Мы жили в 90-х. Глава 11

 11. ЕСЛИ НЕ ПРИСМАТРИВАТЬСЯ. Утром меня разбудил панический страх: уже  поздно, опоздаю. Я назначил себе сам время прихода на работу – к восьми тридцати утра: хотелось произвести впечатление дисциплинированного специалиста, прямо-таки рвущегося к любимой деятельности. Ключ у меня был и от входной, и от внутренней двери, и  в крайнем случае, если Ромки долго  не будет, я посижу в его кабинете, похожу по нашей территории (я с упоением произносил в мыслях "нашей"). В общем, можно осмотреться на новом месте самостоятельно.
       Я кинул взгляд на будильник: пять утра, и закрыл глаза снова. В  пять сорок не выдержал, вскочил, как метеор заметался по квартире. С полотенцем наперевес – в ванную, под холодный душ, потом, в одних трусах, в кухню, там хлопал дверцами; стучали тарелки, шумела вода, я приплясывал перед плитой, и казалось, вся кухня исполняет в одном ритме со мной какой-то победный и тревожный танец. Потом я долго стоял перед зеркалом в прихожей и рассматривал свой старенький, ещё студенческий костюм. Костюм лоснился в одном месте на рукаве, но если не присматриваться…  Я надеялся, что присматриваться никто не будет. В конце концов, я замдиректора, не кто-нибудь!
       Ромки, когда я пришёл, действительно не было. Во дворе сидели на старых ящиках наши рабочие, и мрачнее физиономий я не встречал. Было их четверо, а не шестеро, как вчера. На земле, на плоском камне, стояла поллитровка, пили они по очереди из двух стаканов, в качестве закуски шёл холодец, разложенный кусками на щербатой тарелке с зелёным вензелем советского общепита, а к нему – горький стручковой перец. Я почему-то не смог с ними поздороваться и прошёл мимо с невероятно сосредоточенным, "замдиректорским"  видом. Мои жиденькие демисезонные туфли вязли в грязи. Рабочий коллектив проводил меня взглядами, от которых я поёжился.
       Старые доски под тонкими подошвами жалобно скрипели и ныли, двери издавали стоны, а тусклая лампочка долго мигала и гасла, прежде чем загорелась жёлтеньким скучным светом. Я быстрее миновал зону разрушения, прошёл в директорский кабинет и осторожно сел на вчерашнее Ромкино место за столом, потом подумал и перекочевал на своё, в кресле с длинными ногами. Мне  стало интересно, где будет моё постоянное нахождение во время работы. Я сидел и осматривался. Ромкин кабинет напоминал узкую трубу, в которой от пола до потолка было не менее четырёх метров, а стороны комнатки не превышали трёх с половиной. Лампочка вверху казалась необыкновенно далёкой, и тени от неё падали короткие и косые. Напольные часы с маятником, в тёмном футляре, знавали лучшие дни, зато футляр – настоящего дерева. Золотистый циферблат явно не новый, с пятнышками вокруг  крепления стрелок, но если не присматриваться… Письменный стол кренился в сторону тусклого окошка, полки вроде и без изъяна, однако назвать их совсем новыми было трудно. Пахло плесенью. Вдобавок мне стало холодно, я подошёл к окну и попробовал рукой едва тёплую батарею. На подоконнике важно надулся большой круглый кактус с целым выводком крошечных отростков в нарядном керамическом горшке. 
         Часы зашипели,  потом затряслись, сделали паузу, щёлкнули – и  разлили по комнате долгий бронзовый звук. Была одна четверть девятого, и часы пробили один раз. Дверь открылась. Вошёл Ромка.
          Вид у начальника Пошехонского был неважный, помятый  и в то же время брезгливый. В левой руке он за горлышко нёс початую бутылку беленькой и грязную щербатую тарелку с зелёным вензелем, а справа под мышкой была зажата кожаная папка на молнии. Пошехонский сунул бутылку с грязной тарелкой куда-то вниз под батарею парового отопления, а папку бросил на стол  и буркнул: "Обнаглели, сволочи!" Тут же он метнулся куда-то в коридор, и уже оттуда глухо прозвучало: "Я сейчас." В коридоре что-то гремело, потом падало на пол. Видимо, Ромка рылся в кладовке. Он  вошёл в кабинет, нагруженный каким-то тряпьём, на лбу налипла седая паутина с хлопьями пыли. Вошёл и посмотрел на меня оценивающе. "Снимай, – сказал мой руководитель. – Снимай всё к чёртовой  матери!" Он плюхнул на стол ватник, такие же брюки и, на мгновение снова нырнув за дверь в коридор, выволок оттуда пару огромных резиновых сапог. " Переодевайся, – мрачно сказал мой директор. " Пойдёшь к ним, – тут он просто затрясся от раздражения, – работай с ними на равных и держи в ежовых рукавицах. Я скоро тоже присоединюсь." Он сделал предостерегающий жест, чтобы я не вставил ни слова (а я порывался!) и скомандовал: "Пошли!"
