Конец високосного года 66

- Брось, - говорит Чейз, хмурясь, – Корвин - не идиот... Смотри, у тебя кофе сейчас перельётся, - между делом обращает моё внимание и продолжает: - Он, уж наверное, всё это понимает не хуже тебя. Может, поэтому и настоял на том, чтобы Варге ничего не объясняли. Нет, я знаю, она хорошая, поймёт, но ... чужая. Ей не нужно понимать.
- Может, и поэтому, – отрываю от мотка бумажное полотенце и смотрю, как оно темнеет, впитывая пролитый кофе - медленно, как затягивается приближающимся грозовым фронтом ясный горизонт. - Может быть, и поэтому, но «может» и «наверное» - недостаточно. Это Корвин душепроницатель, я – нет, а я тоже хочу быть уверенным, что меня внезапно не клюнут пониже спины, когда я буду не готов. Поговори с ним. Шкафом можешь не грозить.
- А по-моему, - вдруг, ни к кому специально не обращаясь, мечтательно говорит Тринадцать, - Корвин ещё устроит этому Ньюлану бенефис. Вот увидите. Помните, как он с Лейдингом?
Мы помним. И мы знаем, что Корвин со своими гипнотическими выходками может, действительно, устроить бенефис на заседании любой комиссии. Если захочет. Но для этого он должен чувствовать себя правым, а тут… Да и не нужен нам его бенефис – это попросту опасно.
- И про это тоже с ним поговори, - инструктирую я Чейза.
- Кто у тебя штатный психиатр? Блавски? – слабо огрызается он. – Вот пусть и говорит.
Ещё не хватало, чтобы Блавски с ним говорила! После одного такого разговора с ней он с крыши сиганул – до сих пор ходит с кукольной своей тросточкой. И спасибо, что меня не сбросил – была у него такая мыслишка, сам признавался.
- Нет не Блавски, - говорю. – Ты. Ты его друг. Это – обязанность друга, удерживать от опрометчивых шагов.
Вспоминаю при этом конференцию, подмешанный наркотик, украденные доклад и штаны, и вообще всю процедуру исполнения Хаусом такой же дружеской повинности по отношению ко мне. Теплая волна проходит через грудь – может быть, давая мне, моему кадавральному сердцу ещё день-другой жизни, и я ещё более уверенно повторяю:
- Ты, а не Блавски.
Когда я, наконец, добираюсь до постели, не смотря на выпитый кофе, мне на плечи давит столько всего, что, кажется, я даже ростом стал короче.
В клетке мечется забытый и голодный крыс. Виновато скармливаю ему, кроме привычного корма, лакомство - морковную палочку. Ловлю себя на том, что другую такую же рассеянно хрупаю сам. Ну вот! Докрысятничался, босс, уже и на соответствующий рацион переходишь. И, ограничив ужин этой крысиной радостью, без сил падаю в постель.
А уснуть не могу. Не смотря на усталость. За окном слишком ярко и шумно – трескучие фейерверки, выкрики - люди всё ещё празднуют Рождество, у них, особенно у студентов,  запала надолго хватает. А в самой квартире, наоборот, слишком тихо и пусто. И даже кошки нет. Это у нас переходящая кошка. Как кубок высшей лиги - то она ночует и столуется у нас, то у Блавски, то вообще у Кадди. Сейчас, кажется, у Блавски. Лежит у неё в ногах и мурлычет. А сама Ядвига, наверное, не спит – она поздно ложится. Смотрит какой-нибудь старый фильм на польском языке с диска. Причём, по-польски она почти не понимает, но фильмы всё равно смотрит, как по обязательству. И именно в рождественскую неделю – как символ того, что Рождество у большинства народов – семейный праздник, даже если его вообще не празднуют из соображений религии или, наоборот, атеизма.
И я вдруг неожиданно для самого себя набираю номер Блавски.
Вот что я делаю? Зачем? А вдруг она всё-таки спит? Да и вообще, наши отношения в последнее время почти утратили платоническую составляющую, а секс по телефону – ну, как-то совсем убого. И только собираюсь нажать отбой, в трубке щелчок.
- Да, Джим! Что-то случилось?
Что-то в последнее время все меня стали Джимом звать - и Леон, и Орли, и - вот пожалуйста - Блавски. Ещё немного - и "Марсика" вспомнят. Моя школьная кличка. Когда я ещё носил брекеты и очки. Производная от "сумчатый заяц".
- Я тебе говорил, что меня в школе звали сумчатым зайцем?
- Ничего страшного, ещё не так поздно. Я знаю, что Хаус в изоляторе, и что тебе тревожно за него. Давай поговорим, если хочешь.
- Это потому, что я носил большую сумку, и у меня в ней была тысяча мелочей на все случаи жизни. Предусмотрительность и запасливость.
