Как мы решили сыграть в карты со смертью

Смерти нынче чуть более сорока, её джинсы измяты, а корни пора подкрасить. На толстовке у смерти забытый кумир миллионов. Смерть, конечно же курит, встречается взглядом с моим колючим, и потом, погасив окурок, вдруг говорит мне: ну здравствуй снова, знаешь, старый знакомец, твой поезд ещё не скоро, может сыграем с тобою в карты? Я бросаю короткий на дедовы на запястье; достаю измятые, рваные, где-то прожжённые из армейского старого вещмешка. Безымянные сопки, безликие цифры – система координат. Мы играем с десяток сумбурных и пылью пропахших лет;
и груз двести становится строчкой в архивной книге статиста.
Обрывает игру механический голос и хриплый глухой свисток.
Мы со смертью встречаемся снова спустя три года.

Карты пахнут чужою надеждой и жжёным порохом. Карты пахнут мужей схоронившими жёнами. Карты насквозь пропитаны скорбью, и пылью, и неба отчётливым злым багрянцем.

Смерть касается карт, и пальцы её дрожат.
Смерть смертельно устала играть со мною.

В отражении слева смерти едва за тридцать. Красный, белый и синий. Красный, синий и белый. Триколоры испачканы перемирием. Триколоры с привкусом Аушвица. Мы со смертью считаем: три брата и три могилы. Мы играем со смертью,
и, кажется, смерть
выигрывает.

Каждый третий. Каждый десятый. Бессчётные остальные.

Через месяц одной из смертей двенадцать. Мы играем неделю, а кажется, будто вечность. Карты падают оземь – осколки сланца,
и края их от дыма и крови как будто ржавые.

Небо сизое вышито
облаками.

Смерти год или два. Она у меня на руках, тянет пухлые, мягкие – пахнут ещё молоком – к бумагам. Те впечатали запах грядущих чужих могил, шорох шин, безмятежность безмолвную неба над минным полем.

Я стою в окружении тысячи тысяч слепых зеркал; в отражениях – смерть, мы со смертью опять играем. Я стою. Горло времени взрезано тишиной.

Смерти нет.

На столе проступают карты.