Алексей Болотников. Похождения пылких провинциалов

Книга четвертая. ЧАЗЫГОЛД — ЗОЛОТОЙ МИРАЖ

Создай общество честных людей, и в него вступят все воры. Кыся

Глава первая. Встреча с… отцом?

«Корни деревьев питаются листьями» Неизвестный умник

Глухо и натужно в таёжной глуши ревел бульдозер. Издали слышался Шкалику зудом тяжёлого шмеля, досаждающего уху. Новенький бульдозерист, Борис Миленький, как назвал его Саминский, раным-рано, не дождав Шкалика, уехал на проходку траншеи, заложенную вчера Михалёвым. Шкалик на траншею не спешил: работы не было. К обеду одиночный звук тракторишки С-100, перекрывавший все шумы лесного массива, доносился до Шкалика так, будто дребезжал в ночи деревенский рыдван, катящийся по просёлочной дороге. Напоминал ранее детство. Щекотал память до слёз.

Не застал бульдозериста в избушке, и нет нужды торопиться на траншею. Решил отсидеться до возвращения новенького «бульдоза» со смены. Прошёлся по Таежке, надеясь увидеть знакомое лицо продавщицы Таички, запомнившееся по прошлым поездкам. Не повезло. Вернулся в избушку. Разложил раскладушку, развернул на неё спальник. Принялся готовить рассольник. Почистил картошку, порезал хлеб, открыл банку тушёнки и, поглазев в окно на горную гряду, острожно заросшую островерхим листвяком, завалился на раскладушку.

Хакасия… Страна степей и отрогов. Денудированных горных систем, как учили на втором курсе. Продукт работы миллионов лет, потраченных на крушение, низвержение, перевалку, переотложение и задерновку. Человеку трудно такое осмыслить. Он, тот же шаман или монах-философ, выдумывает свои легенды для образного объяснения невиданных процессов. Мол, «Молох ударил палицей раз…», или «И зарыл Сизиф свой сокровенный камень…»… Поди-пойми, что у человека в мозгах. А как по-иному спросить у горных духов древнего Обладжана?

…Однако, к обеду бульдозерист не приехал. Не приехал и к паужину.

Подогрев картошку с тушёнкой, Шкалик поел и принялся изучать пикетажку Саминского, выданную для документации траншеи. Не нашел ничего нового: документирует шаблонно. Нет ни опыта, ни навыка. Впрочем, всё учтено: известняк, алевролиты… складка, экзодайка, кливаж… Почерк завидный, зарисовки отменные — художник!.. Почитал книгу, привезённую с собой, утром вымененную у Саминского на обломок нефрита. Подремал. Очнувшись, собрался идти на траншею. Глядя в окно на пасмурный занавес горизонта, передумал. Снова открыл книгу. Это был читанный-зачитанный том Платова «Страна семи трав», замысловатая фантастика о необетованных землях, чем-то влекущих человека.

Ближе к закату отходящего дня, когда безделье утомило его окончательно, Шкалик разогрел оставшуюся картошку, пополнив её новой банкой тушёнки. На костре в котелке вскипятил индийский чай, пачку которого тоже выпросил у Саминского.

В глубоких сумерках блеснули фары возвращающегося бульдозера.



В комнату вошёл приземистый мужчина, с копной чёрных волос на голове, круто нависающей над бровями, как зависшая волна черного моря. Немигающе на Шкалика уставился взгляд раскосых строгих глаз, прищуренных и полуприкрытых, точно при стрельбе из карабина. Он, не отводя глаз от Шкалика, молча раздевался, аккуратно складывая одежду на прикроватный ящик. Сапоги выставил за дверь, остался в толстых шерстяных носках, остро пахнущих овчиной.

— Геолог? — наконец спросил он, и не дождавшись ответа, ушёл к умывальнику.

— Вроде того, — вслед ему ответил Шкалик и задал встречный вопрос, — Вы есть будете? Я картошку сварил.

— Сыт, — ответил мужчина, — мне на базе тушёнку выдали.

— Тогда чаю? — переспросил Шкалик.

— Можно, — примирительно ответил мужчина. И вернулся к столу. Шкалик зажёг керосиновую лампу, оставленную Саминским, поставил на стол горячий чайник.

— Траншея готова? — спросил он, наливая в кружки. — Или завтра будем заканчивать?

— Отправлен в ваше распоряжение, как решите, так и будет. — мужчина пожал плечами, пододвинул табурет к столу, опёрся на обе руки, присел рядом со Шкаликом, лицом к лампе. — Меня Борисом зовут.

— Меня Евгением… Вам чай с сахаром или с повидлом?

— У меня шоколад есть… Траншею я закончил, на мой взгляд… Не понимаю, зачем так коверкать природу ради сотни каких-то проб. Разве нельзя брать пробы, не разрушая почвы?

— Больше рыть не будем. Бульдозер на Полигоне ждут. А вы раньше где работали? — отговорился Шкалик, не находя ответа на его критический вопрос. — Не приходилось с геологами сталкиваться?

— Приходилось, — без эмоций ответил Борис, и снова перевёл взгляд на Шкалика. — Мне кажется, я тебя раньше где-то видел. Напоминаешь кого-то.

— А где это могло быть? — переспросил Шкалик, не обращая внимание на его «ты». — В городе, в деревне, в тайге?

— В наших краях, Прибайкалье-Забайкалье, в Норильске, на Дальнем Востоке… Я там шоферил, много ездил, встречался с людьми. Сидел… в Решотах. Потом на бульдозер посадили. В общем, мой адрес не дом и не улица… Как сказал один фраер, на тебе, Цывкин, два штемпеля — бич и бродяга.

