В лавке букиниста

                В лавке букиниста

Когда я входила в лавку букиниста, то на дверях звякнул колокольчик. Я невольно оглянулась,  колокольчик был серебряный, необычной удлиненной формы.
За длинным прилавком склонился оценщик. Он приподнял голову и пристально посмотрел в мою сторону. Видно оценивал, как старую вещь, на сколько я тяну и чего могу предложить.  Что-то стоящее он отмёл сразу. По затравленному взгляду, поношенной куртке быстро прикинул, что можно бы было у меня приобрести.
  - Ёлочные игрушки – вот что у неё наверняка есть, - решил он, наконец.
  - Статуэтки, новогодние стеклянные украшения? – произнёс  вслух хозяин лавки.
Я подумала, что ёлочные игрушки и вправду у меня нашлись бы, да и фарфоровые мишки и собачки тоже имелись.
  - Только приносите изображения людей, а не животных, - продолжал читать мои мысли оценщик. - Они гораздо дороже ценятся. Есть у вас статуэтки?
  - Да вроде бы какой-то гусь где-то болтался, - вяло промямлила я, предполагая сбыть с рук  сначала старый кожаный плащ мужа.
  - Ну, вот и приносите своего гуся, посмотрим, что он за птица, - ободрил оценщик.
  - И ёлочные игрушки наверняка есть, - продолжал ощупывать меня своими проницательными глазами букинист.
  - Найдутся – выдохнула я, наконец.
  - Только заверните их в газетку, чтоб не разбились, - наставлял скупщик.
  - А принимаете вы старые монеты? – вспомнила я о жестяной банке, в которой хранились копейки советских времён.
  - Несите всё – обрадовал меня букинист и стал выкладывать на прилавок видно только что кем-то принесённые вазоны.
  - Так вы и вазы берёте?
  - Нет, этого добра и без того много, - он окинул взглядом свою лавку, предлагая мне самой убедиться как много у него ваз.
Я оглянулась на полку и прилавок: они были полностью забиты хрустальными вазочками.
С витрин смотрели на меня мишки и слоники, купидоны и клоуны со скучными физиономиями, балерины и писатели, учёные мужи и вожди всех времён и народов. В уголке стыдливо обнимались фарфоровые влюблённые.
Мне стало немного не по себе из-за обилия стольких личностей одетых в фарфор, фаянс и бронзу. Вероятно очень долго, может быть всю свою сознательную жизнь восседали они у себя дома на самом почётном месте, где-нибудь в серванте или на пианино и вдруг их так безжалостно ниспровергли с пьедестала, разжаловали, оголили все их изъяны и выставили здесь напоказ. Тщательно вымытые и начищенные, они хранили ещё тепло хозяйской руки. На витрине они явно чувствовали себя осиротевшими, обезличенными, оторванными от родных корней.
У меня заныло сердце. За каждой такой вещью стоял человек, когда-то купивший её себе или другим на счастье, и вот расставшийся теперь со своей реликвией, когда безденежье суровой рукой схватило за горло.
Перед моим взором в немом укоре застыла человеческая память. Мелькали лица, лица без конца, будто не статуэтки, а их прежние хозяева смотрели жалкими глазами.
   «Сколько же их? – подумалось мне тогда.  – Как обнищало население. Да и я сама не за тем же самым презренным металлом пришла сюда?»
Эта людская бедность давила глаза, напирала на мозг, подавляла сознание. Мне невмоготу стало дольше разглядывать это лагерное великолепие. Я повернулась и вышла из лавки. Колокольчик тихо звякнул за моей спиной.