Между небом и землёй 2-я глава

 Глава 2 Мы были лучше.

   Молчаливый таксист довёз до самого дома, остановился возле подъезда и, вежливо подождав, пока Марк расплатится, уехал в ночь — развозить заблудший народ. Старый, мудрый водитель, как опытный врач, выдёргивал своих пассажиров из очагов  боли и вёз к теплу домашнего очага — лечиться.
   Марк, не медля ни секунды, как воин тени — ниндзя, просочился сквозь подъездную дверь к лифту, чтоб не дай Бог его соседи не увидели — такого красавца. Рукав пиджака и воротник сорочки оторваны, а сама рубашка, как фартук мясника, обильно полита кровью — его кровью. Вишенкой на торте — свежий порез на щеке. То ещё зрелище.
   Лифт остановился на двенадцатом, “воин тени” осторожно выглянул — нет ли соседей: ”Три часа ночи, но бережённого, как говорится — …”
   Его сегодняшние “гости”, посетившие день рождения, как опытные наркологи, выветрили хмель из организма. Опьянение прошло, но озноб остался и ужасно тряслись руки. Организм безжалостно мстил за сознательное причинение ущерба здоровью.
   После непродолжительной борьбы с собой, с организмом и с замком открыл неприступную дверь, и встретил в прихожей себя — “Автопортрет в 2000-м”. В ранней молодости юный художник видел своё будущее именно таким: плотно сбитый мужчина в лёгкой рубашке, которая с трудом обтягивает мускулистое тело, а на лице то ли самоуверенная, то ли самодовольная улыбка, обрамлённая бородкой “эспаньолкой” и огромные зеркальные очки, отражающие город будущего.
   Регулярное посещение тренажёрного зала мышечной массы не нарастило. Голый торс Марка демонстрировал окружающим хороший рельеф твёрдых как камень, но не объёмных мышц. А вот одень рубашку и костюм — тот же дрыщ, как в юности, правда — плечи широкие. Конституция тела не та, кость не широкая, что ещё? Не важно, его всё устраивало, а прибегать к помощи стероидов и прочих анаболиков — это, как говорил герой фильма его далёкого детства: “Не наш метод”.
   С бородкой ”эспаньолкой” тоже не сложилось — не рос на его лице волосяной покров, хоть тресни. Нет, бриться — он конечно брился, каждое утро, но то, что вырастало, сбивалось в небольшие оазисы на пустынной коже лица и никак не хотело напоминать бороду взрослого мужчины.
   Над отражением города будущего в очках Марк, написав картину, решил потом подумать — до сих пор думает. Если верить надписи на обратной стороне полотна — “Автопортрет в 2000-м”, там должен уже отражаться город прошлого.
   Художник сам не заметил, как этот автопортрет стал его Альтер эго, его ”Белым человеком”, который, в отличии от есенинского ”чёрного”, не был “прескверным гостем”. Скорее наоборот — Марк сам приходил к нему в гости, подолгу разговаривал, советовался и даже просил прощения за содеянное. Не часто, но бывало. Портрет стал его внутренним голосом, его вторым, лучшим Я, его совестью.
   Сегодня, заходя в квартиру, Марк исподлобья, как нашкодивший ребёнок, спросил у себя в 2000-м:
   — Что, дружище, подвёл я тебя? Ничего, ничего, мы ещё повоюем, ты ещё будешь гордиться мной, поверь,— но в глаза зеркальных очков не посмотрел, не хотел он себя сегодняшнего видеть.
   Сегодня утром всё так прекрасно начиналось…
   Часиков в восемь его разбудила “сороковая” симфония Моцарта — звонил мобильник:
   — Папа, с праздником тебя, всего-всего тебе, короче — поздравляю. Ты извини, я в школу опаздываю, так что ещё раз — с днём рождения,— сын перешёл на полулегальный шёпот — И мама тебя поздравляет, и бабушка с дедушкой, только они ещё злятся на тебя.
   — Спасибо, Артёмка, как у вас?
   — Да нормально.
   — Вот и ладушки, ты это… Ну ты в курсе.
   — В курсе, папа, в курсе, давай — я бегу, а то опоздаю.
