Перволедье праздник рыболова!

Друзья!
Из Сети.

"Октябрь сковал морозцем первым пруд,
А рыбаки уже над лункой чахнут,
Устроив рыбе блёснами игру
И наблюдая пляску льда со страхом.
Но что там страх, когда такой азарт!
О, перволедье – праздник рыболова!
Удар, рывок, подсечка, вновь удар,
Рывок, потяжка и… подсечка снова.
Растёт гора мороженой плотвы,
И гордость распирает рыболова.
Да! На год хватит пищи для молвы
О перволёдном небывалом клёве".
https://stihi.ru/
И ещё.
"Не спалось всю ночь: все ходил, поглядывал на градусник. Но, как и обещали
синоптики, начало теплеть. Еще вечером было минус пятнадцать, а уже к утру –
минус семь. Обещали к обеду чуть ли не ноль. Посмотрим, посмотрим… В
любом случае, к рыбалке я давно готов.
На дворе – двадцать девятое ноября. И, чувствуется, зима близко… Да и пора
бы. А то все грязь да дожди, то потеплеет, то подморозит. Весь ноябрь такой. Но
в последние дни резко похолодало, температура за сутки упала на двадцать
градусов, с плюс трех – до минус семнадцати. Вот был каток! На дорогах – одни
ДТП, многие так и не сменили резину. У домов дворники лишь кое-где
разбрасывают песок: говорят, не успели завести его в нужном количестве,
приходится экономить. Зима пришла, как всегда, неожиданно…
Морозы держались почти неделю. Ветра не было: хорошая, ясная погода,
правда, немного холодная. Еще бы снежку подсыпало – было бы, вообще,
хорошо. Лед при таком морозе быстро крепнет. На прудах-то ледяная корочка
уже давно, тонкая, слабенькая, толщиной меньше сантиметра – о подледном
лове не было и речи. Но теперь-то уж точно схватило серьезно: точи пешню! И
ледобур готовь! Но не пруды манят меня – очень хочется на реку, за серьезной
рыбой, которая по первому льду всегда активна! Порой на самой мели лески
рвет! Конечно, на течение, на фарватер, где мы ежегодно азартно гоняемся за
лещами, пока не выйти, льда там нет: но ведь есть затоны, прибрежные зоны со
слабым течением, где лед так же прочен, как и на прудах. А если еще чуть
потеплеет – половим в комфорте.
Ну, так оно, вроде и наметилось. Минус семь, пасмурно, тихо… Красота!
Девять утра – я подошел к речке. На льду уже сидят рыбаки: человек двадцать, и
у пляжа, и вдоль луга, и у моста… Выхожу на лед и я, проверив его прочность
несколькими ударами пешни. Нормально, сразу не пробивается, можно ходить
смело.
А рыбаки – почти все знакомые, сидят, сосредоточенно замерли над лунками.
Некоторые уже сезон открыли – лежат на льду окунечки и ершики, пока все
мелочь. Кто-то крутит по сторонам головой, поглядывает за коллегами: вдруг,
кто крупных ловит? Следом за мной на лед выходит еще несколько рыбаков,
вижу, по мерзлому лугу, по кочкам, подъехали две «Нивы». Перволедье…

Я еще раз огляделся по сторонам, выбирая место. Смотрю, вдоль стены сухого
камыша народу нет: лишь один рыбак сидит чуть ниже, на свале в яму. А вдоль
камыша – свободно. Многие рыбаки ушли к пляжу, на глубину около двух
метров, в надежде половить некрупную плотвичку и густерку. Конечно,
мелковато около этого камыша, но ловили же мы крупных и с тридцати
сантиметров… Все бывало.
Первая поклевка – задробило сторожок, сорвал кто-то мотыля. Явно мелочь.
Сразу перехожу на новое место, аккуратно пробиваю лунку. Опять такая же
поклевка. Ради интереса встаю на колени, наклоняюсь над лункой: отчетливо
вижу дно, траву на нем, а около мормышки крутятся несколько окуньков с
палец величиной… Ну, я так и думал, они-то и воруют мотыля. Перехожу
дальше. Глубина чуть больше, опускаю мормышку, поклевок нет. Значит, мелочь
в таком количестве тут не крутится, уже хорошо. Применяю проверенный
прием: кладу мормышку на дно и раз в семь-десять секунд пошевеливаю ей.
Вдруг, стоп… вроде кто-то тронул: сторожок чуть шевельнулся и начал
подниматься вверх. Делаю подсечку, чувствую: не окунек, нет! Плотва! Взяла со
дна. Нормальная для этих мест плотва: граммов на сто, может, чуть больше.
Быстро обновляю мотыля и снова опускаю мормышку на дно. Минута, может,
прошла – такая же поклевка. И вторая плотва на льду. Вот это дело! А люди
сидят, ершей таскают! Убрал и эту рыбу, радуюсь, что нашел неплохое место.
Поймал я из этой лунки еще две плотвы и такого же размера окуня. Вдруг слышу
– сзади шаги. Идет кто-то. Тяжело идет, шаркающая походка. Не поворачиваясь,
думаю: пройдет или не пройдет рыбак мимо. Нет, не прошел. Остановился
сзади, метрах в пяти от меня, загремел ящиком по льду, начал долбить лунку. И
это на глубине в полметра! Все, думаю, от такого грохота в разные стороны
разбежится плотва. А человек, пробив лунку, пошел ко мне.
Оказывается, знакомый - он заметил меня издалека, понял, что просто так на
одном месте я зря сидеть не буду. Собрался и пристроился неподалеку.
Рассказал, что второй день ходит, сидел вчера в самый мороз, поймал за три
часа полкило мелочи… И сегодня, до моего прихода, поймал с десяток
заморышей-окуней. Прибежал теперь ко мне за крупной.
Давай, говорю, садись, раз пришел. Вообще, как-то не очень я люблю его
компанию. Вечно всем недовольный, мрачный, завистливый… Порой делает
лунку чуть ли не в метре, думает, около меня вся рыба собралась.
Он немного постоял, спросил про улов, потом вернулся к своему ящику. От его
топота и шума клев прекратился: то ли рыба ушла, то ли просто затаилась. А
мужик этот, смотрю, через пять минут смотал удочку и пошел назад, к пляжу: как
же, народ собрался в кучу! Вот ведь натура: пришел, мне все распугал, теперь
туда помчался. Иди, я не расстроюсь.
Я покрутился еще около камыша, сделал штук пять новых лунок, поймал одного
более-менее крупного окунька и, видя такое дело, отправился в сторону моста.
Там, по крайней мере, больше прибрежного тростника, около него-то и нужно
рыбку искать. Сказано-сделано. Пять минут – и я на месте. Народ-то и здесь есть,
но, судя по всему, скучает. Один сидит – чаек из термоса попивает, двое -
просто стоят, разговаривают, еще один - то и дело вытаскивает маленьких
ершиков. Знаю я и его. Это – дядя Володя, рыбак в возрасте. Утверждает, что уха
из ершей обладает целебными свойствами: в слизи, покрывающей тело этой
рыбки, содержатся какие-то полезные вещества, от которых суставы не так
болят. Вот он и ловит ершей целенаправленно. Я кивнул ему, поздравил с
открытием сезона и прошел дальше, к острову. Осенью, после сброса воды, я
приметил там несколько небольших ямок, метров по пять в диаметре, в которых
постоянно охотились щурята и окуни. Но и там уже крутились два рыбака,
правда, чуть поближе к берегу.
Прохожу стороной, вижу, что лежат около их лунок окуни, прихваченные
морозцем, растопырив яркие плавники. Мужики ловят на «балду» - популярную
в последнее время снасть, представляющую собой продолговатый груз, через
петлю привязанный к основной леске, а по самой петле, слева и справа от груза
– скользят два крючка с цветным бисером. Играют снастью так, чтоб груз
ударялся о дно, поднимал муть, это и привлекает окуня. На «балду»
периодически попадается и плотва, и подлещики, иногда хватает судак. Но, в
основном, это окуневая снасть. Вот и сейчас в улове рыбаков – сплошь одни
окуни. Есть и крупные, граммов до двухсот, но таких совсем мало, в основном,
рыбки граммов по сто и меньше: но, во всяком случае, это не те «матросики»,
что безнаказанно снимают мотыля с мормышки.
Я же на «балду» ловить не особенно умею, предпочитаю мормышку и ловлю
плотвы. Вот, они, ямки. Пробил несколько лунок и начал облов. Поклевок нет.
Нет вообще! Ну не может такого быть, уж мелочевка-то точно должна выдавать
себя. И глубина нормальная, около метра! Размышляя, я периодически
поигрывал мормышкой, и вдруг на очередном подъеме последовала резкая
поклевка, прямо вниз сторожок загнуло! Я подсек и почувствовал приличную
тяжесть. Рыба никак не хотела заходить в лунку, пятилась от света, но, наконец,
сдалась и позволила вытащить себя на лед. Ого! Да это голавль! Граммов на
четыреста, наверное! Самое здесь место для голавля: есть и небольшое течение,
и камешки! Вот повезло, так повезло! Давненько я таких с мели не ловил.
Радуясь поимке интересной рыбы, я снова опустил мормышку под лед. И опять
– тишина. Словно и нет рыбы вообще. А, может, крутится на ямке стая
осторожных голавлей: и сами мормышку не хватают, и других гоняют? Все
может быть. Но вот – опять поклевка. На этот раз - окунь, граммов на сто,
полосатый, яркий.
Пробил и обследовал еще с десяток лунок. Обнаружилась и мелочь, попалась
даже уклейка. Всех выпустил, оставил пару плотвиц и подъязка. Народ тем
временем начал расходиться по домам: первый азарт прошел, впереди вся
зима, будут и лещи с глубины, и густера… все будет. Собрался домой и я. Под
вечер пошел снежок. Он искрился в свете фонарей, присыпал мерзлую землю.
Идти было легко, не скользко. В принципе, я был доволен рыбалкой, вспоминал
ее интересные моменты, делал выводы о выбранных местах, об игре
мормышкой…
Да было, о чем задуматься, впереди вся зима!".https://dzen.ru/
...Да, интересная пора в природе -перволедье! Захватывает рыбаков! Лишь бы не провалились смельчаки под тонкий лёд!
В.Н.
**********
Куликов Александр Павлович
ПЕРВОЛЕДЬЕ


ОТ АВТОРА
В одну из поездок по Сибири встретился мне старик сказочник. От него я услышал сказку о поиске нераскрытой книги мудрости. Тот, кто найдет ее и прочтет, станет сильным, как богатырь, и познает радость и счастье. Много лет искал ее пастух Курдечи, старый стал. Много узнал, много горького пережил и радостного, много увидел своими глазами. Но книги мудрости так и не смог найти. И люди все время ищут ее, всю жизнь, сказал старый сказочник.
Очень поглянулась мне »та сказка. Да, любить нашу Родину, родную природу, беречь ее красоту — в этом радость и счастье. Вот она, великая книга мудрости — вечно живая природа.
Моя встреча с природой, приобщение к ее красоте произошли еще в раннюю пору детства — в зауральской лесной глухомани. Потом было много удивительных путешествий по сибирской земле. Все оставило свой след, свои неизгладимые впечатления, помогло стать писателем. Возникали темы рассказов, очерков. Некоторые обретали литературную жизнь вскоре после возвращения из поездки, другие — ждали своего времени. И всегда оставалась главная радость от этих путешествий — встреча с природой, проникновение в ее мудрость, красоту.
Великий русский пейзажист И. Левитан как-то сказал в одном из своих писем: «Надо иметь не только глаз, но и внутренне чувствовать природу, надо слышать ее музыку и проникаться ее тишиной».
Замечательные слова!
Встречи с природой не прерываются у меня и сейчас. В пору старости как-то наиболее остро, глубже чувствуешь и красоту природы, и тишину, слышишь ее музыку. В последние годы мне по душе пришлась работа над короткими рассказами о природе. Человек и природа — это, пожалуй, сейчас основная тема в моей литературной работе. Половину года я провожу в деревне. И это дает мне достаточно тем и сюжетов для творческого труда.
А. Куликов

На утренней заре
Холодные ветры несколько дней разгуливали на весенних обских разливах. Часто белая крупка падала на землю. Пустыми были зори. А тут как-то вечером, уже после захода, небо очисти
лось от туч, загорелись яркие звезды. Отличной обещала быть утренняя заря.
В весеннюю пору замечателен на озере предрассветный час. Звезды потускнели. Еще невидимые, летят птицы. Зорянка на вершине куста щебечет. Легкий ветерок вздохнул с зоревой стороны, робко тронул озеро, как будто пробудил его от сна, и затих.
Заалел восток. Вот в нежнейший разлив погрузились вершины сосен. И в эту минуту раздалось торжественно: «Урра-аа-рааа-аа»...
Невдалеке от меня, на вершине куста, пронизанный солнечным лучом, сидел скворец.
Проснулся я на рассвете с каким-то странным ощущением, как будто кто-то подходил ко мне во время сна и, наклонившись, стоял долго, тяжело дыша в лицо.
Птица уже начинала летать. Быстро проносились над кустами чирки, звенели в высоте гоголи, кричали красноголовые селезни. Шумно хлопая крыльями о воду, поднимались широконосые яркие соксуны.
Беловатая полоса на востоке увеличилась. Высокие
кусты влево от меня как-то сразу придвинулись, стали ясно видны их голые вершины. С каждой минутой небо светлело все больше и больше, точно природа торопилась с наступлением нового дня.
2*
5
Вода подернулась розоватой пленкой. Недалеко от скрадка плавали утки, и почти рядом со мной между высокими кустами неподвижно, будто заснув, стояла лосиха. Вот она подняла большую лобастую голову. К чему-то внимательно прислушивалась, широко раздувая ноздри, втягивала ими налетевший с востока теплый весенний ветер.