        Ромке нельзя было отказать ни в артистизме, ни в режиссёрском умении ставить мизансцену и создавать впечатление. Мы появились во дворе как воплощение административной власти: Ромка в своей приличной куртке, мрачный, руки в карманах, и замдиректора, то есть я, в спецовке и ватных штанах. Безработные ханыги (впоследствии выяснилось, что они отбывали здесь без оформления 15 суток под Ромкино ручательство) вяло поднялись нам навстречу. "Вот, – сказал директор "Антiквара". –  Наш ответственный за инженерную и пожарную часть, любое нарушение правил техники безопасности грозит административкой. Как минимум! Если будут последствия – срок от года. Объект особой важности." Ромка помолчал, потом обратился ко мне: " Семён Семёныч, мусор уберёте весь и сложите у ворот на вывоз, его завтра заберут. Лужи закопайте и засыпьте сверху песком, слоем потолще". Он улыбнулся и пожелал уже именно и только  мне: "Удачи!" Я взял в руки лопату.
          Солнышко светило  так лучезарно, лужи сияли таким голубым светом и так пахло весной, что мне вдруг стало весело. Физический труд на свежем воздухе в роли начальника великое дело! Но когда Ромка появился на крыльце и этак строго окликнул: " Семён Семёнович, зайдите ко мне в кабинет!", я ничуть не пожалел и даже распорядился напоследок: "Продолжайте!", хотя они итак не останавливались.
           "Ну что? – невинно поинтересовался мой директор, – как понравилось?" "Так себе, – сказал я. – Смотря по оплате". Ромка удовлетворённо кивнул, упоминание об оплате труда его не рассердило, скорее, расположило в мою пользу, что было удивительно и приятно. Но лёгкость, с которой я всё это получил, меня настораживала, и на самом дне души  отложился тревожный холодок – как тяжёлая, тёмная вода на самом дне омута.   
            "Сейчас отправишься в служебную командировку, – сказал Пошехонский. – За тобой уже выехали. Шофёр тебя и довезёт, и покажет, куда пройти." Он сел за стол, порылся в ящиках. Положил перед собой стопку разграфлённых листов в прозрачном файле. "Это ведомость, – сказал он. –   Поедешь в библиотеку, в пригородный Дом культуры. Тебе передадут списанные книги, мы договорились о тысяче экземпляров. Но есть вопрос. Вопрос вопросов, Николай Викторович, то есть цена и качество". Он помолчал, достал из ящика стопочку купюр и бережно положил её сверху на ведомость:  "Здесь по нашим временам две штуки, двести  тысяч. Деньги… скажем так, для фирмы огромные. Сколько  выторгуешь – твоё. Цену назначишь сам. Остаётся качество, я на тебя надеюсь, Николаша, как на себя. Качество означает,  что есть книги, которые можно продать, а есть такие, которые с трудом пустят даже на макулатуру. Поэтому торгуйся и не соглашайся на что попало". "Сколько это нам может стоить?" –  спросил я, с наслаждением впервые по праву употребляя слово "нам" и чувствуя свою настоящую причастность к серьёзному делу. "Ориентируйся на штуку, меньше не получится. Это оптом за тысячу экземпляров, и помни, что мы вывозим макулатуру, за что нам ещё должны. Но право выбора мотивируй тем, что эту макулатуру можно пристроить в подарок, в  благотворительных целях. Это наша, так сказать, добрая воля. А там дальше сам… как знаешь. Ври что хочешь и как хочешь, но чтобы книги были, и не какие попало". Пошехонский меня то очаровывал, то расхолаживал, меня бросало то в жар, то в холод. Командировка предстояла в Дом культуры пригородного учебно-опытного хозяйства. Когда во двор, прямо по лужам, въехал микроавтобус и я, стараясь аккуратно ступать по тонущим в грязи доскам, проложенным вместо мостков, шёл к нему налегке в своих почти чистых  туфлях, Ромка напутствовал меня с крыльца: "Качество, Николай Викторович, качество! Качество –  истинная цель главного антиквара".
