Глава 16. Редакция была тремелюдинская...

Редакция была тремелюдинская. Где и когда понабрался он таких выражений и что хотел ими сказать, – и почему «потомственный», – неизвестно. Однако (вот странное дело!) в этой напыщенной шарлатанской формулировке неудобосказуемое хобби Ашенбаха оказалось вполне презентабельным. Во всяком случае, публика не обнаружила ни удивления, ни беспокойства.

– …Ах, как это интересно! – восклицали они, забыв про кронпринца. – Как загадочно! Как необычно!
– …Спасибо, спасибо всем, кто придумал это замечательное детище: это так нужно нам, людям!..
– …А если, скажите, испустить дух актёра Баскакова – это, в общем, реально?
– Реально, – сказал Ашенбах.
– А Мякоткина?
– Да.
– А Дряблова?.. А Максима Подгородецкого? А  Рафаэля Мальдини? А Феликса Пая? – …и вдруг, разом замолкнув, расступились: к испускателю духов шла Пленира Петровна.

– …Ах, как это интересно! – воскликнула она, подходя и с порывистой фамильярностью протягивая ему обе руки… – Как загадочно! Как необычно!..
Она схватила его за локти:
– Спасибо, спасибо всем, кто придумал это замечательное детище!.. Да, это нужно нам, людям!.. А если, скажите… – она наклонила голову и лукаво прищурилась… – Если, например, испустить дух актёра Баскакова – это, в общем, реально?
– Реально, – вздохнул Ашенбах.
– А Мякоткина?
– Да.
– А Дряблова?.. – она подобралась поближе, просунув руку под локоть Ашенбаха и заглядывая ему в лицо: – …А Максима Подгородецкого?.. – Круглые кукольные глаза блестели, по щекам разлился румянец и, как видно – хватив через край, медленно переливался на шею. – …А Рафаэля Мальдини?.. А Феликса Пая?..
– Вы хотите сделать заказ?
 
Пока нет: к ним с дрожащей улыбкой подходил граф Кудыкин. Он был бледен, он тискал в кулаке носовой платок, и любой, кто знал Первого Министра поближе, сказал бы, что в глазах его было убийство.
Ашенбах посмотрел на Плениру Петровну: она улыбалась.

Кудыкин подошёл и со странным выражением заметил:
–  Ваш праздник удался. Поздравляю.
– Иван Януарьич будет рад это слышать… – вы ведь с ним знакомы?
– …Знакомы? – рассеянно переспросил Первый Министр, обегая взглядом стоявших вокруг. (Среди них, ради правды, встречались лица, протрезвевшие, кажется, только для этого дня. Но не их отмечал осмотрительный министерский глазок… – а кого?..)
 
Ашенбах посмотрел на часы.
– Извините, – сказал он, – мне пора.
– Я вас не отпускаю, – шутливый тон Кудыкину не удался, но он всё-таки продолжал кривовато улыбаться, и в публике прошелестел неуверенный подобострастный смешок. – У меня есть вопросы.
– Могу ли я испустить дух актёра Баскакова? – да.
– А Мякоткина?
– И Рафаэля Мальдини, и Феликса Пая, и кого пожелаете. А сейчас извините…
– Минуточку, – возразил Первый Министр. – Мы ещё не закончили.
– В другой раз.
– Нет, сейчас. Извините, что я настаиваю, но меня, как вы сами понимаете, беспокоят не духи Мякоткина и Дряблова. Меня беспокоит возможность испускания вами каких-либо криминальных элементов (это: во-первых) и, во-вторых, очевидная бесконтрольность ваших духов. Ведь эдак они у вас запросто расползутся по всему городу, распоясаются как хотят – и, скажите на милость, кто, собственно, будет тогда отвечать? – граф кудыкин (не пропадать же аудитории) возвысил голос: – Вы сами подумайте. Их ведь за руку не поймаешь: они ведь… пфу-фук!.. И всё. Так что я лично вижу лишь один выход: вы испускаете всех ваших духов не иначе как с ведома и одобрения Королевской Полиции. И это не шутка, напрасно вы смотрите так иронически. Ой, как напрасно. Уж поверьте мне. Искренне вам советую: начните сотрудничать, пока ваши духи не довели вас до беды.
– Вы так впечатлительны?

