Верность

                Андрею Синявскому посвящается

1
Поезд в Москву отправлялся в одиннадцать-двадцать вечера. Город уже затих: пустые, словно прибавившие в ширине улицы с золотыми пятнами фонарного света на асфальте; погашенные окна, которые можно сравнить с закрытыми глазами спящего человека; чистое от дневных дымов небо с зелеными крапинками звёзд…
Но для вокзала ночи нет. Он живёт своей особой жизнью, подъёмы и спады которой определяются не временем суток, а расписанием. На перронах снуют носильщики, следящие за тем, чтобы никого не задеть своими нагруженными чемоданами тележками; группы провожающих или встречающих составы людей, хриплая перекличка паровозов, порой перекрываемая бесстрастным, объявляющим о посадке или прибытии голосом диспетчера; хрустальное сияние люстр в залах ожидания и ресторане; очереди возле окошек касс, телеграфа и киоска «Союзпечати».
Кроме журналов и газет в нём продаются папиросы, купить которые Лазареву не удалось. Ему было неловко перед Большаковым - директор не просто прислал машину, а заехал за Лазаревым сам.
- Ну? – спросил Большаков, войдя в комнату. – Собрался?
- Собрался, Павел Алексеевич.
- Ничего не забыл?
- Ничего. Пять раз проверял.
А сейчас получается, что забыл. И такую мелочь, как курево.
«Ничего, - думал Лазарев, предъявляя проводнику билет. – Это мне только на пользу. Не курить и терпеть. Куплю в дороге»
По настоянию Лазарева они расстались, как только началась посадка, хотя Лазареву очень хотелось побыть с Большаковым, как можно дольше: от этого человека в любых обстоятельствах исходила сила и нечто сродни непоколебимой уверенности в том, что безвыходных ситуаций нет и быть не может. Всякая трудность – это проверка, испытание, назначение которого новый опыт.
На прощание Большаков сказал:
- Передавай привет столице, и возвращайся здоровым. Твоё здоровье, Алексей Николаевич, принадлежит не только тебе.
- А кому ещё? – улыбнулся Лазарев, чувствуя крепкое рукопожатие Большакова и любуясь живым блеском его глаз.
- Заводу, нам.
В Москве Лазарев будет проездом, одни сутки, необходимые для визита в Министерство.   Потом снова в путь, на две недели в Кисловодский санаторий «Заря», с пятого по девятнадцатое сентября, как было указанно в путёвке, лечить себя от странной болезни, диагностированной, как «обострение хронического гастрита».
«Если бы это так и было, - который раз вздохнул Лазарев, ставя на багажную полку небольшой чемодан и портфель с документами. - Если бы. Но ведь никому не скажешь о том, что со мной на самом деле происходит - сочтут безумцем. А что такое «безумие»?»
Спутниками Лазарева оказались двое – девушка и старик. Девушку провожал мужчина. Но не муж, как понял Лазарев из продолжающегося между ними разговора, а, скорее всего, музыкальный работник. Может быть, руководитель хора или учитель пения.
- Вы, Наташа, начните с «Синего платочка». И обязательно им спойте нашу любимую.
- Хорошо, Валерий Павлович.
- И не волнуйтесь. Что бы ни было, оставайтесь спокойной. Самообладание – верный друг таланта.  И перед пением обязательно сделайте несколько глубоких вздохов, как я вам показывал. И помните, каков бы ни был итог конкурса, мы…
Напутствия были прерваны появлением седобородого старика с большой, укрытой тканью корзиной. Старик - явно колхозник: сапоги, косоворотка, медаль «За доблестный труд» на лацкане кургузого пиджачка. Лицо старика показалось Лазареву чем-то знакомым. «Где я его мог видеть? - подумал Лазарев. - Странно…»
И только тогда, когда старик, знакомясь, снял кепку, Лазарев вспомнил, где он видел похожее лицо. Мраморный бюст! В фойе медицинского института, куда он иногда приходил встречать после занятий… «Нет! – остановил себя Лазарев. – Не зачем ковырять старую рану. И зря я не купил папирос»
Заставляя память замолчать, Лазарев вслед за худруком вышел в коридор и встал у окна. Замер, полностью отдав своё внимание происходящему. 
