Между небом и землёй. 3-я глава

    Глава 3    Апокалипсично

   С утра пораньше, ни свет, ни заря — в десять часов, загудел будильник на телефоне. Марк спросонья искал мобильник, но того в пределах досягаемости не было, а дребезжал он где-то там — далеко, на том конце спальни — заряжался.
   — Боже мой, как он гудит, — зуммер телефона маленькими молоточками бил по черепной коробке.
   “Будильник, зачем же я поставил будильник?”,— вот уже месяца три, четыре рано просыпаться просто не было необходимости. Первое время после того скандала тяжёлый маховик жизни, вяло поскрипывая, но вертелся. С институтом всё решилось сразу, почти мгновенно, а вот частные уроки, творческие встречи, выставки — его и других художников — уходили постепенно. Зато появились журналисты, много, очень много журналистов.
   Нет, и раньше они интересовались его персоной, но, как бы так помягче — не столь часто. Теперь представители второй древнейшей профессии, задав пару-тройку дежурных вопросов, с жадностью чревоугодника принимались обсасывать косточки той скандальной истории. Каждый раз все интервью заканчивались неизменным: ”Прокомментируйте, пожалуйста, недавнюю историю…” Но его непреклонное: ”Без комментариев”,—  лишало их сладкого десерта на этом пиршестве стервятников.
   Отсутствие дополнительной информации остудило интерес ”работников жёлтого пера” к его персоне. Время шло и появлялись новые герои для их скандальных опусов. Но за этот небольшой временной промежуток профессионалы, предварительно обваляв его в дурно пахнущей субстанции, умудрились превратить Марка в представителя древней индийской касты неприкасаемых. Сначала неприятно, непривычно, а потом… Человек, если не ко всему, то ко многому привыкает —  привык и к этому.
   И вот сегодня звонит будильник. Он мучительно вспоминал: ”Зачем?” — но очень болела голова… и шея… и вывих на руке.
   Звенья пульсирующих очагов боли стали собираться в цепь вчерашних событий: ”Ночной клуб, коньяк, драка, такси, дом, дома тоже коньяк, звонок, Дудик… Дудик!”
   Всё вспомнил — у Эдика в галерее в шесть вечера, выставка, Ворохов, костюм: ”И чтоб как огурчик!”
   Марк встал и, не обращая внимания на боль, в два прыжка перескочив комнату, выключил будильник. Отключая телефон от зарядки, с тоской подумал о былом: ”Зарядка, зарядка... Зарядку бы сделать? Нет, нет, какой из меня сегодня герой спорта? Вот-вот, никакой. Давай-ка, брат, в душ”.
   Тщательно, не жалея ни себя, ни мочалку, отмывал душу и тело: ”Душу в душе душевно… В Бога, в душу мать… Душить таких нужно”. Чихвостя себя на чём свет стоит, художник обжигал свои телесные и внутренние раны крутым кипятком, затем обливался ледяной водой и, почти без перерыва, снова переключал вентиль на горячую.
   Вышел из ванной и… ”Завтракать?” Нет, сегодняшний день он не будет опошлять полуфабрикатами. ”Сейчас выглажусь-отутюжусь, наряжусь-оденусь, обвешусь честно заслуженными побрякушками, обольюсь хорошим одеколоном и весь такой красивый — “как огурчик”, в ресторан — поем как человек.
   Долго, очень долго возился с костюмом и рубашкой. Отутюжив, отпарив вечерний туалет до состояния близкого к эталонному, долго выбирал галстук и туфли. Покончив и с этим, приступил к изучению своей нумизматической коллекции.
   Не без гордости перебрал многочисленные значки, медали и даже один орден. Остановился на последнем — получен из рук президента, лично: за заслуги, за достижения, за личный вклад, за многочисленные и неоспоримые и так далее, и так далее… “Вот то, что доктор прописал. Кавалеров этого ордена не то чтобы по пальцам посчитать, но и не как собак нерезаных. Да ещё из рук самого… Пусть лопнут от зависти”.
   Последний штрих — взял в руки флакон одеколона и, как из брандспойта, окропил себя благоухающей жидкостью. Перед уходом “техосмотр” — взгляд в зеркало: ”Тёмные круги под глазами, заметный порез на щеке, а так — ничего, как огурчик”.
   В прихожей, обуваясь, подмигнул себе в 2000-м: ”Видишь, дружище, я же тебе обещал”. Но тот ничего не ответил, а тёмные зеркальные очки героя портрета скрывали бурю эмоций и слов, накопленных для него внутренним голосом Марка.
