Глава 15. Кронпринц встал

Кронпринц встал. Ничего от этого не изменилось. Он зевнул, потянулся… – ничего. Он поплёлся в душ. В зеркале были плохие новости: глаз заплыл, и под ним (сослагательно – по окату глазницы) уже показался неотвратимый кровоподтёк.
– Ну и пусть, – с удивившим его самого злорадством подумал Его Высочество и, как мог, подмигнул своему неказистому отражению. – Ну и пусть.

Он принял душ, почистил зубы, побрился. Шитый золотом мундир с эполетами, перехваченный лентой ордена "За все! За все!" ему шёл – жаль. (Надменный баловень зеркал, он, однако, возражал не против несоразмерных притязаний какой-нибудь страстной монархистки (означавших всего-навсего лишние хлопоты), а против той бездушной прожорливой тяги ко всему лакомо-лаковому, пойти на прокорм которой, пусть даже и самой малостью… – нет уж, увольте.)
 
Между тем дверь взорвалась бравурным стуком, и в проёме, как заново, появился улыбавшийся дракон:
– Пора!..
– Что, уже? – не поверил кронпринц.
– Уже! – засмеялся Иван Януарьич, – уже! Делу время. Ну что? Вы готовы? Покажитесь-ка… так, – подошёл и, слегка наклонив набок голову, оглядел, и, казалось, остался доволен: – Что ж, недурно. Красиво, но не чересчур. По-мужски. Да, ещё кое-что, – и он подал кронпринцу золочёную тубочку… – Чуть не забыл. Маскирующий карандаш… так сказать, крем после битья. Настоятельно рекомендую. Ну что, покатили? – обернулся он к Селиванову. – Да быстрей же, быстрей…

Захлопали двери, загремели неловкие стулья и бельевые ящики, трижды пришлось открывать селивановский чемодан, по ошибке проглотивший ключи от машины, ключ от клетки и одну из штиблет Ашенбаха…
– Ну, давайте, давайте!.. Не копайтесь! – подгонял Иван Януарьич.
И сам же задержался внизу: как мог, позвонить башенной молодайке: «…образцовый порядок и редкое гостеприимство».

А та, накануне вдруг взявшая да сменившая имидж – и теперь сидевшая за конторкой бессмысленной жертвой «Королевского Блонда», – прислала ему свою фотографию, и Тремелюдин был вынужден наговорить  ей ещё много лестного: имидж… да, имидж, имиджа, имиджу, имидж… – об имидже.
 
– И чего торопил?.. – недовольно бурчал Селиванов, для которого всякая смена имиджа неизбежно сводилась к перемене носков. – Жди теперь… 
Наконец, в самом деле, покатили. То справа, то слева с беспардонностью старых знакомых попадались киоски, афишные тумбы (гастроли: Милица Кончай-Кобеница, в «Глупой горничной»), скверы, скамейки, две моськи, гараж с автомобилем навыкате, «Королевская Булочная», где на узорных рушниках за стеклом золотились калачи, кренделя, караваи и прочие хлебо-лубочные изделия…

Верноподданные ожидали Его Королевское Высочество на повороте длинной по здешним меркам Гужевой – там, где, с тележным скрипом вывернув из официальной, нумерованной своей части и послав на Малую Патетическую два коротеньких переулка (Поэтический и Запрягаев), Гужевая безданно-беспошлинно уходила (сквозь знаменитые Ермолаевские сады) в Свистуны, в Пестеря, в Оснополье… – в даль и глушь, в голь и вошь, в самый Быков Конец. Здесь, вокруг легендарного «Поливанова» – по прихоти Теодора I увековеченного в камне безымянного ангела, некогда протаранившего головной транспарант  демонстрации нумизматов, – собралась целая толпа встречающих, и дракон горделиво сверкнул глазами на кронпринца: вот, мол, как надо!..
 
Их встретили бурей рукоплесканий. Здесь, кажется, были все – и все аплодировали. Даже Пленира Петровна, обновлявшая модный прогулочный гарнитур «Незнакомка», хлопала, не щадя янтарей на перчатках. Инна Икс, фотокорреспондент «Королевского Вестника», восседавшая, как та русалка, на ветвях ближайшего дуба, не рискуя нырнуть в это море народного ликования, всё-таки ликовала вместе с ним и тянулась к нему своим объективом. Капельмейстерша Шмидт, в тюрбане и с какими-то ятаганами в мочках ушей, без оркестра, но с палочкой наготове, ожидала затишья: грянуть туш… –  тщетно: аплодисменты не смолкали. От плеска ладоней рябило в глазах, и субтильненькая Подкладкина-третья уже лежала без чувств на руках супруги Военного Министра. Та держала её одной левой, а правой восторженно хлопала ей по щекам, выполняя таким манером сразу две боевые задачи. Предводитель чиновничества Барабанко, весёлый, игривый, как дерябнутое им спозаранку шампанское, оглушительно рукоплескал по соседству, довольно откровенно посматривая на хорошенькую Подкладкину. Рядом с ним некто в белой каскетке, по какой и ребёнок сразу же опознал бы жандармского пристава (как в советских боевиках главный злыдень всегда узнаётся по белому смокингу), аплодировал так, что с его приукрашенного лица отлетели одна за другой все мушки, и отклеился правый бакенбард...

