Мама

Я понял, что надо рассказать.

Беру перо и тут задерживаюсь –с чего начать? На первый взгляд кажется всё просто – начни с детства. Потом – юность, далее …. Но перед листом бумаги выходит совсем иначе. Его белоснежный простор пугает и приводит к смятению. В голове всё путается, превращается в один огромный настенный календарный постер. Смотришь на него сначала как на набор чисел, которые и сосчитать то сразу не легко, лишь только подсознанием понимаешь, что их 365. Потом начинаешь различать месяцы, которых числом 12. Они жирно выделены шрифтом, и ты их можешь даже прочитать. Но этого не делаешь потому, что знаешь название каждого наизусть. Постепенно мысль затормаживается, успокаивается. И сверху примечаешь год, напечатанный крупно, броско. Сегодня на календаре 2022 год. А когда их за спиной, словно выпущенные стрелы из лука, унеслось в вечность 70, то смело можно сказать – вчера был 2021, позавчера – 2020. Далее запутываешься: как в таком порядке обозвать 2019? Или двухтысячный? Или… а тем более потеряешься в днях, которые пронеслись за эти семьдесят лет жизни одним мгновением. Каким был день 14 сентября в 1952 году? Понедельником? Вторником? … или воскресением? Да и важно ли знать его?

Важнее, что он тогда, в тот день и год, настал у тебя, что ты появился, родился, что издал свой первый крик, и который первым его услышала твоя мать.

Мама.

Говорят, что жизнь начинается с мамы. Думаю, не совсем верно такое утверждение. По моему убеждению, всё начинается в первую очередь с любви двух человек, которые спустя какое-то время и становятся твоими родителями. Твоими мамой и папой.

От такой любви родился и я.

Помню себя с того времени, когда отец с мамой сторожили колхозный сад. Был 1956 – 1957 год. Летом мне казались деревья с яблоками сказочными, над которыми вот - вот должны пролететь гуси – лебеди. А зимой меня отец брал с собой и учил как правильно обрезать не нужные ветки, чтобы был хороший урожай летом. Конечно, из этого ничего не получалось у меня. И тогда он срезал ивовую ветку, прорезал острым ножом кору вокруг, брал его за лезвие и обстукивал её деревянной ручкой. И удивительное дело, кора сползала! Для меня это было восторгом! Потом он вырезал треугольную выемку в сантиметре от начала, снимал лёгкую стружку, одевал снятую кору на место и –!!! – палочка свистела!

А мама в это время стряпала возле печки. Когда же мы возвращались домой, то всегда вкусно пахло пышками, печёными яблоками и картошкой в шинелях. Просыпался младший братишка и мы все вместе садились обедать. Потом был душистый чай из веточек малины и смородины. Какая вкуснота!

По воскресеньям мама с отцом уходили на базар за продуктами в город за 12 километров. Мне же строго настрого приказывали следить за младшим братом, не выходить из дома и дожидаться их. Дом был всего из одной комнаты с земляным полом и одним окном, выходящим в сад. По другую сторону крутой обрыв и за ним сразу начинался густой тёмный лес, в котором водились страшные кикиморы, лешие, и всякая злая гадость. Мы потому залазили на это окошко, высматривая, когда они вернутся. То были счастливые минуты радости – на столе появлялись конфеты «дунькина радость», «подушечки» и «помадки» разного цвета, и почему-то рыжие пряники, облитые белой сладкой глазурью.

Не далеко от дома была глина и с началом весны, мы вчетвером начинали делать саман для строительства нового дома в городе. Наша задача с братом и мамой была босыми ногами месить её. Отец же в это время подносил воду, подливал её, подкидывал солому и коровьи зачем-то какашки, которые мы загодя собирали за садом на колхозном поле. Перетоптав как следует и, дождавшись команды отца «Шабаш, ребята», мы выбирались измазанные от пяток до макушки на голове из вязкого круга, бежали к нагревшейся в выварке воде на солнце и радостно плескались, ныряли головой в неё. А родители в это время накрывали глину соломой, чтобы «устоялась».

Потом лепили саман. Опять все вместе. Взрослые вилами, а мы руками накидывали в прямоугольные формы глину и утрамбовывали её колотушками. Формовали. Потом освобождали от «гробиков» и оставляли сушиться на солнце. За два года сделали столько, что однажды отец сказал: «Всё, на дом хватит» и стал перевозить их на колхозной лошади в город.

А ещё через год мы переехали жить в город. У нас появился большой и просторный дом с отдельными комнатами по два большущих окна у каждого, с собственной кроватью и столом. Из этого дома я перешёл в 4 класс, младший брат пошёл в первый, а в 1961 у нас появился ещё брат. Было здорово и радостно.