   Количество абсолютно разных (по ценовой политике, внутреннему интерьеру и контингенту посетителей) заведений общепита в городе зашкаливало за все рамки приличия. Обилие ресторанов, ресторанчиков, террасок, кафешек и бистро невольно наводило на мысль о том, что горожане постоянно едят, едят в рабочие дни, в выходные и в праздники, во время отпусков и на больничных, без перерыва на сон и обед.
   “Машина? Нет, нет, возьму такси”. Он ехал в тот самый, где так часто бывал с Бьянкой, где в годы их студенческой молодости она выступала с “мистериками” за символическую, по современным меркам, плату. В этом ресторане его и ребят, давно, очень давно, чуть не пристрелил бандит ”Ржавый” — ныне уважаемый бизнесмен господин Ржевский. Марк любил этот ресторан и последние благополучные годы был там нередким посетителем.
   Его узнали, ему были рады, ему улыбались. Он знал истинную цену гостеприимства: ”Да — фальшиво, да — за щедрые чаевые, но как хлебосольно — любо, дорого посмотреть”.
   Марк занял свой любимый столик. Почти мгновенно рядом материализовался чёрно-белый официант: белые рубашка, салфетка, улыбка, всё остальное — чёрное: туфли, брюки, жилет, галстук-бабочка, аккуратная стрижка и темнее битума глаза. Никаких полутонов. Он похож был на шахматную партию — всё продумано, всё правильно, ни одного лишнего хода даже мелкой пешкой:
   — Добрый день, Марк Тадеушевич, Вам меню или…
   — Здравствуй, будь добр, если можно, чего-нибудь  домашнего — борща, картошечки, котлеток и чтоб всё горячее — с пылу, с жару.
   Опытный гроссмейстер, хорошо знакомый с лёгкими слабостями постоянного клиента в последнее время, выждав недолгую паузу, сделал свой ход:
   — Что-нибудь... м-м-м… к обеду?
   Это был почти шах и мат, Марка передёрнуло от предложенного:
   — Нет, нет, спасибо. Хотя? — ответный ход спас ситуацию,— Квас. Принеси холодного кваса,— гроссмейстер, чуть покачивая головой, по достоинству оценил противника — ситуация почти патовая, партия на время отложена… И он убежал выполнять заказ.
   Поглощая чудеса гастрономического искусства, Марк объективно оценивал только что съеденное: ”До Бьянки, как до Луны пешком, но если сравнивать с “полуфабрикатными” кулинарными изысками последних месяцев…”
   Превратив грех чревоугодия в священнодействие, он запивал горячие “шедевры” холодным квасом. В организме, на душе, в окружающем его мире всё приходило к покою, к умиротворению. Были найдены те — единственно верные баланс и равновесие. Лёгкую, зыбкую грань, отделяющую непримиримые  противоположности нарушил Моцарт во внутреннем кармане пиджака:
   — Алло?
   — Слушай сюда, утырок,— начал свою эмоциональную речь незнакомец в трубке, не поздоровавшись,— Художник, ты думаешь, что моему пацану репу начистил? Нет, ты мне по морде навалял. Я тебя, гнида…
   — Извините,— прервал художник пёструю как его полотна речь, обильно украшенную нелестными эпитетами в свой адрес,— С кем имею честь…?
   Не до конца понятные фразеологические обороты на некоторое время отключили мозг собеседника. Перезагрузив его, тот выдержал недолгую паузу и продолжил:
   — Я не знаю, что ты там имеешь? Ржавый с тобой разговаривает,— и, уже не так уверенно, добавил своё любимое,— Гнида,— после этого к нему вернулось его былое могущество,— Через пару дней я буду в городе, так вот — я тебя из-под земли достану и в неё же закопаю. Сначала я думал скормить тебя своим пацанам, но очень хочется посмотреть в твои бесстыжие глаза. Я ж за своего сына…
   — Извините,— прервал Марк поток безрадостных для себя перспектив,— господин Ржевский, я в настоящий момент обедаю, будьте любезны — позвоните попозже.
   Ответ Марка сжёг ”процессор мозга” господина Ржевского вчистую. В полной прострации тот произнёс:
   — Ты что, бессмертный? — и бросил трубку.
