Ненаписанное письмо

Сволочь ты, гад! Как так можно было! Как вообще можно так себя вести – ведь это невежливо, в конце концов, нельзя вот так. Почему ты все время на высоте положения, почему ты у нас – незапятнанный и безупречный, а я все время в говне, причем по уши, причем – не просто по уши в говне, а еще и весь какой-то недоделанный, какой-то подлый что ли. Нельзя вот так заставлять людей чувствовать себя подлецами, не надо на это так очевидно и безмолвно намекать. Сам тоже хорош. Можно ведь было просто поговорить, я же, если разобраться, ни в чем таком особом не виноват – это ты сам все напридумывал, потому что ты – холодный, неуютный человек, мягко говоря – со странностями. Мне твои психонавтические эксперименты всегда были непонятны. Я-то пил, потому что мне до тошноты все надоело, и хотелось сгореть уже, наконец, дотла. Я вдумчиво и последовательно занимался саморазрушением. Мне тогда казалось, что я уже увидел все, что должен был увидеть, а все, что осталось – оно избыточно, пошло и уже совершенно не нужно. А ты хотел откровений – расширения сознания, просветления, держите меня семеро. Все-таки человеку пьющему радости психоделики понять сложно. Трава эта  твоя. Интересная манера задвинуться перед работой, чтоб полет мыслей. Я ж не говорю, что это плохо. Просто ты – всегда был со странностями. Да, со странностями, и не надо отрицать, и когда я тогда им сказал, что ты с приветом, и, да, что может и к лучшему, что ты уходишь, я, конечно, виноват, это, с одной стороны, от слабости, мне тогда плохо было, потому что нечего наседать на человека с вопросами этими пакостными, когда ему с утра, может быть, плохо, и тошнит, и голова опять же, и дышать я старался в сторону, а куда ж тут в сторону дышать, когда сидишь в машине, будь это хоть внедорожник, все равно окна закрыты, вот, то есть, мне, конечно, было плохо, я болел и это слабость, и мне стыдно, да, вот, это слабость и мне стыдно, если хочешь знать, ведь я мог просто промолчать, но, опять же, это ведь правда! Ты ведь и правда с приветом, и уйти из этой поганой конторы сам давно хотел, и ушел, вообще-то, к тому времени, а это был так, треп, перемывание костей пост фактум, но все-таки я очень плохо сделал, и мне стыдно, правда. Что за мерзкая у меня натура – вот зачем было поддакивать этому трусоватому хаму, похожему на опарыша, что зачастил в модный спортзал. Но надо же понимать, я был тогда болен, а я когда болен, я словно без кожи, я стараюсь спрятаться, отсидеться где-нибудь, желательно в темноте, а если меня, как черепаху из панциря, вытащить на белый свет, всего такого вялого, сморщенного, прокисшего – я всякому гаду готов поддакивать, лишь бы меня оставили в покое, лишь бы перестали так настойчиво замечать, что я слаб и беззащитен, и меня бесповоротно тошнит. Но я же извинился, и мне совестно, хотя многие говорят, что совести у меня никакой нет, а вот мне совестно, мы ведь с тобой после этого так толком и не поговорили, ну не считать же пару-тройку разговоров по делу, еще и по телефону, за разговоры. Тем более, я ж знаю, что ты с этими недоумками потом прекрасно ужился, после того, как разругался, ты на них еще успел поработать, и это, кстати, было уже после того, как из поганой конторы ушел я, только я никому ничего не доказывал, я просто ушел – сказал, что больше меня там не будет, и чтобы они на меня не рассчитывали, тут они снова обратились к тебе, потому что, чего уж греха таить, профессионалов у них было всего-ничего, ты да я. Ну да не обо мне речь, и уж тем более не о том, почему вскоре вслед за тобой оттуда ушел я. Я никому ничего толком не объяснял, а с тобой мы к тому времени и не разговаривали почти. Да, представляю себе, какую рожу ты бы скорчил. Вот это твое фирменное насмешливое недоумение – «Из-за нее? Нуу,- протянул бы ты – Я, конечно, все понимаю, и дело твое, наверное, это просто замечательно, но…». Ну да, она тебе никогда не нравилась. А у меня тоже получилось быть смелым, хотя и ненадолго, и всем от этого стало только хуже. Куда мне до тебя, странного, чужого. Но да не об этом речь. Я ведь о другом хотел. О том, что хорошо было.
А все-таки, хорошо было. И есть что вспомнить.
Два стареющих лузера, накрепко увязшие, поломанные и вывихнутые, оба – с омерзительными характерами. Оба когда-то подавали надежды и считались талантливыми. Оба решили постоять в стороне, потому что уж слишком тяжко и скучно было притворяться нормальным человеком, живым человеком. Пока стояли да присматривались, жизнь и промчалась, да все мимо. Отличная команда.
Помнишь, как мы лютой февральской ночью возвращались из долгой командировки, из губернского городка, затерянного среди сводящей с ума равнины, где земля такая жирная и плодородная, что кажется живым существом, очень примитивным, очень жадным, и равнодушно-голодным. Кажется, сделаешь лишний шаг по такой земле – и она тебя проглотит, засосет, переварит, затянет в свои черноземы, чтобы потом разродиться подсолнухами, похожими на толпу любопытных лысых блондинов с бакенбардами, или, еще чего хуже, бесстыжей кукурузой. Но то летом. А тогда была зима, и земля была скрыта снегом. Степь замело. Мы задержались, и уезжали на последнем, внеплановом автобусе. Началась неслабая снежная буря, в салоне было холодно, света фар хватало едва метров на пять, и вокруг нашего издыхающего в дизельной отрыжке недокатафалка вились снежные бесы. За нами была непроглядная снежная тьма, а дорога впереди норовила исчезнуть Ты тогда сказал:
-Ты понимаешь, что если автобус сейчас встанет – мы тут так и замерзнем?
Это было чистой правдой. Автобус слова доброго не стоил, а водитель был ему под стать – серолицый подергивающийся наркоман. Неизвестно, что раньше случится – сдохнет двигатель, или мы собьемся с дороги и застрянем в канаве. И тогда до нас доберется ледяное марево, которое мы пока обгоняем.
Я обнаружил, что рукав моей куртки намертво примерз к оконному стеклу.
-Если так – то это была неплохая, в сущности, жизнь – сказал я.
Мы в тот раз выбрались, как делали много раз до того, и как делали много раз потом. Продребезжали сквозь обморочную ледяную муть, и снова оказались в приличном мире, из которого так старались сбежать.
А потом, когда стало совсем плохо, ты ж туда сам пошел, добровольцем, хотя ты уже старый, и здоровье никуда. Чего тебя туда понесло? Хотя, я понимаю, чего. Это я всегда находил компромиссы, а ты просто честно и до конца договорил свою историю.
И мина эта идиотская на проселочной тыловой дороге. Это ж надо было – нарваться на мину в глубоком тылу. Четверо, вся эвак-команда, наглухо. Это ж надо было.
И вот теперь мне не с кем поговорить. Совсем не с кем. Сволочь ты все-таки, и гад. Прости.