Так стояла она несколько минут, словно окаменев. Потом повернула голову к кусту, в котором я сидел. Широкая спина, горбатый затылок и голова ее покрылись позолотой. Серо-бурая шерсть по бокам слегка взлохматилась от ветерка. Я уже не обращал внимания на уток. Сдерживая дыхание, я прижимал руку к сердцу, словно боялся, что лосиха услышит его частое биение.
Лосиха не отрывала неподвижного настороженного взгляда от куста. Вот она пошевелила ушами. В первом луче солнца блеснуло вдетое в правое ухо кольцо. Оно напоминало мне слышанную от рыбаков историю о лосихе Марфуше, почти уже прирученной и неожиданно убежавшей осенью из деревни. У той тоже было кольцо.
Я полушепотом произнес:
— Марфуша...
Лосиха шевельнула ушами. Но по-прежнему стояла как вкопанная, всматриваясь в куст.
— Марфуша...— несколько громче произнес я,—
Марфуша...
Еле заметным движением туловища лосиха подалась вперед и замерла.
Из-за куста к ней придвинулся не замеченный мною длинноногий, лопоухий лосенок. Он потерся головой о бок матери.
Лосиха сердито повела ушами: «Подожди, совсем не время сейчас для ласки».
Постояв так несколько минут, она подняла голову. Глубоко втянула воздух. И вместе с лосенком ушла в кусты.
6
А небо между кустами, где только что стояли звери, уже пламенело. Поднималось солнце. За кустами слышался шум тяжелых шагов, хлюпающих по воде.
Мне не захотелось в это утро охотиться. Я собрал расставленные чучела и неторопливо поплыл вдоль гряды высоких кустов в надежде еще раз увидеть ушедших в сотру зверей...
Ветлы
мае, когда роща окутается легким зеленым туманом, а цветок-загадка медуница уже сменит свои фиолетовые лепестки на нежные синие, старые ветлы в нашем проулке начинают петь. Они
растут по обеим сторонам проулка, протягивая через дорогу ветви друг другу.
В их густых кронах каждую весну живет иволга. О прилете иволги меня еще ранним утром извещают скворцы. В это утро у скворцов звучит одна песня: «Фиу, фиу-у-уу». Скворцы сидят дружной стайкой на проводах и соревнуются один с другим, подражая чудесной лесной птице.
А все-таки, где же она?.. Ведь не будут же скворцы, еще не увидев и не услышав ее, пересмешничать.
И вдруг до меня долетел звучный иволгин перелив. Торжественный, громкий. Он звенел над зеленеющей березовой рощей, над деревней, над речкой, едва тронутой утренней рябью.
Цветут старые ветлы. Пушистые, воздушные, издали они кажутся огромными золотыми шарами. Шары пронизаны солнцем и льют на землю тончайший аромат.
Встань под ветлой, прижмись к ее толстому шерша
7
вому стволу — и услышишь над собой неумолкаемое гудение, будто там, в залитой солнцем кроне, переплелись тысячи певучих струн.
А что творится наверху, вокруг пахучих золотых крон! Тысячи насекомых толкутся в знойном воздухе, звенят и тянутся к густым соцветиям с золотистой пыльцой и сладким нектаром. Со всей округи собрались на этот весенний пир пчелы. От ветел они улетают обутые в золотые сапожки. И все спешат, спешат. А старые ветлы радушно и гостеприимно, как добрые хлебосолы, протягивают к крылатым труженицам свои ветви. У них, проживших на свете более полувека, и пыльцы, и сладкого нектара с избытком хватит про всех.
У всех деревьев своя история. Жизнь старых ветел началась давно, далеко от сибирской речки Мильтю'ш, впадающей ныне в Обское море. Ходокам малоземельных самарских крестьян приглянулось приволье Сибири, плодородные приобские черноземы. Еще до революции они приехали на облюбованные места и, как напоминание о родном Приволжье, привезли вместе с немудрящим скарбом десяток ветловых черенков. Кто скажет, сколько труда и любви пришлось вложить переселенцам, чтобы сохранить за время многодневного тяжелого пути жизнь деревьям. И как, наверное, радовались люди, когда ожили в плодородной сибирской земле, пустили корни, зазеленели и поднялись выше огородного плетня неприхотливые ветловые отпрыски.
С тех пор и красуются в переулке нашей деревеньки Бурмистрово старые ветлы, и каждую весну они поют и обильно снабжают взятком пчел. А когда наступает осень и ветры раздевают березовую рощу, старые ветлы еще долго стоят зелеными, не торопятся сбрасывать свой летний наряд. Теперь они уже не одиноки в деревне. Там и тут поднимаются над крышами домов высокие деревья с могучей кроной и толстыми стволами. А как-то пришли к нам в проулок за ветловыми черенкам^
8
школьники. Теперь и на школьном дворе зеленеют молодые красавицы-деревья. Пройдет время, и их цветущие кроны, поднявшиеся на двадцатиметровую высоту, запоют свою весеннюю песню.
Ласточки
х прилета мы ждали с нетерпением. Появились они рано утром. И сразу: и двор, и наш маленький садик, и огород наполнились неумолчным чудесным щебетаньем. Веселые голоса ла
сточек сопровождали нас всюду. Мы с женой работаем на огороде, ласточки тоже около нас. Перешли в сад, вскапываем землю под клумбы, они появляются немедленно и, усевшись на проводах или на изгороди, рассказывают о своих делах.
О чем же рассказывали нам ласточки?.. Может быть, о том, что они уже облюбовали для гнезда место под крышей сарая и скоро начнут его строить. А может, л о другом. О своей жизни в далекой Африке, где люди не знают зимы; о своем долгом путешествии из теплых стран в деревеньку на речке Мильтюш. Может быть... К сожалению, еще не научились люди расшифровывать птичий язык, переводить слова их песни. А сколько удивительных, интересных историй узнал бы тогда человек!
Поселившиеся во дворе ласточки напомнили мне последние дни минувшей войны. Окраина немецкого городка. Полуразрушенный дом. В нем ни одного целого стекла. Хотя была весна, часто дули холодные ветры. Мы закрыли плащ-палатками разбитое окно, а второе заделали не полностью. Под потолком мансарды ласточки уже смастерили гнездышко. Сначала они боялись
9
нас. Потом привыкли и, как ни в чем не бывало, залета-» ли в мансарду, наполняя ее веселыми голосами.
Так и жили мы несколько дней, не мешая друг другу, занятые каждый своим делом. А когда уходили по фронтовой дороге дальше на запад, старшина сказал ласточкам:
— Ну оставайтесь, пичуги, домовничайте. А может, к нам в Сибирь махнете?.. Скажите, что теперь и мы скоро вернемся домой.
Старшина ласково взглянул на ласточек. Вспомнил, наверно, родной дом, куда каждую весну прилетали из дальних стран ласточки. Вздохнул, вскинул автомат на плейо и вышел. А ласточки что-то прощебетали ему вслед. Может быть, они сказали:
«Доброго вам пути, солдаты!»
В ту последнюю фронтовую весну мы встречали на своем пути много кочующих птиц. Разных. Пролетали над нами и караваны гусей, и стаи уток, и скворцы, и ласточки. Они все летели на север, к своим родным гнездовьям. И солдаты всегда с какой-то особенной теплотой и лаской провожали их взглядами.
...Наши ласточки на ночь куда-то улетели. Видимо, в бор. А рано утром двор снова наполнял их веселый щебет. Иногда они появлялись целой стайкой. И если мы с женой были во дворе, очень низко, с каким-то особенным задором маленькие стремительные птички со стреловидными крыльями проносились над нами и столь же стремительно взмывали вверх. И опять, ничуть не сбавляя скорости, падали, влетали в раскрытые двери сарая, словно показывая нам свое великолепное летное мастерство.
А вскоре пришла трудовая пора. Безмятежные дни окончились. Ласточки целый день были заняты лепкой гнезда. Потом начались и другие заботы. Изволь-ка прокормить четыре огромных жадных рта, напихать в них по несколько тысяч насекомых, А каждое надо поймать
10
на лету, проделать в погоне за ними не одну сотню километров за день. Очень это большая работа. К вечеру ласточки уставали и отдыхали на тыне, переговариваясь тихо между собой.
Подошло время, и птицы одна за другой покинули гнездо. На это знаменательное событие собрались все их родичи с окрестных дворов и громко обсуждали его.
До самого отлета ласточки всем семейством навещали наш двор. А весь последний день перед отлетом в дальние страны они провели с нами. О чем-то щебетали. Наверно, говорили нам о том, какой большой и трудный путь предстоит им проделать, но весной они обязательно вернутся к нам.
Ласточки несколько раз залетали в сарай и, убедившись, что гнездо их не потревожено, садились на провода и опять продолжали свой предотлетный разговор.
Ночью ласточки улетели.
Зимой мы часто вспоминали о них. Прилетят ли они опять к нам во двор?..
И вот опять наступила весна. Загремели весело вешние воды. Распушились тальники. Забурела роща. На все птичьи голоса кричали скворцы у своих домиков. Все пело, радовалось солнцу, теплу...
Рано утром, еще только поднялось солнышко, я вышел на крыльцо. Неожиданно раздалось знакомое: «Щелк!». Над самой головой. Вот еще... А-аа! Явились! Еще «щелк, щелк»! Подумать только! Ласточки узнали меня и приветствовали с весной, с отличным утром. Бог ты мой!.. Что они выделывали в это утро во дворе! Какие немыслимые стремительные виражи, «мертвые петли», «бочки», бреющие полеты и штопоры показывали они мне. Это был поистине высший пилотаж!
И снова наш маленький дворик наполнился их милым щебетаньем. Конечно, это были те же ласточки, что жили у нас в прошлом году! Иначе и не могло быть. Гости уже успели проверить сарай. Убедиться, сохране
11
но ли их гнездышко?.. Откуда другие ласточки, «не наши», могли бы знать, что в сарае есть гнездо?
И снова начались ласточкины заботы.
Но в это лето их семью постигла большая беда. И случилась она почти накануне вылета из гнезда птенцов. Рано утром двор наполнился тревожными голосами. И не только наших. Ласточки собрались со всех соседних дворов. Они одна за другой залетали в открытую дверь сарая. Тотчас же вылетали и снова возвращались. Из сарая слышался тревожный голос одной из ласточек. Что там такое случилось? Я вбежал в сарай и сразу понял причину всеобщей тревоги. На земле, под разломанным гнездом, валялись перышки, кусочки глины, крылышки. Одна из наших ласточек сидела на поленнице и что-то быстро-быстро щебетала. Это была ласточка-мама. Нет, это не был столь милый беспечный щебет. В голосе ласточки слышались тоска, осуждение, материнская боль, горе. Она не улетела при моем появлении. Она смотрела на меня. В ее взгляде был немой вопрос, укор.
К горлу подкатил тяжелый ком.
— Ах, злодей, злодей,— говорил я, не зная еще, кого обвинить в таком злодеянии.
Прилетела вторая. И тоже стала рассказывать мне о страшном ночном происшествии.
Ласточкина беда наложила тяжелый отпечаток на весь день. Очень было грустно слышать жалобу наших милых друзей. Больше того. Нам казалось временами, что они, может быть, думают худое про нас. Но нет!.. Так думать они не могли. Уж очень они были доверчивы к нам в своем горе. Не улетали даже тогда, когда мы очень близко подходили к ним, почти касались их. Они все щебетали и щебетали. Почти весь день мы переживали ласточкино горе. И только уже вечером жена сказала:
— Наверно, это работа хорька. Вчера ночью он у соседки трех кур кончил. Он, злодей, больше некому.
12
Время лечит раны. Забывается и горе. Жизнь берет свое. Ласточки не покинули наш двор с разрушенным гнездом.
Начали лепить новое гнездо.
А когда подошло время отлета, они всем семейством навестили наш двор.
Следующей весной мы снова ждали их. Прилетят ли?.. Появились ласточки у одних соседей. У других. А наших еще не было. Стало как-то грустно. Неужели что случилось с ними?
Но вот как-то утром раздалось знакомое «щелк» над головой, и наши старые знакомые начали свой первый весенний концерт.
Перволедье
очью на речку упало тон-кое-претонкое, слегка синеватое ледяное покрывало. Поднялось солнце. Лучи ударили по льду. Прозрачный серебристый звон прокатился от берега к берегу.
Словно чья-то щедрая рука рассыпала крохотные колокольчики. Они вперегонки торопливо катились вверх по реке. А потом враз смолкли.
Задымила река легким парком. Мелкая рябь побежала по чистой воде. Весело загоготали гуси на берегу. Обрадовались. Поплыли табунок за табунком. Заныряли.
А ночью опять ударил морозец. И опять льдистая пленка накрыла воду. Поднялось солнце. И опять с ме
лодичным звоном раскатились невидимые колокольчики. Но было их уже меньше, и звенели они уже не по всей речке. Не поддавался солнцу настывший у берегов ледок. Шире стали забереги и толще.
13
Три дня речка не уступала морозу. Боролась. За ночь она ледком покроется, а утром солнце всю ночную работу мороза нарушит.
Но вот как-то вечером сосед Яков Андреевич, взглянув на солнце,сказал:
— Солнце в шубенках спать пошло. На мороз. Заку-, ет Мильтюш. Пора. Нынче ледостав из годов запоздал. Осень-то протяжная была.
И верно. Днем солнце уже не осилило мороз. Накрепко сковало речку. Ледостав начался.
Первыми опробовали крепость льда мальчишки. Держит. А потом показались и рыбаки. Наступило перво-ледье — пора лова окуней по тонкому льду на блесну.
Удивительная это рыбалка. Иной раз и добудешь-то за день, проведенный на льду, десятка полтора ершей да окунишек, а возвращаешься домой предовольный. Ярко светит солнце. По берегам белый-пребелый снег. Солнышко даже пригревает слегка, словно прощаясь с людьми перед долгой зимней порой. Лед на речке синий. А под ним пузырьки воздуха самоцветами переливаются. Лед гудит и как будто слегка гнется под ногами. А воздух, воздух!.. Прозрачный, пахнет льдом, снегом, морозом.