По вечерам часто смотрели диафильмы. Вешали на дверь простынь, выключали свет, и отец, зарядив плёнку в проектор, начинал показ «кина» для собравшейся со всех соседних улиц ребятни. Это было наше первое знакомство с необъятным миром нашей страны СССР, с тайгой, с тем как люди бьют колотушкой по кедру и собирают шишки. Диковина! Или диафильм про волшебный горшочек, который на «Раз, два, три, Горшочек, вари» начинал варить вкусную, сладкую кашу и которая потом растеклась по всему городу. Сказка Братьев Гримм. Мы услышали и увидели сказку не в книге, а в кино.

А год ещё спустя, та же повзрослевшая ребятня стала собираться у нас на просмотр ещё большей диковины. В не большом тяжёлом ящике за овальным стеклом могли двигаться люди. Они танцевали и бегали, лошади могли мчаться галопом, машины гудеть и ездить, а трактора пахать. Люди при этом ещё умели и разговаривать. Называлось это чудо – телевизор. Правда он большей частью шипел и зачастую за полосами, рябью и «снегом» по ту сторону экрана было трудно различать лица, глаза. Но этот телевизор был выше сказки. Помню назывался он «Волхов М». Нужна была ещё высокая антенна. Без неё он не показывал.

Из этого дома мы бегали купаться на Дон. На так называемое среди пацанов место «обрывы». «Куда пойдём купаться?» - «На обрывы». Были ещё «Манжарка» и «Гусятник». Но за 5 лет мы выросли из них и появляться там было уже стыдно - слишком мелко, «по колено». И стали купаться там, где и взрослые ребята. Глубина через два шага сразу по горло. Кто посмелее с разбегу сразу нырял, или прыгал с «Таранки». А кто боялся заходил медленно. Но особенно страшно было в первый раз переплыть на другой берег. В этом месте Дон метров 150 шириной. Каково же было ощутить себя победителем, когда с дико бьющимся и готовым вырваться из груди сердцем ты почувствовал под барахтающимся в воде ногами долгожданный песок и вступил на противоположный берег! Этого чувства не передать. Его надо ощутить! Пережить! И словить миг взросления, которым ты хочешь похвалиться, но почему-то мама только заплакала. Это гораздо позже станет понятно почему.

В стены этого дома пришла и первая любовь, а с ней на четвёртый день и разбитый нос с синяком под глазом. Оказывается, на девочку глаз положил парень с крутыми кулаками. Я тогда не готов был и не смог противостоять ему. Вот только с ней, любовью, делиться ни с кем уже не спешил. Лишь только отец после того дня стал загружать физической работой, а старший двоюродный брат, не давно пришедший с армии наставлял «ты на отца не злись, он знает, что делает», стал учить приёмам самбо; мама же, ласково потрепав за шевелюру волос, выгоревших под лучами летнего солнца, сказала: «Сын, девушки любят ребят сильных и с широкими плечами. Запомни это».

В 68 году весь наш 8 - й «ж» в конце мая сходил в городскую фотографию, где фотограф сделал каждому памятную карточку об окончании школы. Среди запечатлённых одноклассников была и та, за которую я готов был теперь биться. Но не пришлось. Я поступил учиться в сельскохозяйственный техникум по специальности техник механик машин, она уехала в Кострому. Дороги навсегда разошлись в разные стороны. и больше не суждено было соединиться.

Три последующих года в семье были самыми тяжёлыми. Отец пристрастился к тому, что как итог неизбежно приводит многие семьи к разрушению. Это ждало и нашу. В знак протеста я принимаю отчаянное решение – уйти, как говорится «куда глаза глядят». Уйти потому, что уже ни какие уговоры не действовали на него, смотреть было не выносимо. Но уйти ни куда ни будь, а уехать в Ленинград, поступить в ПТУ, получить профессию и остаться жить там. Хотелось стать человеком. И вот в апреле 1969 года, поднакопив деньжат, получив стипендию, опустошив копилку и прихватив гитару, ушёл из дома, ничего никому не сказав. И добрался-таки до него через месяц скитаний по вокзалам, приютам и пересечениями с такими же «беглецами». Город поразил своей мощью и красотой, но больше всего метро запомнилось. Ни в одно, ни в другое, ни в третье ПТУ не приняли. Нужен был документ об образовании. Его не было, он в техникуме остался. Что делать? И бродяжка Сергей, с которым вместе провели не один день и не одну ночь, намного старше меня, в один из дней, выручая из детского приёмника распределителя, куда определили меня при облаве на вокзале, доказал милиционершам, что я никакой не бродяга, а родом из благородной семьи, что он мой брат, и что моё место не в этом «клоповнике», а дома, рядом с мамой и папой. И сумел каким-то не вероятным образом убедить их в этом. Меня отпустили. Он сразу отвёз меня на Петроградский вокзал, определил в вагон с призывниками, что-то объяснив при этом капитану, а мне на прощание сказал слова, которые я запомнил на всю жизнь: «Это не твоя дорога, Виталий. Иди своей. И не сворачивай. Ты – не наш.» Сквозь стекло окна, увозящего меня поезда в Воронеж, я в последний раз видел моего спасителя, моего Друга, хоть и не «моей крови», но который не дал мне тогда погибнуть, не дал встать на путь падения; увидел, как он, махнув сжатыми в кулак пальцами, быстро стал удаляться, не оборачиваясь. Мы расстались навсегда. Но он оставил добрую память о себе и своей честной дружбе в моём сердце навсегда.

