Мужское лето

     Отец  болел.

     У  него была   язва  желудка.  Ему  сделали операцию.

     Катя  с   сестрой   ходили  в  госпиталь к  отцу. 

     Там  врачи  и  больные  -  мужчины.  Вместо  медсестер в  белых халатах  - медбратья.
 
    Больные мужчины  - это страшно.

    Госпиталь  сестрам  поначалу не  понравился.

    Серые, измученные недугом лица,  запахи  лекарств по  коридорам.

    Иная жизнь  вне  дома, вне радости.

    Но  отец  просил  почаще  навещать его. И они  приходили.  Часто, почти  каждый  день.
 
     Госпиталь располагался в старинном  чопорном здании.   Двор  - строгая,  но  очень  просторная асфальтированная площадка с галереей  бронзовых бюстов, героев российского флота -  адмиралов  Ушакова,  Нахимова, Макарова.

     Дальше,  обрывом  к  морю  простирался заброшенный полудикий  парк.
 
     Обычно  холодное  море в  то лето одарило теплом  и  приветливостью.
    
     Госпитальная дисциплина,  как   во  всяком провинциальном  учреждении,  являла  собой  некий  субстрат  порядков  казармы  и уклада  пионерлагеря.
 
     После обязательных процедур  больные  разбредались  по двору, парку, уходили  к  обрыву,  к  морю.  Те, что  пободрее,  бегали  и  подальше,  в  поселок.

     В  хорошую погоду на скамейках  перед окнами  яростно стучали  шахматными  фигурами.  Молодые  переживали  свои  победы  и  проигрыши  бурно,  с криками  и  жестикуляцией.

     Возгласы  их   вспугивали дремлющих  по карнизам  ворон  и  галок.

     Закаленные  в шахматных  баталиях    игроки  постарше  снисходительно  наблюдали за  страстями  молодых. Отворачивались.   Они  улыбались.

     Сестер  тоже  захватили  шахматы.  Играть учил отец.    Учил под   впечатлением  сыгранных партий, и  постоянно  отвлекался.  Но  зерно было заронено.

     Мужчины болели.

    Замечалось  это   по особой бледности  лиц, по  странному  свойству  пижамы болтаться  на  мужских плечах.
   
     Мужчины  не  жаловались. Они  молчали.

    По их молчаливой  сговоренности  и  сестры  старались  не  замечать их  болезнь.

     Приходили  жены  больных. Трогали  за плечи  мужей.   Вздыхали.

     Мужья нежно улыбались. 

     Жены  были  красивыми.

     В  госпитале  царило особое   настроение,  свои малопонятные сестрам  законы. 

     Они  и   привлекали, и настораживали.
 
     Девочки  свободно разгуливали  по  коридорам, строгим  и  тихим. 

     Даже  нечаянный  негромкий   шум  отзывался в них долгим  и  гулким  эхо. 

     Казалось,  по  коридорам  этим  надо  было ходить  на цыпочках, а  еще  лучше парить бесшумно.

     Иногда отца  навещали друзья.   Компания  забиралась на  чердачный этаж, появлялся  Саша-москвич  с гитарой.

     Пели  моряцкие  песни,  которые не  услышишь  по  радио. Слушали  гитарные Сашины  переборы.
 
    Сестры же,  сломя голову,  летели  вниз   по широким  перилам  каменной  лестницы, чистой  и  красивой, как в старинном фильме про Золушку.

    Они дружно  признали  ее  самой лучшей  лестницей  в  мире. 

    Младшая Татка дулась  на больных, оскорбительно называвших  лестницу трапом.

    Сестры  не  уставали бегать  вверх, чтобы тут  же вихрем  скатиться  вниз  по гладким  широким   перилам.
 
    Порой сбоку,  из-за тяжелой  двери  второго  этажа, выглядывал  доктор  Андрей  Степаныч. Строгий,  с аккуратной  черной  бородкой.  Весь вид  его и  запах лекарств  внушал сестрам уважение  и священный  страх.
   
    Андрей Степаныч, по обыкновению, хмурил брови  и говорил:

- Сейчас надену свои очки и,  наконец, увижу, что  там  за девчонки  расшалились.  А  потом  кое-кому всыплю по укольчику  успокоительного.

     Сестры  не сомневались: добрейший  доктор  никакого  укольчика не всыплет. Но  на  всякий  случай  убегали наверх,  в  палаты  к  больным.