Слово «цивкин» ошеломило Шкалика. Он в долю секунды соединил имя и фамилию мужчины с легендой, полученной от мамы, и бередившей его душу с момента её смерти. Он — Борис… Цывкин… Мама говорила «…Сивкин или Кельсин»… Шкалик мгновенно вспотел, растерялся и внутренне похолодел. Взгляд его инстинктивно упал на руки бульдозериста. На правой руке не хватало пальца… мизинца… Неужели это… случайность?

Борис Цывкин внимательно глядел на него, словно почувствовал внутреннюю его дрожь. Однако пил чай, медленно и методично жевал густо намазанный повидлом кусок хлеба. Молчал.

Молчание длилось долго.

С трудом Шкалик овладевал собой. Потянулся отпить из кружки. Руки предательски дрожали. Опустил кружку на стол, отошёл к окну… Пересиливая дрожь, насмелился спросить:

— Мне сказали — Миленький…

— Погоняло.

— У вас семья есть?

— Нет, — однозначно ответил Цывкин. — Не было такой нужды.

— А женщины… были?

— Что за допрос? — грубовато переспросил Цывкин, не оборачиваясь на его голос. — Ты что в душу лезешь? Для поддержки разговора?

— Вам в Провинске жить приходилось? — спросил Шкалик, одолевая дрожь в голосе и грубость бульдозериста. — А в Оси вы бывали?

Цывкин молча допил чай, встал из-за стола, сполоснул под умывальником кружку, руки, и прилёг на раскладушку, стянув с ног носки.

— Значит, мы в Оси встречались… — после продолжительного молчания Цывкин снова подал голос.

— Нет… Не встречались раньше, — ответил Шкалик.

— В Провинске?

— Нет. — повторил Шкалик.

— Но я же тебя знаю. У меня твоя карточка в мозгу записана, как Ленин на пионерском значке.

— Мы незнакомы. — ответил Шкалик твёрдо. И в голосе звучала неодолимая убеждённость.

— Э-э, нет, парень, ты что-то темнишь, — в голосе Цывкина не было эмоции: ни осуждения, ни насмешки. Отсвет керосиновой лампы, падающий на затылок бульдозериста, не высветлял в человеке ни зла, ни расположения. Словно он, шофер, бульдозерист, или кто там ещё… — ничего не чувствовал и чувствовать не… созрел. Словно заперт в своих чувствах-эмоциях, как тёмный чулан, приткнутый к домику снаружи, за стеной, разделяющей человека с миром. Или уподоблен этому чулану, тёмному, холодному и пыльному? Или прятался тут в суеверном страхе, в зоне комфорта, в отвоёванном одиночестве?..

Время в избушке умерило бег. Куда спешить? Не было нужды в домашней суете, или праздном занятии. Тайга отдыхала от рёва бульдозера. Деревушка в её объятиях скукожилась, как сучка в холодной будке, и подвывала тополиным трепетом. Домик в деревушке давненько притерпелся к несуетливому дряхлению. Умирал, как бесполезное существо, отработавшее свой век, готовое обратиться в прах. И только звёздные миры побуждали к какой-никакой жизни. Или к её созерцанию…

— Я думаю… — после затянувшегося молчания признался Шкалик, — вы мой отец…

Борис Цывкин не шелохнулся. Чулан-чуланом… Затих в собственной шкуре настороженным зверем. Поражён ли услышанным? В смятении ли мыслей? Или на секунду отвлёкся от разговора, или разом оглох, выключенный защитной реакцией организма. И слов Шкалика не услышал? Вместе с тишиной в комнату, вместившую непостижимым образом две личности несхожих судеб, вошёл сумрак таёжной ночи. Два мужчины, не закончившие странный разговор, будто тяготясь собственным присутствием, не умели его ни закончить, ни продолжить.

Шкалик отшатнулся от окна, когда понял, что пора гасить лампу. Вывернул фитиль, задул ламповый блик. Сел на свою раскладушку.

Цывкин тихо сопел, возможно, в полусне.

— Так ты тот самый придурочный Уленшпигель, что отца ищет по белу свету? — внезапно пробормотал он, прервав сопение.

— Почему Уленьшпигель?

— Пепел Клааса стучит в твоё сердце…

За окном избушки внезапно помутнело, и над нею пронёсся однотонный гул, словно мычало стада быков, загнанное в скотовозку, обречённое под нож. Так показалось Шкалику. Первое что пришло на ум. Помутнение было не потемнением заоконного времени суток, но внезапным и явным, словно обморочным сном белого света, невиданным явлением, сравнимым — ни много ни мало — с природной катастрофой, или иным катаклизмом. Вместе с гулом в голове, который чудился где-то выше избушки, помутнение белого света за окном ужаснуло, навело животный страх на затаившегося человека. Он почувствовал, как напряглись мускулы на лице, и судорожно потянуло губы, рот, открывающиеся в непроизвольный крик. Глаза, рот, вот ещё и пальцы рук, захватившие голову кулаками, с зажатыми в них прядями волос…

Крика не последовало. Боль от корней волос, отрезвляя разум, ослабляя зажим кулаков, постепенно приводила его в чувство… Спазм ослабевал… Шкалик расцепил пальцы и, царапая кожу лица, смял её в кричащую гримасу. «И-и-и- й-а-яяя-у-у-у…» — прозвучало сквозь неё, как всё та же животная судорога. Он долго сидел в позе окаменевшего истукана. Не мог позволить себе расслабить тело и отдаться крику и плачу, рвущимся изнутри, как сердечная мука, как вилы, вонзённые в спину… Наконец перевёл дух. И замертво упал на пол.