   Художник прекрасно понимал возможные последствия этого телефонного диалога. Угрозы Ржавого были не безосновательны, и их последняя встреча служила весомым аргументом ко всему вышесказанному. Но после последних месяцев забвения, после потери Бьянки, после медленного, но уверенного скатывания по наклонной жизнь ему была дорога только как память. А вот поглощённое буйство вкуса, да предстоящая выставка нивелировали телефонные угрозы. “Как говорит Толик — завтра, всё завтра”.
   Перебирая как бисер странный набор чувств, Марк подходил к бывшему Дворцу Пионеров. Огромный зал этого здания господин Дудинцев Эдуард Константинович взял у местной администрации в долговременную аренду по какой-то хитрой схеме за сумму, до неприличия смехотворную для Дудика.
   Огромные золотые буквы на фасаде, под крышей, доходчиво объясняли гостям и жителям столицы, что здесь находится “Галерея ЭД”. В ней господин Дудинцев, используя свои материальные возможности, восполнял духовные пробелы. Не Третьяков, конечно, но в масштабах небольшого города — почему бы и нет?
   И вот сегодня в его галерее сам Эдди Ворохофф — собственной персоной. Год он связывался, переписывался, перезванивался… И каково же было его удивление, когда съездив к великому и ужасному Эдди, дабы лично обговорить все условия предстоящей выставки, он узнал в нём Эдика Ворохова — их с Марком сокурсника.
   Хотя — нет, сокурсник — это слишком громко сказано… Мало кто в институте знал, что будущего гения зовут Эдик, все обращались к нему просто Ворох. Да и общались они сравнительно недолго, после первого курса Ворохов ушёл на вольные хлеба — на местном “Арбате” продавал свои “весёлые картинки”. Маленький, толстенький, не обременённый умом, талантом и женским вниманием и на тебе — Eddi Vorohoff.  Да, воистину: неисповедимые пути Господни, да плюс реклама — двигатель торговли… Интересно, как его в Америку занесло?
   В Дудике прекрасно уживались и художник, и коммерсант. Если бездарное полотно стоит дороже шедевра, то чаша весов с бесценным ширпотребом перевесит творчество. Художник-бизнесмен понимал, что ”звезда” дутая. Кто открыл миру глаза на его творчество и за какие деньги? Не важно, главное — на этом можно не только хорошо заработать, но и поставить очередную звёздочку на фюзеляже своей галереи.
   Ровно в шесть Марк заходил в вестибюль выставочного зала. Гостей встречала белоснежная улыбка Дудика с высоты его двухметрового роста:
   — Ну вот, Марк Тадеушевич, на человека похож, а то последнее время… — сгладив недосказанность крепким рукопожатием, он, продолжая улыбаться, обнял друга,— Ты проходи, проходи. Пока познакомься с работами мастера, а потом я тебя Ворохову представлю — ты обалдеешь,— Дудик как-то подозрительно скалился, но Марк, чувствуя подвох, виду не подавал: “Посмотрим, посмотрим — предупреждён, значит вооружён”.
   Гости выставки, заметив вновь прибывшего, стали перешёптываться, пряча от того пошленькие улыбочки. “Падшего” живописца всё это давно уже не смущало, не печалило, не вызывало других негативных эмоций.
   Изучая суетливую публику, глаза Монолинского полезли на лоб — он увидел Натюраева с женой. Непреклонный адепт классической живописи… и здесь — в эпицентре дешёвого поп-арта.
   Декан, заметив своего коллегу и бывшего ученика, смутился и, чуть краснея, извинившись перед супругой, подошёл и поздоровался:
   — Добрый вечер, Марк Тадеушевич, как Вам,— не найдя достойного эпитета, способного оскорбить мероприятие, добавил первоначальное,— выставка?
   — Добрый вечер, Борис Евгеньевич. Да я ещё не разобрался. А Вам как?
   Декан мог ничего не говорить — глаза, без слов, красноречиво дополняли сказанное:
   — Вы смеётесь? В мои годы поздно менять и вкусы, и привязанности, но… Во-первых — это Ворохов, и главное — он наш ученик.
   — Он что, учился в нашем институте?
   — А Вы разве не знали?
   Марк вспомнил хитрое зубоскальство хозяина галереи:
   — Да нет, Эдик что-то говорил про сюрприз, но…
   — Ну, ну, коллега, знакомьтесь с работами, а я потом с удовольствием выслушаю Ваше мнение.
   Коллега, чуть смущаясь, посмотрел в глаза бывшего учителя:
   — Вы меня знаете, Борис Евгеньевич, оно может быть нелицеприятным для автора.