    Навещали  они  своих  знакомцев  с важностью патронесс. Везде  их  принимали  спокойно, не суетясь, на равных.   Особенно матросы.  Усаживали  на  стулья,  называя их банками.  Угощали  присланными  из дома сластями,   госпитальным  компотом, травили  матросские  байки.

     Выглядели  они  забавными  в  широких синих пижамах.

     Но сестры  не смеялись.  Слишком  тонки и  беззащитны  казались  длинные шеи  у  любителей  побалагурить. Порой в глазах их    матросов  сестры  улавливали какую-то  непонятную тоску.

     Глеб  лежал  в палате  №3  на втором  этаже. Лежал совсем  один.  Соседняя койка пустовала. У  Глеба  были  непривычно  длинные волосы.  Он  редко  вставал.

    Катя  усаживалась на край  застеленной  кровати, слушала Глеба. Обо всем  он  говорил подробно  и  обстоятельно,  словно лекцию читал.  О древней  Греции, и о  фильмах Тарковского. 

     Глеб с волнением  доказывал:  напиши  Бродский  только   свое  «Письма римскому  другу», а потом  молчи,  за это одно  Бродский -  гений.
 
     Декламировал  по  памяти:

-  Нынче  ветрено  и  волны  с  перехлестом…
   
     Часто спрашивал:
-  Почему ты  такая грустная?
-  Отцу  плохо.  Да и все  вы…
-  Все образуется.  -  Говорил  Глеб. 
-  Почему люди болеют? Зачем  умирают? Почему  не бессмертны?   -  Забрасывала его вопросами Катя.

     Глеб подтыкал вторую подушку под  спину,  стараясь сесть  удобнее.
 
-  Зачем  людям  бессмертие?  - Задумывался он.
-  Тогда живы были  бы  великие  художники,  музыканты, писатели.   Леонардо,  Моцарт,  Шопен,  Пушкин, Чехов…
-  И  инквизиторы,  и  Гитлер,  и  Муссолини,  и прочая  нечисть. – Продолжал  он.
-  Нет.  Только хорошие.
-  О, тут вопрос  извечный. Хороший  -  плохой  -  оценки  людские.  Одного убил  -  преступник, плохой. Тысячи, миллионы  на  гибель послал,   ты  -  Наполеон  или  Александр Великий. Герой, короче.  Не странно ли?  Жизнь и  смерть не  делит людей  на  хороших или плохих. Просто  жизнь  дарит кому-то  это  мир, а  смерть у  кого-то  его забирает.

-  Несправедливо.  -  Катя  почти не  понимала его речи.

     Глеб тяжело сползал  вниз по  подушке, шумно дышал.

-  Почитай  Достоевского.  Хотя…тебе еще рано.
    
     Гулко  топал  по  коридору  медбрат  Костя.  Очевидно,  шумел  он нарочно. Шаги  его слышны  были  издалека,  и  матросы  всегда  успевали  спрятать  папиросы.

    Глебу  нечего было  прятать.  Он лежал спокойно.

    Шелестя  накрахмаленным  халатом, Костя  вваливался  в  палату  Глеба.  С  ним  влетало  облако из запахов лекарств,  кухни, крепкого  мужского одеколона и  еще  чего-то  терпкого, пахучего.

     Озорно подмигивал  синим  глазом  Кате, колдовал  над  Глебом.

     Катя не  видела  его манипуляций.

     Она  уходила вниз, на  первый  этаж.

     Приближался  час киносеанса.

     Кино  привозили  ежедневно.

     В  то  лето  сестры  увидели  столько фильмов, что  не успевали их  пересказывать подружкам  во  дворе.

     В  их детских головах  ленты  наслаивались  одна  на  другую.

     Порой невозможно  было вспомнить,  как начиналась одна  история  и чем заканчивалась  другая.

     Фильмы случались со всего  света. Японские,  корейские, французские  и наши.

    Кате запомнился один. «Мужское  лето».

    Где-то  далеко  от  их восточных берегов,  в Прибалтике, шла жестокая война.

     Запомнился сумрачный  лес, суровые  мужские  лица.

     Запомнился  убитый человек  в телеге.  Его  накрыли  белым.

     «На  кино»  собирался весь госпиталь:  и  служащие,  и  врачи, и ходячие  больные.  Угощали  сестер  яблоками,  спрашивали  участливо  о  делах их  детских.