Когда он очнулся, мир улыбнулся ему отсветом заката. Всё было, как всегда… Ножки стола, стула… Планшетка, висящая в изголовье кровати, неорганичная предметной обстановке, как то ружьё, которое должно когда-то выстрелить. Во дворе рокотал мотор бульдозера. Отец… Этот человек не узнал его. Не признал за сына. Не поверил ни Шкалику, ни себе. Или не захотел? Не решился? Возможно, это трудно… неимоверно тяжко допустить в сознание примирительное согласие, принять в обиход новую душу. Обновить старую… Так же страшно, как ощутить катарсис падения в никуда, в пропасть, у которой нет дна.

Шкалик лежал на полу, не ощущая силу, достаточную для перемены позы. И не шевелился. Он мог думать и принимать решения, но хотел одного — умереть. Почему его не убило болью и обидой? Не умертвил инфаркт. Почему раньше не задавило похмельем, смертью, которая была бы не столь жестокой… Отец… не отец. Возможна ли ошибка? Чудовищная путаница примет и знаков. Фамилия, мизинец, его облик… Одно лицо!

Шкалик повернул голову в сторону кровати, на которой лежал… отец. Цывкина в избушке не было.

«Можно перерезать вены и поджечь избу. Чтобы разом… А если т а м, за порогом, его ожидает мама? Ей тоже было больно. Она так мучалась, оставляя его одного, завещала… — Шкалик кривил рот, но спазмов крика не было. Не было ничего, что побудило бы его вернуться к прежней жизни, если не — мучительство мыслей… — Таёжка — не край земли. Не конец света. Надо искать отца. И для начала проверить версию отца-Цывкина. Вдруг всё-таки ошибка!»

В полузабытьи, как когда-то в похмельном сознании, впадая то в сон, то в тревожную лихорадочность, Шкалик валялся по полу до утра. Встал, едва забрезжило в окно рассветом. Вышел на двор. Ни Цывкина, ни бульдозера возле избушки не было.

— Ты же был… батя…

Глава вторая. Борька Миленький

Случай — бог дураков. Французская поговорка

— Янис Константинович, разрешите вас побеспокоить? — Борис Цывкин, приоткрыв дверь Красного чума, просунул голову внутрь и, оглядывая стены балка, намеревался ступить за порог. — У меня нужда образовалась.

— Чаю?

— Не откажусь, если не побрезгаете.

— Проходи в мою берлогу, я вскипячу. Итак, у тебя появились вопросы ко мне. Что за нужда? По делу или… вообще?

— Вопрос образовался: а где тот геолог, который у меня в Таёжке траншею принимал? Кажется, его Евгением зовут.

— Скала? Хм… Это я хотел у тебя спросить. Что и намеревался, не ранее, как вчера, сделать. Вот ты и пришёл… на ловца. После Таёжки Шкаратин… а зовут его действительно Евгением Борисовичем, больше не появлялся ни на Тибеке, ни в конторе. Исчез с поля зрения. Вместе с моей пикетажкой. Емельянов, кажется, делал запрос в милицию. Насколько я знаю, это… в практике Шкалика — теряться… Он уже несколько раз бесследно исчезал и с работы, с поля зрения друзей, знакомых… Скажи, а как вы расстались? Что происходило на траншее?

— Странный тип. На траншее он не был. Я работу закончил и… выехал на Тибек.

— Но вы же встречались в Таёжке?

— Да. Он напоил меня чаем, как и вы. Потом я подремал чуток и уехал.

— Траншею закончил? Геолог, получается, не дал разрешение на отъезд? А если придется возвращаться? Это уже будет без тебя, или за твой счет… А почему ты сейчас пришёл спросить меня о нём? Может, душу гложет? Что-то случилось… там?..

— Да был один разговор, мол, отца ищет… Вы же в курсе, он у всех спрашивает. С придурью товарищ… А про траншею оговорился, мол… Да ничего не сказал! Только про бульдозер, ждут, мол, на Полигоне.

— А кто тебе сказал, что он отца ищет?

— Так… м-м-м… на Тибеке это каждая собака знает.

— Уточни: какая именно собака это… сказала?

— Это что — допрос? Так я не помню уже. Может, Лом, может, Емеля…

— Меня тоже могут спросить… из конторы… что да как. Вот и ты пришёл с вопросом. У тебя есть какое-то основание беспокоиться о Шкаратине?

— Ну… Нет оснований, но…

— Не тяни кота за хвост! Говори, как есть: что произошло между вами?

Цывкин поёжился, хлебнул из кружки с чаем, поставил её на вьючник. Весь его вид говорил, что разговор ему не нравится: зря пришёл. Но отступать было поздно. Он снова взял кружку в руку и сказал:

— В общем, он решил, что я его отец… Допрос мне устроил, Уленшпигель чёртов.

— Во как! А почему — Уленшпигель?

— Так… пепел Клааса, вроде…

— «Пепел Клааса стучит в моё сердце» … Читал Шарля Де Костера? А что именно он говорил тебе об отце? Почему на тебе остановил поиск?

— А я знаю? Говорит, мол, встречались в Провинске, Осе, или где… Так я-то почему к вам пришёл! Я вспомнил, где его рожа мне попадалась! Кажется, это точно…

— Кажется, или точно? И где именно?

