Наказ Васильев Г. В

Васильев Гурий Васильевич 1931-1998.
Мой дедушка по материнской линии, писатель, баянист и просто душевный человек.
В 1985 году слесарь-сантехник Ленинградского аккумуляторного завода, ребенок, переживший Великую Отечественную Войну и знакомый с многими ветеранами войны, которые рассказывали ему свои истории, потому что дедушка был простым и искренним человеком, многим нравился. И он никогда не боялся учиться чему-то новому.
Хочу поделиться с Вами его творчеством, чтобы Вы тоже смогли с ним познакомиться, и он был бы очень рад этому.
Рассказ был ранее опубликован в советской газете "Энергия" от 1985 года.

Это произошло в 1970 году, в первые дни моего поступления на Ленинградский аккумуляторный завод. Мне дали слесарный инструмент и послали в цех1 на намазочный участок, чтобы устранить там простейшую неполадку конвейера первой машины.
Когда я приступил к делу, то заметил за своей спиной человека в рабочей спецовке: маленького, полного, с респираторной повязкой на круглом лице. Он внимательно и, как мне показалось, с иронической улыбкой наблюдал за моей работой. Мне тогда хотелось сказать: «Да поди ты прочь! Не мешайся...». Но я промолчал, потому что работа у меня затягивалась, а конвейер, как мне было известно, долго ждать не мог. Я растерялся, энергично крутил ключами, но от этого дело не улучшилось.  Тогда я услышал за своей спиной четкий голос:
-Э! Да ты, парень, ещё и ключами не умеешь, как следует владеть! Дай-ка попробую, хотя и не слесарь.
Я почему-то послушно отдал свои инструменты совсем незнакомому человеку, который с минуту что-то крутил, вертел, и – конвейер заработал. Мне, конечно, стало страшно неудобно за своё неумение, я стоял в стороне, потерянный, в непонятном оцепенении. Шумели моторы, люди пробегали мимо, не обращая на меня никакого внимания. Не знаю, сколько бы длилось такое состояние, если бы снова ко мне не подошёл тот человек с респиратором на лице:
-Ничего, парень, привыкай! Сразу всё не раскусить. Небось, новенький?
Я кивнул головой.
-А где живёшь?
Я сказал.
-Оказывается, соседи. Ну, коли так, поднатаскаю...-И его серые глаза уже дружелюбно улыбались. Потом он исчез за клубами густого пара, идущего от сушила. Моё настроение сразу же поднялось, и появилось сильное желание овладеть этой хитрой профессией.
Так произошло моё первое знакомство с намазчиком Василием Демиденко, с человеком, завоевавшим уже к тому времени добрую славу на заводе. Много лет потом приходилось нам с ним сталкиваться по работе, и это всегда шло на пользу обоим. Были если не друзьями, то хорошими приятелями, и часто вместе проводили досуг, уезжая за город за грибами -ягодами или просто на прогулку. А однажды (у нас совпали летом отпуска) он пригласил меня на Псковщину, где проживают его родственники. Там я вдоволь побродил по партизанским тропам, от местных жителей слышал много рассказов об этих на редкость смелых и удивительных «лесных» людях.
Хочу поведать один из них читателям.

Старик Семён зачастил на дорогу, что проходила от деревни к его дому и, спускаясь по пригорку, терялась в низкорослых зарослях, подступающих к плотной стене леса. Там, в низине, кружились стаи чибисов и тревожным, плачущим криком давали ему почувствовать, что такое одиночество. Небо было пасмурным, но не дождливым, казалось, застывшие тучи навечно закрыли собой солнце. Ни ветерка...
Неотступные думы преследовали его. Жена Настя так надолго не уезжала из обжитого дома. Привычным было видеть её всегда рядом, на своих глазах. А тут поспешно собралась и уехала к каким-то родственникам, которых он не то чтобы видел - никогда не слышал, и пропала. Как в воду канула.