Вот раздался простуженный паровозный свист, вскоре за ним запускающий движение поезда мягкий толчок. Медленно набирая скорость, поплыла заполненная провожающими платформа – смеются, машут на прощание руками, посылают воздушные поцелуи… Затем семафоры, пакгаузы, бьющие по глазам прожектора на вышках, депо, локомотивы, похожие на «далёкие горы» кучи угля, помеченные рубиновыми огоньками стрелки, сцепленные в длинные цепочки товарные вагоны… 
- Не возражаете? – рядом с Лазаревым возник похожий на академика Павлова старик.
 -  Дамочка переодевается, - пояснил он. И стал рассказывать Лазареву, о том, что едет к сыну. Но не только. Хочет посетить Всесоюзную сельскую (он так и сказал «сельскую», с гордостью в голосе) выставку.
- Поучится уму-разуму и взять пример. Ещё обязательно в мавзолей к товарищу Сталину.  Почтить и возблагодарить. И Ильичу поклониться. Без них мы бы…
Лазарев вздрогнул и на какое-то время перестал понимать, о чём говорит симпатичный ему дедок - опять началось «шевеление», как он называл странные ощущения в животе.
«Пренебрегай! Пренебрегай!» – поморщился Лазарев.
- … картофель. И яблок в этом годе тьма, - продолжал говорить старик. – Моя хозяйка из них пирожков в дорогу напекла. Вот с чайком и откушаем.
***
Мерный стук колёс, старательно отсчитывающий часы и километры.  Еле ощутимое покачивание вагона на изгибах долгого пути. Давно миновали Чебаркуль, где Лазарев купил себе пачку папирос, от которых почти ничего не осталось. Попутчики Лазарева крепко спят: Иван Митрофанович на нижней полке, Наташа над ним. Старик с сопением, слово исполняет трудную и ответственную работу, девушка бесшумно. Лазареву кажется, что её нет. Он сидит у окна, отражающего столик с остатками совместного ужина, матовый овал ночника над дверью, висящий на крючке плащ Лазарева.   Иногда стекло становится прозрачным, чтобы показать ему выхваченные из мрака безымянный полустанок с уютно светящимся окошком и стоящей рядом женщиной с флажком, далёкую россыпь огней посёлка или городка. Иногда в сторону Челябинска шумно проносится пассажирский состав.
И только тогда Лазарев замечает, что он находится в поезде. Воспоминания победили и взяли Лазарева в плен. Чтобы мучить, делая короткий перерыв на очередную папиросу в тамбуре…
После беспризорного детства Лазарев плакал дважды.  Первый раз, когда пришла похоронка. Скупая, но беспощадная, известившая о героической смерти его жены. Ирина погибла на боевом посту, во время хирургической операции в полевом госпитале, от которого после вражеского налёта осталась дымящаяся воронка. Серая картонка нашла Лазарева в Челябинске, куда был эвакуирован Кировский завод, ставший местом его работы после окончания Технологического института.
Три раза он ходил в военкомат - просить, требовать, умолять, чтобы взяли на фронт.  «Нет, товарищ Лазарев, - слышал он в ответ, глядя на список подлежащих «брони».  – Ваше место на заводе, в цехах. Там ваша передовая. Кто будет ковать победу в тылу? Кто будет обеспечивать нашу армию снарядами, боевой техникой? Отдать жизнь за Родину - ваш долг, но «отдать жизнь» – не значит умереть. Это значит, забыв о сне и еде, трудиться!  Трудиться, трудиться, трудиться! До полного изнеможения, до рези в глазах и звона в ушах.  Вам понятно?  А теперь идите»
В Ленинград Лазарев не вернулся. Приезжал, ходил, не узнавая знакомых улиц (груды щебня, повреждённые бомбами дома, заборы, прячущие развалины…), сжимая от злости кулаки, проклиная   фашистов. И за пострадавший Ленинград, и за смерть жены, без которой многолюдный, одетый в леса оживающий город казался Лазареву пустым. Он остался в Челябинске, «перековывать мечи на орала», как говорил Большаков, предложивший Лазареву возглавить химическую лабораторию при литейном цехе.
- Кто как не ты, Алексей Николаевич? Кто у нас лучше всех разбирается в перлитах и аустенитах? Дерзай, а мы поможем. 