— Это целая история. Извините, я, наверно, пойду.

— Ты чай-то пей. Подогреть поставлю… Может, бутерброд сделать? У меня паштет есть…

— Не, я пойду… — Цывкин поднялся с кушетки. Кружку поставил на вьючник.

— Э, нет, Миленький… Ты уж сделай одолжение начальнику участка, проясни всё до конца, чтобы у меня была уверенность, что на Тибеке нет и не было никакого криминала. Садись! И рассказывай…

— Это что — допрос? Так я не под следствием…

— Так и я не следователь. Я хочу Шкалику помочь отца найти! Мы все ему помогаем… А куда он пропал — меня Емельянов может спросить. На траншею я тебя послал. Геолога — следом, незаконно, между прочим. Скалу — за неимением другого. Самому некогда было. Что я должен ответить шефу? Не знаю, не видел, не привлекался?

— А я причём? Ваши проблемы…

— Да ладно тебе, не ершись… Тот случай, о котором хотел рассказать, не с криминалом связан?

— Нет. Ладно, расскажу… только при условии, что это между нами. А то тут бичи проходу не дадут, как узнают, что я, мол, отец…

— Слово даю. Вот чай горячий… Рассказывай. Может, тебе в чай плеснуть… чарочку… для развязывания языка?

— Не-а… Лес я возил на пилораму под Иркутском. Пригнал как-то ночью лесовоз, а мне навстречу люди, студенты вроде, выскочили и орут благим матом. Я не пойму, что случилось. А там Анечка одна была… Так она на шею мне повесилась и соплями вымазала, кричит убило… убило… Потом потащила меня в пилораму. А там, под светом лампы, паренёк лежит. Захлестнуло его шкивом, кажется. Не дышит, вроде. Анечка эта в истерике заходится. Студентики как в рот воды набрали. Что мне делать? Вспомнил, что поликлиника есть в Академгородке. Я паренька сгрёб и в машину. Со мной ещё один дошлый увязался. Повёз их… Этому, второму, говорю, смочи ему губы водкой, у меня в бардачке была… Тот, второй, бутылку нашёл, открыл… на губы ему плеснул. А он возьми да очнись! Вот что алкоголь делает… В общем, сдал я его в поликлинику. Точнее, обоих. А сам уехал лес разгружать: там меня эта Анька ждала…

— Ну и?

— А что ещё?

— А Шкалик-то причём?

— А, этот… Так вот карточка его, паренька того, под светом лампы мне в память запала. И я её, эту фотокарточку, в Женьке узнал. Кажется, он это был. Да точно он! Я долго вспоминал. Хотел у него точнее расспросить. Затем и пришёл.

— С этого надо было начинать, Борис. Как тебя по батюшке?

— Баир я… Баирович.

— Во как… Баир Баирович Цывкин? Слушай, а Шкалик же отца ищет по фамилии Сивкин, или Кельсин… Это же почти твоя фамилия — Цывкин! Может, он потому и… нашёл тебя? Что он тебе объяснял-то?

— Про баб спрашивал. Так у меня этих баб, как матрёшек… Может, и была какая из них.

— Какая?

— В Провинске. Или в Осе. Кажется…

— Ладно. Ясно, что дело тёмное. Сам разбирайся. Кстати, я тебе одно могу сказать: Женька — чистый парень. Душа у него нежная. Он, как сын, любого отца спасти может. Ищи его. Может, что и срастётся. Иди уже…

— А чарочку?

— Бог подаст…

На выходе Цывкин столкнулся с Диппелем.

— Миленький, дрын тебе в помощь, ты где прячешься? Механик с ног сбился, а он тут пороги обивает… Беги в гараж: Калачев твою гусеницу один тянет…

— Сказал — катков нет.

— Сделал. Беги намётом!

— Константинович, ты что его тут воспитываешь? Там работать некому…

— Сам припёрся. Чаем угостился. Ты на обед?

— А знаешь, что он в Решотах лет семь чалился? Не то разбой, не то убивство…

— Тебе Аёв сказал?

— Нет.

— Аткнин?

— Нет. Лёхе Грифенштейну жена… донесла, со зла.

— Во как… Тебе Лёха сказал?

— Нет.

— Почему все знают, а я в последнюю очередь? Вот ты, Андеич, от кого узнал?

— В библии сказано: поварихе — поварихино, а богу — богово… А ты у нас богема, поэт, стало быть… Ты на человеков — свысока, стало быть…

Простодушное диппелево «свысока» задело Саминского. Хотя, подумал, поделом, есть такое в натуре. Но вида не подал.

— Значит, от поварихи. А она-то откуда знает? Мне до истины докопаться хочется. Хотя… Ольга — та ещё штучка, сыщик тибекский. Всевидящее и слышащее око.

— Путь к сердцу мужиков, Константиныч, лежит через желудок. Давай обедать. Калачёв скоро подойдёт. Мужики, они ведь те же бабы, если к ним подход найти. А повариха наша, Ольга, не следак Порфирий Петрович, но жилетка тёплая…

— Тебе, стало быть, Ольга поведала тайну Миленького? У тебя… с ней… тоже через желудок?

— Неважно. Важно, что Миленький — сундучок с двойным дном. И что там, на дне лежит — одному богу известно. А ты его — в Красный чум, чайком угощаешь…

— Ладно, проехали. — Саминский обескураженно прекратил перепалку. Загремел на кухоньке чашками, ложками. Поджидали Калачёва: обедали всегда втроём. Диппель тщательно порезал булку, на три ломтя нанёс паштетную массу. Саминский глядел в окно.