   — Я знаю, тем оно дороже,— Борис Евгеньевич откланялся и вернулся к своей супруге.
   Разношёрстная “около галерейная” публика, заметив внимание к опальному художнику самого Натюраева, стала подтягиваться к “отверженному”. Художники от слова ”худо”, как бы невзначай проходили мимо, вежливо кивая:
   — Добрый вечер, Марк Тадеушевич, добрый вечер…
   Марк Тадеушевич неохотно отвечал, зная цену их любезным улыбкам. Поздоровался с последним ”случайно проходившим” мимо коллегой. Встретив одобрительный взгляд Натюраева, поставил себе задачу: ”Ладно, как говорили в конторе Эпштейна — поближе к делу”.
   Оценивая ”шедевры” авангардной живописи, Марк вспомнил добрый совет знакомого искусствоведа: ”Если окажешься на выставке неоднозначного современного искусства, смотри на “шедевр” умно, долго и произноси всего три слова: глубоко, мрачно, апокалипсично. Поверь — сойдёшь за умного”. Долго бродил по выставке, объективно оценивая полотна так, как учил Туманян — сурово, но справедливо.
   Изощрённых ценителей современной живописи встречали знаменитые на весь мир семь “разноцветных” Джоконд, развешанных в ряд — слева направо: ”Красная Джоконда”, “Оранжевая Джоконда”, ну и, соответственно — ”Жёлтая”, “Зелёная”, “Голубая”, “Синяя” и “Фиолетовая”.
  Глядя на эту радугу “суровый искусствовед” бубнил под нос детскую считалочку, позволяющую запомнить цветовой спектр: ”Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан”.
   Вслух критик современной авангардной живописи добавил:
   — Апокалипсично. Особенно — ”Голубая Джоконда”. Голубая — это своевременно, это… — не найдя приличного эпитета, он закрутил указательным пальцем такую хитрую кривую, что если бы её нанесли на холст, она бы легко объяснила всю недосказанность художника.
   Дальше, гуляя по выставке, он больше ничему не удивлялся. Знаменитые ”Семь Джоконд” действительно были вершиной творчества Ворохова, и суровый критик бубнил себе под нос:
   — Если дно — это вершина, то что такое — остальные работы.
   Подошёл Натюраев:
   — Ну как Вам, Марк Тадеушевич?
   Марк, улыбаясь как заговорщик разве что не подмигнул декану:
   — Вы знаете, Борис Евгеньевич, я с Вами полностью согласен.
   — Ну вот, если даже Вы со мной согласны, то… Ну вы понимаете,— ответную улыбку скупо обозначили чуть приподнятые уголки губ.
   Подбежал Дудик:
   — Борис Евгеньевич, я украду у вас Марка?
   — Да, Эдуард, пожалуйста,— и Натюраев вернулся к супруге.
    Эдик уже вёл куда-то друга, крепко держа того за рукав:
   — Идём, идём, сейчас тебе будет обещанный сюрприз.
   В самом конце галереи маленького толстенького мужчину с пшеничными короткими волосами, в нелепом жилете и таких же несуразных ботинках обступила стая ”Акул пера”. Они, атакуя, апперкотом пихали ему под нос микрофоны с диктофонами, а саму охоту тщательно конспектировали в огромные блокноты.
   — Господин Ворохов, это правда, что вы родом из нашего города?
   — Та, ми з косподин Тутинцеф учиться в адин крупп.
   Марка аж передёрнуло. Странный акцент напоминал речь иностранца из дешёвой комедии. “Разве можно так коверкать родной язык? Сколько же он там живёт? Или не живёт, а очень хочет, чтоб окружающие думали, что он там давно? А он там давно? Ну нельзя же, в конце концов за… А за сколько? Около десяти лет, больше, меньше?  И забыл родную речь. Или можно? Так сколько же? Он с Эдиком в одной группе учился, ага… Ой, что-то я торможу — если с Эдиком, то, получается, и со мной? — и тут у Марка всё срослось.
   Поражённый неожиданным решением этой логической задачки, он крикнул, обращаясь к Ворохову, крикнул громко, до неприличия громко:
   — Ворох, ты что ли?
   Ворохофф от неожиданности вспомнил язык предков и, обернувшись на крик, спросил без мало-мальского намёка на акцент:
   — Мы знакомы?
   Марка это почему-то разозлило больше, чем комедийный акцент:
   — Да ладно, хватит придуриваться, Эдик.