Счастливое время! Снова бессонные ночи. Снова поиск, удачи и ошибки. Снова требующее полной отдачи Государственное задание.  Но теперь уже не для войны, а исключительно для мира – наладить серийный выпуск гусеничного «Сталинца», самого мощного трактора в стране. Да что в стране? В мире! А как иначе? Где имя Сталина, там всегда победа! Всегда новый рекорд, очередная взятая вершина.
А потом… Потом аскетическая жизнь Лазарева закончилась. Нет, он не изменил Ирине, её памяти, физической близостью с женщиной. Этого быть не могло. Но оказалось, что его сердце способно в себя вместить новое чувство. Его можно назвать «симпатией», можно назвать «небезразличием», если такое слово существует, а можно никак не называть.
Два года назад Лазарев познакомился с Людмилой. Хотя, что значит «познакомился»? Как можно не познакомиться с новым сотрудником лаборатории? Несомненно, одарённая, понимающая Лазарева с полуслова. Готовая, как и он, отдавать свои вечера и выходные производству.
И удивительно чуткая:
- Если хотите, Алексей Николаевич, я сегодня останусь?
- Благодарю, помощник мне не помешает.
Именно помощник, помощница, записывающая чётким, несколько школьным почерком всё, что диктовал не отрывающийся от микроскопа Лазарев; безошибочно находящая в справочнике нужную для работы таблицу, помнящая порядок взятых в литейном проб. Или просто заваривающая чай, именно тогда, когда Лазарев думал: «Чайку-бы…»
Полная противоположность жене – что-то мальчишеское в стройной до худобы фигуре, светлые волосы, заплетённые в тонкие косицы, голубые глаза.  Глаза…
Глаза, в которых Лазарев не мог не заметить особое к себе отношение. И это уже не казалось - он прекрасно знал, как смотрят влюблённые люди. Но так на начальника подчиненные смотреть не должны. Но он не только начальник, он мужчина. А Людмила не только химик-технолог. Она женщина.
Поэтому и в себе самом Лазарев не мог не заметить (и себе в этом честно признаться) вызывающего стыд волнения, когда он Людмилу видел.   Хотел видеть. Хотел слышать её тихий голос, обретающий неожиданную силу и напор, когда Людмила читала со сцены стихи: о Родине, о войне, о любви. Читала на концертах заводской самодеятельности в день Победы, на Седьмое ноября, другие торжества.
Иногда, если они засиживались в лаборатории допоздна, Лазарев провожал Людмилу до остановки автобуса. Провожал, держа в руке портфель, в котором, собственно, не было никакой нужды – его можно было оставить в лаборатории. Но это маленькая хитрость Лазарева –  портфель их разделял, не позволяя ему взять Людмилу под руку. 
Они шли и разговаривали. Уже не о работе, но и не о себе.  О газетных и радионовостях, фильмах, которые она смотрела (Лазарев в кино не ходил), о литературе, живописи и прочем, совершенно для обоих «нейтральном».   
Когда автобус Людмилу увозил, он ещё какое-то время стоял и курил, оттягивая время возвращения в свое жильё, в своё одиночество. А каково ей? Ведь и она одна – от Большакова Лазарев узнал, что родных у Людмилы нет. Из-за войны…   
И только раз, одним осенним, пахнущим опавшей листвой вечером (чудесный, но очень грустный запах, напомнивший Лазареву Летний сад) Людмила ему, что называется, «приоткрылась», подведя к опасной черте. Она сказала, что очень любит детей и даже хотела устроиться воспитательницей в детский сад.
- Но химия перевесила, если сравнивать выбор с чашами весов. Я ещё тогда подумала – зачем мне воспитывать деток чужих, если… когда-нибудь… Я умею ждать. Словом, надежды девушек питают. Вы меня понимаете, Алексей Николаевич?
- Не совсем, - ответил Лазарев.
И, наверняка, покраснел.  От того, что слукавил – он прекрасно Людмилу понял.
На Новый, 1953-й год случилось то, чего Лазарев так старательно избегал.