Что тут скажешь? – радушие было страшное, полный триумф, – и дракон, благодарно похлопав крыльями аплодирующим, широким жестом натравил их на кронпринца…
 
Какое счастье, что она не видит! – подумал тот… – Она уже далеко, и в вагонном окошке, как будто пытаясь искупить бесполезную трату пространства, несутся дорожные виды. Мимо, мимо, – столбы и столбы (вспять летящие телеграммы), рытый бархат полей, прописные истины вывесок, чемоданы в руках вонифатьевского носильщика, колоколецкий джентри с седыми бакенбардами, дагерротипно сложивший руки на набалдашнике трости, пролеска и сон-трава в ящике у тотьманской цветочницы, навзничь упавшая тень «Длинной Феклы» в Серпилине и бусенец в Кочетыге… – а рядом с ней, не выдержав испытания Гилбертом Пинфолдом, дремлет попутчик, добряк старой школы, безропотно съездивший в очередную из своих нескончаемых командировок…

Надменно, как идущий на казнь, – и всё же стараясь держаться в профиль, – кронпринц подошёл к Ашенбаху: искал невозмутимого соучастника. Но тут подлетел бойкий, распорядительный господинчик с цветами в охапке: оделил трёхтюльпанным букетиком, – а вслед за ним принеслись хороводной побежкой сёстры Тычинские – в сарафанах, в жемчужных повязках, с хлебом/солью на рушниках. Капельмейстерша Шмидт, наконец, улучила минутку – и врезала-таки туш, целясь прямо в кронпринца. Да и Пленира Петровна не сводила с него томных глаз. Но, по счастью, Тремелюдин, проворно взлетев на обвитый лавровой гирляндой «поливановский» пьедестал, во весь голос воззвал:
– Дамы и господа!..
 
И те, и другие, и все, кто остался неназванным, повернулись к нему… – и Иван Януарьич, под сенью «поливановского» крыла, произнёс, без сомнения, лучшую речь в своей жизни.

– Дорогие мои! – сказал он. – Дорогие мои! Как мне выразить невыразимое? Как объять необъятное? У какого писателя-лауреата позаимствовать смелый и свободный язык, чтоб хоть в самой незначительной степени выразить чувства, которые вы всколыхнули в Его Королевском Высочестве?.. Эта щедрость…
Беспримерная щедрость нашей души, сказал он, чистота наших помыслов, глубина наших мыслей, и ещё сказал: нет, нас нельзя разобщить и принудить к противостоянию друг против друга – нельзя, потому что… – единство, о! какое прекрасное слово, и ещё сказал: да, да, единство, чувство локтя, умение работать в команде…

– Об этом нельзя не сказать, согласитесь, – шепнул он кронпринцу…
Кто как не мы знает цену? умеет и может? и хочет?.. И будет! да, будет! реально добьётся! достигнет! допрёт, так сказать! А ещё: позитивность мышления! эффективность труда!.. 
Тут оратор на мгновение запнулся – уронил взгляд в пространное декольте Маргариты Львовны… – а выправясь было («Ах, как он прекрасен, ваш город!..»), споткнулся ещё раз, уже о Плениру Петровну. (А вот Римму Пьеровну, под паранджой, миновал без малейшего затруднения…)

– Дорогие мои! – продолжал он, взяв себя в лапы. – Наш  Бел-Горюч – это город образцовой культуры. Его взнос в мировую культуру невозможно измерить. Лишь такими городами, как он, и стоит человечество!.. (Не польстишь – не поедешь, – подмигнул он кронпринцу.)
Да, тихий край. Заповедный, непуганый край. Кружевные наличники. Есть и цветы в палисадниках. Шёпот в сиренях. Это ветер. Берёзки, речушки. Воробушки. Скворушки. Сокровенные люди земли бел-горючской. Спасибо вам, люди, за тёплый приём. А теперь – первый зам Короля Коломбина Пьеровна Синелина. Поприветствуем.

