромкины связи распространялись на самых неожиданных людей, и «совершенно случайно» – у него всё получалось случайно и легко, то есть весело и само собой – он вышел на художника из фирмы «Ритуальные услуги», которая обслуживала  городское кладбище. При этом Ромка божился, что его чувство юмора здесь ни при чем и нет ну совершенно ничего особенного в таком использовании заготовок  фото для могильных памятников! Правда, потом он прибавил, что это «вообще-то» коммерческая тайна и лучше о ней не распространяться – «на всякий случай».
         Ромка распахнул ржавые створки, влез в свой бурый жигуленок и, не закрывая плотно дверцы, загнал машину в дворик. Грязь там была непролазная, огромные лужи и строительный мусор. Я, выходя из машины, попал ногой на свернутую в кольцо ржавую проволоку, наверное, такую же древнюю, как и здание пошивочного цеха.  За  лужей, черной от мазута, с радужными бензиновыми разводами, трудилась в левом конце дворика бригада невзрачных мужичков, ковырявших землю лопатами и ломом. На меня они произвели впечатление бомжей, Ромка же пояснил, что это безработные, дешевая рабочая сила. При виде босса «рабочая сила» одновременно удвоила старания и проводила нас мрачными взглядами людей, не успевших с утра опохмелиться.
          По темному коридору, где гнилые доски пола ходили ходуном и грозили провалиться, мы добрались до  кабинета директора,  господина Пошехонского, бизнесмена. Он распахнул передо мной дверь, и я зажмурился от яркого дневного света. Дверь в крошечный Ромкин кабинет казалась вратами, ведущими в рай из ада через чистилище. Чистилищем являлось подобие приёмной. В приемной широкое светлое окно, задрапированное тюлевой  занавеской, занимало всю стену.
        Я сидел у края журнального столика, в маленьком неустойчивом кресле на длинных деревянных ногах  в кабинете у Ромки и смотрел, как он достает из шкафа какие-то папки, вынимает бланки… «Николаша, – сказал он наконец, как всегда, не вполне серьезно, – хочешь быть начальником?» «Ну да, моим замом,  – пояснил Ромка в ответ на мой недоуменный взгляд. – Риск ни-ка-кой, совершенно никакой, ответственности ноль, все свои. А должность, – он мечтательно зажмурился, – главный антиквар, нет, главный – понима-аешь! – и заместитель, почти директор». Я спросил: «А зарплата?» Ромка посмотрел на меня скучно: «Сдельная. Что заработаешь – твоё. И стаж». У меня была с собой трудовая книжка, где удостоверялось, что я два года был нештатным сотрудником исторического музея, ещё во время обучения, в Москве. И теперь там появится вторая запись о начале трудовой деятельности в роли руководящего лица? Я видел, как Ромка, надувая щеки и хмурясь,  старательно копирует форму предыдущей записи в моей трудовой книжке, и вдруг понял: это его дебют в роли директора, оформляющего сотрудника  собственного предприятия. Никогда до этого он не заносил сведения о работнике в трудовую книжку, а денег на секретаря у фирмы –  у Ромки –  не было!
        Мой первый рабочий день начинался в девять утра, но я начал готовиться к нему задолго до вечера,  как только вернулся домой от Пошехонского. У меня вдруг разом выдуло из головы все переживания, все тоскливые сомнения, и депрессии как не бывало никогда. Я не то чтобы выздоровел – заново родился. Где-то в нереально мучительном и неустроенном прошлом остались Светка и Бюро трудоустройства, и даже теща представлялась не врагом, а близким человеком, с которым временно  потерян контакт. А Ленка… Ленка была смыслом и целью всех моих усилий. Я чудесным образом  перенесся в недавний благополучный период нашего с ней счастливого начала на последнем курсе универа, когда меня просто окутали вниманием и любовью, но это было так естественно и привычно, что не замечалось. Я подсчитал, мысленно загибая пальцы: во-первых, меня любила мама, во-вторых (но это тогда было как раз во-первых!), меня любила Ленка, в-третьих, меня обожала Татьяна Тимофеевна, которая передо мной слегка робела и чуть-чуть заискивала, подозревая во мне великого эрудита. Наконец, мои однокурсники представлялись сплошь друзьями, и казалось, мы всегда будем рядом и конца этому не наступит. Мир рисовался источником сплошного дружелюбия и счастья.  