Публика замерла в ожидании «мер реагирования», – и только Пленира Петровна рассмеялась:
– Мужчины, мужчины!.. Такие, уж кажется, уравновешенные, серьёзные, а вот, поди ж ты… Как дети, честное слово. Ну, хватит вам, хватит, – продолжала она примирительно…
Граф Кудыкин поморщился, но супруга, беря его под руку, крепко стиснула мужнин локоть, и Первый Министр, с убийством в глазах, подчинился нажиму её руки:
– Жаль, что наш разговор пока не сложился, но я твёрдо уверен, что мы непременно найдём общий язык. До свидания… до скорой встречи…
И Кудыкины отбыли.
А к Ашенбаху тут же подлетел не на шутку взволнованный Тремелюдин:
–  Что произошло? Что такое?
– Ничего, – ответил тот сухо и отошёл.
Дракон стал допытываться у Селиванова, оказавшегося неподалёку, – и, по мере его рассказа, волновался всё больше и больше.

– …Какое ребячество: ссориться с Первым Министром! – возвратившись в герцогинин особняк, выговаривал он упрямой спине Ашенбаха, проходя вслед за ним в гулкий, звонкий вестибюль, откуда открывались шесть пар золочёных дверей и взмывала парадная лестница с купидонами. –  Какая глупость!.. Вы хоть знаете, чем вы рискуете?
– Чем же? – обернулся к нему Ашенбах.
– Всем! – воскликнул Иван Януарьич… – Головой, репутацией, будущим, прошлым… всем! Одно хорошо: графиня обратила на вас внимание…
– Ну, уж дудки.

– Постойте, – Иван Януарьич легонько придержал  своего импресарио за рукав… – Почему сразу «дудки»? Пленира Петровна, вы не можете этого не признать, – женщина очень даже. Нет, я понимаю, я сам существо возвышенное, – понимаю, что сердцу не прикажешь, – но телу, дорогой мой Виттобальд, телу… ради неоспоримой пользы и взаимного удовольствия…
– Дудки, – отрезал тот.
– Да что вы за человек такой!.. Что вы за мужчина, если вас не волнует шикарная, сочная женщина… непосредственная…
– Вот и волнуйтесь сами.
– Я сдаюсь, – поднял лапы дракон… – Всё, я сдаюсь.

Он почувствовал, что очень уж разбежался – и влетел в покамест запретную для него сферу жизни Ашенбаха, – и потому не рискнул напирать дальше, только добавил, что они, впрочем, оба устали, и любой, даже самый легкомысленный разговор, лучше будет отложить… – да, давайте отложим!..  А пока, сказал он, самым лучшим для нас будет отдых: разойдёмся по, так сказать, апартаментам и вздремнём. (Странно: лестница не производит впечатления крутой, – а подъём, однако, даётся нелегко.) Ну, идите, мой друг, обживайтесь. А Вы вот сюда, Ваше Королевское Высочество, если не возражаете.

Апартаменты, на которые, недолго думая, указал он рассеянным когтем, прежде (лет тридцать пять назад) принадлежали самой графине, – пока та не сбежала однажды, к злорадству всего королевства, с фамильными изумрудами в лифчике и со следующим графом Бельтеневым под сердцем. Граф-супруг пустился в погоню и гнался за графиней до самой границы, и трижды едва не настиг… – но в любви ему, как говорится, не везло.

Зато как же, ах, как же ему везло в картах!.. Одни так украсившие оркестровую гобелены – и среди них знаменитая «Бержеретта» (с васильками в мильфлёре) – чего стоят!.. А фабрика колющих инструментов?.. А флагман чьего-то там флота «Сапармурад»?.. Вот и после графинина бегства граф утешился тем, что до нитки раздел в покер тотьманского губернатора, – так что даже и губернаторшин кабинетный рояль «миньон» теперь скалил свои пожелтевшие клавиши в «свифтианской» гостиной герцогининого особняка.

Эта гостиная, бывшая прежде и «коньячной», и «чайной», и даже (при ещё не сбежавшей графине) «мандаринной» – и в самом деле обставленная тогда «китайским чиппендейлом» и все свои знаменитые фарфоровые подделки сохранившая именно с той поры, – называлась так, главным образом, за янтарно-золотистый дамаск на стенах. Но шли годы, шёлк выгорел и посёкся, и когда герцогиня Гроссен-Цапельская впервые заглянула в эту англизированную – с псевдо-стаббсами, полными, тем не менее, честноглазых гуигнгмов, – комнату, ни о «чайной, ни о «коньячной» и речи идти не могло: «лошадиная», только «лошадиная». К счастью, факультативно образованный Хлапичек через день такого неблагозвучия предложил «свифтианскую», и пусть герцогиня посоветовала ему не выэнциклопендриваться, предложение было принято.
 