— Скажи, а ты в курсе, что Шкалик, скорее всего, на Полигоне ошивается? Вроде монитор старый… от Бека… перебирает. Его же в конторе разыскивают. Почему Лёша Козулин этот факт от меня скрывает?

— Впервые слышу. А тебе кто сказал?

— В библии написано…

— Ольга, значит. Если он тебе нужен, завтра привезу его. Козулину кто-то мозги запудрил. Не мог Лёша без причины так поступить. Хотя геолог на постоянке ему там… позарез. А Шкалик — он бомж, как перекати-поле, но геолог ещё тот. А мониторщик — это тоже вопрос.

— Шкалика Садвалды на Майский вербовал, потом Сказочник. На какую работу, в какой должности? Шкалик — не пошёл. А тут… пропал где-то.

— Неисповедимы дела твои, господи. Калачёв идёт.

— Анатолий Иванович, помог тебе Борька Миленький?

— Так потерялся же…

— Что-то тут нечисто. — рассеянно произнёс Диппель. — Что-то затевается…

Глава третья. Реорганизация наспех

«Штаты можно сокращать до афоризма». Неизвестный умник

— Зайди, Михаил Дмитрич, посовещаемся. Ещё нужно кадровичку пригласить, как теперь говорят, для консенсуса, но я с ней дома проведу работу. Дверь закрой, тепло убегает… — Седов, полнотелый, малоподвижный мужчина, как всегда, насмешливый и беспардонный, Марьина на этот раз пригласил сам: понуждал себя двигаться. Визави своего тем самым удивил и даже обеспокоил: что это с шефом?

— Кстати, нужно бы и Эльвиру Ивановну… как профсоюзного босса, пригласить. Но, думаю, и ты дома доведёшь до неё.

— Д-да-а не вопрос. — Михаил Дмитрич заикался, едва возникал повод для волнения. И на этот раз он замял слово. Невысокий крепыш, бритый, стриженный, аккуратно одетый, он вполне освоился в кресле главного инженера, назначенный после смерти Банщикова. Так уж устроена система кадрового замещения на предприятиях СССР, что для притирки и разбега всегда есть запас времени и ресурсов. Даже несмотря на потерю двух главных руководителей экспедиции, система не рухнула. Пошаталась-поболталась в текучке и проблемах, да и уравновесилась. И новенькие — начальник и главный инженер — потратив «на раскачку» пару лет, освоились и обвыклись.

— Садись. Порешаем, — Седов широким торсом втиснулся в кресло, — надо что-то делать…

Марьин расположился поодаль, вполоборота к шефу, интуитивно именно так, более по привычке, чем опасаясь чего-то.

— Не оторвал от срочных дел?

— Н-нет, рутина…

— Сейчас с Неволиным разговаривал. Перемены грядут, кажется. Дал мне понять, точнее указание, что нужно срочно проработать вопрос с АУП, с кадрами. Со штатным расписанием. И не дожидаясь планового периода. Мол, сверху идут самые строгие директивы с грифом: сокращать, сокращать, сокращать… Начиная с уборщиков, дворников и до… сам понимаешь…

— Так мы п-приняли сетку. Всех и учли…

— Ты не понял. Я сегодня разговаривал. Наша сетка их уже не устраивает. Вот скажи, на твой взгляд, кто у тебя — лишние? Из техруков, инженеров, мастеров, наконец.

— Совсем за горло берут. К-какие лишние? Не хватает…

— Это ты брось, Михаил Дмитриевич! Пока мы решаем — надо выполнять. А то первыми нас сократят. Ты предметно думай: кого… как… кем замещать… Давай, с техруков начнём. Без кого ты совсем не обойдёшься?

— Дай подумать…

Марьин уловил нажим седовского «мы»… Мы решаем… Почувствовал даже внутренний озноб. Если не «мы», то, очевидно… другие. Опять идти в партию простым инженером? По ТБ, или тем же техруком… Да что ж такое… А ведь могут. Даже среди геологов сокращение валом идет. Выкинутые из профессии, идут куда попадя. В челночники в основном. Торгашами. Или дома сидят, пережидая… Да разве переждёшь? Пока «мы» — надо пользоваться шансами…

Седов сидел, листая списки. Черкал карандашом галочки. Голова его, не утратившая волос, утяжеленная подбородком и щеками, багровела в свете кабинетных ламп. Глаза, казалось, закрыты. Наконец, поднял взгляд на Марьина:

— Богданов как? Кажется, он толковый специалист. И с людьми умеет ладить. И с технарями. Но нам не ладить нужно, а производительность поднимать… Затраты снижать. Планы… перевыполнять! Любой ценой!

— Только не Богданова! Это же лучший за все годы т-техрук!

— Вот и решай. Подготовь всю сетку. Проведи беседы. Упреди скандалы, жалобы, звонки по инстанциям. С кадровиком утряси… что и как… И это быстро делать надо. Чтоб было видно, что мы тут рукава не жуём.

— Понял. А как же с мастерами? Их что же — одного на две-три бригады ставить? Это же технически не выполнимо.