         Если вы не знаете, что такое южные дороги, значит, вы никогда не были у нас на юге. Никогда, например,  не попадали в ночную грозу на старом сочинском серпантине, когда ваш автобус или легковушка ползёт навстречу бурному потоку, потому что шоссе превратилось в реку; когда нельзя свернуть ни направо, ни налево – между крутым горным склоном и отвесным обрывом, за которым – море. Тогда вокруг всё черным-черно, и откуда-то из этой мглы вовсю льёт, барабанит по крыше и хлещет по стёклам окон. Небо то и дело взрывается холодным зелёно-синим светом и рассыпается грохотом, тогда  фосфорическим сиянием окрашивается всё  – бушующее море обнаруживается внизу, небесный свод сливается ним,  даже капли воды на стёклах становятся неонового света искрами. Выступают из темноты белые придорожные столбики по краю шоссе, а за ними –  на фоне сияния – чёрная масса деревьев и кустов внизу, и в свете молнии вдруг становится  ясно виден каждый листик. В другом случае, ясным жарким днём,   из окна автомобиля можно увидеть обычные сельские дороги с белой пылью на обочинах и станичными домиками в садочках, с обязательными виноградными беседками, кривоватыми самодельными дорожками,  вереницей гусей или пасущимися курами; то еловые, то дубовые деревья реденького смешанного леса, уходящего вверх по склону, потом сосновый бор, и всегда сырость и грибной аромат, всегда зелёные и серые мхи свисают с деревьев… Многое можно написать о наших дорогах. 
         Мне предстояло добраться всего лишь до учебно-опытного хозяйства, которое находилось  даже не в пригороде, а за городом, но считалось городским районом. Это путешествие между заправочными станциями, лесополосами, полями, потом опять начинаются панельные дома в обычном микрорайоне, потом  с одной стороны шоссе выплывает стихийно создавшаяся мусорная свалка. 
            Я предпочитал смотреть на то, как толпятся на травке стайки золотистых одуванчиков, на корявую чёрную придорожную алычу, усыпанную мелкими   душистыми желтоватыми цветами, на иву, опрокинувшую вниз поток желтоватых гибких веток: скоро на них будут серёжки. Меня вёз микроавтобус, заказанный фирмой "АнтiкварЪ".
         Опытное хозяйство выглядело похожим на государство в государстве: со своей школой,  домом культуры и  зданием администрации, которые расположились  на одной центральной улице. "Нива" остановилась у  новенького здания – двухэтажного, с колоннами и  яркими витражами в окнах первого этажа.  На витражах преобладал жёлтый цвет  и  повторялось изображение солнца с длинными лучами, в лучах  путались цветные изречения: "Свет знаний – свет души", "Наша культура – наше богатство", "Книга – главное сокровище", "В здоровом теле  здоровый дух". Лозунги были, пожалуй,   более чем традиционными, зато новенький Дом культуры был прямо "с иголочки". "Готово, – сказал водитель, – приехали". Он открыл окно в своей кабине настежь и не спеша закурил. Микроавтобус стоял напротив бетонных ступенек, ведущих к дверям, стёкла которых блестели и пускали "зайчики".
       В здании было совсем тихо и пусто. На бетонных плитах пола в холле валялись обрывки обёрточной бумаги и обрывки шпагата. Я поднялся на второй этаж, там тоже было пусто, побродил среди запертых комнат и стал читать таблички на дверях. Гулкое эхо в совершенно безлюдном коридоре, где  молчали витражи  на окнах и рельефы на белых стенах, казалось  жутковатым. Спустился вниз. Кабинет директора и библиотека скромно существовали на первом этаже. Дверь в кабинет директора, светлого полированного дерева, распахнула обе створки, и оттуда вышла женщина в зелёном хлопчатом халатике, в косыночке и шлёпанцах. Уборщица, видимо. В одной руке она держала швабру с намотанной на неё тряпкой, другая была занята связкой ключей на тяжёлом металлическом кольце.  Седоватая прядь выбилась у неё из-под косынки, на меня она посмотрела без интереса, но со знанием дела, и я мысленно повысил её до завхоза."Мне  бы  найти здесь кого-нибудь…" – обратился я к ней, несколько невпопад. – "Кого-нибудь это кого?" – "Кого-нибудь из сотрудников: директора, библиотекаря или кто есть". – "У нас все на месте. А вы кто ?" – "По делу", – сказал я и уставился на неё недоумённо.   "Ах, ну если по делу! Тогда здравствуйте, – ответила  уборщица на мой немой вопрос. –Рассказывайте ваше дело,  я зав. библиотекой ".  Я неприятно смутился. В это время по боковой лестнице две девчушки-старшеклассницы стали вносить наверх деревянный стеллаж для книг. Они громко топали там наверху, на лестнице, останавливались отдохнуть и хихикнули, когда мы стали спускаться в подвальный этаж.