На праздничном концерте Людмила (светло-голубое платье, делающее Людмилу похожей на выпускницу-десятиклассницу, замысловатость высокой причёски…) читала не стихи, а его мысли, выраженные в удивительных строчках малоизвестного поэта Асеева. Она смотрела в притихший зал, теребила наброшенный на плечи платок и обращалась к нему. Как если бы Лазарев на несколько минут, в течение которых длилось выступление,  стал  ею, а он Людмилой:
 – Любовь? Ее нет между нами, —
Мне строго сказала она. —
Хотите, мы будем друзьями,
Мне верная дружба нужна.
Вот в этом они оказались очень схожими – Ирина и Людмила. Жена тоже могла знать, что думает и чувствует Лазарев, никаких вопросов ему не задавая.
После, когда в фойе, где стояла увешанная огнями ёлка, начались танцы, Лазарев решился показать, что и он умеет угадывать сокровенное. Он пригласил Людмилу на вальс, хотя танцевать не хотел и забыл, как это делается.
- Простите, Людмила   Борисовна, - галантно склонил голову Лазарев, - но мне кажется…
- Нет, вам не кажется… - глаза Людмилы вспыхнули и засветились благодарностью.
- Тогда… Тогда заранее прошу прощения, если ненароком наступлю вам на ногу или совершу ещё что-нибудь медвежье.
Удивительно быстро подстроившись друг под друга, они закружились вместе с остальными, в числе которых были Большаков, танцующий с заведующей заводской санчастью Максимовой, парторг Зальцман, составивший пару с женой директора, начальник литейного цеха Куценко...
«В этом нет ничего преступного, я делаю это для неё,» - успокаивал себя Лазарев, старясь не обращать внимания (и всё же обращал! с удовольствием обращал!) на то, что в его ладони горячая ладонь Людмилы, что его рука касается её тонкой талии; что он вдыхает исходящий от её волос тонкий аромат духов.
Из ловко прилаженных к колоннам репродукторов лилась чарующая музыка Штрауса, осыпая танцующих кружочками конфетти, стреляли хлопушки, сверкала разноцветием шаров увитая гирляндами золотых лампочек красавица-ёлка. Такими же гирляндами был обрамлён портрет Вождя, в эти минуты переставшего быть живописным полотном - вот Он здесь, с нами. Живой…
Постепенно серьезность, с какою Лазарев начал танцевать, исчезла. Он ощутил необычную легкость, а с нею и радость – точно помолодел, и ему не сорок, а на пятнадцать лет меньше. И не было этих пятнадцати лет, не было горя, не было его трагически оборвавшейся семейной жизни и всё ещё впереди.  И что Людмила, смотрящая на него сияющими от счастья глазами – его жена. А потом они пойдут домой. Как пойдут домой Большаковы, парторг с супругой. А «дома» (Где? Как там в этом «доме»? Неважно!) он обнимет Людмилу по-настоящему, прижмёт её к себе, погладит и скажет ей…
Но вдруг всё померкло.  Лазареву показалось, что он увидел лицо Ирины. Среди тех, кто не танцевал, а с улыбками наблюдал за плавно вальсирующими парами. Лицо жены было скорбным, таким, каким оно было при расставании. Расставании навсегда.
«Вот и наступила расплата… Зачем я это сделал? Зачем?!» - на мгновение ноги Лазарева отяжелели и приросли к полу. Кто-то его толкнул в спину. И ещё, тем самым выведя его из оцепенения. Лазарев попытался поймать ритм и не смог.
- Что с вами?  - спросила Людмила.
- Душно, - попытался улыбнуться Лазарев, но это у него не получилось.   
В этот момент музыка кончилась.
- Извините меня, я… - Лазарев не договорил. 
И жалея, что не может стать невидимым и бесплотным, стал протискиваться   в гардероб, оставив Людмилу возле утратившей блеск и сияние ёлки…
И вот тогда, той бессонной от переживаний ночью в животе Лазарева началось странное жжение. Точно кто-то колет, ковыряет его желудок раскалённым гвоздём. Вполне может быть, что эти неприятные ощущения –  лишь следствие выпитой водки, непочатая бутылка которой «на всякий случай» стояла в буфете. И вот этот «случай» наступил. 
К утру всё прошло.  И Лазарев о докучавших ночных болях забыл.
На следующий день, улучив момент, когда в лаборатории кроме него и Людмилы никого не было, Лазарев подошёл к ней сказал:
- Простите меня, Людмила Борисовна. За моё вчерашнее бегство. Бывают в жизни такие невыносимые минуты, что… Что… мне это трудно выразить. Бывает…
- Не продолжайте, Алексей Николаевич - я поняла. И благодарю.