— Думай. Кто здесь главный инженер? Я и так до техничек дошёл. Сам решаю — кого и сколько… Вплоть до выдачи верхонок и половой тряпки. А начальники партий? По Центральной, например, у меня голова клином. Там Емельянов, Тарасов, Саминский… Богданов твой… Все при месте и при деле. И у всех, вроде, нормально дела поставлены, греби их налево… Казалось бы. Но… Емеля что-то в последние год-два нарываться стал. Грубит. И ещё не врубается — все рыбалки, ягоды, орехи — это теперь нетрудовые доходы! Пора с ними завязывать. Тарасов после партийной карьеры производственный навык подрастерял. А кадр хороший, перспективный… был. Саминский вот… За ним, мне дали понять в пэгэо, карьерный скачок ожидается. Может нас с тобой заменит. Пока не поздно, может, на него ставку сделать? Что посоветуешь?

— Я тут не с-советчик. Но, думаю, Та-тарасов справится… И Емельянова нельзя потерять. Та ещё глыба. Большие объемы обеспечивает. Это как пить дать.

— Посоветовал, — Седов колыхнулся грузным телом, вставая с кресла. Прошёлся по кабинету, размахивая руками. — Он неуправляемым стал! Везде успевает, всюду вмешивается… Да его гнать надо, пока шанс выпал. Повод — куда лучше. Из АУПовцев треть под сокращение попадёт. Кого мне сокращать? Бухгалтера-расчетчика, или главного? Инженера по ТБ, или старшего геолога? Может и главного заодно? Снабженца? Механика? А как насчёт главного инженера? — Он размял тело, прохаживаясь туда-сюда, и немного успокоился. Снова втиснулся в кресло. — Ладно. Иди решай. Четверть, или треть даже… надо сокращать. Про Эльвиру не забудь. Пусть профсоюз подготовит свои обоснования. Чтобы не вышло, как у дедушки Крылова про Рака и Щуку, и кого там ещё…

Марьин спешно ушёл. Дверь за собой притворил тихо и осторожно, чтобы не спугнуть… воцарившуюся тишину.



Отгульный день Саминский потратил не на дачу — на… фестиваль.

Сборище окрестных художников, поэтов, бардов, обрадованных, как теперь выражаются, тусовкой. Съездом… Толпой, съехавшихся на Тепсей, единоверцев…

Утвердившись и освоившись после смерти Крупского в городской картинной галерее, Любовь Шумская истово собирала это разношорстное племя в клуб под символом «Тепсей». На Тепсее, как и было замышлено, состоялась-таки первая клубная п р е з е н т а ц и я — объединительный фестиваль. И был он впечатляющ.

…Десятками автомобилей и автобусом, набитым до вспучивания боков, вывезли творческий бомонд на лоно первозданной природы. Экзотика пресного моря да песчаного пляжа, обожествлённая голубизной неба, как райская луговина вдоль реки, расцветилась пестротой прибывшего населения: те же художники в колоритном «прикиде», поэты, барды и вокальные группы, прочие, но теперь уже — туристы, одетые тоже «кто во что горазд» и пребывающие в настроении «кто что выкинет»…

Художники… старина Крупский, фронтовик. Ещё и стихи-прозу пишет. Бондин, Миссинг, Терентьев, Решетников, Усков, Тимошкин… Люба Пономарева… Именитые провинцы и безымянные… в общей массе сибиряков-россиян — царили в лучах провинциальной славы.

Валерий Плехов, муж средних лет, хромой на правую ногу, недавний новый знакомый Саминского, так и не признавшийся по части профессии, но согласный со всеми определениями Саминского — учитель французского, турист, бард, краевед, поэт… — занял нишу под плащ-палаткой у сосенки. Володя Кулясов, турист со стажем, с арсеналом организатора походов и сплавов по таёжным речкам — перемещался с гитарой от одного костра к другому, пел, пел и пел, так и не выбрав место ночлега. Надя Кирсанова, местная поэтесса, с сыном и мужем… Ложкин, из местных же поэтов-бардов… Газетчики, управленцы от культуры, учителя-активисты… Сам Саминский с женой и ребятишками…

Ближе к обеду все сползлись к огромной скатерти, накрытой на полянке — со снедью из даров, пожертвованных спонсорами: «Миналом», «Морисом», Кондитерской фабрикой и другими. Здесь было что пить, чем закусывать! Говорили тосты, но — не слушали…

Теперь живём мажорно — фестивали… — внезапная строка пришла Саминскому на ум.

— А теперь слово предоставляется… — перекрикивала толпу Любовь Шумская и, смутившись, показывала пальцем на избранного оратора.

— Могу спеть… — предлагает Валера Плехов, потрясая гриф гитары.

— Пусть Наталья Эрнестовна скажет! — подсказывали со стороны.

— Я хочу… Дайте слово… — пробивались другие.

Сумбурный фестиваль набрал обороты. Пары и группки бродили вдоль пляжа, сидели на полянках, глазея на себе подобных. «Толя пел, Борис молчал, Николай ногой качал…».

Саминский, сговорив своих знакомцев, завладел микрофоном. Плехов примостился с гитарой на тарном ящике. Маргарита, щуря в толпу восхищённые глазки, подстраивалась — бас-гитарой…

— Что делать-то?.. Читать, петь?» — суетился Ложкин, пялясь в глаза каждому.

— Пой, светик… — огрызнулся Саминский. Оказалось — попало в микрофон, вызвало хохот. Стал читать первое, что припомнил…

Ты, Бондин, как с гуся водою —

Пресветлой какой-то тоскою —

Течёшь на холсты: к водопою,

К закату, к мирскому покою.