           Книги лежали везде – на полу, на длинном столе, на подоконниках. Они были увязаны в пачки, перетянуты веревками, россыпью свалены перед моими ногами. Мне  почему-то захотелось назвать длинный стол "прозекторским". На нём находилась, видимо, самая ценная часть фонда. Как минимум три комплекта "Библиотеки приключений", разрозненный Дюма, пятитомник Пушкина 1960-х, детское издание фантаста Беляева в разноцветных обложках  и оранжевый шеститомник Майн Рида – это то, что глаз выхватил сразу. Зав. библиотекой остановилась по другую сторону стола и посмотрела на меня, как прозектор, – изучающе и оценивающе одновременно.  Взгляд у неё был как отточенный скальпель. "Мне книги сейчас можно отобрать?" – спросил я. "В первую очередь,  – отрезала она, – то, что под подоконником. Газетки, часть журналов. На подоконнике истрёпанная школьная программа и старые учебники, в нашей школе теперь своя библиотека". "Мы вывезем всё, –возразил я скальпелю с живостью.  – Но нам нужно кое-что передать детям, в детские учреждения. Это наша обязанность, не просто так мы получили возможность заключить контракт на вывоз. Если хотите, это бартер, но нас обязали". Она убедилась, что я существо достаточно живучее, способное сопротивляться, и я поднялся наверх в кабинет директора.
         Я уже знал его имя из ведомости, которую получил у Ромки. Ведомость была незаполненной, но с печатями, подписями и приложена к акту о списании литературы и Договору о безвозмездном вывозе книг силами благотворительной организации. В низу ведомости карандашом было проставлено количество экземпляров – 1 000 (одна тысяча). Звали директора Илья Борисович. Он смотрел на меня снизу вверх из-за директорского стола миндалевидными черными глазами. "Я – фирма "Антиквар" ,– сказал я, прикрывая дверь поплотнее, – насчёт вывоза книг". Он вдруг поднялся мне навстречу и расплылся в улыбке: "Как же, Роман Александрович… я помню. Мы вас ждали". Я положил приготовленную ведомость с договором на стол и сделал шаг назад.  Мы стояли друг напротив друга, прямо-таки исходя чувством приязни. Он сделал приглашающий жест и первым сел в кресло, поёрзал  и с чувством глубокого удовлетворения добавил: " Мне звонили". Илья Борисович опустил нос в ведомость, отложил её сразу и внимательнейшим образом перечитал Договор; поднял на меня глаза и уставился выжидающе. Я спросил: " Сколько?" Он выразительно молчал. Я вынул пятьдесят и двадцать, положил их на Договор.  Он взял со стола дорогостоящую новинку – кнопочный сотовый телефон и, потыкав пальцем в кнопки, прогудел медовым басом: "Ирина Борисовна! Выдайте всё, что попросят!"  Мне, таким образом, оставалось сто тридцать тысяч рублей в качестве зарплаты.
         Девчушки-школьницы  носили в микроавтобус увязанные стопками книги Дюма, Конан Дойля, Луи Буссинара, Стругацких. Хорошо проводят дети время на весенних каникулах! Я скинул пиджак и куртку и отбирал нужные нам стопки. Ирина Борисовна  заметила напоследок: "Я устраняюсь", – и устранилась. Я отбирал один. Только за первый  рейс мы вывезли шестьсот экземпляров.  К обеду в вестибюле Дома культуры  я застал гардеробные вешалки с плащами и куртками на продажу. Дело было так. Возле входной двери под ноги  попала обёрточная бумага и куски шпагата, я поскользнулся, хватаясь за воздух, и в глаза мне бросился только что установленный "прилавок" из составленных вместе школьных письменных столов. В огороженном пространстве, среди вешалок с вещами,  сидела на стуле благообразная седая мадам. Взгляд её навечно приобрёл выражение томительного ожидания. Увидев меня, она привстала и проводила взглядом, полным надежды. Взгляд этот я чувствовал даже спиной. Дом культуры сдавали в аренду.