Должна вернуться была на третий день, а прошла неделя...-думал Семён, выбираясь на дорогу. Теперь он решил прогуляться подальше, справившись с домашними делами. Уезжая, дала наказ: стеречь дом, никого не впускать... Легко сказать, деревня наводнилась фрицами. Попробуй-ка не впусти-ка их, пристрелят, и делу конец. Тогда она ничего не знала, сам виноват -сначала не разведал.
Он потихоньку ковылял по дороге, спускаясь вниз к лесу -в том направлении, в котором уехала жена. Одна нога у него была короче другой, и этот врождённый недостаток ограждал его от многих тяжестей войны. Его считали инвалидом и не трогали...
Он и сам словно отгородился от всех и всего и походил на крота, который вылезает из своей норы разве затем, чтобы только осмотреться и узнать: не скрывается ли где опасность для его личного существования. Даже изба его, как говорится, находилась на отшибе – в стороне от деревни, с добротным участком, садом. И прожил он все свои годы спокойно и беззаботно... и, содрогнувшись, невольно подумал: «и никчемно».
Его мысли почему-то кружились вокруг себя, чего с ним раньше не бывало, задевали натянутые до предела больные струны, но их он усилием воли и надеждой на что-то незаконченное, сдерживал, чтобы не лопнули.
Да чего там греха таить, думал он, стиснув зубы, чисто мужскую работу за него делала Настя, трудолюбивая, энергичная, никогда не унывающая женщина.
Природа обошла их детьми, и Семён до старости незаслуженно пользовался нежной женской любовью и чутким вниманием, заботой. Семён знал слабости своего характера, поэтому никогда и не перечил жене, если та не разрешала иметь в доме табак или спиртные напитки. Поскольку ему приходилось курить и пить редко, от случая к случаю,– то и здоровье у него сохранилось: круглое лицо, хоть и заросшее грубой щетиной, имело розовый цвет, а тело было крепким, упитанным, сильным. С виду он казался «крепким орешком», как метко называли его соседи...Он берёг себя. А Настя? Почему она с утра до ночи, а иногда и круглые сутки, трудилась, не береглась?
Под ногами становилось влажно, а потом грязно, и Семён повернул назад, удивившись тому, что успел пройти такое большое расстояние, почти до леса.
Иногда ему всё же приходилось в силу некоторых обстоятельств преступать запреты, установленные в доме хозяйкой. И он стал вспоминать те уже отдаленные от него времена, когда основным занятием его было принимать гостей и представляться им хозяином дома. А какие это были хорошие люди! Они читали ему газеты, поскольку сам такой грамотой не владел, рассказывали о разных событиях, происходящих в большом мире.
Он слушал их целыми вечерами и не уставал. Вдоволь курил: не самосад, а сигареты или папиросы, разрешалось с ними и немного выпить, правда, потом жена легонько его укоряла за это. И такие гости проживали у него иногда по несколько дней. А уходя, искренне прикладывали руки к груди и целовали его в щетинистую бороду. А Настя тем временем наполняла их вещмешки и карманы едой, пожитками из белья и одежды.
Скотины они имели много. Овцы давали шерсть, а из коровьего молока можно сделать множество разнообразных продуктов. Из льняных волокон они делали домотканое белье. Семён научился валять валенки, а из тонкой резины клеить галоши. Длинными зимними вечерами было чего делать .
В бывшем помещении правления колхоза разместили комендатуру. Начались массовые обыски, допросы... Семена тоже два раза вызывали в гестапо, но его биография, видимо, была настолько примитивной, что у фашистов не возникло никаких подозрений к его семье. Ему разрешили даже развивать своё ремесло. О партизанах он даже не имел представления, какие они из себя. Правда, был наслышан об их рискованных действиях, но это происходило где-то далеко.
Теперь все заказы поступали через Настю, которая в обмен на готовый товар приносила хорошие папиросы, а за особо усердный труд - угощала иногда салом. К весне третьего года заказы совсем прекратились, и Семён отдался лени и бездействию. Теперь в его обязанности входило заправлять домашние лампы и фонари керосином да смазывать и следить за хозяйственным инвентарём. Но это пустяки.