Прочие комнаты – «голубая» столовая, пробковый «прустианский» кабинет, будуар  «табакерка» и «турецкая» спальня – остались при своих, неизвестно кем и когда (и зачем это) выдуманных названиях. А вот их обстановке – бесценным музейным недотрогам – устроили настоящее «Федорино горе», беспощадно гоняя их из комнаты в комнату до тех пор, пока непостижимый вкус герцогини не был «в основном» удовлетворён.
 
Но, ещё раз обойдя потрясённые апартаменты – ещё раз осмотрев их придирчивым хозяйским взглядом, – она всё же щёлкнула пальцами: вынести из столовой безымянную нимфу с кувшином, а раму – нет-нет, оставить. Почти протрезвевшие от общения с Ее Милостью грузчики дружно загудели о зияющей пустоте, из которой ни фэн-шуя не выйдет, – но хозяйка стояла на своём. После непродолжительных творческих поисков (на чердаке и в подвале) отверстую раму заткнули скверной копией гейнсборовской «Миссис Робинсон». И… – невозможно: овульгаренная подружка принца Уэльского (без сомнения, верх англоватой эксцентричности графа) оказалась на диво уместна в этом доме под сдвинутой крышей, представлявшем теперь собой что-то вроде пародирующего явь сновидения – иронической грёзы, насмешливой фантасмагории…

Осторожно, под вечер («Простите, не люблю атмосферу народных гуляний») пришедший Хлапичек был принят в «прустианском» кабинете – Ашенбахом. Неожиданно для них обоих герцогиня оказалась тем самым пунктиком, в котором не сразу, не без минутной запинки, но сошлись их не слишком-то схожие во всём остальном взгляды и пристрастия. Да и запинка, собственно, произошла по вине Тремелюдина: тот встретил гостя на пороге с распростёртыми объятиями, оказавшимися для сдержанного Хлапичка и неожиданными, и явно великоватыми. К немалому раздражению гостя, Иван Януарьич обхаживал его, словно невесту-миллионершу: игриво намекал на какие-то воображаемые между ними секреты, ссылался на какие-то имена (так, будто всё это были их с Хлапичком общие приятели), взахлёб «откровенничал», не отпускал от себя ни на миг – и так рявкнул на Селиванова, нетерпеливо предложившего «по рюмочке», что у бедняги по-детски задрожали губы.
 
– Какие же всё-таки здесь прекрасные люди!.. – без устали сыпал на гостя косвенные комплименты Иван Януарьич: – …услужливые, приветливые…
– Это всего лишь «комплекс дорогого гостя», – хмуро возразил неподатливый Хлапичек… – А поживите здесь годик-другой, и они возненавидят вас как родного…
 
Вот с этой-то фразы (обнаружившей в нём тот же самый, что и у Ашенбаха, мировоззренческий недуг) и возникла их негласная умственная солидарность, которой не суждено было, конечно, сыграть никакой важной роли, но которая на время избавила их обоих от гнёта одинокой вины. Разумеется, оба знали, что «на время», и знали, что им, чтоб уверовать в своё право на правоту, всё равно никогда  недостанет той силы отчаяния, какой в других людях было, пожалуй, с избытком. Она и пугала и влекла их; оба втайне завидовали чужой решимости: самоотступничеству, которым кто-то развязал себе руки для действия, – и оба, как могли, отбивались от соблазна последовать этому примеру.
 
Хлапичек рассказал Ашенбаху про смесь Петровой – про своё малодушие – и хотел прямо сейчас идти в подвал – уничтожить, но Ашенбах удержал его, пообещав отправить туда Селиванова. Тот, сразу призванный для исполнения, заверил их, что «разберёмся», – и разговор, слово за слово, пошел дальше. (А Селиванов между тем заглянул в ящик, взял одну ампулу, повертел, подумал… – примерился, куда ее можно приспособить – ухмыльнулся, ещё повертел, а потом положил обратно, закрыл ящик и, заботливо подоткнув растрёпанную рогожу, перенес его в «турецкую» спальню кронпринца. А чего? – пригодится: всякое бывает.)