...Блесенка-мормышка скользнула в глубину. Легонечко коснулась дна, приподнялась. Зависла. Легкая по-тяжка. Опустилась. Еще чуточку вверх. Вниз...
Невдалеке, с вершины старой раскидистой березы, сорока молча наблюдает за мной. Рыбалка выдалась на этот раз плохая. Несколько лунок сменил. В одной пусто, в другой ловится мелочь. Ничего путного. Бывает, А может быть, продолбить еще одну?
От удара пешни разлетаются алмазные брызги-льдинки. Гудит тонкий лед. Кажется, вот-вот осядет он вместе со мной на дно или оторвется от берега и поплывет. Бб-у-уух... ббу-бух!.. Это не страшно. Гуди. Тонкий лед не опасен. Он скован морозом крепко. От бе
14
рега до берега. Весной — иное дело. На каждом шагу остерегайся. Весенний лед источен солнцем, крошится. Конечно, и по тонкому льду надо быть осторожным. Случается всякое. Бывали и со мной неприятности. От собственной оплошности.
Летят льдинки-самоцветы. Глухие удары перекатываются по речке. Будто ходит кто по льду и стучит, стучит огромным деревянным молотом и прислушивается.
Бб-ух-ббух... бб-убб-у-бух...
Взглянул на берег, на березу: сороки там нет. Она вблизи от оставленной мною лунки. Там на льду рыбья мелочь.
Скачок один, другой. Остановилась. Смотрит в мою сторону, что я буду делать: пугну ее или нет? Хвостом крутит. Еще скакнула бочком. Все ближе п ближе к лунке. Косит на меня глазом. Скок, скок,— уже у лунки. Схватила скрюченную, застывшую рыбешку — и на березу.
Затрещала на всю округу. Ну как же! Надо рассказать всем в лесу: «Ага, прозевал рыбак рыбку!»
Смотрю — уже несколько сорок расселись на березе. Родичи собрались. Первая сорока продолжает трещать с каким-то особенным торжеством в голосе. Рассказывает другим сорокам: «Так вот да так... вон сидит в смешной заячьей шапке рыбак-разиня. Очень можно хорошо закусить свежей рыбкой».
Сороки посудачили между собой. Повертелись на ветках. Береза опустела. Все четыре уже на льду. Они пока на порядочном расстоянии от лунки. Делают вид, что им до нее нет дела. Разгуливают молча. Потом начинают заходить к ней с разных сторон. Все они похожи одна на другую, и, которая побывала у лунки, узнать трудно. Видимо, все же вон та, побойчее. Ведет за собой всю компанию.
Скок-поскок, покачала длинным хвостом, повернулась ко мне белым бочком, скосила глаз, что-то просоро-
15
чила родичам — и к лунке. Схватила рыбешку и на березу.
Ободренные ее показательным набегом, не растерялись и другие.
Расселись по березам. Вот поднялась трескотня! Каждая старалась перетрещать одна другую. Похвастаться. Чтобы все в лесу знали, какие они храбрые. Рыбака обманули.
...Затаив дыхание, сижу над лункой. Что там в таинственной зеленоватой холодной глубине? Радужно переливаются закрайки лунки. Вспыхнул в глуби пузырек-золотинка. Словно фонарик, то загорался, то затухал. Поспешно поднялся вверх и погас. Что-то темное промелькнуло. Толчок в блесну. Легкая потяжка, потом бле-сенка пошла вниз, потянулась в сторону, вверх. Легкая подсечка.
На льду трепещет красавец с ярко-красными перьями.
Ага... Значит, там еще есть. Окуни всегда бродят стайками. Так и есть! Тонкая леска быстро-быстро пошла вверх: второй, третий...
Сияет солнце. Гудит тонкий лед, перекатывается по реке от берега к берегу.
Какой великолепный день!
Песня свиязи
сть неповторимая прелесть в весеннем тихом вечере. И жаль бывает, когда отгорит заря и мягкие сумерки накроют землю. Особенно запоминается в такие вечера крик селезня свиязи.
Свиязь летает высоко, и крик его раздается то с одного края озера, то с другого.
16
Какая это странная песня! Ее трудно передать словами. В ней слышится и грусть, и любовь. Ни одна птица так не кружит над озером, как свиязь, разбрасывая из чудесной цевницы своей серебряные тоскующие звуки,
К чучелам подсаживается свиязь довольно редко, обычно в отдалении, вне выстрела. Сидит долго, и не переставая звучит призывная весенняя песня этой осторожной птицы.
И ночью слышится в темном небе крик свиязи. Все спит. И птицы, и темный лес по берегам, и озеро, свиязь все кружит над неподвижным озером и кричит, кричит...
Третий лишний
кворцы отпели свои чудесные весенние песни. Наступила пора семейных забот. Недосуг стало распевать на разные птичьи голоса. Скворчиха целыми днями не вылезает из домика. Изред
ка покажется на минутку-две, посидит на веточке, отряхнется, перышки поправит, свежего воздуха глотнет —
и опять в скворечню.
А потом и семья появилась.
И только на вечерней заре отведет скворец песнями душу, проводит солнце. Утром, чуть свет, за работу.
А тут как-то вышел я рано утром и диву дался. На ближней скворечне распевает скворец. На все весенние голоса старается. Как с прилета. Что, думаю, за причина такого веселья в неурочное время? Все скворцы делом заняты, а этот бездельничает. И на следующее утро та же картина. Поет. Крылышками трепыхает, надувается. Пересмешничает. Этот явно не наш. Наши уже по несколько раз прилетали с кормом и улетали. Вот
17
скворчиха прилетела. Сунула жадному голодному рту червячка. На ветку села передохнуть. Ворошит клювом перышки. Певун-бездельник к ней. Ближе, ближе. И уж так заливается, раздувается. А тут супруг нашей скворчихи появился. Ох и хорошую встрепку получил от него незваный гость!
Гнать с нашего двора незадачливого поклонника помогали скворцы и других скворечен. Прогнали. Вернулся наш, подсел к супруге и строго зашипел на нее. Га тоже что-то ответила рассерженному супругу, дескать, «я тут совершенно ни при чем. И нечего сердиться»...
Маленький семейный конфликт уладился. Супруги улетели за червячками и гусеницами. А этот, «старый холостяк», больше уже не заглядывал к нам во двор. Понял, что третий лишний.
А вот почему он без семьи остался, мне так и не понятно. Может быть, свободной «жилплощади» в деревне не оказалось? А может, скворчиху слопала кошка или зверушка какая? И так могло быть. Остался один. А ведь надо же перед кем-то свои весенние чувства излить. Сердце и у скворца не камень.
Гости
днажды, на весенней охоте, наш стан на опушке Чуман-ского бора посетили во время обеда неожиданные, гости. Они выскочили из бора. Сели на задние лапки почти у самого костра, навострив
длинные уши.
Картина была великолепная!
Пара перепуганных зайчишек и три человека с застывшими в руках ложками. Давно не бритые, задублен-
18
ные солнцем и ветром, наши лица выражали не меньшее изумление, чем \морительные мордочки четвероногих, столь неожиданных гостей.
— Пожалуйте к столу, откушать с нами,— сказал я.
— Э-эх,— с сожалением вздохнул Иван Федорович и почесал щетину бороды.— Весна...
«Гости», испуганные этим движением, прижав уши, уже мчались что есть силы вдоль опушки бора.
— Ишь, как от испуга чешут, не оглянутся,— сказал Кондратнй Никифорович.
— А может быть, от радости.
— Это, пожалуй, верно,— согласился он, принимаясь за прерванный обед.— Заячья радость — маленькая. Унесли благополучно ноги от опасности — вот уже и радость.
В самую короткую
ночь
саждаемые полчищами комаров и мошкары, мы с товарищем проталкивались через густые заросли тальника по копанцу, соединяющему речку Уень с озером Широким.
Неисчислимое крылатое воинство висело над нами темным, противно звенящим подвижным облаком.
Отмахиваясь ветками, обливаясь потом, мы тащили обласки по «няше» из тины и полусгнивших водорослей. И только выбравшись на мысок, вздохнули с облегчением, быстро развели костер и стали жарить щук.
Стемнело.
За кустом позади нас раздалось знакомое: «Дыр-дры-дыр...»
3 <Пе^воледье>
19
— Явился! — рассмеялся товарищ.— Теперь эта песня на всю ночь.
Ночь — самую короткую в году — мы намеревались провести без сна. Но «форсирование» почти полукилометрового копанца свое взяло. Потянуло на сон. А попробуйте-ка уснуть на берегу озера в безветренную ночь без накомарника и палатки!.. И все же, закутав голову плащом, я задремал под нескончаемое монотонное «ззы-ыы-ы-ззыы» над ухом.
Вдруг, почти рядом, замолкнувший было коростель снова завел:
«Дыр-дры, дыр-дры...»
Уже в полусне я думаю: «Сейчас он замолчит. Сейчас...» Машинально начинаю считать: один, два, три, четыре... дыр-дры-дыр... десять, пятнадцать... двадцать пять... дыр-дры-дыр... сорок. Это, наверное, последнее. Сейчас, несомненно, коростель перебежит дальше. Нет... пятьдесят семь, пятьдесят восемь.., шестьдесят... дыр-дры-дыр... все на том же месте за кочкой у куста. Сто! Неужели конца этому не будет? Сто один, сто два... дыр-дры-дыр... сто тридцать семь... сто пятьдесят... сто семьдесят пять... двести!
Я вскакиваю, выхватываю из костра горящее полено п с яростью бросаю в куст. Вот тебе! Проходит минута, две, пять.
Куст и кочка молчат. Наконец-то... Теперь хоть полчасика да вздремну.
«Дыр-дры...»
Это уже с другой стороны куста. Еще ближе ко мне. ,Тот или другой?
«Дыр-дры-дыр...»
Нет, при таком соседе о сне нечего и думать. Да и какой там сон!
Светлеет небо на востоке. Вечерняя заря встречается с утренней. Щука уже начинает бить на озере. Пора и рыбакам приниматься за дело.
20
Самая короткая ночь минула.
А беспокойный сосед за кочкой все еще продолжает; «Дыр-дры-дыр...»
Но я уже не обижаюсь на эту немудрую песню: Она не дала мне проспать прекрасное рождение самого длинного в году дня...
Устроилась
аш охотничий стан мы раскинули в лобовом борке. Он превратился в островок среди бескрайних весенних .разливов. А три сосны, отбежав от борка, стояли на мыске. Они будут для нас
отличным ориентиром. Куда бы мы ни забрались — отовсюду увидим их могучие кроны.
Первой приветствовала нас трясогузка. Эта пичужка прилетает еще до вскрытия рек и, как хозяйка, разгуливает по берегу. «Трясогузка прилетела лед ломать, теперь жди, скоро и река вскроется»,— говорили про нее старые люди.
Пока мы разгружали лодки, ставили палатку, трясогузка расхаживала невдалеке от нас, покачивая длинным хвостом и чуть прихрамывая на левую ножку.
Общительная эта пичуга. Любит держаться близко к человеку.
Начались наши охотничьи будни. Еще до рассвета мы уезжали на зорю. Возвращались к полудню. Завтракали, отдыхали, варили обед и снова разъезжались. И уже затемно возвращались на стан.
У трясогузки тоже весь день был занят хлопотами. Она суетилась то возле палатки, то на берегу, у лодки. Куда-то часто улетала. О ее возвращении мы узнавали
21
немедленно. Прилетев, она садилась на борт лодки и, раскачиваясь, что-то рассказывала нам. Несколько раз мы видели, как она приносила в клювике сухие былинки.
Хромоножка строила гнездо.
Через несколько дней мы уже перестали обращать на нее внимание. Часто занятые охотой, рыбной ловлей, дальними поездками, не видели ее по целым дням.
А дни шли. Голые кусты и деревья оделись в зеленый наряд. Над полями воцаряется тишина. Птица становится спокойнее. Пора любви приходит. Селезни с опаской посматривают на расставленные чучела, проносятся мимо. Наступило время уезжать.
В самый разгар сборов появилась и наша хромоножка в светло-сером платье с бархатисто-черным воротничком. Она была явно чем-то взволнована. Припадая на ножку, потряхивая хвостиком и беспокойно щебеча, она бегала вблизи палатки, наблюдая за мной. Я вынул колышки, снял палатку, свернул. Хромоножка села на старый березовый пень, не переставая щебетать. Подлетел ее супруг и тоже беспокойно запрыгал около палатки.
— Ну что ты так волнуешься? — говорю я трясогузке, переворачивая сено в изголовье и встряхивая его.
И вдруг у кола, к которому был притянут угол палатки, вижу аккуратно свитое из стебельков травы и сена гнездышко. Вот оно что!.. Палатка и мы надежно защищали гнездо и от непогоды, и от разных хищников. Теперь трясогузки лишались верной защиты.
Мы с товарищем собрали сосновые ветки-лапы, накрыли ими гнездышко и отошли к лодкам. Хромоножка с минуту еще посидела на пне, потом юркнула под ветки. Ее супруг остался. Вскоре она выбежала из-под веток. Раскачивая хвостиком, что-то прощебетала успокоительное. Вероятно, сказала, что гнездышко защищено хорошо, что все в порядке и беспокоиться нечего.
22
Спасибо, кукушка!
Стою, жду ответа. Чго-
укушка в роще закуковала: «Ку-ку... ку-ку...» Замолчала.
Я спросил:
— Кукушка, кукушка, скажи: сколько лет жить буду?
э молчит. Но вот над самой
головой откликнулась.
Закуковала.
Долго считал. Сказал:
— Спасибо, кукушка! Согласен на любую половину. Очень обрадовал меня кукушкин ответ.
А она еще раз прокуковала, будто точку поставила: «Ку-ку... Ку-ку...»
Улетела.