     Матросы начинали  дружно  вздыхать и сетовать:  почта,  мол,  нынче  не  та  - никакой  тебе  скорости.

    Татка  убегала к  Косте, он поставлял матросам  бумагу  и карандаши.

    От матросов,  больных гриппом и  ангиной, сестры доставляли в поселок  симпатичным  адресатам  записки.  Точнее, это  были  не  записки, а  целые  послания  - огромные  листы,  сплошь испещренные  мелкими или  крупными,  но  всегда  непонятными  каракулями.

    Сестрам  в голову не  приходило  читать чужие  письма.

    Они  искренне  сочувствовали  красивым  девушкам, представляя, какая мука ожидала  их  при расшифровке этих депеш. 

     Матросы  и сами  не скрывали  своих симпатий  от сестер  в  надежде, что  те,  как можно быстрее доставят их  письма  возлюбленным.

     Иногда девчонкам  приходилось  устно досказывать   то,  о  чем  автор не успел или не  сумел  сообщить письменно.

 
    Главврач,  добрейший Андрей  Степаныч, знал  об этой  миссии сестер.  И величал их не иначе,  как  ходячими  инфекциями. Он  серьезно  полагал:  записки от гриппозных моряков способствуют  распространению заболеваний, особенно  простудных.
 
    Над  его этой  теорией в  госпитале посмеивались.

    Но очень скоро  сестры убедились в правоте  доктора.  Красивые  девушки  вдруг  перестали открывать  сестрам  двери. Вероятно, они  все  заболели  и  все  разом  оказались в  поселковой  больнице.

     Сестры  договорились  не огорчать матросов. Продолжали  бросать письма  в  почтовые  ящики,  возвращались  с  обнадеживающими  обещаниями  в  скором  ответе ненаглядных  адресатов.

     Перед сеансом  матросы  шумели, как дети. От  них мало  чем  отличались  остальные  кинозрители.  И  девчонкам  нравилось  покричать и  посмеяться  вволю.

     Дома  кричать не  позволялось. 

     Сейчас  здесь  никто  не обращал на них внимание.

     Отец сидел в  стороне.  Изредка  посматривал  в их сторону. Улыбался.


     Последним  приходил Глеб.  Ему  уступали  место  поближе  к  экрану. Катя  с  Таткой  тянули  его  к  себе,  он мягко уклонялся. Садился  сбоку  на крайний  стул,  оглядывался, чтобы убедиться,  не мешает  ли  кому  его высокая сутулая  фигура.
      
     Частенько, после особо яркой  картины, публика  задерживалась  в столовой.  Чувства, мысли и  впечатления высказывались здесь без боязни  быть непонятыми или  осмеянными.

      Зачастили  дожди.  Больные все  чаще  сидели  в столовой  и  в коридорчике  рядом.  Развлекали  себя, как могли.

      На  столах разложили  шахматы, лото, и  даже сетку  для настольного  тенниса  добыли.  Иные  вспоминали  детство  «морским  боем», кто-то  рисовал.  Многие  писали  письма  всем, кто  придет  в голову.   

      Соревновались, кто  более  вспомнит адресов знакомых и родственников. Победителю полагался  бисквитный торт  с  вишневым  вареньем на  день выписки.

     О призе с  камбузом договорился медбрат Костя.
 
     Малолетние  сестры принимали  участие  во  всем:  играли  в теннис  и  шахматы, топили  «крейсера», подсказывали матросику, как  обратиться в записке к малознакомой красавице, утешали  юного лейтенанта, давно  не получавшего писем от жены  из  Ленинграда.

    Взрослые  делились с  ними тайнами.  Девчонки твердо знали:  чужой  секрет – никому.  Даже  маме.

   Но  однажды…

   Татка  случайно, (сказала,  что  случайно),  видела, как  рыжий  матрос  Лева  взял  какую-то вещь из  стеклянного  шкафчика  в  процедурной  дежурного  медбрата Кости.

     Но что за вещь,   Татка  не  рассмотрела.

     Катя  злилась на  бестолковость  Татки.  Что  взял  Лева?  Инструмент  какой или лекарство? Может, шприц, играться? 

     Удается  же  Татке  выклянчивать  у  доктора  треснувшие  стеклянные шприцы, пузырьки от лекарств.

     Чем бы  она  лечила  кукол и  плюшевого  медведя?