Теща явно  гордилась мной перед соседями, а Ленка, воспитанная дома среди книг и в беспрекословном  послушании, ходила по улице, держась за мою руку, и буквально смотрела мне в рот. Какая-то очень самостоятельная и независимая дева, которая вдруг решила, что она  существует только для меня и подчиняется только мне – в порядке большого исключения; а вот Татьяне Тимофеевне Ленка не подчинялась, она с тещей была единодушна. Я  пытался вспомнить и осознать, как это все в одночасье сломалось и заменилось крахом сегодняшнего дня. Мое возвращение в родной город после учебы и свадьба с Ленкой почти совпали с неожиданной, внезапной  смертью мамы, и похороны следовали буквально за бракосочетанием,  нас в лицо узнавали работники ЗАГСа, когда после недавних свадебных торжеств мы оформляли свидетельство о маминой смерти. Уже вовсю шла приватизация, давно прогремели предупредительными залпами 91-й, потом 93-й год, а мы еще пребывали в святом неведении и энтузиазме апреля 1985 года. Тогда, почти два года назад,  мое трудоустройство вдруг стало первой проблемой, перевернувшей всю жизнь. Нам с Ленкой было совершенно не на что существовать, теща бегала сама с документами, выписками, выстаивала очереди в инстанциях, буквально сбиваясь с ног, чтобы приватизировать обе квартиры и дачу. Потом у Ленки, во время первой, неудачной, беременности,   начался токсикоз.  И во время второй Ленкиной попытки  Татьяна Тимофеевна, заключившая к тому времени контракты с двумя фирмами об оказании репетиторских услуг и реализации каких-то не то канцелярских, не то книжных товаров, взбунтовалась.  Она буквально вытащила Ленку, мою законную жену, из моей постели и грозила мне чуть ли не судом, если с ребенком что-нибудь случится и если Ленкин токсикоз из-за неправильного питания перерастет во что-нибудь худшее. Ленка жила теперь под маминым крылышком,  в однокомнатной хрущевке тёщи, и виделась со мной только с разрешения и ведома Татьяны Тимофеевны. Я не мог обеспечивать семью, я не был в состоянии оплачивать консультации медицинских специалистов, и мне в голову не приходило  предусмотреть все мелочи, которые Татьяна Тимофеевна видела и предугадывала сразу. Это в полном смысле слова был настоящий крах, внезапное крушение. Самым обидным и оскорблявшим меня до глубины души было то, что Ленка абсолютно не страдала, она вела себя так, будто происходящее в порядке вещей. При этом оба мы ждали, когда ситуация разрешится, а теща рулила как хотела.
          Я за вечер перестирал все белье, до которого руки не доходили месяц, вычистил костюм и всю вторую половину дня прикидывал, сколько я буду получать и как теперь изменится моя жизнь. Позвонил Ленке. Долго убеждал ее каждым словом в своей успешности, но ей это, кажется, было совершенно все равно. Я вдруг понял, что она ситуацию видит и чувствует иначе. Татьяна Тимофеевна была  в Ленкином представлении нашим ангелом-хранителем,  спасением и надеждой, все шло по плану, определенному тещей, и волноваться не имело смысла, как и радоваться, доходя до состояния восторга. Мне оставалось принимать ситуацию такой, как есть, но смириться я уже  не мог. Ленка – моя жена, моя единственная любовь и должна во всём следовать за мужем! И жить его жизнью! Сгоряча я помянул в мыслях жён декабристов.  В довершение позвонила Светка.
        Я шел к телефону в мрачной уверенности, что услышу именно ее голос.  Когда Светка шепнула свое обычное «Привет, это я!», у меня мурашки побежали по коже и я вдруг с ужасом понял, что мне совершенно нечего ей сказать. Хотелось только одного: как можно скорее от неё освободиться. Я стоически изобразил радость и как можно нежнее сказал: «Привет! Я чувствовал, что это ты!» Трубка телефона была еще теплой после моего разговора с женой. Нужно было кончить эту нелепую ситуацию, но меня мучил панический страх, похожий на ужас, и я лицемерно поддакивал каждому ее слову, пока она не догадалась, что говорит практически одна. Мы замолчали и молчали довольно долго. «Что с тобой? Ты не в настроении… или что-то случилось… Нет, я понимаю…» – тут она осеклась и, как обычно в последнее время, почти расплакалась беззвучно, сжалась, ушла в себя. Я сам был готов заплакать и сказал: « Я тебе  перезвоню. Завтра перезвоню!» Она повесила трубку, но я сразу набрал ее номер и долго слушал гудки. Наконец она ответила холодно и независимо: «Я слушаю. Кто это?», хотя прекрасно знала, что это я. Я  помнил этот ее прежний тон и знал цену показной бодрости, горло у меня сжало, и я всю душу вложил в слова: «Светка,  я тебя целую». На меня вдруг снова накатило,  весь вечер не отпускало Светкино лицо, и я представлял ее глаза  и узкий подбородок, походку, жесты, всю фигурку.
        Пожалуй, единственным человеком, который вполне разделил бы мою радость по поводу найденной работы, была теща Татьяна Тимофеевна.