        Уже в конце дня всю никому не нужную труху, лапшу бумажную с вырванными страницами,  вывернули мы на обратном пути на обочину возле стихийной мусорной свалки. Мне запомнилась старая кровать с железной панцирной сеткой и ржавыми ножками, которую кто-то бросил на обочине до нас. Когда я последний раз вернулся в здание "Антiквара", уже начинались сумерки. За день  Ромкин кабинет был забит книгами, и только несколько дней спустя мы перетаскали всю добычу в соседнюю комнату. Там вдруг обнаружился на удивление приличный интерьер; шкафы с фарфоровой посудой и  безделушками стояли вдоль стен, и польский сервиз Мадонна смотрел на меня из-за стеклянной дверцы перламутром и позолотой. Книги, все на вид новые, в крепких надёжных переплётах, штабелями были сложены по стенам. Присутствовало ещё несколько картин на стенах, писанных маслом. Антикварный столик на выгнутых ножках и старинные часы с толстыми золотистыми ажурными стрелками на белом эмалевом циферблате мелодично пели каждые 15 минут, как и напольные часы в кабинете начальника фирмы. Разница заключалась в том, что настольные часы с золотыми стрелками явно относились к 19 веку, если не к 18. Часы же в кабинете у Ромки несли печать  советского производства. В комнате было тепло и чисто,  дышали теплом  и уютом батареи парового отопления. Во дворе за день убрали весь мусор и начали укладывать асфальт.
           Итак, в тот великий день, когда я получил первую зарплату, не облагаемую налогом, в прозрачных весенних сумерках я возвращался домой пешком. Уже робко пыталась цвести алыча, выбрасывая желтоватые лепестки из набухших бутонов, на ветках  абрикосовых деревьев торчали кончики нежных зелёных листочков из нераспустившихся почек и темнели красноватые чешуйки бутонов, но до сумасшедшего цветения всех фруктовых деревьев, когда над городом плывут белые облака, полные сладкого аромата, оставалось ещё недели три. Воздух был свежим и мягким, его хотелось пить. Проходил я мимо ворот частного подворья, распахнутых на обе створки. Хозяева, видимо, затеяли стройку. Дворик, грязный, с большой лужей у выхода на улицу, завалили старыми вещами. В глубине я видел какие-то ящики, а в соседней куче были свалены… опять-таки книги. И это были хорошие книги. Библиотека "Пионер", собрание сочинений Владислава Крапивина, Аркадия Гайдара, Серафимович, Детская энциклопедия. Библиотека всемирной литературы. Меня окликнули из окошка низенького домика, выходящего на улицу: "Хотите? Забирайте!" Я спросил, сколько, и мне ответили: "Даром!" Я спросил: "А иначе куда?"  "Да выбросим. Куда их!" Было похоже, что по какому-то странному решению судьбы за всё расплачивались книги. Ещё недавно их берегли как зеницу ока, их доставали "по блату" как ценнейшиё дефицит, и вот теперь, потеряв всякое влияние, лишившись авторитета и силы, книги оказались выброшенными в грязь. Я задержался на мгновение и двинулся по кривой улочке дальше.
            У меня в кармане приятно ощущался старый Ромкин сотовый телефон. Я о такой роскоши и мечтать раньше не смел. Мне вдруг не захотелось домой, я набрал номер Светки и сказал как можно короче: "На старом месте. Я сейчас приеду!" Наше "старое место" означало трамвайную  остановку возле Светкиного дома, где мы впервые говорили по душам меньше месяца тому назад.  Я мысленно отложил 50 тысяч  рублей для Ленки и тёщи, в голове у меня вертелись денежные купюры, переполняло злорадное желание поразить Татьяну Тимофеевну, реабилитировать себя в глазах Ленки и – нетерпение. Нетерпеливое желание снова увидеть Светку гнало меня вперёд и заставляло жить в неровном ритме, похожем на бравурную увертюру. Этому ритму подчинялись мои шаги, дыхание, скачущие мысли. "Ничего, – утешал я себя. – Это скоро закончится". Трам-пам-трампам… Скоро закончится.