II далеко, уже за поскотиной, разнеслась кукушкина песня.
Может, этой, может, другой.
По роще летом много народу ходит.
И каждому любопытно с кукушкой словом перемолвиться. А кукушке всем ответить надо. Чтобы не обиделся человек.
Отовсюду из разных угол; рощи доносятся голоса кукушек.
Самочки яйца по чужим гнездам раскладывают, а самцы с человеком переговариваются:
«Ку-ку... Ку-ку...»
Рядом с вершины высокой березы прозвучало:
«Фиу-ли-уу... фиу-ли-уу...»
Это — иволга, лесная флейта, голос подала.
Вог и лето началось. Без кукушки да без иволги не живет оно.
23
Куаыиа Ефимович
зорька разгорается. Экой сулит.
ано утром на бригадном стане слышится ласковый и в то же время требовательный голос ночного сторожа Кузьмы Ефимовича:
— Вставайте, ребята, вставайте. Смотри, какая юбрый денек будет. Тепло
— Еще бы часок поспать, дед. Рано.
— Потом ужо поспишь, когда отсеемся. Не рано. Пока с тобой разговоры разговариваем, и солнышко, гляди, подымется.
Старик начинает настойчиво и, пожалуй, даже сердито стучать по полу длинным черемуховым батожком. С дедом спорить молодым трактористам и прицепщикам не приходится. Все равно подымет. Изба сразу наполняется говором, утренним шумом.
— Как ночь прошла, Кузьма Ефимович?
— А ничего, миновала благополучно.
— Теперь отдыхать?
— Дровец вот надобно еще порубить. Ну, а потом маленько и отдохну.
Но я так и не видел, чтобы старик «маленько отдохнул». Еще до завтрака Кузьма Ефимович нарубил изрядную кучу дров для поварих, а потом ушел в ближайшую березовую рощицу, и оттуда долго доносился до стана стук его топора.
Молодежь втихомолку посмеивается над дедом:
— Дай Кузьме Ефимовичу волю, так он все колки порубает. Вот любит человек дрова рубить, прямо на удивленье.
Не только дровами снабжает старик бригаду. Заготовляет он и вилы-тройчатки, и грабли. И оглобли вы*
24
рубит и загнет. И топорище сладит. Ни от какой работы не вывалится топор из рук старика.
В шутку говорят про него:
— Пересели Кузьму Ефимовича в чистую степь,' беспременно он раньше времени помрет. Жить не может без топора.
Беспокойный человек, трудолюбивый.
Вечером, после ужина, старик надевает шапку-ушанку, туго перепоясывается старинным домотканым кушаком из серой шерсти, берет в руку батожок.
— На пост, Кузьма Ефимович?
— А как же. Надо. Трудиться надобно всем, покуда силы есть.
Ночью я слышу, как он укоризненно выговаривает кому-то:
— А ты почему здесь куришь? Вон оно предоставлено место. А здесь не дело. Горючее рядом. Разве не знаешь?..
— Ну, дед, не серчай, больше не буду.
— То-то... Не буду. А ежели грех какой выйдет от твоего курева, тогда что?
Высокая строгая фигура старика освещена луной. Кузьма Ефимович проходит вокруг пригонов, бочек с горючим, возвращается к избе и садится на скамейку. Отсюда все хорошо видно в лунном свете. Я подсаживаюсь к нему.
Неподалеку от стана работает трактор. Шум его то приближается к нам, то отдаляется.
— Из Расеи пришли мы, стало быть, переселенческим порядком,— рассказывает не спеша, вполголоса Кузьма Ефимович.— Жили, как это сказывается, немудро, тесно. По бедности доводилось и у богатых в батраках жить. В летнее время платили по три целковых на месяц. Жизнь была тяжелая, что там говорить. Сладкого не видели, а горького пригоршнями черпай, не вычерпаешь. За одну ночь-то всего не расскажешь.
25
Из-за ближнего леска неожиданно ударяют в небо полосы света от проходящих по дороге машин, потом они как-то стремительно падают на дорогу, на избу, на лежащие на палке руки Кузьмы Ефимовича, сильные, натруженные, широкие, со вздутыми венами, словно перевязанными в тугие темные узлы.
— Мы переселенческим порядком пришли, сказывал я тебе,— продолжал после короткой паузы Кузьма Ефимович,— а другие — самовольством наезжали. И бедствовали,— старик покачал головой,— не приведи господь как. И жизни решались кои. Всяко было. Слыхивал я про одного мужика-богатея Спиридона. Говаривали про него, что разбойством занимался. Не одного расей-скою человека он жизни решил. Приезжали иные ведь не сразу, а от общества. Разузнать, как да что в Сибири. Про нее ведь всякое говаривали. Страшна была Сибирь слухом, а люди лучше расейских жили. Ну и с деньгой иной приедет общественной. Наймется такой ходок к Спиридону. Придет время в свои места уходить, Чтобы, значит, своих на переселенье собирать, обсказать, как в Сибири мужику живется, а Спиридон на прощанье и отблагодарит. Либо банькой с угарцем, да не забудет дверь колом подпереть, либо где в овражке подстережет. Вот те и переселился. А там одежонка какая, деньги,— все, конечно, Спиридону. Разговор бежал меж народа, дескать, откудова капиталы у Спиридона Яковлевича, а ведь как оно говорится: в амбаре не пойман — не вор.
Прогромыхала бричка.
— Мелентий с нефтебазы приехал. Масло привез. А то трактористы горевать было начали. Пойти разбудить учетчика.
Кузьма Ефимович сходил, разбудил учетчика и вернулся на прежнее место.
— Назад оглянешься — жизнь-то большая прожита,— произнес он, вздыхая. Потом как-то неожиданно закашлялся, тяжело, долго, по-стариковски, и когда пе
26
рестал, проговорил: — В колхозе попервости жизнь для нас тоже была неизвестная. Как ее налаживать, никто толком не знал. Отговорщиков всяких, несогласных людей еще тогда много было. Я ведь тоже, сказать тебе, покуражился. Не вступал, страшился. И богатства никакого не было, а вот поди ты, не решался поломать свое хозяйство,— Кузьма Ефимович покачал головой.— Сначала вместо трудодней всё палочки ставили. Так велось хозяйство, ни хомутов, ни пил, ни вожжей, ни топора не найдешь. Запрячь кбней не во что было. Богатые-то мужики, не согласные, порубили все хомуты. Вот как, мил человек, жить начинали. А с годами ничего, наладилось. И амбары хлебушком бывали полными на трудодни.
На березовый островок посреди поля упал яркий свет от тракторных фар. Отдельные деревья на опушке словно чего-то испугались и, казалось, торопливо побежали по темному полю. Потом они на минуту остановились в раздумье и снова метнулись обратно к леску.
Шум трактора внезапно затих. Прошло несколько минут.
— Что-то не слышно трактора. Завести, что ли, н? могут.—В голосе Кузьмы Ефимовича послышалась оза боченность.— Нынче трактора ладно работали, не стоя ли зря.— Он наклонился вперед, вслушиваясь в наступившую тишину.— Пошел,— произнес старик с облегчением.— Яков Андреевич на нем пашет. Двадцать пять лет все возле трактора.
...Коротка весенняя ночь. Гаснут на полосах фаг:л тракторов. Зорянка на вершине березы запела предрассветную песенку; легкий теплый ветер робко шелохнул еще не опушенные зеленью березы и стих. Лазоревая полоса на востоке будет с каждой минутой шириться, светлеть небо. Потом восток загорится, вершины березовых рощ утонут в золотом разливе.
27
— И ночь, гляди, минула... Скоро надобно и смену трактористам будить,— проговорил Кузьма Ефимович вставая.— Дровишек надо вот подрубить поварихам, да и поднимать ребят.
От пригона доносится голос:
— Не балуй!.. Черт серый...
Далеко, то ли за Обским морем, то ли на дальних болотах займища, перекликнулись журавли:
«Вставайте... вставайте... вста-ва-айте...» — слышится в могучих трубных голосах.
Начинается утро.
Нашествие
рибной год выдался. Народились всякие: и белые, и маслята, и грузди,и осенни-ки-опята. На сыроежки никто внимания не обращал. Как цветные полотнища, расстилались они на поля-
нах: синие, красные, желтые. Впору литовкой косить. А о шампиньонах и говорить нечего. Деревенский житель поганкой считает шампиньоны. Главный гриб в деревне — груздь. Сырой и сухой. Преимущественно — сырой. Были у меня знакомые старики—дядя Вася и тетя Катя. Они и сухие-то грузди никогда не брали. Исключительно сырые. Было у них и свое заветное груз-дяное местечко в Криводановском бору. От пристани Кудряши за пятнадцать километров ходили старики. И возвращались домой с двухведерными корзинами отменных сырых груздей.
Сейчас горожан в пригородных лесах бывает много. Особенно в грибную и ягодную пору. Два выходных дня провести надо с пользой среди природы. Едут теплохо-28
дами, автобусами, на пригородных электричках, на личных машинах, на мотоциклах. В урожайный год грибов да ягод всем хватит.
Сотни грибников перекликаются по лесу:
— А-уу... Маша-аа... ау!..
А Маша почти рядом старается. Нашла один груздь и метр за метром расшвыривает лесную землю.
Старается.
— Аа-уу-у!..
Всякие люди в лесу бывают. Одни несутся по лесу, как вихрь. Тут ковырнут землю с ходу, в другом месте разворошат. Расшвыряют, поднимут мох в третьем. И дальше, дальше... А есть и неторопыги, обстоятельные. Эти, если найдут семейку груздей, расчистят от лесной подстилки десяток квадратных метров земли. Встанет такой «старательный» грибник, оглянется. Скажет себе с одобрением:
— Вот поработал!
Это точно. «Поработал»!
И от первых грибников беда, а от вторых — горшая.
Всю грибницу нарушат. Посохнет. На следующий год доброго урожая не жди в этих местах.
А правильный грибник не станет зря рушить лесную подстилку. Он идет спокойно, с палочкой или без нее Глаз у него наметанный, все видит впереди и вокруг себя. Осторожно тронет «подозрительный» бугорок. Нет... Пойдет дальше. А вот тут остановится, задержится, несколько груздей в кузовок положит. Постоит. Осмотрится. Прощупает глазами палестинку. Можно шагать дальше.
Пошел я как-то в рощу после выходного, посреди недели. И расстроился. В кучи собраны листья и хвоя. Земля голая и уже сухая. Живого места нет. Будто метелкой мели по лесу.
Ну какие же будут здесь грибы!
29
На реке
ано утром, еще до рассвета, собираясь на рыбалку, я замечаю, как сильно мерцают звезды. Потом раз-
_ горается багрово-красна?
заря, на западной стороне неба растягиваются тонкие
полосы облачков. Это к дождю.
По безросной сухой траве я иду на речку Мильтюш, к глубокому омутку. Белесоватые полосы на западе уже захватили полнеба.
Спокойный омуток блестит словно круглое зеркальце, кем-то забытое среди склонившихся кустов, перевитых хмелем.
Около берега лежат на воде зелеными неподвижными кругами широкие листья кувшинок с раскрытыми чашечками белых цветов.
Это омут белых лилии.
Здесь всегда хорошо клюют окунь и серебристый нежный елец.
Противоположный берег зарос лабазником-белого-ловником. Мне очень нравится это высокое многолетнее растение с прямым, без веток, стеблем. Нравится за свой необыкновенно тонкий запах и за удивительно красивые мелкие цветы. Они собраны в густую пахучую метелку на вершине стебля.
Неподалеку лежит в валках скошенная трава. От подсыхающей травы и белоголовника тянет к речке особенно приятный запах.
Тишина. Изредка прогудит под ухом шмель и замолкнет на цветке.
Душно.
Рыба берет плохо. В жару она ленива.
30
На берегу много хвоща.
«Тощ, как хвощ»,— есть русская народная поговорка.
Он и действительно таков. Тощий, безлистый, без цветов и запаха.
Странное это растение.
Оно точно пришелец из далеких-далеких, навсегда исчезнувших времен. Я смотрю на него и представляю себе могучие леса Сибири из гигантских хвощей и папоротников. Прошли миллионы лет. Сменились геологические эпохи, сменился растительный покров земли. Могучие леса исчезли, превратились в мощные залежи каменного угля. Живыми памятниками той древней жизни земли остались папоротники в наших лесах да невысокие хвощи.
Я срываю коленчатый стебель хвоща. На сломе выступила светлая капелька. Вот почему с утра так душно и «парит».
Воздух насыщен влагой — мельчайшими невидимыми капельками.
Быть дождю...
Об этом предупреждает хвощ — живой барометр.
И вдруг, как-то совсем неожиданно, за высокими кустами на реке что-то зашуршало. Шорох приближался к омутку. Зеркальная поверхность его запузырилась, будто кто кинул в воду много мелкой дроби. Пузырьки возникали и лопались. И от этого шел по реке и омутку чуть слышный треск.
Посыпал мелкий теплый дождь. Такой в народе зовут грибным. Он падает не спеша, и ог него земля и воздух будто дымятся.
Запахло пылью от упавших на дорогу капель.
А рыба словно обрадовалась дождю. Отличный начался клев.
31
Коршуны
е зря эдак уселись. По-годье, слышь, чуют,— сказал рыбак, обращая мое внимание на пару коршунов, усевшихся на двух обгорелых березах.
Коршуны точно спали,
не подавая никаких признаков жизни.
В тот вечер я уехал охотиться за гряду почти непроходимых кустов. Днем много летело туда птицы.
Утки падали за кусты.
Вечер выдался какой-то странный, тяжелый. Сначала мне не понравился куст, в который втянул лодку. Перебрался в другой, старательно расчистил его. Стал расставлять чучела, а в куст толком и спрятаться нельзя. Перестарался.
Сменил несколько мест и в результате устроился на самом худшем. Бывает так. Дошло до того, что я отшлепал красноголового селезня, посаженного на рамку. Сиди как следует, нечего голову набок воротить!