И Коломбина Пьеровна, бледненькая, пугливая, то и дело оглядываясь – чутко вздрагивая кудряшками, – подошла, волоча свои синие форменные шелка, и зачитала приветственную телеграмму Его Величества:
– «Пользуясь случаем, хотим передать привет своему народу. Поздравляем с прибытием. Верим: это – начало серьёзных свершений. Надеемся на долгую и плодотворную дружбу. Приветствуем! За работу!» Его Величество, к сожалению, не могут присутствовать: они избираются в члены Академии Общего Процветания… – обернулась она к Тремелюдину.
Дракон понимающе закивал.

Теодор III и правда, был человек образованный: года четыре назад диссертировал из той же самой Академии доктором социологии; и пусть другие короли с кротким ехидством осведомлялись: почём, дескать, докторскую брали? – их наветы ничуть не смущали Его Величество. А теперь он вот-вот должен был облачиться в зелёную мантию, и вестибюль Академии уже украсился фотографией: Теодор III, с кудлатым букетом сирени, и его будущие собратья-академики, в длинных сюртуках и высоких цилиндрах, – похожие на флаконы: квинтэссенция передовой мысли.

А от себя Коломбина Пьеровна хотела сказать, что такие триумфы достаются не даром и, как однажды справедливо заметили Его Величество, без труда мы не вынем и рыбку из пруда. За работу, друзья!.. За работу! Трудиться! Бороться! Наращивать темпы бетонирования! Плодиться! И победить!

За Коломбиной Пьеровной вылез поэт-самородок – нечёсаный, в шапке-заломайке, в лаптях, – прочитал «ряд стихов гражданственного звучания». (Хотели, говорят, чтобы выступил сам Светозар Кляксин, но мэтр отказался, сославшись на затмение сердца.) Тогда предоставили слово отцу Полонию, но и он был какой-то кислый, кратенько помянул о «Послании к филателистам», призвал всех молиться «за здравие раба Божия Теодора Теодорыча», погрозился перстом – и отыде. За ним выступали Подкладкин (о роли макраме в интерьере судебного зала), Ершов (об охоте к охоте), Туххлер (о профилактике ящура), Гауч (о новом покрое сестринских косынок), Прынцев-Пак (Королевство за нравственность), председатель «Королевского Общества инвалидов» Двоеглазов (всемерно умножим ряды), и ещё были речи, и предмет сарафанной гордости всего королевства хор «Малиновый звон» исполнил «Малинку», и большой любитель караоке Гогин-Галашенков, едва оказавшись у микрофона, не смог удержаться от рефлекторного пения: затянул народную думу «Казнили вошь на лобном месте…», – и капельмейстерша Шмидт снова врезала туш…
 
Наконец расступились, открывая проход к алой ленточке, трепетавшей в виду символических ножниц, уже грозно блеснувших на подушке пунцового плюша. Подушку держал бойкий, распорядительный, давеча раздававший тюльпаны. Он, как видно, охотно подвизался на поприще представительства – явно наслаждался своей работой (и, пожалуй, мог бы любить её даже самозабвенно, когда б его собственная персона напрямую не входила в профессиональный инструментарий). Важно, неторопливо, но вместе с тем ловко и даже отчасти кокетливо – не налюбуясь, должно быть, самим собой, – господинчик поднёс подушку Ивану Януарьичу. Тот, с сожалением взглянув на свои когти, сунул ее Селиванову. Селиванов просунул пальцы в золочёные кольца ножниц и под новые рукоплескания стриганул воздух над головой, а затем, выждав аплодисментов погуще, стриганул ещё раз. Публика закричала ура, и тогда Селиванов, в сопровождении как раз подвернувшегося Подкладкина, двинулся к ленточке, выхватил из неё кусок, отдал его вместе с ножницами своему спутнику, а сам  взмыл по ступеням и, под общий предвкушающий вдох, медленно потянул покрывало с притаившейся под ним вывески…
 
Кронпринц зажмурился от фотовспышек, – а когда, оглушённый новым взрывом аплодисментов и ружейным салютом Королевской Гвардии, приоткрыл один глаз,  перед ним загорелись золотом буквы:

ЗДЕСЬ МОГ БЫ ЖИТЬ
ЕГО КОРОЛЕВСКОЕ ВЫСОЧЕСТВО
КРОНПРИНЦ ТЕОДОР
ГРОССЕН-ЦАПЕЛЬСКИЙ

А под ними:

ПОТОМСТВЕННЫЙ ИСПУСКАТЕЛЬ ДУХОВ
ВИТТОБАЛЬД АШЕНБАХ
ОБЕСПЕЧИТ
УСТОЙЧИВЫЙ
ТРАНСЭКЗОТРОПНЫЙ КОНТАКТ
С ЭНДОФРЕНАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТЬЮ
(одобрено дерматологами)