           Начинались сумерки. Мы пришли на трамвайную остановку  одновременно и как обычно побрели куда глаза глядят. Каждый раз нам казалось (я говорю "нам",  потому что хорошо знаю, что чувствовала Светка), будто стоит только увидеться, ощутить реальность прикосновения, взгляда – и этого будет достаточно. Но каждый раз начинались поиски уединения, похожие на бегство от ничего не подозревающих прохожих. Не сговариваясь, мы всматривались в лица встречных, в темноту улицы и сворачивали туда, где было безлюдно. Идти на этот раз пришлось довольно долго, потому что тёплая погода выгнала на улицы мам с колясками, стайки подростков, праздношатающихся одиноких мечтателей от школьников до стариков. Многие в этот час возвращались с работы. Всеми цветами радуги сияли витрины – серебристые, голубые, тёмно-золотые, фосфорицирующие зелёные. Через короткий проулок, светлый до безобразия от фонарей дневного света, мимо огромной вращающейся двери людного бутика мы проскочили на улицу, ведущую к моему дому. Здесь было почти темно под чёрными ветками старых клёнов. Мы остановились на пустой троллейбусной остановке. Спиной к нам стояли и ждали троллейбус две молоденькие женщины. Я услышал, как Светка издала короткий вздох облегчения,  и она просто повисла на мне. Убежище под клёнами казалось нам вполне безопасным, долгожданное одиночество в густых сумерках отгородило нас на некоторое время будто стеной. Внезапно надо мной вспыхнул уличный фонарь, я глянул поверх Светкиной головы;  на остановке уже собралось человек пять, я поймал чей-то беглый взгляд, кто-то с преувеличенной скромностью отвернулся. И в этот момент я увидел… Меня как током дёрнуло, потому что в густой тени у ствола клёна стояла моя тёща Татьяна Тимофеевна в расстёгнутом тёмном плаще и белоснежной блузке с воланами. Она изо всех сил всматривалась в меня и Светку, вытягивала шею и вертела головой, делала шаг то вправо, то влево, чтобы лучше видеть в сумерках. Светка ничего не замечала и просто висела на мне в блаженном расслаблении. Меня будто парализовало, и я застыл, боясь шевельнуться. Тёща никак не могла рассмотреть моё лицо и морщилась от досады. Я сжался. Внезапно мы с Татьяной Тимофеевной встретились взглядом и уставились друг на друга. Она побледнела и дёрнулась, глаза у неё стали растерянными и беспомощными, как у человека, который внезапно подавился
            "Я за ним не первый раз наблюдаю, это просто сексуальный маньяк!" – удовлетворённо заметил мой старый знакомый – маленький старичок в коричневом плаще и демисезонных туфлях. Он как будто прирос к этому плащу и не снимал его в течение года, даже спал в нём, наверное. Старичок этот напоминал воплощение преследующего меня рока. Хотя, скорее всего, мы просто жили с ним в одном районе и сталкивались случайно, выбирая одни и те же маршруты. Однако в тот момент мне было не до рассуждений, я просто мучительно стонал внутри себя, а мир вокруг раскалывался на мелкие осколки, как после термоядерного взрыва,  и проваливался в тартарары; в одно мгновение рушилось всё. Татьяна Тимофеевна, вглядевшись,  отшатнулась и почти бегом бросилась с остановки. Светка наконец что-то почувствовала, открыла голубые томные очи и посмотрела на меня с необыкновенной нежностью. Меня бил озноб. С этого момента вечер превратился в пытку.
              Я поднялся на свой седьмой этаж и долго пытался всунуть ключ в замочную скважину. Пальцы не сгибались, казались одеревеневшими. Тогда я вынул ключ и решил собраться с силами. Но за дверью послышались шаги, кто-то прильнул к глазку, изучая  пространство лестничной клетки. Модильяни никогда не оставлял ключ в замке и не запирался с внутренней стороны.  Я просто чувствовал, что к  нему это не имеет отношения, и у меня на голове зашевелились волосы, мелко и противно затряслось в груди.
         Дверь распахнулась. На пороге стоял сияющий Роман Пошехонский. Он явно был подшофе и выглядел как щедрый самодовольный гость, осчастлививший именинника невиданными дарами.  Его добродушная физиономия раскраснелась, глаза блестели, и как никогда он походил на Пьера Безухова, когда рассматривал меня  с высоты своего двухметрового роста. "Тут к тебе заходила очаровательная дама, – сказал Ромка.  – Я думал, что супруга. Нет – тёща".  Он повертел рукой в воздухе: "Этакая молодая, интеллигентная, интересная. Мы с ней поладили и почти уже пили на брудершафт… Компанейская дама". "Я к тебе заскочил по дороге, и мы тут…", – продолжал Ромка, пропуская меня в прихожую и кухню. Они действительно были все тут.