Слегка заложивши за ворот,

Ты с кисти рассеянно кинешь, —

Не Новгород белый, не Китеж, —

А наш покосившийся город…

Прервали овацией… Саминский, воздев руку, прервал аплодисменты. Продолжил речитативом…

Ах, боро-датый Боро-дин! Иди сюда, дружище,

Возьми гита-ру; поси-дим и ис-тины поищем.

И борода-тый Боро-дин в прооб-разе Иисуса

Идёт со сцены, не один идёт, — несёт искусство.

Поднёс микрофон к струнам плеховской гитары. Плехов мгновенно среагировал, набивая ритм… Марго присоединилась… Ложкин нетерпеливо ждал своей минуты.

…Ещё долго полуночный древний Тепсей пережидал шум, привезённый из города, пока холодный сиверок с реки не загнал иных в палатки, других в землянки, а кого-то в спальники и гамаки… Разговор — импровизированный и стихийный — открывал каждого из них какой-либо новой стороной. Художники говорили сочинённые строчки, рисовали шаржи, барды-поэты — пели, читали стишки к месту и невпопад… И только енисейский прибой, шуршание сосновых веток и полусонный бред полуночников нарушали установившуюся тишину пляжа.

В городе — со всеми поодиночке или целевыми группами — Саминский теперь встречался чаще. Те, первые фестивальщики, объединённые-таки одной ночью, встречались повсюду, как присуще небольшим сообществам: на открытиях персональных выставок в галерее, на премьерах в театре, в музее… В галерее, по персональному приглашению Любови Шумской, после официальной церемонии, организовывали ритуальный «чай» с принесённой из дома картошечкой, капусткой, колбаской…

Вопрос о неком художнике Косте по фамилии Васс Янис Саминский, с осторожной въедливостью и напором, не уставал и не забывал задавать всем причастным собеседникам. Никто не раз не припомнить о таком знакомце. А ведь многие были выпускниками сибирских художественных училищ… «А был ли мальчик?..» — все чаще сомневался Саминский.

— Что он там… пишет? Художественно? — поинтересовался Якличкин о Бондине, но тут же перешёл к уроку. — Это программа, без знания которой нельзя будет работать с графическими файлами для книги. Называется пэйнт. Художники, кстати, интересуются компиком?

— У Бондина есть дома. Другие, кажется, не интересуются.

— Итак, пэйнт… — Якличкин увлёкся уроком, быстро манипулируя мышкой. Саминский, как всегда, напряжённо следил за его мыслью. Картинки фантастических возможностей работы над фото и рисунками поражали воображение. Но урок закончился внезапным телефонным звонком Якличкину.

— Хелло… Старик, я немного занят. У тебя что-то срочное? Да ты что… Хорошо, подъезжай. — и, обращаясь к Саминскому, объяснился: — Мой коллега по… Впрочем, если есть интерес, могу познакомить с политиком местного пошиба. Он из ассоциации избирателей, это такая неформальная… группировка. У него какая-то срочная необходимость увидеться, сейчас подъедет.

— Я не помешаю?

— Напротив, считаю, есть шанс воочию увидеть одного из будущих отцов города. И услышать. Это Прогиндеев. Такая фамилия, н-да…

— Фамилия… говорящая…

— Не мы выбираем.

— Так вот, пэйнт… Для загрузки медиафайла в формате джипег воспользуемся такой опцией… Садитесь за мышь. Я чайник поставлю. — он уже мысленно, как показалось Саминскому, ушёл в другую плоскость. Готовя чай, что-то напряжённо соображал. В глазах Саминского проявился в другом свете. Вероятно, эта перемена напрямик связана с этим… Прохиндеевым…

Старик оказался моложавым и холеным мужчиной, остро напомнившим Саминскому Вулича. Вероятно, тоже из… иудеев…

— Здравствуйте, товарищи… Я предпочитаю говорить товарищи… Мы все вышли из этого… слоя. Другие пошли в господа…

— Здравствуй, товарищ… Игорь… — с заметной иронией и искренней улыбкой отозвался Якличкин. — Это Саминский, Янис Константинович, он поэт, художник, геолог… кажется, немного философ, а в основном прагматик… А это — обратился к Саминскому — Игорь Прогиндеев, местный финансовый воротила, один из учредителей ассоциации избирателей. Не приходилось слышать?

Саминский пожал руку Прогиндеева.

— Завидую способности Юрия Ивановича нарываться на комплимент… Так и хочется, в свою очередь, представить его кому-нибудь: такой-то и такой-то, философ, геофизик, электронщик, кот учёный, гуляющий сам по себе…

Посмеялись…

— Мы все любим нарываться, пока по носу не получим… Так я с чем нагрянул… Завтра меня посетит товарищ Новиков со своим ординарцем товарищем Паршиковым. Это представители политсовета нового движения в крае. И мне нужно в их глазах выглядеть… солидно. То бишь достойно… Словом, так, чтобы гости увидели во мне главу политсовета юга края. Я понятно изъясняюсь?

— Куда понятнее. А мы-то тут при чём?

— Не стал говорить по телефону — не телефонный разговор… Помогите составить… как это… авторитет, что ли? Мне нужна могучая кучка. Толпа людей, на ликах у которых написано «наш». На встречу я приглашаю Зинченко, Водолевского, Солнцева, социологов Алфимова и Афонасьева, и вот вас… прошу — окажите честь? С собою можно пригласить ваших… Например, у геологов есть кандидат по фамилии Скала. Новая личность, загадочная, прям буром прет в политики, но нам… может сгодиться на роль троянского коня. В общем, Новиков из разговора должен вынести мнение: политсовет на юге есть, и это мы… все… Это вопрос влияния и… что скрывать… денег. Движение будет финансироваться из столицы, деньги должны быть немалые.