По возвращению домой, родителей я увидел изменившимися: отец к стакану больше не тянулся; голова его стала совсем белой, а у мамы появилась большая серебряная прядь. Они больше молчали. Друг друга старались избегать. Отношения оледенели. Но к детям по-прежнему оставались внимательными и заботливыми. Однако по глазам и поведению было понятно, что между ними произошло нечто очень важное. Что именно, мне станет понятно, когда мама и отец провожали меня в армию. А, проводив, они сразу расстались.

Подробностей я так и не узнал. Но они станут очевидны в следующей главе.

А для себя тогда я ещё понял, что техническая специальность, которую мог бы получить – не моё призвание. За два месяца до защиты диплома, я бросаю техникум и поступаю в художественное училище. Конкурс 12 человек на место. Отец не верит, никто не верит. Только мама уверенно сказала:

- Сын, ты сильный. Я верю в тебя. Ты поступишь. – И … я поступаю в лёгкую.

А в мае 1973 года меня с третьего курса призывают служить в вооружённые силы СССР.

И вот на проводах, я узнал такое, что в мои 20 лет жизнь изменилась…кардинально. Не только потому, что стал жить в казарме и исполнять свой священный долг, что повзрослел, что почувствовал себя мужчиной. А больше потому, что появилась цель. Большая. И важная.


ТАЙНА

Слева обычная семейная фотография, каких в каждой семье конца пятидесятых годов было не мало. Запечатлена на ней молодая пара и двое их детей. Одного, того, что постарше, держит глава семьи, другого, в заячьей шапке, – хозяйка дома, у плетня которого на лавочку они присели и решили сфотографироваться на память. Жена очаровательно улыбается. Муж левой рукой нежно обнял её за талию, до этого, видимо, сказав: «Смотри, сейчас птичка вылетит» с лукавинкой в глазах и шутливо, из подлобья, смотрит в объектив. Малыш, сидящий у него на правом колене, повернул голову вправо и во что-то, или куда-то, пристально и внимательно всматривается.

Интересно, о чём он в свои неполные пять лет так сосредоточенно думает? Что увидел, что так встревоженно нахохлился и прижался бочком к отцу?

Это мои родители. Мама и отец. Думаю, что фотография сделана в конце апреля 1957 года и поводом, вероятнее всего, мог послужить чей-то одного из родителей день рождения (у них разница всего один месяц), но скорее всего у мамы, 4 числа. Тому основания утверждать так – младший брат Андрей, который, закутанный в лёгкое одеяльце с нахлобученной кроличьей шапкой на голове (как ни странно, но я её помню) сидит с надутыми, пухленькими щёчками. Ему здесь ещё нет и годика, рождён в феврале 56. Зелень ещё не пробилась на земле, нет её и на плетне, нет и на дереве. Тёплый апрельский денёк. Вот они и вышли всей семьёй.

Справа - моя фотография. Сделана она в первый год службы в вооружённых силах СССР, 4 августа 1973 года.

А за четыре месяца до этого дня, я узнал то, чего не знал 21 год. Узнал то, о чём и предположить то было невозможно, то, чего не мог даже и в страшном сне увидеть и то, что в мою жизнь, помимо армейской, внесло не разбериху. Отчаяние. Горечь. Страдание. Не понимание. Обиду.

Я узнал чёрную тайну, которую родители скрывали от меня все эти годы, которую тщательно оберегали и хранили. Тайну, которую спрятали в железный кованый сундук и которую запечатали семью мощными замками, опломбировали и закопали глубоко в тайниках своих сердец. Пролежала она там больше 20 лет. А 1 мая 1973 года решили достать. Отдать мне.

(Жили они уже порознь. Когда уходили друг от друга, вернее отец уходил, он взял меня с собой. Братья остались с мамой. Все мы стали жить вдали друг от друга. Мне уже тогда; было не понятно, как так можно разделить детей? Одного – одному, другого – другому? По какому принципу? Разделить, как поделить вещи? Или деньги. Но делёж произошёл.)

В тот день мама к отцу пришла одна, без братьев. Я позвал её на прощальный ужин. Видно было, что она сильно волновалась. Конечно, не встречей с отцом. Из последующего разговора стало очевидным и не тем, что меня забирали в армию. Другим.