Зато Настя продолжала молча и неутомимо трудиться, постоянно стирала, гладила. Семён, глядя на ее усталый вид, часто говорил:
-Да зачем тебе в такое смутное время наводить чистоту? Мы никуда не ходим. На нас некому смотреть. У тебя горы белья. Побереги ты свои руки!
На это она всегда отвечала:
-Если не стирать, вши заведутся.
Семену нечего было возразить, и он соглашался на том:
-Пусть баба делает, что хочет.
И вот она уехала. Семён как будто только сейчас стал понимать, что в своей жизни чего-то не досмотрел, что-то упустил- иначе ничего подобного не произошло бы, не остался бы он в неведении и одиночестве. Затарахтела телега по дороге. Навстречу ехали двое подростков. На полной скорости проскочила машина с полным кузовом немецких солдат в зелёных касках, за ней– вторая. Семён сквозь густерню пробирался к палисаднику и скоро увидел на обочине дороги мотоцикл. Он насторожился. Значит, здесь кто-то есть, - мелькнуло в голове. И вправду, он скоро услышал хруст веток, навстречу кто-то шел.
Затаившись, стал наблюдать. Стрельба постепенно затихла. Шорохи повторились, и он увидел человека в зелёном мундире. В одной руке он держал автомат наготове, в другой - тлеющий факел. Он пробирался по узкой тропинке к хлевным застройкам, где виднелись ворохи сухой соломы и сена. Немец был небольшого роста, тощий, узкий в плечах. С виду совсем молодой. Он поднес факел к соломенной трухе, и сразу все вспыхнуло как порох. «Этак он спалит всю деревню и до моей избы доберется!»  Семену подумывать не пришлось. Он схватил вилы, которые теперь в его руках выглядели не орудием мирного труда, а опасным оружием. Он не спускал глаз с человека, который хладнокровно орудовал факелом. Осторожно, прикрываясь кустарником, Семён почти вплотную приблизился к фашисту, который теперь стоял к нему спиной, и глазами стал искать место, куда можно было бы воткнуть вилы, чтобы не было перевеса.
Надо сделать всего один рывок. Только бы не струсить и не упустить момент - иначе он меня...– толкала его мысль к действию. Произошло всё словно в тумане. Острые длинные сучки вил, как жало, вошли во что-то мягкое, ещё мгновение, и живой груз оторвался от земли и повис в воздухе. Семён успел заметить, как из рук фашиста выпали автомат и факел, а тело задержалось над его головой. А ноги почему-то не могли сдвинуться с места. Вот гулко начали лопаться стропила, и крыша хлева, покорившись, медленно поползла вниз к его ногам. Он не заметил, как загорелась на нем одежда, и очнулся, когда тело обожгло. Он начал кататься по траве, сбивая с себя пламя, но безуспешно. Пропитанная смазочными маслами и керосином повседневная его одежда продолжала тлеть и снова загораться. Он почувствовал терпкий запах жженой кожи, идущий от самого себя. От боли силы стали покидать. Семён начал терять сознание...
Потом он очнулся у себя дома и рядом у постели увидел много людей с красными полосками на головных уборах, с орденами и медалями у каждого на груди. И всех он узнал по тем отдаленным временам, когда они под видом военнопленных, беженцев или переселенцев приходили к нему в дом.
-Как это я не знал, что делалось под моим носом? А Настя, поди, знала, - подумал Семён и хотел спросить у этих людей про жену, но опаленные, распухшие губы что-то прошамкали невнятное. В маленькое окошко избы просачивался розовый свет летнего дня.
-Значит, погода разгуляется,- подумал он, и снова сознание покинуло его.
Появилась Настя. Она приподняла простыню и увидела обожжённое тело мужа, сплошь покрытое кровоточащими язвами: уже обработанное партизанской медсестрой. Она голосила, что-то приговаривая. Но Семён её голоса не слышал, а слез не видел....