Птица все летела, валилась за смежные кусты. Оттуда непрестанно слышались выстрелы. К моим чучелам
никто не подсаживался.
Внезапно полет и крики птиц прекратились. Стая скворцов стремительно пронеслась, забилась в кусты и замолкла. И вот позади меня, над бором, возник сразу
шум.
Он быстро приближался, становился сильнее, нарастал с каждой минутой. Кусты позади тяжело вздохнули, точно схваченные незримой сильной рукой, свились жгу
том и развернулись.
Тяжелая, мрачная туча закрыла небо. Она неслась так низко, что, казалось, можно было проткнуть ее веслом. Ветер пригибал вершины кустов до самой воды. Что
32
он только не делал с ними! Рвал, свивал, тряс. Трещали сухие сучья, падали.
Вокруг стоял стон, свист, визг.
Ураган, как былинку, раскачивал куст. Лодка то поднималась, то опускалась, и, казалось, еще мгновение — и куст, и лодку, и меня унесет невесть куда этим сумасшедшим вихрем. Я сжался в комок на дне лодки, прикрыл ружье.
Из пылающего неба упал к чучелам селезень и, повернув голову под крыло, замер.
Ураган промчал тучу. Она не проронила ни капли дождя. Все стихло. Первым подал голос неугомонный чирок-свистунок. И опять весенние голоса заполнили вечер.
Возвращался я в избушку на озере вместе с рыбаками.
Ничто не напоминало о пролетевшем урагане. Уходило солнце за бор, бросая изредка вечерние краски на воду.
— Коршуны-то точно предсказали, что ураган будет,— сказал я.
— А как же,— ответил рыбак.— Птица не обманет. Всегда скажет верно, какая погода будет. Так же и рыба. Перед худой погодой карася никак в сеть не возьмешь. Ляжет на дно, зароется в ил и лежит. А окунь так тот кровянит перед дурным погодьем. Так мы замечаем.
На вершинах обгорелых берез я снова увидел двух коршунов. Но вид у них был уже совсем другой. Не сонный. Они то и дело повертывали головы, что-то высматривая с высоты. Потом коршуны слетели с берез, широкими кругами поднялись в высоту и полетели через озеро.
— На север подались,— сказал рыбак.— Холодам теперь не бывать. Ровная погода установится, теплая. А значит, и рыбка загуляет.
Пора...
33
Про иволгу
з глубины рощи доносился птичий разноголосый крик. Беспрерывно трещали дрозды. Сильнее всех стрекотали сороки. Слышался временами какой-то кряхтящий звук: «Крэк». Потом лес громкое, пронзительное
раздалось вдруг на весь
мяуканье кошки.
Откуда она-то попала в рощу? Уж не наш ли Фомка забрался так далеко? От этого разбойника всего можно ожидать. Мяуканье повторилось на березе, под которой я стоял. С ее вершины упало на землю золотое перышко. И теперь я понял, что эго кричит рассерженная иволга.
На круглую полянку вылетела сорока. Она словно сорвалась с вершины высокой густой березы. Сизая, с голубым отливом на спине, длиннохвостая красавица была очень возбуждена.
«Шак-шак-шаак!..» — хрипло кричала она, неуклюже увертываясь от небольшой птички с золотисто-желтым брюшком, с черными полосками на крыльях, с желтыми пятнами на хвосте. Это гналась за сорокой иволга.
Сорока — опустошительница птичьих гнезд, наверное,
вздумала напасть на гнездышко иволги, но получила основательный отпор. Не так-то просто обидеть иволгу, всегда смело и мужественно защищающую гнездо от на
падения соек и сорок, главных своих воздушных врагов.
Вторая сорока, как бы подбадривая первую, стрекотала в стороне. Потом она слетела на землю и, кося глазом на березу, откуда только что прогнали ее сообщницу, закричала с хрипотцой:
«Шакерак-ак-хх!»
Это была, несомненно, какая-то угроза. На одной из верхних вегок березы сидела вторая иволга. В зелено
ватом оперении. По-видимому, в густых ветках березы было ее гнездо с птенчиками, и иволга-мама охраняла его. Остерегалась отлетать далеко. Мало ли в лесу разных разбойников! Не успеешь отлучиться-отвернуться, как за сороками могут налететь сойки. Эти тоже хороши!
Сороки на земле, как-то смешно переваливаясь и подпрыгивая, побежали через поляну мелкими шажками, помахивая хвостом, словно заметая следы.
Желтогрудый вернулся к своей подружке. Они посидели рядом, порылись красно-бурыми клювиками в своем красивом уборе и скрылись в густой листве березы.
Я пытаюсь рассмотреть среди зелени гнездышко этой смелой, задорной и очень полезной для нашего леса птички. Но увидеть его с земли почти невозможно. Оно под самой вершиной! Это птица лесных вершин. Ее никогда не увидишь на земле. Иволга сплела гнездышко из разных волоконец, волосков, прочно склеила слюной и укрепила на ветке. Оно висит в воздухе и от ветра раскачивается. А в гнезде четыре, а иногда и пять птенчиков.
На зиму иволги улетают далеко, в жаркие страны. А весной возвращаются к нам в леса, где есть и береза, и сосна. Они очень любят такие леса.
С вершины березы зазвучали громкие, похожие на звуки флейты переливы:
«Фиу-лиу... фиу-лиу...»
На всю рощу звучит звонкая иволгина песня. Укрытые густой листвой, иволги распелись сегодня особенно усердно и громко.
Говорят, что это перед грозой.
На опушке бора черный’ дятел простучал по сосне:
Тук-тук-туктук-тук.
Будто спросил:
А чем кончилось происшествие на поляне?
35
Гриб убежал
нучке Жене шесть лет, внуку Саше — три. Оба любят ходить по грибы. Особенно мастерица внучка. Мимо гриба не пройдет. И Саша делает успехи.
Сегодня мы проверяем
наши грибные палестинки. Идем по «малому кругу»: по мочажинкам, согрочкам.
Это заветные наши места. Без грибов не уйдем.
У внучки уже половина ведерка. И я не пустой. И Саша с грибами.
Он подходит ко мне:
— Дидуля, посмотри, какой гриб. Это боровик?
Гриб действительно большущий. Коричневая шляпка ядреная. Чуточку сдвинута набок. Ножка как бочонок, с легким сизоватым налетом.
Говорю одобрительно:
— Вот это гриб! Ай да Саша. Молодец! Всяк ходит, да не всякий такой гриб находит.
Саша с хитринкой смотрит на меня.
— А папа найдет?
— Ну, папе грибы сами в корзину прыгают. Он у нас ни одного не пропустит.
Мы идем по роще от гриба к грибу неторопко. С каждым поздороваемся, потолкуем. Осторожно срежем. Полюбуемся. Листьями прикроем остаток корешка. В роще хорошо. Дрозды трещат, шумно перелетая с рябины на рябину, синицы звенят. На всю рощу распевают иволги.
То и дело слышится звонкий голос внучки:
— Нашла еще! Да ты посмотри, дед, какая семейка! И папа, и мама, и дочка с ними.
36
И я увидел гриб. Рядом с березовым пнем. На меня взглянул бочок коричневой шляпки. И вдруг исчез. Да где он? Не схожу с места, шарю глазами. Нет! Что за наваждение?
Говорю ребятишкам:
— Гриб от меня убежал.
Женя недоуменно смотрит на меня.
— Как убежал? Разве грибы бегают?
— Иногда бывает. Если грибник плохой. А вон там по тропинке не он ли бежит? А ну догоните его...
«Догнали», подают мне.
Говорю:
— Это не тот. У этого шляпка светлая, а тот был темный.
У ребятишек в глазах смешинки.
— Да вон он! — кричит Женя и хлопает в ладоши.— Никуда он вовсе и не убегал. Вон он, у пенька.
Гляжу — и верно: гриб на прежнем месте. Другим бочком, что ли, ко мне повернулся?
Мы срезаем «убежавший» гриб и весело идем домой.
Внук спросил:
— Дидуля, а если бы мы с Женей не догнали гриб, он бы далеко убежал?
— А как ты думаешь?
Внук подумал с минуту. Сказал решительно:
— Нет!..
А может, это уже действительно старость потеряла гриб?..
Возможно. Грибы умеют прятаться. Бывает, что и у молодого глаза отведут.
А я не печалюсь. Со мной по грибы двое внучат ходят. А потом и еще один внук — Андрейка — присоединится к нам. В четыре-то пары глаз мы каждый гриб досмотрим.
37
Глухие oeepa
атер шел по Убинскому озеру, второму по величине в Барабинской степи. С юго-востока долетали глухие раскаты грома. Когда мы вышли из тростников, темная грозовая туча уже
тяжело нависла над озером. На «море» — так называют на озерах Барабинской степи большие плесы — гулял вал. За зеленым поясом тростников, видимо с острова, нам сигналили белой тряпкой, привязанной к длинному
шесту.
— Топографы,— сказал старшина, вскидывая к глазам бинокль.— Ну да, они. На болотах работают. На
съемке.
Старшина повернул катер к тростникам, где уже показалась лодка.
— Сколько тут земли напрасно пропадает,— проговорил он, обращаясь ко мне.— Тысячи гектаров. Да не одной земли. Золотое дно вокруг.
В надувной резиновой лодке сидела девушка в темном лыжном костюме, высоких сапогах, синем с белыми
крупными горошинами платке, мужчина средних лет в брезентовом плаще, фуражке защитного цвета и парень в тапочках и сдвинутой на затылок кепке.
Не успели топографы перегрузить на катер ящики с инструментами, рейки, рюкзаки, как хлынули потоки воды. Разыгрался шторм. Катер укрылся в «речке», среди тростников. Дождь и штормовой ветер начали затихать, когда уже наступила ночь.
Мы с топографом Семеном Елисеевичем долго лежали на палубе, не могли уснуть.
— В этих-то краях доводилось бывать прежде? — спросил он.
38
Вспыхнувший огонек спички осветил его худощавое, покрытое густым загаром лицо с темной курчавой бо>.-о-дой.
— Места, будь они неладные,— снова проговорил он, дымя папироской.— Есть в этой стороне Глухне озера, или, как их еще называют, «мертвые». Пришлось мне плутать на них один раз. Думал, что и не выберусь. Точной-то карты всех этих озер, болот, займищ, рямов у нас и сейчас нет. В летнюю пору многие места почти недоступны для наземной съемки. Да и зимой не всюду проберешься. Мне надо было произвести небольшую разведку района Глухих озер. Намеревался со мной плыть старик, местный рыбак и охотник, умеющий отлично разбираться в путанице проток, открытых болот, зыбунов. А, по его рассказам, Глухие озера были особенно богаты птицей. Как выразился старик, птица на заре идет «валом». «Вот и постреляю попутным делом в свое удовольствие, проведу и вечернюю и утреннюю зори»,— решил я.
Неожиданно, уже перед самым отъездом, старик занемог, отказался плыть со мной, но подробно р ссказал путь и предупредил, что когда буду выезжать по речке из второго озера, то на третьем повороте непременно надо свернуть влево, и вообще поостерегаться далеко заезжать, «потому что все тело непогодье чует».
Откладывать поездку было нельзя. Поехал один. Проход в озера нашел я сразу. Из первого озера попал во второе. По пути взял пару гоголей и крякаша. И только собрался закурить, как слышу позади: «Га-га-га...» Гуси уже надо мной. Даю дуплет. Пару выбил. Хорошо приметил, куда упали. На чистпнку, среди камышей. Жму туда. Верно, лежит один, а второй возле тростника крутится. Подранок. Успел еще раз выстрелить, но второпях промазал. А гусь, будто нарочно, и принялся меня водить: из тростника на чистое место выплывает, не успею лодку подручнее подвернуть, а он уже в зарослях. Оставить бы мне его, бог с ним, не последний.
39
Так ведь нет, азарт охотничий проснулся,—тихо рассмеялся Семен Елисеевич.— Наконец исчез мой гусь совсем, оставив меня в дураках на каком-то плесике, среди тростника. А солнце уже садится. «Надо дотемна возвращаться на второе озеро. Оно ведь где-то тут, за камышами»,— рассуждал я, пробираясь через заросли. Ну, выплыл на чистое место. Нет, здесь не был. Видимо, уклонился вправо. Беру левее. Опять тростники, еще гуще. И сразу как-то темно стало. «Ну теперь-то, думаю, мне ужё безразлично, где ночевать. Лодка просторная, сена в ней вдоволь. Утром постреляю».
А наутро все белым-бело. Метель. Север дует. Пробился на небольшое озерко, а дальше опять пути нет. Тростники. Повернул обратно, рассчитывая добраться до места, где ночевал, и там ориентироваться. И представьте, не мог туда попасть, закружился. Начал метаться то в одну сторону, то в другую. А это самое плохое дело. Куда ни ткнусь — всюду заросли. Нет выхода! В ловушке. Да и тростник-то какой — веслом до макушки не достанешь. Глянул на часы — день на исходе. У меня, знаете ли, временами было такое состояние, будто тростники сжимаются кольцом вокруг. Задушить хотят. В общем, скверное положение...
На катере все спали. Вокруг царила тишина. Семен Елисеевич чиркнул спичкой, посмотрел на часы. Высокие метельчатые тростники на миг возникли перед глазами. Казалось, они прислушались к тихому глуховатому голосу моего собеседника, потом поднялись над бортом катера и пропали.
— На третий день до позднего вечера проламывал я путь в тростниках,— продолжал неторопливо топограф.— Ночью проснулся от холода. Лодка качнулась, под дном хрустнуло. Опустил за борт руку — лед! Замерзает озеро. Тихо вокруг просто необыкновенно. До жути. И звезды на небе яркие-яркие. Зимние. Даже и ie-перь иногда вспоминаю эту тишину.
40
Семен Елисеевич встал, подошел к борту, бросил в темную воду окурок.