- Послушай, но ведь совсем не обязательно, что он заболеет, тем более, что заболеет тяжело. Выдержишь карантин – и выпустишь его оттуда. Мне кажется, опасность нового вируса немного раздута.
- И внешне я был похож на зайца: у меня передние резцы выдавались вперёд, и я носил очки с окклюдером от косоглазия.
- Я знаю, что ты не любишь оставаться один по ночам. Боишься, что твоё сердце в любой момент может остановиться? Но, Джим, так-то никто не застрахован. Нельзя же просто из-за статистики…
- В пятом классе я взбунтовался и отказался их носить. Зря. Может, с глазом бы улучшилось...
- Причем, ты прекрасно понимаешь, что это мало зависит от того, один ты в квартире или нет. Но да, я знаю, тебя ещё больше бесит, что, несмотря на это понимание, ты все равно боишься. Джим, оно уже несколько лет справляется - почему именно сегодня? Не глупи!
Она не знает, что больше всего мне не хочется, чтоб меня нашли здесь утром посторонние люди. Не хочется лежать перед чужими взглядами -равнодушными и деловитыми, как у Ньюлана - в моем "бамбуковом лесу" под бамбуковым одеялом с бабочками на простыне с пандой в пижамных штанах с собачками. Не хочется, чтобы у меня был открыт рот, седеющие пряди спутаны и примяты, а на простыне расползлось пятно выделений из посмертно расслабленных сфинктеров. Это зрелище только для Хауса, потому что в этом случае к страху примешивается злорадство: Хаус локти изгрызет, понимая, как бы он мог меня доставать этим, останься я жив. Он ради такого, пожалуй. ещё и реанимирует меня. 
- А до этого я снимал очки и играл в футбол за школьную команду "Чикагские рейтеры".  А соперники потешались над моими зубами и советовали назвать команду "Чикагские кролики".
- Хочешь, я приеду?
- Нет! - наши два монолога внезапно сконнектились этим моим резким "нет", и я добавляю, стараясь смягчить:
- Нет. Я уже лёг. Отдыхай и ты. Завтра может быть больше работы, чем сегодня Мне вообще не следовало звонить. Извини…
- Ладно, подожди, - говорит она. Что-то шелестит там, на её стороне связи, и я вдруг слышу её низкий хрипловатый голос:
«У дороги дерево
очень одиноко.
Улетели птицы все
далеко-далеко...
И на тихом мурлыкающем " ям- тари -тари –тари… " - почему то начинаю беззвучно плакать. И засыпаю, не уловив мгновения засыпания и не положив трубку.
Мне снится коробка с крылатым фаллосом, как будто Хаус пришёл ко мне, непривычно серьёзный и даже торжественный, с этой коробкой в руках: «Если я умру от новой вирусной инфекции, ты должен это сохранить, Джей- Даблью. Это прах моего отца» - «Ты с ума сошёл? Положить прах в такую коробку - это кощунство». «Кощунство держать мой секрет при себе, нариш йингл. Зная, что я могу умереть, так ничего и не узнав, зная, что ты можешь умереть, так ничего и не сказав». -«Нариш йингл? Как ты меня назвал?» -«Глупый мальчик. Глупый еврейский мальчик. Придумал себе буку, держишь в шкафу. Бука в шкафу. Коробка с фаллосом под кроватью. Ты экипирован по полной». И фаллос срывается с коробки и начинает летать вокруг меня, взмахивая крыльями, как фантастическая тварь из холодильника Патрика Хокстеттера у Кинга… Будильник прерывает этот кошмар, как крик петуха.
Утром, приготавливая себе кофе, я пытаюсь анализировать свои вчерашние слёзы, свой идиотский сон, и вообще занимаюсь тем. про что Хаус говорит «обожаю смотреть, как ты себя мучаешь». Ключевое слово «глупый мальчик». Вот и Блавски напела мне детскую колыбельную, как будто я – один из её питомцев из детского психиатрического. И это, заметьте, тот самый тип, который вечно талдычит Хаусу: повзрослей, повзрослей, повзрослей. Тип, который боится «а-та-та» от злого дяди Ньюлана, боится буку с физиономией своей внезапной, но предсказанной смерти во сне, боится, что не справляется с руководством «Двадцать девятым февраля», и это все видят, боится, что в следующий раз у него просто больше не встанет, боится бенефиса, который, действительно, может устроить Корвин. Трус. И ещё боится, что этим самым трусом и назовут – вот. Противно в зеркало смотреть. А смотреть надо, чтобы, по крайней мере. причесаться и повязать галстук.
Причем, я знаю, что вся эта неустойчивость, все страхи, и страх смерти в том числе, и неуверенность, и подавленность, и тоска – мигом уйдут, стоит вытряхнуть из баночки с вивансом пару таблеток на ладонь и… И Сузуки в психиатрическом меня заждался уже.
