Глава 17. Через день Королевский Вестник...

Через день  «Королевский Вестник», поданный Селивановым к завтраку в цветочной вазе (за неимением в графских сервантах лишь недавно вошедших в моду газетниц), откликнулся на торжественную встречу кронпринца сразу тремя статьями. Во-первых, бравурной передовицей, бойко пробарабанившей о «большом историческом событии». Во-вторых, одним из тех редкостно глупых «монологов на заданную тему», на какие всегда горазды доморощенные моралисты, вроде меня, и какие посрамляют мораль куда лучше, чем это делает самое отъявленное ницшеанство. И, наконец, репортажем «Будущее Королевства в надежных руках»: полторы полосы самовитых «особинок» и «задоринок». Иван Януарьич остался доволен.

– Прекрасная пресса, – сказал он, передавая газету кронпринцу и принимаясь за «медово-абрикосовое» фуфле. – Фотографии только подкачали…
Речь шла о примерно полудюжине сопровождавших репортаж смутных фотографических призраков, в трёх из которых Селиванов, из-за покладистого тремелюдинского крыла, радостно заподозрил себя. Он, бедняжка, всерьёз полагал, что вот это и есть – слава.
– Мне бы одну, если можно, – попросил он, по-детски не отрывая взгляда от вожделенных листов. – Я бы маме послал.
– Да фоть фсе, – разрешили медоточивые тремелюдинские уста. Чав-чав-чав.
Селиванов радостно вспыхнул:
– Правда?
– Правда, – Иван Януарьич промокнулся салфеткой. – Порадуйте, как говорится, мать-старушку. А вы, Ваше Королевское Высочество, – обратился он к кронпринцу, – разве не хотите взглянуть?
Тот поморщился, но развернул газету – полистал с полминуты (отметив разве что «плеонарное совещание»), а потом отдал её Селиванову и объявил, что пойдёт прогуляться.

Он спустился в ещё накануне облюбованный им из окна матушкин сад – уже пробудившийся, уже паливший зелёной дробью изо всех своих стволиков и стволов. Было что-то стрекозиное в этой первой, прозрачной листве – в том, каким жесткокрылым блеском сквозила в ней солнечная канитель… – да, пожалуй, головокружительный обман полёта… и прилагающееся к нему волнение, истома и слабость. В наиболее декоративной (поверенной если не алгеброй, то уж, во всяком случае, геометрией) части сада, где царили замшелые мраморы (словно компенсируя редкость других регулярных зелёных наслаждений), он нашёл заброшенную беседку, полную прошлогодней листвы, – и с какой-то новой, не бывалой в нём прежде усталостью повалился на этот ворох. Лёжа навзничь, словно тенью орденской ленты перехваченный наискосок тенью подпиравшего кровлю столба – и заметивший это, – он закрыл глаза – не смотреть:  не терпеть, не зависеть, не ненавидеть, не обидеть… – но, к счастью, ничего не вышло. Сразу вслед за мгновенно залившим глазницы и так же быстро отхлынувшим красным солнечным маревом перед мысленным взглядом кронпринца, словно в предсонье, появилась та, кого он не мог и не хотел забыть…

– Милый Тедди, – беззвучно говорила она… – Милый Тедди... У меня здесь дождливо и левостороннее движение, и я понятия не имею, что с этим делать без вас. Милый. Тедди. Я думаю о вас, когда вижу на стене тени ангелов. Кстати – они, действительно, все горбаты… Так жаль их…