«А если пробьюсь не к чистой воде, а к торфяникам или болотам?—думал я.— В такую пору по ним ни пройти, ни проехать».
С восходом солнца положение мое изменилось мало. Озеро продолжало замерзать: не потеплело и в полдень. А к вечеру мороз усилился. Хоть и с большим трудом, но я все же продолжал пробиваться к чистой воде. Почему я знал, что верно держу направление?.. Птица летела от меня, через тростники, ясно, куда она шла — на большие незамерзшие плесы. Ни минуты не давал себе отдыха. Всю ночь бился. Чистый большой плес открылся мне совершенно неожиданно. Я уже совсем выбился из сил, как вдруг заметил на лунной дорожке, рассекающей тростники, не блеск, а как бы чуть приметную рябь свободной ото льда воды. Перед рассветом, наконец, попал к рыбакам. А старик-то, оказывается, в самую непогодь искал меня. Слышал мой выстрел, а пробиться ко мне не смог. Едва сам не попал в беду. Всех рыбаков поднял на ноги.
— Вот такие-то бывают случаи в жизни.
Мой собеседник замолчал и, накрывшись плащом, по-видимому, уснул. В разрывы между тучами проглядывала луна. Неподвижной стеной стояли вокруг тростники.
Рано утром мы вышли в «море» — на широкий открытый плес. Берега не было видно, а позади нас, в тусклом рассвете, остались тростниковые темные заросли, мрачные, точно джунгли. Набежал утренний ветер, качнул их, и будто волны пошли гулять по вершинам. Волны бежали то зеленые, то бурые, то совершенно темные, сливаясь у горизонта в черную черту.
Вскоре после этого разговора мне довелось быть у изыскателей в северной части Барабннской степи и сно
41
ва повстречаться там с Семеном Елисеевичем. Лагерь топографов был на гриве, среди высоких, уже начавших буреть тростников. Заросли их, казалось, отгораживали нас от всего мира глухой стеной. Отовсюду слышался тоскливый, удручающий душу шорох.
Днем мы поднялись с Семеном Елисеевичем на площадку высокой вышки, поставленной топографами. Перед нами, как с птичьего полета, открылась довольно обширная панорама северной части Барабы: березовые колки, на гривах желтые полосы убранных полей, серые ленты дорог, болота, рямы с чахлым, низкорослым лесом. Но больше всего было тростниковых зарослей. Они начинались от гривы, где стояла вышка, и тянулись к северу до самого горизонта. На востоке сливалась с небом синева Убинского озера. На северо-западе вырисовывалась цепь озер — вытянутых, круглых, подковообразных, соединенных голубыми нитями узких, извилистых речек.
— Глухие озера,— сказал мой спутник.
— Изыскания захватывают их?
— Магистральный канал пройдет примерно в этом направлении,— Семен Елисеевич резким движением руки провел по воздуху черту.— Канал пересечет всю эту огромную заболоченную площадь. Уйдет вода с озер, со всех займищ, болот. Десятки тысяч гектаров плодородных земель получат колхозы. А кто знает, что там, в глубине, на дне озер, болот...
Туча закрыла солнце. Налетел ветер. Тростники потемнели, заколыхались, мрачная тень от низко опустившейся тучи легла на озера.
Семен Елисеевич стоял насупившись, видимо, припоминая первое знакомство с этими озерами, едва не стоившее ему жизни.
Передавая мне бинокль, сказал:
— Обратите внимание на лесок несколько левее по
42
следнего озера. И вон на те озера, что дальше его, к северу. Это — золотое дно Барабы. Рямы...
Заметив, что я не совсем понимаю его, пояснил:
— Торфяники. Кладовые солнца, как очень метко назвал их писатель Пришвин. Действительно, без преувеличения, золотое дно.
— Но оно еще никак не используется.
— К сожалению, пока это так. Золото под спудом. Ничего, доберемся и до него.
Возвращался я от изыскателей под впечатлением этого разговора. «Золотое дно» — да, это сказано правильно,— думал я, окидывая взглядом протянувшееся вдоль дороги огромное болото. Ведь в Барабе свыше миллиона гектаров болот, которые могут быть использованы для торфоразработок.
Стоял погожий день. Дали с прозрачной синевой осеннего и немного уже холодного неба раскрылись широко. Оголенные березовые колеи расступились, просветлели. Ночами седела земля.
Петр Спиридонович, охотник и рыбак, седовласый, суровый с виду старик, хозяин квартиры, в которой я остановился на несколько дней, соблазнил меня съездить на вечернюю зорю на озеро, «проводить в отлет», как он выразился, идущую с севера птицу. Табуны ее шли над Барабой и днем и ночью, неумолчно разносился над полями и болотами шум утиных стай.
Легкий ветерок нанес к дороге запах дыма.
— Что-то горит. Солому, что ли, жгут?
— Не-е-ет,— спокойно отозвался Петр Спиридонович.— Рям горит. Каждое лето горят они. А кто знает, отчего. Сам ли по себе возгорается или от баловства... Сушь,— добавил он, поправляя рыжую шапку, все время сползавшую ему на глаза от тряски по кочкам высохшего болота.— Несть числа по нашей местности этим рямам. В иные года, особо сухие, как возгорятся — ну, спасения от дыма нет.
43
— Золотое дно горит...
— Рямы,— не поняв меня, отозвался старик.— Вдело бы надо поскорее пустить торфа эти.
— Пустят.
«Проводить в отлет» птицу нам не пришлось. Весь вечер просидели впустую. Птица на озеро почему-то не садилась.
— Дыма стережется,— объяснил Петр Спиридонович, сокрушенный постигшей неудачей.— Промашку мы с тобой дали. Не надо было сюда ехать. Вредный он, видать, дым от торфа, для птицы.
— А Глухие озера от вас далеко?
— Да тут, почитай, все глухие,— проговорил старик, запрягая коня.— Множество их, несть числа,— он махнул рукой.— На иных и сроду никто не бывал. Да разве доберешься до них! Одним журавлям впору.
Факел на опушке
вышел на опушку рощи и остановился пораженный. Передо мной пылал огромный факел. Он не дымил, не обдавал жаром, не сыпал искры. Словно чья-то рука на мгновенье остано
вила огонь, и замерли длинные языки бесшумного багряного пламени.
Это осень-чудесница запалила осину.
Ах, осина, осина!..
Не сложены про тебя песни, не написаны стихи. А упреков тебе много. И, кажется, нет ни одного дерева, на которое пало бы столько напраслин.
В наших лесах считается осина деревом сорным, и всяк норовит тюкнуть молоденькую осинку топором, не считая это грехом.
44
А ведь осина не без пользы живет. Обласки-долблен-ки делают из нее, и посуду, и спички, и на столбы гожа, долго не поддается гнили, и жерди ошкуренные много лет в хозяйстве служат. И даже особую шелковистую, нарядную ткань вырабатывают из осиновой стружки. А из ткани этой изготовляют изящные коробочки и корзинки, легкие детские фуражки, дамские сумочки, шляпки.
И как лекарство применяется осиновая кора.
В осинниках сыро и неуютно. Осина шумит и без ветра, и без ветра дрожит ее лист. Все время осина с кем-то перешептывается.
Этот ее таинственный шепоток всегда навевает какую-то беспричинную грусть.
Но вот осень пошла бродить по лесам и рощам. Ну и щедра она на краски! Ни одного дерева не обошла, к каждому прикоснулась. Позолотила березы. Пурпуром брызнула по черемухе, калине, рябине. Заглянула и в осинники.
Вспыхнул каждый листочек своим пламенем; запылали осины неописуемой красотой. Весело побежали по лесным опушкам, показались во всю красоту свою над тальниками, в мочажинах, вышли на кромку рощи. Все пропускают осину вперед. Иди, красуйся! На то и осень: твой звездный час, осина!
...Словно зачарованный стою на лесной опушке перед пылающим факелом и думаю: нет без осины настоящей осени в лесах. Нет ее, пожалуй, и в садах, и в скверах, и в парках. Вот и не надо обижать осину! Дадим ей место и в лесных питомниках, и на улицах наших городов. Она заслужила этого своей осенней неповторимой красотой.
Еще в нежной позолоте дальние вершины деревьев. Но уже сумеречно в лесу. Сыростью потянуло из согры. Темной молчаливой стаей вороны пролетели на ночевку.
45
бесшумно догорает багряный закат на опушке. Провожая вечер, сидят на вершинах берез молчаливые птицы.
Золотые тропы
ерезовые леса встретили порошу в полном осеннем наряде. Вот и морозец первый ударил. Ребятишки проложили по роще первую лыжню. Веселые синички перебрались ближе к дворам.
Легче переносить студенхю зиму рядом с человеком. А листопада все не было. Так и уехал я, не дождавшись его. В декабре снова вернулся в деревню. Пошел в рощу. Был отличный зимний день, с легким морозцем. Искрился, переливался самоцветами снег. Желтогрудые овсянки прыгали на дороге. Алыми живыми цветами сидели на кустарниках снегири. Дятел в черной шапочке стучал по сухостойной березе.
А роща только чуточку посветлела. Березы осенний наряд сбрасывали постепенно. Срывался временами листочек и золотой монеткой падал на снег к подножию дерева. Каждую березу опоясывал чудесный поясок из таких монеток. Одни ложились возле дерева, другие, гонимые ветерком, прятались в зверушкины следы, на дорогу, в ложбинки. От каждого дерева разбегались по роще желтенькие стежки. Ночью припорошит снежком, а днем снова березы подновят золотые тропинки.
Что же послужило причиной задержки осеннего листопада?
Снег в тот год был ранний. Зима в половине окт,тбря легла. Деревья еще не были готовы к зимнему покою. Продолжалось движение сока.
46
А потом ударил мороз. И как бы «припаял» черенки листочков к веточкам.
Почти ползпмы березы прокладывали золотые сгеж-ки-дорожки по роще.
Запах осени
каждом месяце весны и лета есть присущий ему аромат земли. В мае — это запах свежей земли и распускающихся почек, в
июне — запах цветов, а
июльскими жаркими днями
воздух над полями насыщен ароматом меда, скошенных трав. В конце августа и в прозрачные дни сентября с полей струится запах хлеба. В эту пору хорошо бродить по лесу. Березы в золотых косичках. Тонкая, задумчивая тишина.
А если приложить ухо к земле, услышишь многое. Вот лист шуршит. Из-под листа показались два усика, словно две тоненькие подвижные антенны,— лесной муравей вылез, заспешил к своему жилью. Жужелица прошелестела среди опавших листьев. Ящерица скользнула. Мышь-полевка пробежала. Полосатый бурундучок шмыгнул по стволу березы...
Все живет, все спешит куда-то.
Пахнет влажной землей в низинках, полусгнившими пнями и мхами на них.
Но главный запах осени — грибной. В лесу много грибов.. Разных. И у каждого свой запах. Запах сырого груздя, конечно, ни с каким другим не спутаешь. Вот он-то и остановил меня на полянке, неповторимый аромат настоящего сырого груздя.
Внимательно просматриваю полянку. Где-то здесь он,
47
груздь, рядом. В нос ударяет чудесный терпкий запах. Да уж не стоит ли где на лесной полянке раскрытая кадушка с засоленными груздями? Я делаю шаг вперед, наклоняюсь и осторожно вскрываю бугорок из листьев.
— А ну, вылезай на свет. Довольно тебе прятаться.
Ах какой же он чудесный, этот сырой груздь! Белизна у него нежная и яркая. Перламутровая какая-то. И ни единой соринки на шляпке, на влажной ароматной бахромочке, с мельчайшими капельками на ресничках. Сухой против него замарашка. Обязательно нацепляет на себя разный мусор.
Чуть подальше второй бугорок, третий. А там еще один, и еще. Все на виду. И рыться нечего.
Синее небо сквозит в просветах золотых берез, и вокруг почти неуловимый шорох падающих листьев. По роще разливается запах сырых груздей.
Запах осени...
На закате
оща за деревней голая и какая-то грустная. Так бывает всегда перед снегопадом. Настороженная, ждущая тишина. Мягкие зори, спокойные закаты. Прошла запоздалая вереница гусей.
От недавнего зазимка местами белеет на пашнях снег.
Вечер.
На вершинах берез кое-где уцелели листочки. Они цепко держатся за веточки, не падают. Они похожи на
каких-то странных птиц, рассевшихся на ночевку.
Старый омут на речке Мильтюш. Берег высокий, крутой, каменистый. Вода темно-зеленая. Как будто густая. Глубина. Прежде тут мельница сшяла. Крупные окуни,
48
лещи, судаки водятся в омуте. И мелочи разной довольно.
Тихо догорает закат.
Окунь на блесну берет хорошо. Сегодня у полосатых хищников жор. То там, то тут вскипает вода розовыми брызгами. Не задерживается в воде и моя блесна.
На горе — бригада дойного совхозного гурта. Идет дойка. Сытые коровы, ожидая очереди, пережевывая жвачку, лежат над обрывом. Стоит одна — черно-пестрая, не шелохнувшись смотрит на меня, _на порозовевшую от вечерней зари воду. И вчера также стояла она, и позавчера. И утром внимательно наблюдала за мной.
На голоса доярок одна за другой поднимаются коровы и уходят к дойке. А черно-пестрая стоит и смотрит..,
— Красуля, Красуля, пойдем, милая...
Черно-пестрая поднимается, еще с минуту смотрит на меня и уходит.
Шум на дойке затихает.
Уезжает машина с молоком. Пастухи угоняют гурт на ночную пастьбу.
На обрыв выходит важно табун гусей. Затеяли разговор:
«Га-га-га-га-га...»
Издалека, со стороны, откликнулись:
«Га-га-га-га-га-га... летите сюда, здесь уже все собрались...»
С обрыва срывается один, второй, третий... Весь табун с громким криком пролетел надо мной. Замыкает старый гусак-вожак и кричит громче всех.
Полетели...
Значит, пришла осень.