-За что?!
- За танец. За пережитое…
2
Второй раз он, зрелый человек с седеющими висками, привыкший сдерживать свои чувства, по-монашески заперший своё сердце, приучивший себя и продолжающий приучать к терпению, плакал в страшные для всей страны мартовские дни. Когда случилось то, что случиться не могло – Сталин умер! Умер? Умер!!! 
Об этом голосом Левитана сообщило радио:
«От Центрального Комитета коммунистической партии  Советского Союза, Совета министров союза СССР и президиума Верховного совета СССР… Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Светского Союза… Дорогие товарищи и друзья… Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза, совет министров СССР и президиум Верховного совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в девять часов пятьдесят минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин…»
Вначале не верилось. Лазареву казалось, что это происходит во сне: одевающийся в траур город, обведенные широкой чёрной каймой портреты Вождя, приспущенные флаги. Не скрывающие горя и постигшего их несчастья лица людей, воздух, сгустившийся до серого, пробирающего до костей холода, звучащие из громкоговорителей печальные марши. Всё было посвящено Ему. А Его теперь не было…
Лазарев плакал без слёз. Плакал (стонал, по-детски всхлипывал, рыдал) в себе. Плакал пожимая холодную руку бледного Большакова; плакал стоя в почётном карауле возле установленной перед зданием дирекции скульптуры Сталина, к которой рабочие завода приносили цветы и венки; плакал, когда в полдень девятого марта протяжно и долго выл заводской гудок…
Да, потом острота скорбных чувств прошла. Волна страдания схлынула, освободив от эмоций разум, перед которым встала непроницаемая стена, сложенная из кирпичиков-вопросов.
Кто сможет Его заменить? Найдётся ли равный Ему? Кто ещё обладает такими знанием, мудростью и проницательностью? Кто сможет, не совершая ошибок, продолжать Его дело. Их дело – Ленина, Сталина, Большакова, Лазарева? Кто из окружения Вождя сможет подобно Ему найти нужное и единственно верное решение? Кто сможет вселять такое спокойствие и уверенность? Нам многое непонятно, мы многого ни видим, но Он видит и понимает. Поэтому с Ним ничего не страшно. Кому ещё дана удивительная способность распознать врага, будь то человек или государство?  Кто ещё сможет соединить в себе талант полководца, интуицию философа и потрясающую эрудицию? Кто теперь будет учить и направлять?
Много вопросов. И ни одного ответа. Это Лазарева изматывало, лишало сна, истощало мозг.
Но бессонница и усталость имели ещё одну причину – в животе у Лазарева снова появилась боль. Но теперь это не было горячим покалыванием и жжением. 
…Когда-то, ещё мальчишкой, Лазарев увидел дохлую кошку – мутно-стеклянные глаза животного, над которыми вились мухи; открытая зубастая пасть, очень похожая на рот вяленой рыбы; свалявшаяся грязная шерсть, тяжёлый запах разлагающегося организма. Но мертвая кошка дышала. Или так казалось, потому что живот у неё шевелился, что вызвало у маленького Лазарева дикий ужас. Он привёл к мёртво-живой кошке Фёдора Дмитриевича – воспитателя интерната, где тогда Лазарев жил и учился.
- Это Коля, опарыши, - сказал мальчику Иван Дмитриевич.
- Опарыши?
- Личинка мушиная. Одна-то незаметна, а когда их сотни, то оно вот и шаволится.  Рыба на опарыша хорошо клюёт. И навсегда, сынок, запомни – в жизни нет ничего необъяснимого. Не сразу, но объяснение обязательно найдется. Раньше люди думали, что гром на небе бывает от того, что там Илья-пророк вместе с боженькой на колеснице катаются. Скажи сейчас кому - засмеется, потому как знает, что это разряжается облачное электричество.  Вот так…
«Конечно, объяснить можно всё. И обязательно нужно – это и называется «познанием», - думал Лазарев, стоя с папиросой у форточки, глядя в сумрачный двор, куда выходит окно его комнаты. - Но как тогда объяснить мои ощущения? Не только в животе, но и то, что чувствует рука? Как?!»