   — Беги, сынок, беги, спасибо за поздравление.
   Ровно через минуту телефон неохотно пискнул — пришла ”смс-ка”:  ”поздравляю”. Поздравление с маленькой буквы, эмоциональное наполнение скупого текста не отмечено ни восклицательным знаком, ни точкой, ни другими знаками препинания. Марк улыбнулся, прочитав послание: “Бьянка, Бьянка, красавица ты моя, и тебе спасибо”.
   Вот уже полгода, как она ушла — не разговаривает, не звонит, но не поздравить — воспитание не позволяет.
   Потом позвонили его ленинградские “светлейшие особы” — “его королева” Марина Антоновна с мужем — поздравили, пожелали и дальше по списку: ”Помнят, их величества. Дай вам Бог… Да им и пожелать-то нечего, у них и так всё есть”.
   Затем Моцарт соединил его с хрипловатым баритоном Толика: ”Марк, дружище,  это опять я”,— а дальше традиционное: ”Поздравляю…, желаю…, чтоб у тебя…, чтоб тебе…, чтоб у нас всех”. Пожелав, поздравив, он с чувством выполненного долга передал трубку Арону с Вольдемаром. Ребята особой оригинальностью не отличились — пожелали всего того же, почти теми же словами. Потом извинились, что скоро концерт, что это у него раннее утро, а у них — там, где-то далеко (Марк не расслышал название города) уже вечер и через двадцать минут им на сцену, так что: ”Извини, братишка, бывай”. И он бывал…
   Чуть позже его набрал Дудик, тоже поздравлял, чего-то желал и обещал какой-то сюрприз: ”Подарок с меня — это само собой, а завтра вечером у меня в галерее — ты обалдеешь”,— и положил трубку.
   Позвонили папа с мамой. Мама сухо, скупо, но поздравила: ”Понятно, злится на меня”,— зато папа без лишних ораторских изысков, но с чувством, с толком с расстановкой, короче — с любовью. Затем позвонила сестра: ”Марк, я конечно поздравляю, но…”,— а дальше, как завещал великий Ленин — учила, учила, и ещё раз учила.
   До обеда телефон умер. После обеда мобильник, восстав из мёртвых, поздравлял его голосом Натюраева — сухо, официально, но... поздравил: ”Помнит”.
   А вот многочисленные “друзья-товарищи”, коими он обзавёлся за долгие годы своих лауреатств, не беспокоили коллегу: ”Наверное потеряли мой номер — бывает”.
   До обеда валялся на диване в лёгкой полудрёме — спешить-то больше некуда. Ближе к вечеру встал и позавтракал. Разогрев в “микроволновке” какой-то полуфабрикат, залил это “пиршество” чаем и — в душ.
   Долго возился с рубашкой и костюмом — день рождения всё-таки. Отпарив стрелки брюк до остроты опасной бритвы, оделся, подобрал галстук, а на лацкан пиджака прицепил значок лауреата ” чего-то там”. Взглянув в зеркало в прихожей, он произвёл визуальный технический контроль и остался собой доволен, вот только… Перебирая флаконы, пузырьки и бутылочки, остановил свой выбор на одном из одеколонов и, не жалея жидкости, окропил себя праздничным ароматом. Всё, в клуб — отмечать. А там… Короче — отметил.
   Марк снял с себя сегодняшний ”армейский китель” — пиджак с почти оторванным рукавом, без пуговиц и с дырявым лацканом, где ещё недавно был лауреатский значок: ”Да, лауреатства  ребята меня лишили”.
   В ящик для стирки бросил аккуратно выглаженный порванный костюм и накрахмаленную рубашку, обильно политую кровью. Принял горячий душ и надел тёплый халат — знобило.
   Вышел из ванной и, шлёпая тапочками, добрёл до кухни. Там он нашёл бальзам для его души и тела — пузатая бутылка коньяка, как фюзеляж пилота-аса, покрытая звёздочками. Глотнул… Хорошо.
   В старый двухкассетник поставил затертую до дыр кассету ”Группы продлённого дня”. Звёздная жидкость врачевала раны, а ребята из ”ГПД” даже не соль на них сыпали, они поливали кровоточащее тело раскалённым металлом:
   