— А мы-то тут при чём? — повторился, но без прежней эмоции, Якличкин.

— Наслышан о вас, как о неформалах, имеющих альтернативную точку зрения…

— Альтернативную чему, или кому? — снова иронично усмехнулся Якличкин.

— Всему. Капэрээфу, например, в первую очередь, — Прогиндеев с горячностью и убеждённостью подчеркнул слово «капээрэфу»., словно удивляясь политической незрелости собеседников.

— Ну, неформалы… Это громко сказано. У нас в неформалах Нечкин ходит и ещё один с Большой Нички…

— Видать, все неформалы из Ничков?.. — скромно подметил совпадение Саминский. — Пожалуй, я не откажусь, если это предложение и мне. Любопытно, хотя политик я никакой. Если по дням совпадёт. Я в поле вахтой работаю.

— Так это уже завтра будет! Вы только не опаздывайте, товарищи, смерть… не люблю…

— Где и в котором часу? Что иметь при себе?

— Приходите запросто в офис товарища Акакина, на Ботанической, знаете?

— Найдём, — за двоих ответил Якличкин. — я ещё Галю Волк приглашу, мою… референтку. Она политику обожает. И Скалу, безусловно — это мой человек. Мы постоим за отечество. — в каждом его слове звучала ирония, если не издёвка. Искусно скрываемая искристой теплотой насмешливых глаз.

Так и не присев, Прогиндеев ушёл. Саминский, потеряв интерес к пэйнту, пил чай, обдумывая случившееся. Спросил:

— Вы действительно хотите, чтобы я присутствовал в этом… вашем… движении? Тем более, с вашим другом и… с моим другом… Шкаликом, которого вы называете Скалой? — вызвав на лице Якличкина не то растерянность, не то неподдельное изумление. Однако, быстро справившись с собой, Юрий Иванович ответил:

— А вы ко мне только ради компика ходите?

Оба расхохотались.

Из книги «Радиосвязь» и ежедневника Яниса Саминского

Докатились сенсационные слухи о «Бунте академиков» от геологии… «Академик Феликс Летников вернулся из экспедиции на север Иркутской области. То, что увидел там, потрясло бывалого человека: бюджетное финансирование партий прекращено, ни поиски, ни разведка месторождений не ведётся. Ликвидируются посёлки экспедиций! Даже небольшие городки, градообразующиеся от геолпредприятий, пришли в полный упадок. По крупнейшим геологическим институтам, с которыми связана разведка и обустройство месторождений страны, нанесён, как сказано у академика, „смертельный удар“. Многие не получили ни рубля от Минприродресурсов РФ, которое пришло на смену Мингеологии. В институтах сотрудники отправлены в отпуска без содержания, их зарплата упала до минимума „деревянных“ рублей в месяц».

Н-да, приехали… В России идёт «бойкая торговля природными ресурсами». Перспективные горно-добычные объекты скупаются новоявленным предпринимателем, в том числе иностранными компаниями. А люди, которые находя и открывая месторождения, ставя на баланс, обеспечивая их перспективу, сносили ноги по колени, — терпят нужду, почти нищенствуют.

Академик Летников, известный учёный, аналитического склада человек, не стал бы рисковать карьерой и именем, опускаясь до популистских заявлений. Однако, упорно искал пути обнародования своих выводов о катастрофической перспективе геологии на ближайшие годы: дело дошло до открытого письма президенту. «Мы обращаемся к Вам как к гаранту безопасности России с просьбой принять быстрые и эффективные меры по нормализации обстановки в сфере изучения геологического строения территории страны и прилегающих морских и океанических пространств, расширения фронта работ по восполнению минерально-сырьевой базы России»… — под этим криком о помощи подписались многие академики и член-корреспонденты РАН. Подписывались, так как нужно было срочно что-то предпринимать «для оптимального решения проблемы обеспечения стратегической сырьевой безопасности России».

Правительственной и президентской реакции на письмо до сего дня не последовало. Ежу понятно. Не последовало и кардинальных — «быстрых и эффективных» — мер.

Летникова прорвало:

В паутине дорог

И широт, и долгот,

Не теряйте меня, не теряйте.

А когда я уйду в свой последний маршрут,

Добрым словом меня вспоминайте.

Где я только не жил,

С кем не пел и не пил,

Где я только, друзья мои, не был?

Но всегда я любил чароита закат,

Лазурита высокое небо.

Я в степях замерзал,

Я и в реках тонул,

Погибал и со скал я срывался.

Но всегда я был верен работе своей

И геологом я оставался.

И в моей необъятной прекрасной стране,

И в степях, и в заоблачной выси

Всё, что я находил, всё, что людям дарил

Отбирали чиновники-крысы.

Я богатым не стал, и добра не нажил,

Хоть работать на совесть старался.

Как я в первый маршрут с молотком уходил,

С молотком и под старость остался.

Но всему вопреки,

Так сложилось у нас

Существует геологов братство.

Есть любовь у меня,

Есть семья у меня —

Моё главное в жизни богатство!

Много верных друзей

В жизни я приобрёл,

Колесивши по белому свету,

Жизнь красиво прошла,

Интересно прошла,

И претензий моих к Жизни нету!


Бесплатный фрагмент закончен. Приобретение книги первой возможно по переписке с автором по почте:  alkobo950_v@mail.ru

(Продолжение читайте в Алексей Болотников ППП. Книга пятая "Солидные люди")