     Может, и у Левы  случилась такая необходимость?

     Вопрос  прояснился буквально  на  следующий день.

     Госпиталь встретил  сестер непривычной  тишиной.

     В  воздухе  чувствовалась некое  напряжение, тревога.

     Народ  попрятался по  палатам.

     Шахматные доски высились неразобранной горкой.

     Сиротливо зеленел бильярдный стол. Столовая пустовала.
    
     Отца  в палате ее оказалось.   

     Сестры  растерялись.
 
     Наклонив  голову  набок,  сцепив  пальцы  рук  сзади,  пронесся  мимо озабоченный  Андрей  Степаныч.

     Он  не обратил никакого внимания на привставших сестер.

     Бубнил  сердито  себе  под нос, сердито  поглядывал  на  медбрата  Валентина,  что  бежал  рядом.   Тот  с жаром что-то  говорил,  Андрей  Степаныч  непривычно резко  обрывал  и  опять бубнил.

    Девчонки сидели  на ступенях самой прекрасной лестницы и совсем  приуныли : может, и  кино сегодня не  будет? 

     Татка  предложила  вернуться скорее  домой.
   
     Сверху спустился отец. Он  уже  почти  оправился  после  операции.
   
- В госпииале  неприятности. – Пояснил он. - У  Кости  лекарство  пропало.  Важное. Андрей  Степаныч  рвет  и  мечет.  Что-то  у них там еще  стряслось.  Так  что  вы  идите,  погуляйте.  Через  минут двадцать  -  сеанс.
 
     Вручив сестрам  по яблоку, отец  удалился  на  процедуры.

-  Ты  понимаешь, что  произошло? - Прошептала  Катя  и  потащила  наверх Татку, к  Глебу.
    
     Глеб  все  реже  спускался  вниз.   Все  реже  прогуливался по  коридору.

     Завтраки  и  обеды  теперь  приносили  ему  в  палату.
   
     Целыми  днями  он лежал  на  своей  необычной кровати  с  высоко  поднятой  подушкой.

     Катя  замечала, как  день ото дня дыхание  его  становилось  все  учащеннее, все порывистей.

     Он  быстро  худел,  прямо  таял.  Большие  серые  глаза  светились  сухим  тревожным  блеском.

    Они  постучали  в  дверь третьей  палаты. 

    На стук никто не отозвался.

    Сетры долго прислушивались. Вдруг Костя производит процедуры? А всем и каждому известно, во время процедур медперсоналу мешать нельзя. 

    За дверью было тихо. 

    Катя осмелилась заглянуть в палату, Глеб  спал.

    После  утренних  процедур  Глебу, видимо,  полегчало, и он забылся. Сестры  решили пока  его не  тревожить.

    Катя отвела  Татку  к окну   и  потребовала  повторить все, что та  вчера  так  неосторожно  увидела.

    Татка  повторила.

    Убедившись, что  сестренка  ничего  не  приврала, Катя  снова  заглянула  к  Глебу.  Глаза  его  на  сей  раз смотрели  прямо  на  нее.  Почти  прозрачной рукой  он  слабо  поманил ее  к  себе.
 
    Катя  вдруг засомневалась: сказать  или  не  сказать  Глебу?  Ему и так  плохо. Что  он  сможет  сделать?  Он  совсем  ослаб. Вон  как тяжело  дышит.

    Но  как  же тогда  Костя?

- Говори. – Подтолкнула она Татку.
- Что ты! -  Округлила  глаза  сестренка.  – Мне  еще  попадет.
- Тебе-то  за  что?  - Раздраженно  прошептала  Катя.
- За  то, что подсматривала и подслушивала…
- Вот  в  следующий  раз и  не  будешь! -  Отрезала  Катя.
- Не надо,  а? - Просила Татка.- Я  больше, правда, не  буду.

     Глеб  прервал  их  возню.

-  Что  вы?  Говорите  прямо.-Попросил  он тихо.- У  вас что-то  случилось?
-  Не  у нас, а  у  вас,  в  госпитале. -  Осмелела  Татка.  И  все рассказала.

     Глеб  долго  молчал.  Лежал  с закрытыми  глазами.  Сестры  решили  уже,  что он  заснул.  Встали,  чтобы  уйти.

     Наконец,  Глеб  открыл   глаза.   Катя  спросила,  как  теперь  быть и  как  выручить Костю?
     Глеб  ответил,  все  уже  сделано.  И  сделано правильно  ими, сестрами.
 