   — Мы были лучше, когда сидели на мели,
   Как мы любили, как жгли мосты, как ночи жгли!
   Как было свято однажды брошенное — верь,
   И словно небо не закрывалась наша дверь.
   
   Первый куплет разжёг пожар где-то глубоко внутри. Марк залил в огонь рюмку — не помогло. Налил ещё, а “рок-маньяки” продолжали ”жечь напалмом”:
   
   — Какие звёзды светили нам, горели в нас!
   Мы жили в душах, мы жили в отраженьи глаз.
   Миры и страны нам открывались без ключа.
   Какие темы нам приходили по ночам!

   Наш путь был светел — за горизонт, за облака.
   Мы шли как дети  — плечом к плечу, к руке рука.
   Дождём отмыты, открыты солнцу и ветрам,
   Мы жили верой в когда-нибудь и где-то там.

   Мели метели, не заметая наших лиц,
   А дни летели, как стаи перелётных птиц.
   Мы обитали на берегах большой реки.
   Мы не давали в обиду наши родники.
   И как контрольный выстрел в голову, в конце музыканты  повторили первый куплет:
   — Мы были лучше, когда сидели на мели
   Как мы любили, как жгли мосты, как ночи жгли!
   Как было свято однажды брошенное — верь,
   И словно небо не закрывалась наша дверь.
   Мы были…
 