   Журналисты, почувствовав нутром вероятный конспирологический подтекст, связывающий  Великого Эдди и бывшую  жертву ”жёлтых” страниц, оживились:
   — Мистер Ворохов, Вы знакомы с господином Монолинским?
   Но мистер в ответ, размахивая толстыми ладошками, вещал в лёгком замешательстве:
   — Ноу коммент, ноу коммент…
   “Акулы” почуяли кровь и стали нарезать круги возле потной от волнения жертвы. Маленький, толстенький гений стоял, как обиженный дворовыми хулиганами ребёнок — вот-вот расплачется. И тут произошло совсем невероятное…
   Из кабинета Дудика вышел высокий, широкоплечий, сухощавый мужчина в хорошем, аккуратно подогнанном под его нестандартную фигуру, костюме. Благородная седина коротко стриженных волос, огромные очки в золотой оправе, а за стёклами… До боли знакомые выпученные глаза морского окуня двух разных оттенков серого цвета.
   Сердце колотило в грудную клетку так, что окружающие стали оборачиваться в сторону Марка.
   Седой мужчина сердцебиения не слышал и спокойно, без малейших ноток волнения что-то объяснял журналистам на чистейшем, как Марку казалось, английском языке. Успокоив публику, седовласый взял Ворохова за ручку и, как ребёнка, повёл в кабинет.
   Обезумевший живописец, доказав себе, что это не мираж, громко, очень громко шептал призраку из прошлого:
   — Владимир Иосифович, это Вы? Владимир Иосифович, Владимир Иосифович…
   Ноль внимания. Но безумец уже дёргал ”привидение” за лацкан пиджака:
   — Владимир Иосифович, Владимир Иосифович…
   Тот обернулся… "Он, не он? Сколько лет прошло? Волосы не рыжие, лицо осунулось, постарело, но… Неужели, просто похож."
   Просто похожий обратился к нему на чистом английском:
   — Sorri i do not undestand you. You probababli made a misttake.
   “Жёлтые” пираньи вертелись вокруг, с жадностью откусывая огромные куски информации.
  Марк стоял, как ошпаренный, он боялся пошевелиться. Было больно, очень больно.
   Молоденькая послушница пера сжалилась над ошпаренным и остудила ожог свежей, как ветерок, информацией:
   — Господин Монолинский, Вы обознались. Это был Вольфштейн — коммерческий директор Ворохова.
   Труженики эпистолярного жанра очень быстро сообразили, что продолжения банкета не будет и расходились по творческим цехам — нести информацию в массы.
   Сегодняшний кормилец информагентств стоял один — опустошённый. К нему подошёл Дудик — до ужаса довольный.
   — Марк, ты знаешь, я даже не удивлён — где ты, там скандал. Но я даже благодарен тебе — завтра название моей галереи будет крупным шрифтом в передовицах всех газет. Про эту выставку будут вещать вся пресса, приёмники, телевизоры, пылесосы, утюги, а это значит… Ты представляешь — это даже не реклама, это бомба, тунгусский метеорит. Дружище, если мне завтра позвонят из ЮНЕСКО, я не удивлюсь.
   Но Марка сейчас меньше всего интересовала материальная составляющая сегодняшнего скандального вечера:
   — Нет, Эдик, ну ты видел, а? Ворох как был мелкой сволочью, так он ей и остался. Гад, вот гад,— справедливый гнев кипел в глубинах сознания и, расширяясь в объёме, он рвался на волю, желая затопить этот несправедливый мир. Но справедливый художник отложил борьбу за всё хорошее против всего плохого на потом:
   — Эдик… Этот мужчина… Это же Эпштейн? Ну скажи, а? Скажи.
   — Извини, дружище, я далеко не всё могу тебе рассказать. Ещё раз извини.
   От смертельной обиды Дудика спас дребезжащий телефон Марка — пришла ”смс-ка”. Тот с неохотой глянул на экран. Неизвестный номер писал ему: "Марк, завтра в шесть вечера на той самой скамейке. Американец. (Сообщение сотри)."
   Улыбка, озарившая лицо скандального живописца, заставила Дудика предположить самое худшее. Опасаясь за душевное состояние друга, он спросил:
   — Марк, что там?
   Но тот, стирая сообщение, продолжал улыбаться:
   — Извини, дружище, я далеко не всё могу тебе рассказать, — после этого пожал Эдику руку и ушёл по-английски, ни с кем не прощаясь.