Действительно, разумных объяснений не находилось, потому что в животе у него с нарастающей силой происходил некий процесс - там, в области солнечного сплетения кто-то шевелился. Кто-то его кусал.
 Иногда движения в животе были настолько сильными, что они передавались приложенной к животу ладони.
«Я как беременная женщина, вынашивающая плод. А кого вынашиваю я? – вслух спрашивал себя Лазарев, чтобы голосом отогнать от себя холодный страх. – И когда роды?»
Сравнение с беременностью было хотя и мрачным, но очень точным. «Нечто», не только совершало движения, грызло, но и росло. Уже не одна рука, могла фиксировать загадочные «шевеления», но и глаза! Когда они («шевеления») становились особенно интенсивными, Лазарев ложился, направлял на живот луч настольной лампы и наблюдал, как на животе то там, то здесь вздымается кожа. Так бывает, когда изнутри на щёку давишь языком. Тому, кто, в Лазареве жил становилось тесно.
А ему становилось страшно: «Я безумен! Вопреки ясности ума, вопреки способности работать, думать, общаться с людьми, ими руководить.  Но возможна ли такая длительная и логически последовательная галлюцинация? Как долго человек может бредить, окончательно не погружаясь в пучину сумасшествия?»
Опасения о нарушении психического здоровья имели веские основания.
Ещё в самом начале загадочной болезни - если отправной точкой считать начавшееся после похорон Вождя сильное желудочное жжение - Лазарев обратился к заведующей санитарной частью Максимовой.
- На что жалуетесь, Алексей Николаевич? – спросила она.
- Жаловаться не умею, - пошутил в ответ Лазарев. – Но беспокоит.
- Что же?
- Желудочное жжение. При том, что острого не ем, алкоголем не балуюсь. Разве что, много курю.
Максимова задала ему несколько специфичных вопросов и направила в районную поликлинику. Там ничего не обнаружили: ни глистов, ни остриц, ни нематод и прочей паразитирующей гадости. Анализы крови исключали воспаление, рентгеновские снимки - наличие опухоли.
Тогда как объяснить «это»?
К страху за себя, свой разум присоединялась иная тревога. Тревога за страну – арест и казнь   шпиона-Берии; амнистия, освободившая из заключения миллион уголовников, занявший пост Вождя Маленков с его предложениями в два раза снизить сельхозналог, что не может не отразиться на производительности колхозного труда… Что будет дальше? 
Лазарев мрачнел, худел, замыкался в себе, понимая, что не сможет поделиться своими мыслями и страхами с другими. Даже с Большаковым.
И только рядом с Людмилой он чувствовал себя хорошо.  Поэтому всё чаще и чаще Лазареву хотелось находиться рядом с ней. Просто на неё смотреть, слышать её голос, чувствовать исходящее от неё спокойствие.
Поэтому, когда она (смущаясь, краснея) предложила вместе сходить в театр, он согласился - куда угодно, лишь бы не находиться дома. Потом он и сам позвал её на выставку привезённых из Третьяковской галереи картин. Будучи не в силах разорвать тонкую нить их «внеслужебных отношений», их молчаливой любви, спрятанной Лазаревым за этим мёртвым словосочетанием. А надо бы – он даёт Людмиле надежду, тем самым её обманывая. «Надо бы», но никак. Нет на этот решительный поступок воли, позволявшей до их встречи вести жизнь одиночки. Но разве считает себя одиноким ничтожный элемент сложнейшей конструкции? Нет.
…Утро застало Лазарева спящим - он так и уснул, сидя у окна. Не уснул, а ненадолго, может быть, на час выпал из бодрствования, чтобы снова вернуться в явь, как только поезд загремел колёсами по настилу железнодорожного моста. Под ним ярким солнечным отражением блестела Симгаза. Скоро Уфа.
3
В Москве Лазарев бывал много раз, в командировках, вынуждающих его покинуть Челябинск, из которого он никуда уезжать не стремился. Даже отпуск Лазарев проводил здесь, рядом с заводом, не нуждаясь в перемене мест, поскольку отпускные дни (просил, чтобы отпуск дали зимой, уступая летнее время другим) просиживал в читальном зале библиотеки, продолжая заниматься самообразованием.