Гуси тяжело плюхаются на воду и бегут, широко раскинув крылья, наполняя вечерний воздух веселым гоготаньем.
Меркнет закат, небо нежно-золотое, с фиолетовым оттенком.
49
Вот один листочек сорвался с ветки и кружит долгодолго и словно нехотя ложится на землю.
Солнце село за темную полосу заречного бора. Сумеречно стало.
Замерцали осенние холодные звезды.
В утро П08ДН0Й
осени
речных полузаросших Первый тон-припаялся к
осень. На на тихо.
ледок
оздняя
плесах,
озерках
кий
берегам. Местные утки уже ' улетели. А северная птица где-то задержалась. Обычно она всегда проходит дружно, валом. Редко останавливается па мелких водоемах и плесах. Охотники едут
встречать ее на озера Барабы, Приобской поймы, на простор Обского моря. Но случается и так, что массовый, или как говорят, валовой, пролет ее проходит ночью. Охотники только слышат в ночном небе шум и бормотанье утиных стай.
Ну, а если уж выпало счастье и встретил охотник
северную утку — на всю жизнь запомнятся ему эти зори. Еще бы!.. Ведь птица буквально валится к чучелам.
Одной осенью и мне тоже довелось встретиться с северной уткой и от этой встречи пережить большую радость.
В то утро выехал я на рыбалку рано. Над рекой лежал туман. Потом туман рассеялся, и выдался отличный день. Солнечный, теплый, безветренный. Словно снова вернулось лето и порадовало теплом.
Окунь отлично брался и на белую, и на желтую, и на красную блесну. Он не разбирался — была ли то фаб-
50
ричная блесна, или самоделка из жести от консервной банки. Не успевала блесна дойти до дна, как ее уже хватал полосатый хищник и оказывался на дне лодки.
Очень веселое было это утро.
А потом началось необыкновенное. Пошла северная утка. Не одиночно, не мелкими разрозненными табунками в недосягаемой небесной выси. Нет! Это был именно тот, поистине необыкновенный, массовый пролет северной утки. Несколько часов огромные табуны ее шли с Обского моря вверх по речке. Как будто в устье Миль-тюша широко распахнулись огромные ворота, и птица, словно по чьему-то сигналу, хлынула живым неудержимым валом на юг.
Стаи шли молча, торопливо, не отклоняясь от проложенного птичьим штурманом маршрута; они пролетали почти бреющим полетом над рекой.
Вот низко-низко пронеслась шилохвость. Красирая, гордая. Она всегда летит кучно, большими стаями. Ей лететь далеко. На Средиземное море, в Африку. А вот прошла крупная серая утка. Ее путь тоже к берегам многоводного Нила. Каким необыкновенным, чудесным компасом пользуются они, чтобы безошибочно проложить многотысячную трассу и весной снова вернуться на свои северные гнездовья! Самый замечательный и неутомимый в мире ходок — коростель-дергач каждую весну приходит к нам пешком из Африки. Поднимается на крылья только над водой. Говорят, что пернатые путешественники отличные «астронавигаторы». Их компас — солнце и звезды. Но птицы летят и в темные ночи.’Летят уверенно, по точно проложенному маршруту. Журавли даже отдыхают в полете, перестраивают строй, «дремлют», помогают слабым.
...А птицы все летят и летят. Справа и слева от меня, и над лодкой. Летят сосредоточенные, торопливые.
У меня в лодке нет ружья. Вожаки косят на меня темные бусинки глаз — и я не вижу во взгляде птицы ни
51
малейшего страха, они не делают никакой попытки уйти в сторону, словно знают, что сидящий в лодке человек ничем не опасен для них.
Как красиво они летят
Нет, я не завидую, что вы улетаете в теплые края. Ваш отлет не пробуждает зависти во мне. Родная природа мне мила и поздней осенью — с седой и звонкой землей, и тогда, когда ложится первый мягкий снег, и когда стонет метель и лютует мороз.
Я провожаю взглядом птиц и говорю им:
— Доброго пути вам! У вас много впереди испытаний, и не все преодолеют их и достигнут своей цели. Но пройдет зима, теплым ветром повеет с юга, и я снова встречу вас, желанные вестники весны.
Летите!..
Доброго пути вам, кочующие птицы.
Выстояла
о-осеннему прозрачен был день. Роща стояла золотая. Все было овеяно тишиной и каким-то неясным ожиданием. Время от времени падали на землю листья. А к вечеру погода
резко изменилась. Подул северный ветер. Утром я пошел в рощу. Все было голо и печально. Холодный ветер срывал последние листья. Золотые волны бежали по дороге.
И только одна молодая березка на опушке не поддалась ветру. Он неистово крутился вокруг нее, будто пытался выместить на ней какую-то свою злобу. И что только он не делал с ней! Раскачивал, гнул. Готов был выдрать ее с корнем и швырнуть в опустевшие поля. Но березка держалась стойко, не поддавалась.
52
А вскоре и белые мухи-снежинки закружились. Захрустел тонкий ледок под мягкими лапками зверушек. Совхозные гурты ушли на фермы. А береза на опушке так и не сбросила золотой убор. Так и осталась в нем до первой зимней вьюги.
Выстояла. Выдержала непогоду.
Вот и с человеком так бывает. Каких только испытаний не перенесет. Невзгод, лишений. Выстоит. Как в минувшую войну советские люди выдержали все испытания и на фронте, и в тылу.
Не поддались, не согнулись.
И когда случается у меня житейская буря, всегда вспоминаю я молодую березку на опушке рощи. После той осени она уже повзрослела, раскудрявилась. И стала она в нашей семье не просто березка, каких много в роще, а та, которая, помните, в ту осень...
И каждой весной, приезжая в деревню, я здороваюсь с ней как со старой, доброй знакомой.
После пороши
атяжная выпала осень. Долго снега не было. А в бесснежье худо зайчишкам. Поторопились серую шубенку на белую сменить, вот и беда. Нигде показаться нельзя. Ни к соседу в гости в
соседний овражек, ни выскочить на чистинку осинки пожевать. Целыми днями зай-
цы на вспаханных полях лежат среди пластов, ушами поводят, жмутся к кустикам полыни, конского щавеля. Под чащей, буреломником прячутся. Худая жизнь. От малейшего шума, треска сучка, шороха жухлой травы замирает заячье сердчишко. От всех оберегаться надо. И от зверей-хищников, и от птиц — любителей зайчатинки: тетеревятников и сов, и от охотника-чернотропника.
53
А охотник — вот он. Остановился около большой чащи. Стоит с ружьем наизготовку. Ждет. Не выбежит ли заяц. А тот прижался к земле. Ни жив ни мертв. Сердце готово выскочить, сильно бьется от страха. А может, махнуть вон в ту расщелинку между хворостинками — и бежать, бежать?.. Ой, лежи, длинноухий, не выбегай, замри...
Ушел охотник. Заячье ухо в сторону шагов раструби-лось. Не шуршит опавший лист. Легче стало.
И ночью зайцу не веселее. Белую-то шубенку далеко видно. Только выбежит осинки поглодать, а ночная хищница сова или филин тут как тут.
Удирай, пока в спину не вцепились острые когти бесшумного ночного охотника.
Но вот и долгожданная зима пришла. Ночью пороша выпала. Снег шел крупными хлопьями. Было тихо-тихо. А пороша всегда в безветрие ложится. За какой-то час-другой всю землю укрыла.
Обрадовались зайцы. Гулянка началась.
«Та-та-та... Тра-та-та-тра-та...» — гудели заячьи тамтамы. Зайцы плясали, водили хороводы около буреломной старой осины, барабанили лапками по дуплистому пню.
Всю ночь гуляли.
Даже старый одноглазый филин прилетел на шум. Он сидел с взъерошенными перьями на сломанной березе, временами шипел, косил на зайцев глазом, щелкал угрожающе клювом. Очень было интересно наблюдать видавшему виды хищнику за ночными гуляками.
На солнцевосходе поспешно разбежались зайчишки. Кто куда пырснул. Рыжая кумушка-лиса наткнулась на заячий бал. Захотела зайчатинкой полакомиться. Залегла за кустиком. Заметили. А им теперь не страшно. Зима пришла. А заячий след путаный. Начнут делать разные сметки, скидки, замысловатые петли. Не всяк сумеет разобраться, прочесть.
54
Дорога
оле, вспаханное под зябь. Дорога. По дороге возят солому на фермы. Поднялось солнце из-за рощи. Озолотило дорогу. Мальчишки идут, размахивая сумками. Остановились. Склонились
над дорогой. О чем-то оживленно рассуждают. Один что-то рисует палочкой.
В глубине осеннего неба кричат журавли:
«Ку-уу-рлы-ыы»...
Белые волнистые облачка бродят в небе. Будет осей4 нее долгое ведро.
На дороге шумливая стайка воробьишек. Поклевали, о чем-то поспорили между собой, попрыгали. Улетели. Сорока проскакала бочком. Повертела хвостом. Что-то прокричала мне. Проехал трактор с огромным возом соломы. Запахло хлебом.
Поднимаюсь по косогору. Впереди простор затихших осенних полей.
Еще совсем недавно шла здесь напряженная страда, битва за хлеб. Ометы соломы огромными желтыми шалашами разбросаны'по полям.
И снова падают на поля, на желтый лес прощальные, немного Грустные журавлиные голоса.
Тишина и покой в природе.
Дорога спускается в ложбину. Пахнет жухлой травой, сыростью. Кустарник по берегам речушки Миль-тюш. Омут, неподвижный, уснувший, засыпанный листьями тальника и черемухи. За кустами веселый говорок воды на перекате.
Дорога перебегает речку, весело вьется по угору, навстречу наплывающим кудлатым облачкам и ведет меня все дальше и дальше к багряным осенним лесам.
53
Где окончится она?
Не знаю.
Но идти мне по ней легко и радостно...
До свиданья, роща!
наступлении первых осенних дней оповестили синицы. Утром они завладели нашим деревенским двориком. Распоряжались в нем деловито, как настоящие хозяева. Осмотрели кустарни
ки в саду, цветы. Заглянули в сарай. Побывали и в сенях, отведали сала, завернутого в бумагу.
Воробьям пришлось потесниться. Они собрались стайкой на рябине и шумно обсуждали создавшееся положение.
Громче всех слышалось чириканье старого воробья, после отлета скворцов завладевшего скворечницей. Он был старожил во дворе, и, конечно, его голос был решающим.
«Ну что поделаешь,— говорил он с крыши скворчиного домика,— надо потесниться. Синицы могут жить в сарае. Отличное место».
«Да, да,— поддерживала его воробьиха, хлопая крылышками.— Нам с синицами ссориться не надо. Это не скворцы. Те все такие грубияны. Только подумать, они выдворили нас весной из этого домика на холод. Ужас! И так бывает каждую весну».
«Ну и синицы хороши. Злюки!» Все утро чириканье воробьев и свист синиц раздавались во дворе.
Проснулась внучка Женя. Выбежала во двор и крикнула:
56
— Дед, синички прилетели! Какие они все чистюльки. Беленькие щечки и желтая красивая грудка с черным галстучком. Нет, те, что в городе, все грязнульки. Не такие.
— В городе трудно птицам сохранить красоту. Столько там дыму, пыли, разной копоти.
— А эти насовсем?
— Будут жить здесь всю зиму. А весной опять улетят в рощу.
— А зачем?
т- В лесу весной и летом много всяких гусениц, жучков. А зимой их нет. Вот синицы и прозимуют около людей. И теплое местечко найдется, и пища. А летом синички очень хорошо поработали для человека. Это очень полезные птички.
Днем приехали Женины мама и папа.
Мама сказала:
— Пора, Женюрка, собираться в город. В детский садик пойдешь.
— Надо перед отъездом в рощу сходить, теперь долго ее не увидишь,— сказала бабушка.— Пойдемте-ка все, погуляем.
Очень был хороший этот день начала осени. Было много солнца. Летела в ясном прозрачном воздухе, чуточку холодноватом, серебристая паутинка с крошечным паучком-парашютистом. Дрозды вспархивали шумными стайками, весело кричали. Боярка была уже сладкой. На кустах смородины еще кое-где попадались вкусные ягоды. Гроздья рябины красными бусами свисали с веток.
Очень был хороший в роще свежий и какой-то по-особснному терпкий, пахучий и густо настоенный воздух.
Да... Славно в погожий денек побродить в осеннем лееу!
— А помнишь, мама, сколько на этой полянке было грибов,— сказала Женя.— И белые, и грузди, и обабки. И белянки с волнушками. А мы еще с бабушкой здесь
57
много клубники собирали. Я принесла домой целую кружку. А вон там мы смородину брали. Мама! — вскричала Женя,— да ты обрати внимание, какой большой муравейник. Здесь еще рос громадный мухомор. Красный с белыми пятнышками. Дед говорит, что мухоморами лечатся лоси. А совсем близко от него я нашла белый гриб. Помнишь, бабушка?
— Помню, Женечка, помню. А ты скажи муравьям до свидания, и пойдем домой. Солнышко-то уже за рощей, на закате.
Внучка склонилась над муравейником и сказала:
— До свиданья, муравьишки!
Муравьям, как всегда было недосуг. Они спешили по своим тропам, полные хлопот и забот. Зима-то не за горами. Подует с севера ветер, разденет рощу, закружит золотая вьюга между березками. А там и снежком запуржит, и первый морозец шагнет по роще... А муравьям жилье свое надо подправить: недобрый человек разворошил палкой вершинку муравейника. Но один муравьишка все же остановился: он хотя и не видел склонившуюся над тропой девочку, но пошевелил усиками и как будто проговорил «до свиданья!» и заторопился с ношей — багряным листиком осинки.
Протрещал дрозд над головой,
И ему сказала Женя:
— До свиданья, дрозд!
Сорока важно проскакала через полянку и что-то просорочила.
Наверно, тоже сказала:
— До свиданья!