Кофе кажется горьким, словно в него добавили левомицетин. Может, я тоже заболеваю? Один из признаков новой вирусной инфекции - извращение вкуса. Но крыс тоже принюхивается как-то слишком внимательно – похоже. я просто кофе передложил. Ухаживаю за домашним питомцем: наливаю воды в поилку, меняю бумажную подстилку, просовываю сквозь прутья ещё одну морковную палочку, делюсь яйцом всмятку… Звонок застаёт меня перед зеркалом, где я, стараясь глядеть своему отражению только в область груди, пытаюсь подобрать галстук к канареечно-жёлтой рубашке. Не так-то просто, между прочим. Розовый отдаёт чем-то сомнительным, чёрный слишком банален, а белый хорош на свадьбу а не на работу.
Хватаю трубку, даже не посмотрев кто звонит.
Голос поначалу кажется незнакомым, но тут же узнаю мягкую ласковую интонацию. Варга.
- Что-то случилось?
- У меня для тебя две новости: плохая и хорошая, - говорит она. - С какой начать?
- С плохой.
Тут я не колеблюсь: я всегда выбираю трудное, невкусное, неприятное на начало, чтобы сразу отделаться,  а хорошее можно оставить на потом и наслаждаться медленно, со вкусом, забывая плохое.
- С плохой? Хорошо, -  вздыхает на том конце связи Варга. – У Хауса температура  тридцать семь и пять. Выходит, он всё-таки заразился.
Озадаченно хмурюсь и стискиваю трубку в пальцах. Нет, он бы не успел заболеть так быстро. Вирусу нужно время, чтобы отрастить клыки, накопиться, напортить достаточно, чтобы это проявилось. У него просто не хватило бы времени. Значит, источник инфекции не Орли. Или Орли. но до пресловутого дыхания рот-в-рот.
Говорю это вслух:
- Он бы не успел. Слишком короткий инкубационный период.
- Или слишком большая вирусная нагрузка?
- Нет, тогда бы и Орли куда хуже себя чувствовал. Как он, кстати?
- Орли? Неплохо. Температура субфебрильная, сатурацию держит, кислород по потребности, на груди здоровый синяк.
О Хаусе я не спрашиваю, боясь услышать что ухудшается на глазах - лучше приду и сам посмотрю.
- А почему звонишь именно ты?
- Была в боксах. Из первых рук.
- А остальные там как?
Она умная,Варга, и прекрасно понимает, о ком я на самом деле спрашиваю.
- Айо пока жив. Сознание спутано.
Это почти смешно – Айо сумасшедший, как шляпник, его сознание и было спутанным, да ещё как.
- Харт на кислородной поддержке. Крейфишу сделали КТ, поражение легких двенадцать процентов.
- А этот маленький, латинос  - никак не запомню его фамилии?
- Ему КТ ещё только запланировано, но он в порядке: температура в норме. только он не чувствует запахов и жалуется на бессонницу.
- А больше никто не заболел?
- Ну, у меня нет информации по детскому отделению и психиатрии, -  предупреждает она. - В остальных палатах все здоровы.
Боюсь спрашивать про Рубинштейн, про остальных, кажется, всё. Но тут вспоминаю, что мне обещана и хорошая новость.
- А хорошая новость какая? – спрашиваю.
-  Рубинштейн проснулась, -  говорит Варга.
В итоге галстук я вообще забываю завязать, и он болтается у меня на шее, а на эскалаторе от спешки спотыкаюсь и чуть не падаю.
В послеоперационной у Рубинштейн целая делегация: Чейз, Корвин, разумеется, Сабини. Варга и Колерник. Когда я вхожу. Корвин как раз проверяет зрачковый рефлекс, стоя на цыпочках и светя Рубинштейн в глаз портативным фонариком.
- Говорить она не может, - сообщает мне Сабини.
- Сам вижу что её ещё не экстубировали.
- Лайза, вы меня слышите? – надрывается Корвин, чуть не подпрыгивая, чтобы лучше видеть её лицо.
- Неправильный вопрос, - встревает Чейз. – Лучше так: Лайза, вы меня видите? Сожмите мою руку, если видите, - и берёт её безвольную кисть. Взгляд единственного оставшегося глаза Рубинштейн, как закопченное изнутри стекло.
--Ничего, - расстроено оборачивается к нам Чейз.
 - Или слепота, или паралич, - комментирует безжалостная Колерник.
Если бы тут был Хаус, он бы то же самое сказал.
--Ай! – вдруг вскрикивает Чейз и отдергивает руку. – Она меня ущипнула!
- Умница! – ликующе всхохатывает Кир.