Посещения столицы вызывали в Лазареве радость – город преображался, хорошел, разрастался, тянулся к небу ошеломляющей высотой возводимых зданий: МГУ на Воробьевых горах, гостиницы «Украина», «Ленинградская», здание МИДа, жилые дворцы-дома. Новые, щедро украшенные станции метро, широкие, как реки, проспекты там, где недавно были пустыри и ветхие, дожившие до сноса кварталы.
Но в этот раз радость не появилась. И не захватило дух, когда Лазарев зашёл в находящийся на девятнадцатом этаже номер «Ленинградской» - «не способствовало». Ни настроение, ни мысль, Лазарева занявшая. Мысль такая – посетить Мавзолей.
К поклонению мёртвым телам Ленина и Сталина Лазарев относился отрицательно. Чтить Вождей нужно только в душе! Не соединяя Их высокие образы с физическими останками, вид которых, к его безграничной, трепетно-сыновьей любви ничего уже не прибавит.  Тем более, что некоторые (имелись примеры) были в мавзолее, движимые вульгарным любопытством. Так считал Лазарев, никому своего убеждения не навязывая.
Но после дорожного знакомства с милым Иваном Митрофановичем Лазарев задумался. Как он тогда сказал? «Почтить и возблагодарить». Иначе, «припасть», как припадают перед святыней. Вот оно! Не поглазеть, а припасть, хотя бы на миг о себе забыв.
Как именно ему поступить, Лазарев ещё не решил, но уже не исключал того, что встанет в очередь к мавзолею.
И он встал. После нескольких проведённых в министерстве часов. Уставший от бессонной ночи, долгих разговоров-комментариев к привезённым из Челябинска документам.  С каждым шагом, приближающим его к облицованному гранитом и порфиром сооружению, сердце Лазарева всё сильнее и сильнее учащало свой стук, отчего охватившая его вялость исчезала.
И вот он внутри. В полумраке, не имеющего чётких очертаний помещения, хранящего вопреки беспрестанному людскому движению глубокую звенящую тишину. Тайну, которую никогда не разгадать, поскольку это тайна Вечности.
Вот Они. Сталин и Ленин. Неразлучные братья. Старший в скромном френче, Младший в маршальском мундире, как и подобает Победителю.  Оба не имеют в себе ничего, что позволило бы сказать «они мертвы».  Но не только из-за отсутствия каких-либо признаков смерти, нет. За те несколько секунд, в течение которых Лазарев смотрел на Сталина (Сталин ближе, и во времени, и в холодном пространстве мавзолея) он смог уловить нечто сродни покоя, присущего глубоко спящим людям. Людям отдыхающим, набирающимся сил, чтобы проснувшись, продолжить своё приведшее к утомлению дело. Впрочем, впечатления от мавзолея, в которых не было и крупицы разочарования, точными словами не выражались.   
Покинув Красную площадь, Лазарев, стараясь себя не рассеивать, сразу поехал в гостиницу. Попив чаю (есть не хотелось, есть он не мог), прилёг на кровать. И мгновенно провалился в пустоту…
А ночью он был разбужен. Был вырван из бессознательности чьим-то прикосновением. Он открыл глаза и увидел…
Увидел стоящего рядом с кроватью Сталина. Вождь был таким, каким Его Лазарев видел на постаменте в гробу.  Его невысокая фигура излучала мягкое сияние.
- Не пугайтесь, товарищ Лазарев, - тихо, но отчётливо (со знаменитым южным акцентом) произнес Иосиф Виссарионович. - Я хочу сказать вам несколько слов.
Лазарев дёрнулся, чтобы вскочить, но Вождь поднял руку:
- Лежите, лежите. Субординация сейчас не нужна. Вам, товарищ Лазарев, не о чем беспокоиться, и незачем себя терзать. Что я имею в виду? Я имею в виду следующее. У человека прошлого нет. Тогда зачем себя терзать тем, что не существует? Но если, прошлого не существует, спросите вы, тогда что? Я отвечу – прошлого нет, есть История. И ваша жена Ирина в неё вошла. А человек, в Историю вошедший, в каком-то смысле уже не человек, но больше. Он не ревнует и не упрекает. И не имеет нужды подглядывать из-за угла. У такого человека иные интересы. Вы понимаете меня?
