Total

Лязг... Металлический ажур, ножницы времени. Её появление что-то вспороло, так и не зашив место, рваные края осеннего воздуха с оскоминой снежного пороха и дурацкой ванили.

- Следующий текст будет бирюзово-красным.

Как и кто вытащил из головы этот образ,  припечатавший тот разговор представлением тяжелых, массивных коралловых украшений на тибетских женщинах, белозубых, смуглых, с кожей чуть светлее финика, когда бирюзовые пятна и яркие кровавые сгустки так удачно застыли на груди, поверх грубых, слишком толстых одежд в цвет буйволов.

Она всегда знала, что и как будет дальше, и, вероятно, противилась этим знаниям. Но не физике тела, что ставила её на колени: хотелось, чтобы там, где она преклонялась лежали те самые серебряные пластины, чеканные, инкрустированные мелким зерном бирюзы; вообще, всегда хотелось резкого обрушения и разрушения атмосферы, обстановки, стирания устаревших обоев матрицы, растворения красок каким-нибудь скипидаром; она смотрела куда-то дальше, чем просто в глаза - за пределы глаз, внутрь черепа, в нутро, как в утробу, откуда я появился, словно взгляд её становился указательным пальцем, которым она дотрагивалась до амниотического мешка безо всякого желания проткнуть, а всего лишь качнуть водяной кокон, колыбель времени, из которой будто она, а не мать или отец, извлекли меня на этот свет; и пока она брала в рот, не отрывала глаз, купаясь в мокром пламени, высекая его из землистой плоти.

Зачем мы встретились? Я так часто задавался этим странным вопросом, порождая кучу других, вплоть до того, любила ли она меня.

- Эти чувства стоило бы выдолбить из мрамора, отшлифовать и покрыть тончайшей вуалью, чего сейчас не делают. Как знак тотальной любви.

"Тотальная любовь", чёрт знает, что это вообще, если тело - мрамор, неповоротливо, застывает в непроходящем нежелании что-то делать и тем более что-то доказывать.
Жила одна девочка... Жила, пока ты её не встретил или она тебя не нашла. А дальше, дальше мягкие губы, текущее по груди вино, чернильные потеки, как тушь под глазами, запрокинутый подбородок, телесная дуга, ток, ток, ток. Разряды, зарядки телефонов, лежащих рядом любовниками хай-тека.
Никогда тишина не слышала столько крика. И музыки. Под нас подложили разом все самые эпичные саундтреки. Сука! Щенок, лижущий пальцы, собирающий запах и вкус другого существа, потому что... Потому что я никогда не знал, кто она. И это, это то самое, что тяготило и крестовой отвёрткой ввинчивалось в мозг "Кто ты? Кто? Кто ты?". Развоплощенная, развращённая, совращённая нечто, тоталитарная система, разъевшая разум.

Тотальный сдох, не умерщвление, нет, а сдох, когда с тебя съели что-то очень манкое, чего не замечал и проворонил, а она вгрызлась и не поперхнулась.

Миндальное молоко в холодильнике. Хоть бы прокисло, как и всё, что не имеет смысла, если ничего не готовишь, никак, ни без, ни для, ни вообще.

И ещё вот этот браслет из Таиланда с черепами-бусинами, бирюзовый, купленный где-то у островных цыган.
Бензиновый закат, железный лист неба, не испытавший сварки.
Входить, входить, входить в себя через неё, всё равно её не было, не существовало. Белый хлеб - не любила, белое тесто маленьких ягодиц. Всё маленькое. Господи! Мне тесно, слышишь, мне тесно! Здесь в этом вечере, во взгляде, упавшем на бежевый чулок. Не помню, когда, когда она встроила в него ногу. Всегда были чёрные. Беж. Неизбеж. Я буду, был грубым, бесчувственным, жёстким, как она говорила. Лаялась. Ластилась. Чума.

Смотрела, никогда не отводила глаз; рассказывала, что знакомый графоман придумал образ: стирал лицо умершей возлюбленной наждачной бумагой. То есть материю наждаком. Трупа. Наждаком, в могильной яме. И ей въелась эта картинка.

А мне что делать? Вскрывать тебя каждую ночь и утро, просыпаясь на выходе с мясного рынка, где всё парное, кровоточащее, сочащееся, и ты берёшь топор.

Возьми, возьми в рот у вечного, у вечности, ублажи строптивого змея времени. Его голова, хвост, всё твоё.
Я знаю, наконец-то узнаю твоё имя и кто ты. Узнаю себя, в том самом амнионе, в мутной воде, выну изо рта палец и протяну тебе, багряная, твоя голубая кровь.