   Марка бил озноб и он, как горячий чай, похлёбывал крепкий напиток: ”Не выпивки окаянной ради, а только поддержки здоровья для”.
   Песня, как гипнотизёр, вытянула из глубин подсознания тот — тридцатый день рождения. Был накрыт тогда не стол, а маленький аэродром, а гостей было чуть меньше, чем монголо-татар, захвативших древнюю Русь. Бьянка была рядом, всё было хорошо и понятно, проклёвывался придуманный им “аналитический МАРКсизм” и Юрий Богданович был ещё жив. Да, ещё эта странная записка от пропавшего Эпштейна: ”Дружище, нужно встретиться — есть дело на миллион. Я позвоню — до связи”. Что это было? Не встретились, не позвонил, не написал письма мелким почерком, ни скупой телеграммы с ”тчк” и ”зпт”. Короче: ”Грузите апельсины бочками. Братья Карамазовы”.
   А дальше… Дальше хорошая, правильная, можно даже сказать счастливая жизнь превратилась в рутину. Получалось как в той старой шутке: ”Много хорошего — тоже плохо”.
   Полгода назад за один день, да что там — за один час он перечеркнул всё то, что, как говорится: ”Нажито непосильным трудом…” Сам, своими руками на шедевр всей своей жизни, на хрупкое полотно семейного счастья вылил ведро строительной краски. ”И что теперь со всем этим делать? Шедевр уже не восстановить — только заново писать, если, конечно, получится”.
   С институтом — Бог с ним, а вот с Бьянкой…  Просил прощения, на коленях просил — тщетно. Её можно понять, всех понять можно: и родителей, и сестру, и Натюраева… Правда ребята “мистерики”, Толик Худяев, Эдик Дудинцев. Но они, все вместе взятые, не заменят ему Бьянки.
   Собирался ещё налить коньячка — позвонил домашний телефон:
   — Да ладно! — вот уже месяца три на домашний никто не звонил, кроме сестры, разумеется. Но она, в три часа ночи: “Да быть не может”. Злясь и радуясь одновременно, он зуммер телефона обложил неприличной шуткой своего пионерского детства:
   — Кому не спится в ночь глухую…? — и взял трубку.
   Звонил Дудик:
   — Так, ещё раз — поздравляю, желаю и тому подобное… А теперь, когда формальности позади, где твой мобильник? Разряжен, потерян, поломан? Звоню, звоню: ”Вне зоны доступа”. Короче, отложи рюмку в сторону, спрячь бутылку — ты мне завтра нужен. Только не говори, что ни-ни… Видел я тебя в окно, когда ты партизанскими тропами от такси до дома добирался — красавец, нет слов. Завтра вечером чтоб был у меня в галерее, но — как огурчик. Понял?
   — Это как, в зелёные пупырышки?
   — Зелёные пупырышки оставь дома. Рубище на тебе — это не твой парадный костюм был?
   — Нет, не он.
   — Вот и хорошо, его и оденешь и не забудь обвесится лауреатскими значками,  медальками и прочей бижутерией — буду тебя в люди возвращать. Хотел сюрприз сделать, да ладно, не буду мучать. Знаешь, кто у меня завтра выставляется?
   — Не может быть, он же умер? — съязвил Марк.
   — Кто? — не понял Дудик.
   — Ну, не знаю? Да Винчи, Рафаэль, Петров-Водкин на худой конец… Кем ты можешь меня сейчас удивить.
   Дудик осознал всю тонкость юмора друга:
   — А, шутишь? Это хорошо. А теперь держись — ты про Эдди Ворохова что-то слышал?
   — Конечно слышал, но именно то, что ты сказа, то есть — ”что-то”.
   Дудик не унимался:
   — Зря ты так. Сказать что он  очень популярен — это ничего не сказать.
   Критик Ворохова поневоле не сдавался:
   — Популярен, говоришь? Он же бездарь, я видел репродукции некоторых его работ,— Марк чувствовал себя малолеткой, впервые приглашённой на свидание — и хочется, и страшно, и страшно показать, что хочется, и намного страшнее отказаться. Вот уже много месяцев его не приглашали выставить свои работы, не приглашали на выставки коллег, не приглашали даже на выставку пластилиновых работ учеников младших классов. А тут Ворохов… Бездарь-то он бездарь, но… настолько расхваленный во всех средствах массовой информации, да по всему миру. Если Ворохов, то получается — это весь город будет…
   Неугомонный Дудик грудью стал на защиту бесталанного гения:
   — Слушай, ты, титан живописи, любое его бездарное полотно стоит больше, чем все твои шедевры, вместе взятые.
   Крыть было нечем, но Марк не сдавался:
   — Говорят, “Джоконда” при живом да Винчи тоже не сумасшедших денег стоила…
   Из трубки незамедлительно последовал ответ:
   — Так, да Винчи, ты сначала умри, а потом мы с тобой поговорим.
   Марк, как вышеупомянутая девочка-малолетка, с нескрываемым удовольствием позволял себя уговаривать:
   — Не всё то золото, Эдик, не всё то золото…
   Но Дудик был настойчив:
   — Вот придёшь и докажешь, золотой ты наш. Завтра в шесть вечера, отоспись и, как огурчик, то есть… Ну ты понял. Бывай.
   — Бывай,— Марк положил трубку, посмотрел на початую бутылку и, подавив последние сомнения, закрыл её и спрятал — от греха подальше.
   — Где-то здесь был, а вот… — он достал из стопки журналов один. В нём была огромная статья про Эдди Ворохоффа — именно так, на западный манер. Так представлял себя сам художник, хотя, говорят — он из наших: ”Пижон”.
   В статье что-то подробно рассказывалось на “не нашем” языке… У Марка и с “нашим”— не слава Богу, а с “их” языками — вообще беда. В большом количестве были представлены репродукции картин и небольших размеров фотография самого художника в окружении каких-то людей. Кого-то этот Ворохов напоминал. А вот кого? “Не помню”.
   На фотографии, рядом с Вороховым, справа, плечом к плечу: ”Да ладно?!” Причёска другая, волосы не рыжие, а седые, но если прибавить десять с лишним лет (с тех пор, что они не виделись) — Эпштейн — ни дать, ни взять. “Что-то мне сегодня слишком много кажется. Надо меньше пить”.
   Перешёл к просмотру “нетленок” модного художника:
   — Да-а, нет слов…
   Марк перелистывал разноцветных Джоконд, написанных в трафаретно-плакатной манере, а так же каких-то политических деятелей и артистов прошлого. Вслед за всей этой ”красотой” пошли разнообразные консервные банки с бутылками — те ещё натюрморты, и прочая требуха.
   Марк без ложной скромности оценил полотна гения:
   — У меня в годы голодной молодости оформление витрин “оракалом” на фоне всего этого — серьёзная живопись,— и подытожил,— Куда мир катится?
   Дабы пузырь его собственного Я не лопнул от сравнительного анализа, критик захлопнул журнал:
   — Завтра, всё завтра. Как огурчик, говоришь? Будет тебе огурчик,— поставил будильник на десять утра, погасил свет и лёг спать.
   Долго ворочался, после пережитого сегодня уснуть не получалось. В лёгкой полудрёме Марк видел, как Vorohoff с лицом Эпштейна рисовал разноцветные огурцы на огромных полотнах, а Дудик, печально покачивая головой, ворчал:
   — Ну я же просил — как огурчик. А ну, Марк, покажи класс.
   И Марк показывал, но у него тоже ничего не получалось. Где-то в глубинах зала стояла Бьянка и тихонечко шептала:
   — Эх, Марк, ничего у тебя не получается.
   Он пытался до неё докричаться:
   — Бьянка, дорогая, у меня всё получится, у меня обязательно получится,— но её там уже не было.
   Он бросил полотно с недоделанным огурцом, бросил кисти с палитрой и побежал в ту сторону, где только что была она. Кто-то поставил подножку, Марк споткнулся и… И уснул.