И вот настал то;т час.

За окном сначала подкрались, а затем и вовсе стали сгущаться сумерки, стали вползать чёрной змеёй в дом, и я вдруг почувствовал внутреннюю тревогу, которая с каждой минутой всё росла и росла. И чем больше темнота поглощала пространство в комнате, тем сильнее она сдавливала сердце, дыхание, голову. Отец щёлкнул включателем, вспыхнул яркий свет, змея пропала, но тревожность осталась. Сильнее и сильнее.

Мама поднялась из-за стола. Подошла ко мне как-то тихо, крадучись. Присела рядом. Потом опять поднялась. Взяла своими потрескавшимися от тяжёлой крестьянской работы пальцами мою голову и прижала к груди. Сквозь тонкую ситцевую кофту я почувствовал, как сердце её бьётся ошалелой птицей в клетке, готовое вот-вот вырваться на свободу, но стальные прутья которой опутали её. Не отпускали. А на мою голову, как на наковальню, маленьким молоточком, стали падать одна за другой капли слёз и издавать протяжный звук – динь – динь - динь.

- Мам, ты что? - Я пытался поднять голову, чтобы посмотреть на неё и сказать первое пришедшие на ум «Я же не на смерть ухожу», но сильные руки ещё сильнее, чем раньше, прижали моё лицо к себе, не отпускали. Я почувствовал тяжёлое дыхание, а потом и услышал рыдание. Глухое. Внутреннее. Оно стало врываться и в меня. Стало заполнять всего. Распространяться во мне. И уже не молоточком, а молотом стали стучать по голове слёзы. Мне самому захотелось зареветь. Но вдруг мама отпустила голову, как бы оттолкнув от себя, и, не выпуская её из рук, приподняла вверх. Наши глаза встретились. Я много раз их видел: и добрыми, и жалеющими, и негодующими, разными. Но такими – никогда не видел. От них шла боль. Острая боль. Боль обречённого человека.

Она не дала мне ни спросить, ни заговорить. Я не успел. Первой начала. Слова её были короткими. Жёсткими. Рвущими меня, словно пасть разъярённой собаки из стороны в сторону, сжавшей челюстями свою жертву.

- Сын, ты уже вырос, стал взрослым. Идёшь вот уже и Родину защищать. Мы с отцом решили, что ты должен знать. Узнать сейчас. Узнать от нас... от меня. – Сколько лет уже прошло, больше полувека, а слышу её слова, будто вчера произнесённые. Запомнились. Отпечатались чёрной краской на сердце. Не стереть. Не вытравить кислотой. Шрамом глубоким легли. – Я ТЕБЕ НЕ РОДНАЯ.

Я тебе не родная…??? Молния. Гром. Смерч. Всё слилось в единое бедствие, обрушившееся мгновенно и неожиданно.

Да как же так! К такому повороту я не был готов…

Когда она закончила свой рассказ (сколько он продолжался – я не помню), поднялась, чтобы уйти. Тихо промолвила:

- Не провожайте. – и также тихо вышла. Вышла сгорбленной старушкой. Отец подтолкнул в плечо:

- Проводи мать домой. Побудь с ней.

… Долго мы бродили в ту майскую ночь по тёмным улицам города и окрест него. Вот по этой дороге она провожала меня в первый раз в первый класс. Здесь, возле бывшего Дома пионеров, куда я записался в художественную студию, дожидаясь тогда меня и «случайно проходя мимо», сказала, что верит, что я буду хорошим художником. А на этой скамейке ждала с тревогой, не зная почему, когда вернусь с первого свидания. С этого же высокого и крутого берега Дона наблюдала и переживала, когда переплывал я его. Отсюда, это уже на другом конце города, в сосновом лесу, больше трёх километров несла на руках, когда свалился с высокой сосны. … Куда только не сходили. Где только не были. Что только не вспомнили.

И это с чужим человеком то? С не родной матерью?

А утром я уехал, помня её наставление: «Сын, найди свою маму. Ты должен это сделать пока я жива». Смотрел сквозь стекло заднего окна автобуса, увозящего меня из юности во взрослую жизнь, всматривался в провожающих моих родителей – отец и маму, словно в последний раз, и думал – какие же они славные у меня и щедрые душой. Пусть и живут не вместе, и у каждого своя семья, но они МОИ, родные. Мои навсегда. Много спустя лет, я понял, что та последняя ночь не стала прощальной. Она ещё сильнее сблизила нас троих. И спасибо отцу, что подтолкнул тогда.

А наказ мамин я исполни. Вот только до сих пор не знаю, почему и зачем они решились на такой шаг, зачем она дала его, и чем эта долго хранимая в сердцах тайна стала для них – облегчением ли, или сократила жизнь обоим?