     Вошел медбрат Валентин. 

     Стал выгонять  сестер  из  палаты. 

     Глеб  виновато  улыбнулся, помахал  сестрам  слоником. 
Сохранившаяся  с  маминой молодости  дюжина  мраморных  слоников  перекочевала  в госпиталь.  Самый  симпатичный  из  них  остался  у  Глеба).

    Может, от  пережитых  волнений, может, от  зачастивших концу лета  дождей, Татка  слегла.  Катя не отходила  от больной сестренки.
 
    Мама  разрывалась  между  домом,  работой  и  госпиталем.
 
-  Слава  Богу, хоть  отец  поправляется. Иначе, чтобы  я  делала? –Восклицала она.

    Едва  Татка  встала с  постели, в  горячке  свалилась  и  Катя. Тут уже  Татка  суетилась возле  нее.
 
     Немного  времени спустя  они обе  посмеивались:  видел бы их  добрейший  доктор  Андрей  Степаныч.  То-то  бы рассердился  и  наверняка заявил:  А я  подчеркиваю  еще  раз:  эти  малолетние  девицы  есть переносчицы инфекций! Да!»

   
    К сентябрю становилось теплые  деньки – редкая пора в  здешних  краях.

    Больные  разбрелись по  парку,  по  берегу.

    Чужим   показался сестрам  старый госпиталь после  двухнедельной  разлуки. 

    На лестнице  и в  столовой  никого не  было.

    Оставив Татку в коридоре, Катя  взлетела на  второй этаж  к  двери  палаты  №3.

    За белыми  спинами  медиков,  на  кровати  Глеба  лежало  нечто  вытянутое, покрытое  белой простыней.
   
     Катя сразу  поняла -это  Глеб.

     По  серым  лицам   медиков  Катя поняла,  произошло  непоправимое. 

    Она  глухо  вскрикнула, закрыв рот ладошкой.

    Ее  вытолкали  за дверь.  Велели  убираться  на  улицу.
   
    Но Катя прислонилась к холодной стене и  словно окаменела.Ноги перестали вдруг слушаться.

     Ее  взяли  за  руку -  медбрат Костя. Странно  румяный  и здоровый.

     Она  спросила, где  Глеб.  И  сама  испугалась своего  вопроса.

-  Его  нет. – Просто  ответил Костя. – Ночью умер. Все ждал  вас  с  сестренкой. Не  дождался, понимаешь…

    Костя  крепко  сжал ее  руку,  повел к  себе. Дал выпить какой-то горечи. Катю душила  судорога, она  не  могла даже  плакать.

- А  ты  поплачь. - Советовал Костя. – Выпей  водички.

     И  стал  рассказывать,  как  Андрей  Степаныч хотел наказать его, Костю, за  пропажу лекарства. Но  не  наказал.

    Глеб  признался в  краже.

    Поверили  ему или  нет – неизвестно. Только вихрь  пронесся  мимо.

    Но как  поверить?  все знали: Глеб к  моменту  пропажи  не  вставал. 

    Тут  Лева  появился. Ребята  с  ним  говорили, он уперся.  Его позвал Глеб.  Лева пробыл  у  него  недолго.  Прямо  от  Глеба  к  Андрею  Степанычу  отправился…
   
     Катя с Таткой  покидали госпиталь.

     На  углу,сестер  догнал  рыжий  Лева.

-  Он просил тебя не  плакать. Очень  просил.  И  еще  это…

     Лева  протянул  ей мраморного  слоника.

     Она отвела протянутую  руку.

- Возьми его себе. 


     В конце  августа  отца  выписали.

     Какое-то  время  Татка еще  навещала своих  подшефных  выздоравливающих. 

     С началом  школьных  занятий  и  она оставила дорожку  в  госпиталь.
8
     Спустя  несколько  лет, сильно  простудившись, Татка  попала  в  старый  госпиталь.

     Болела  она  зимой.  И  все казалось чужим.  И  люди  работали  здесь  чужие.  Медбрат Костя  и  Андрей  Степаныч давно уволились. Не  было Глеба.  Да  и  сама  Татка  изменилась,  выросла.

    А  спустя  еще  некоторое  время,  окончив медучилище, Татка пришла сюда  работать.

    Но  не она  стала первой  девушкой- медсестрой  в  нашем  старом  госпитале.