однажды в лунном...

                Однажды в лунном свете

                Ефим Дроздов

   Вся наша семья, мои родители, мой старший брат Штефан и я, сидели при туском свете ночника за плотно зашторенными окнами и слышали, как за окном с натиском осаждающих крепость, сменяя друг друга, духовые оркестры играли военные марши, и тысячи  нацистских боевиков во все горло выкрикивали: "Германия превыше всего!" Отец тихо молился в углу. Всякий раз, когда я слышал эти оргии, страх сковывал меня изнутри, и я не в силах был даже проглотить собственную слюну. Это был не первый вечер и не первый месяц, когда нас охватывало чувство, которое, наверное, испытывает человек, поднимающийся на эшафот. Мы переговаривались почему-то шепотом, хотя нас никто не мог подслушать. А тема для разговоров была все та же: "Бежать! Но как?" Мы обсуждали разные планы, прикидывали так и этак. Но надо было спешить, потому что каждый день власти принимали новые все более бесчеловечные законы против евреев.

   Наконец родители нам объявили, что мы с братом должны пробираться на север, в Гамбург, а там постараться сесть на какое-нибудь иностранное судно, которое отправлялось за границу. А сами уж как-нибудь потом, или может быть все рассосется и остаканится, хотя врядли, добавлял при этом отец.

   И вот в одну из дождливых осенних ночей мы покинули родительский дом. Мать при расставании плакала, лицо отца было суровым. Никто из нас не знал: свидимся ли снова. Мы в последний раз поцеловались и плотно прикрыли за собой дверь, за которой прошли наши лучшие годы. С тех пор я родителей своих больше не видел.

   В основном, мы шли пешком и то по ночам, словно нашу родину оккупировали враги. Но мы слышали, как кругом кипит жизнь, словно ничего не произошло. По вечерам из окон пивных раздавались веселые пьяные голоса. Какой-то женский голос окликнул Себастьяна. Тот ей грубо ответил: "Чего тебе?" "Сам знаешь", - и засмеялась.

   По мере продвижения на север диалекты менялись, но все равно это был наш родной немецкий язык. На нём мы говорили дома и в школе, на нем писали Гёте и Шиллер, и без которого, нам казалось, мы не могли жить как без воздуха. Но на том же языке писались и приказы Гитлера, заставившие нас бежать из дома. Мы были вынуждены соблюдать осторожность. Желтые звезды давно уже были спороты с нашей одежды, но наша внешность не могла вызвать сомнения у случайных встречных: кто мы.

   Наконец, после долгих мытарств мы добрались до Гамбурга. И здесь оказалось, что порт строго охраняется солдатами. Пришлось провести несколько ночей в укрытии, пока мы не изучили время смены караула, порядок смены, привычки некоторых караульных покурить или помочиться. (Об их подкупе не могло быть и речи.) Мы выбрали один из немногих кораблей, стоявших в порту, и вот сначала Штефану, а потом и мне удалось прокрасться на него и спрятаться за кучей угля. Мы голодали, пили дождевую воду, но хорошо понимали, что это наш единственный шанс.

   И вот счастливый миг: корабль отчалил от берега. Германия уходила в прошлое. Ура! Где он бросит якорь, мы не знали, да нас это и не волновало. Главное, что мы одержали первую победу. Но наш путь к свободе был тернист. Через два дня я услышал крики и узнал голос Штефана. После недолгой потасовки раздался вспеск воды за бортом. Потом все стихло. Стало ясно, что остается только молиться за упокой его души.

   Как я перенес это плавание, знает только Всевышний. Я голодал, крал еду, оставленную матросами в тарелках, слизывал со стола лужи пролитого кофе, вынимал из плевательниц тлеющие окурки и жадно докуривал их.

   Наконец в каком-то порту мы причалили. Стояла ночь. Когда я сошел на берег, то от бессилия еле держался на ногах. В портовой харчевне заказал еды на все оставшиеся деньги и все съел. Рыгая, с трудом выбрался из-за стола и, пошатываясь, вышел на набережную. Узкую улочку, выходившую на нее, освещала полная луна. Я свернул за угол и пошел вверх по этой улице. Мне стали попадаться женщины, род занятий которых не оставлял сомнений. Они что выкрикивали мне на своем гортанном языке, но я не понимал. По обеим сторонам то там, то здесь ярко светились окна заведений под красным фонарем. И среди этой вульгарной пошлятины я вдруг услышал незатейливый мотивчик немецкой народной песни. Чей-то чистый женский голос пел ее под губную гармошку. Это был голос моей родины. Я бросился навстречу ему и через три дома обнаружил, что он раздается из открытого окна в третьем этаже. Я прильнул грудью к фонарному столбу у входа в этот дом. Слезы счастья текли у меня из глаз.