Лазарев кивнул. Не сомневаясь в реальности происходящего. Не смущаясь тем, что Иосиф Виссарионович стоит, а он лежит – слова Сталина «Лежите, лежите…» убрали всякую неловкость. Сейчас Сталин - не Вождь, а Отец. 
- Продолжу. Вам ещё предстоит в Историю войти. Для этого у вас имеется настоящее. И не только у вас, у всех живущих. Только настоящее, без оглядок назад и мрачных загадываний, а что там впереди.  Только настоящее, во всех смыслах этого ёмкого слова. Будущее, о котором вы так переживаете, вам пока не подвластно.  Будущее полностью принадлежит детям. Они его хозяева. А где появляются дети? В семье.  Только создав семью, вы сможете на грядущее косвенным образом повлиять, воспитав преданных нашему делу людей.  Так что же вас останавливает? Что вам мешает? Ничего вам не мешает, товарищ Лазарев. А бездействие, когда нужен поступок, такое бездействие - вина. Думаю, вы поняли и эту мою мысль. Поняли?
- Понял, товарищ Сталин.
Сталин улыбнулся, прищурился и спросил, хитро блестя глазами:
- Когда у вас с Людмилой родится сын, как вы его назовёте?
«Иосиф!» чуть было не сказал Лазарев, но этого не сделал. Он вдруг понял суть вопроса.
- Мы назовём его Владимиром.
- Правильно, товарищ Лазарев. А вот теперь поднимайтесь.
Сталин отошёл к окну, затмив своим свечением бросаемый на гостиничный фасад луч прожектора.
Лазарев поднялся, одёрнул пиджак, облизнул сухие губы.
- А теперь снимите пиджак, расстегните рубашку и поднимите майку.
Когда Лазарев оголил живот, Сталин шагнул к нему и воткнул правую руку Лазареву в солнечное сплетение, «туда».  Совершенно безболезненно и бескровно, потому что рука Сталина плотности не имела.
- Ага, вот он, -  кивнул Сталин и вытащил из Лазарева похожее на гусеницу существо. – Полюбуйтесь, товарищ Лазарев.
В руке Сталина извивался громадный червь. Жирный, блестящий от слизи, гнойно-жёлтый, имеющий на обоих своих концах изогнутые, хватающие воздух челюсти, подобные челюстям жука-оленя.
- Я заберу его с собой. А вы, запомните, что я с вами до скончания эры. Коммунистической эры, товарищ Лазарев, что означает… Что означает, товарищ Лазарев?
- Означает «вечно».
- Никогда не забывайте об этом. И не пускайте в себя сомнения, живите решительно. Решительно, но скромно.
Сталин исчез. А Лазарев, улыбаясь, стоял у окна и до рассвета любовался Москвой. Счастливый и исцелённый.
Утром, прямо из гостиницы он позвонил на завод Большакову.
- Павел Алексеевич, это Лазарев. Хочу тебе доложить, что в министерстве проект одобрили.
- Добре, Алексей Николаевич.
- Но это не всё. Я здоров. Полностью здоров и могу возвращаться. Только вот не знаю, что делать с путёвкой? Может ли кто-нибудь воспользоваться ею кроме меня?
- Нет уж, друг. Я верю, что воздух Москвы целителен, но будь любезен - отправляйся в Кисловодск. Путёвка не билеты в кино, тем более, менять что-то поздно. Всё, у меня совещание!
После разговора Лазарев позвонил в лабораторию. Трубку снял его заместитель Пашков.
- Андрей Егорыч? Приветствую! Будь добр, позови Людмилу Борисовну. Вышла? Найди, я перезвоню через десять минут. 
- Алло, - раздался в трубке тихий голос Людмилы.
- Людмила Борисовна, я делаю вам предложение.
- Какое?
- Одно единственное - будьте моей женой. Слышите? Выходите за меня замуж! Понимаю, что не принято просить руки по телефону, но для меня это единственный способ сэкономить время. Всего хорошего!
4
И снова Лазарев в пути. Снова мягко стучат колёса и пахнущий дымом ветер обдувает Лазареву лицо, пытаясь погасить его папиросу. И опять терпеть. Целых три недели! Три недели безделья! Но что такое двадцать один день перед лицом Вечности? Миг…

Окт. 2024