А потом повертела сизым хвостом, взлетела на вершину березы и затрещала на всю рощу. О чем?.. А кто ее знает. На то она и сорока, чтобы болтать.
Женя крикнула:
— А вон и мама с дочкой! Еще здесь бурундучок бегал. Помнишь, дед? А папа хотел его сфотографировать
58
и не успел. А он вообще какой-то путалка, этот бурундук. Все бегает и бегает.
Внучка подбежала к березкам.
Молодая и старая березки росли возле нашей любимой дорожки, что вела к озерку. Очень они были стройными и, как и все березки, приветливыми и какими-то ласковыми.
Женя обняла старую березу и поцеловала.
— До свиданья, березка... До свиданья...
В вершинке ветерок прошелестел. Береза чуть качнула ветками и будто сказала:
— До свиданья, девочка.
И уронила листик. Он был уже золотой. Мама подняла его и сказала:
— Положи листик, Женюрка, в твою любимую книжку.
А когда мы уходили из рощи, внучка обернулась и проговорила:
— До сви-даа-нья, роща. До свиданья...
И мы сказали тоже «до свиданья». И каждый помахал рукой.
Очень хорошая в нашей деревеньке Бурмистрова роща! Светлая вся и какая-то радостная.
Старый пень
с внучкой Женей Обского моря на старом пне. Свет-прочертил
ы сидим на берегу большом лой полоской теплоход голубую даль. Донесся басовитый голос сирены. Показался встречный. Крикливые чайки носятся над водой. Косяк рыбы нашли. Гоняются друг за другом.
Старый пень на вырубке знаком мне давно. Когда-
59
то тут росла великолепная вековая сосна, с могучей, как шатер, кроной. Окружала ее молодая поросль. Росли вокруг и многолетние стройные и высокие, как корабельные мачты, деревья. И совсем молодые. Шишки устилали землю вокруг сосны. Славно трудились тут разные зверушки и птицы. Всем хватало корма. Это была родоначальница многих сосновых боров. В урожайные годы (а сосна плодоносит через три-четыре года и дает до трех тысяч семян) работники лесничества собирали зимой шишки, добывали семена и рассылали их в степные, безлесные районы. Но вот как-то буря налетела, молния сбила вершину, разломала ствол. Долго стояла сосна обезображенной. Но продолжала плодоносить. А потом сосну спилили. Остался большущий пень на вырубке. Вырубка — это широкая просека на берегу моря. А на ней маяки — береговые знаки для судов, идущих по морю. Ночью на маяках сигнальные огни горят.
На вырубке земляники много родится. И когда приходим мы за ней — отдыхаем на старом пне, слушаем лесную тишину, прибой волн, крики суматошных чаек.
— Этому дереву, наверно, было много лет? —спросила внучка.— Это очень старенький пень?
— Очень. Вот в следующий раз мы придем и узнаем, как долго жила сосна и сколько ле! пйю. Прочитаем несколько страничек из интересной книги.
— Книги какой? — удивилась внучка.— Ты все шутишь, дед. Где она, эта книга?
— А вот здесь, на пне...
Через несколько дней мы снова пришли на вырубку к старому пню. Стояли отличные предосенние дни. Лето кончилось, и осень чуточку напоминала о себе. Кое-где среди темной зелени берез уже вплетала осень золотистые косички, багровыми стали листья шиповника. Цвел еще на вырубке белоголовник. Пахло медом, необыкновенно терпким запахом трав, сосновой хвоей и свежим ветром с моря.
60
Очень был хороший день.
Пришли мы с внучкой не с пустыми руками. Принесли тоненькую металлическую лопатку, рашпиль, шкурку и даже увеличительное стекло. Словно археологи собрались на раскопки. Очистили пень. Отшлифовали шкуркой срез. Заблестел старый пень. Не тронуло время пропитанную смолой древесину. Четко вырисовались на срезе годичные кольца. В янтарных капельках смолы заиграло солнце.
Говорю внучке:
— Видишь, какие красивые кольца открыл нам старый пень? Это и есть та лесная книга, которую мы с тобой будем читать.
— А ну читай, дед,— сказала внучка.
— Каждое кольцо — это год жизни дерева. Вот от* сюда, от этой несколько темной сердцевинки, начало расти дерево. Наросло одно кольцо, второе, третье. Стало быть, сосна прожила уже три года. А ну-ка сосчитаем, сколько всего колец на пне.
Сосчитали. Очень пригодилась нам увеличилка. Сто лет жила сосна.
— Ой, какая она старенькая была! — удивилась внучка.
— И дольше живут деревья.
Я рассказываю внучке о гигантских рощах мамонтовых деревьев — секвойях в горах Сьерра-Невады. У них самый толстый ствол на земле — двенадцать метров. Высота дерева 150 метров, и живет оно до четырех тысяч лет. А есть дерево баобаб, и живет оно еще дольше: пять тысяч лет.
И у нас есть деревья-долгожители: дуб, лиственница, сосна. Живут они до 500 лет и дольше.
Переливаются под лучами солнца мельчайшие капельки смолки. По небу плывут облака. Они то закрывают солнце, то открывают, и капельки янтаря на срезе то вспыхивают, то погасают. Словно своими коротки-61
ми вспышками передают нам неразгаданные тайны на сосновом срезе.
Тайны... Какие?
Мы перерисовали на бумагу срез пня с четко обозначенными годичными кольцами. Я припомнил год, когда спилили сосну. Нашли и это кольцо. Отметили на рисунке. Поставили цифру. И на пне сделали отметинку.
— А теперь давай найдем твое кольцо.
— Мое? — удивилась внучка.— Какое?..
— Год твоего рождения.
Нашли. Оно было почти рядом с последним кольцом. Недалеко от края пня. Вглядываемся в него через уве-личилку. Говорю:
— Смотри, какое оно широкое, гладкое. Дерево росло спокойно. Питалось хорошо, и влаги было достаточно. А вот если бы ему жилось плохо, оно бы обязательно рассказало об этом в своем календаре.
— А как?
— Вот и узнаем, когда сосне жилось не очень-то хорошо. Посмотри внимательно на это кольцо. Оно совсем не такое, как твое. Оно шероховатое, с щербинками, темнее и неровное. Что-то не очень хорошо жилось дереву в этот год. А ну-ка посмотрим, какой это был год...— Я отсчитываю кольца. Припоминаю. Ну, так и есть. Это год был засушливый. И следующий не баловал влагой. Да и лето было холодное.
Мы прочитываем страничку за страничкой. Очень это понравилось внучке. Она водит пальчиком по кольцам и то и дело спрашивает:
— А вот это?.. А это?.. Что оно нам расскажет? Оно не такое, как другие. Посмотри, дед. И смолки на нем больше. А кольцо немножечко темное.
Мы прочитали и эту страничку лесного календаря. Это был 1924 год. В этот год умер Ленин. Зима была очень холодная. Деревьям жилось плохо.
— Вот видишь, деда. Эти капельки смолки совсем как
62
слезинки. Ведь деревья тоже могут плакать. А эта сосна плакала. Правда, дед?
Я немного подумал и сказал:
— Наверно, плакала.
Внучка сказала удовлетворенно:
— Конечно, плакала. Помнишь, весной мы в роще видели, как плакала березка. Только у человека слезы соленые, а у березки — сладкие. А какие у сосны — не знаю.
Внучка о чем-то задумалась. Молча провела пальчиком по пню, спросила:
— А это кольцо? Оно тоже не очень-то светлое, печальное. Расскажи про него. Это был плохой год? А ну узнай...
Узнали. Это было кольцо 1942 года. Сказал:
— Тогда шла война с фашистами. Это был очень трудный, тяжелый год.
— И всем жилось плохо. И тебе, и бабушке. Наверно, и этой сосне,— вздохнув, проговорила внучка.
Она склонилась над срезом и так же, как я, внимательно рассматривает янтарные слезы старого пня. О чем думает она — не знаю. Я думаю о том, что ушло и что на сегодня осталось в памяти: длинные дороги войны, фронтовые дни и ночи...
— Ты о чем задумался, дедушка?
Милый ребенок! Потом, несколько позже, когда ты еще чуточку повзрослеешь, ты узнаешь и о человеческом горе в годы войны, и о слезах радости и счастья в великий День Победы.
День Победы!..
Милая внучка! Посмотри внимательно вот на это кольцо. Оно, правда, какое-то радостное, широкое и светлое. Это в год Победы нарастало оно. Очень был хороший год.
— А что расскажет нам вот эта страничка? Прочитай и ее, дед.
63
Пальчик пробежал по кольцу. Мы сосчитали, j какой год наросло оно. Это было кольцо 1961 года. Год полета в космос Юрия Гагарина.
— Вот видишь, как радовалось дерево,— сказала внучка. Помолчала и, взглянув на меня, проговорила:
— Ведь деревья могут не только плакать, а и радоваться. Посмотри, какие веселые сосенки выбежали на полянку. Они будто играют в догоняшки. Я догоню вон ту красивую бабочку.
Из синей глубины падают на вырубку гортанные серебряные голоса журавлей. Чайки-рыболовы кричат над морем. Внучка убегает за бабочкой.' Звонкий голос и смех разносятся по вырубке. То там, то тут мелькает красное платьице. Ветерок с моря невнятно прошелестел по верхушкам сосен. Мы возвращаемся с вырубки лесной тихой дорогой. Шелест лесных вершин сопровождает нас.
• * *
О наших с внучкой «изысканиях» на вырубке я поделился с моим старым знакомым, большим знатоком леса, ученым-лесоводом Семеном Сергеевичем Голубевым. Послал ему и наш рисунок спила дерева.
Из письма профессора С. С. Голубева.
«Дорогой Александр Павлович!
С удовольствием поделюсь частичкой того, что пока известно о древесных срезах. Сосна на вырубке была и моя давняя знакомая, одна из примечательных в приобской лесной даче. В 1923 году со студентами Лесной академии я вел таксацию приобских боров. Было сосне в ту пору под пятьдесят — начало ее плодоношения. Ми-цуло почти полвека. Стало быть, сосна плодоносила больше десяти раз. А ведь каждый семенной год — это сорок-пятьдесят семенных шишек — две-три тысячи семян. Вот и подсчитайте, какую смену дало одно дерево.
64
Годовые кольца — это одно из примечательнейших явлений живой природы. Это, так сказать, зашифрованная информация о прошлом, настоящем и будущем. Я не оговорился. И о будущем. Кольца не только рассказывают о возрасте дерева. По ним можно узнать, каким был климат в прошлом. Можно узнать кое-что и о нашей вселенной, о звездах. Гигантский метеорит, упавший в Сибири в 1908 году, оставил о себе память: следы повышенной радиации в стволах деревьев. Вероятно, это событие отметила и сосна в приобском бору. Дерево растет изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год и как удивительнейший летописец записывает в годовых кольцах, что происходит в природе. Это поистине лесной календарь. Еще не разгаданная, не прочитанная человеком книга природы. И заметьте следующее: рисунок каждого спила уникален. Как отпечаток пальца, он не повторяется.
Вот вы отметили с внучкой, что кольцо 1924 года показалось вам не очень-то хорошим и, как сказала внучка, печальным. Как будто и дерево отозвалось на всенародное горе, «почувствовало» печаль. И записало своим «кодом» в годовом кольце. Возможно ли это? А что, если это действительно так? Тогда не так-то уж далеко до утверждения, что растения «мыслят». Мы теперь уже почти доподлинно знаем, что живые клетки умеют подавать сигналы друг другу, предупреждать об опасности. С помощью электромагнитных сигналов живые клетки «общаются» друг с другом. Существует пока еще загадочный «световой код», своеобразный «язык» клеток. А некоторые ученые, например, даже утверждают, что растения обладают памятью, что они «чувствуют» боль. Все это может быть, еще и область чистой фантастики. Но... кто знает, что раскроет наука впереди!
А изучением годовых колец занимаются не только лесоводы. Они интересуют и ботаников, и археологов историков и климатологов.
65
* *
Лет пять я не заглядывал на вырубку. А тут позвали грибы да ягоды. Тоже был предосенний, затканный в серебро паутины день, и прозрачный, напоенный ароматом трав воздух, и чуть влажный ветерок с моря, и журавлиные голоса в небесной синеве, и крики беспокойных чаек. Как будто ничто не изменилось за эти годы на вырубке. Но старый пень я нашел не сразу. Прикрывая его, от опушки бора вперегонки к нему бежала молодая поросль ярко-зеленого сосняка. Какое это было поколение сосны, оставившей после себя старый пень, я не знаю. Да это и не было столь важным. Открылось другое. На толстом корне, протянувшемся по мшистой земле, росла сосенка. Она была еще совсем малютка, но весело смотрела в зеленый мир, окружающий ее.
Это было поистине маленькое чудо, сотворенное природой на вырубке. Корень старого пня где-то глубоко под землей наткнулся на питательную среду и начал новую жизнь.
Срез пня затянуло седым мхом. У подножия рос вечнозеленый брусничник. Рдели крупные ягоды. Полосатый бурундучок прошмыгнул по валежинке. «Туу-ту-туук»,— простучал дятел на опушке. Прошелестел ветер в вершинах сосен. Тихохонько скрипнула сухостойная осинка.
Прогудел шмель, точно тронул басовитую струну, протянутую над вырубкой. Она гудела долго и вплелась в невнятную музыку предосеннего леса.
Почему — не знаю, но мне на этот раз было немножечко грустно уходить с вырубки, от старого пня, словно оставлял я тут какую-то еще мной не разгаданную тайну, не все прочитанные страницы открытой с внучкой удивительной книги природы.
А быть может, и близкая осень тому была причиной.
66
Она прекрасна по-своему и всегда немного. Как это сказано у И. Бунина:
И вот опять уж по зарям
В выси, пустынной и привольной,
Станицы птиц летят к морям,
Чернея цепью треугольной.
https://litmir.club/
***************
Материалы из Сети подготовил Вл.Назаров
Нефтеюганск
21 октября  2024 года