Алексей Болотников. Похождения пылких провинциалов

Книга пятая. Солидные люди

«Смотри, человек, как смешаны в тебе земное и небесное, как несешь ты в себе земной и небесный образы; и потому ты состоишь из ужасной муки и потому несешь в себе адский образ, что создан божественным гневом из мук вечности». Яков Бёме

Часть первая. Город во мгле рассвета

Не глава, но главнее сущего

«Глоток свободы можно и не закусывать». Неизвестный умник

На площади Третьего Интернационала Шкалик встретил закадычного корешка, коллегу по Провинской экспедиции и соратника по котельной, Мишку Ломоносова. В формальном статусе Мишка был Носовым, а прозвание Ломоносов носит как знатное приложение к мужицкому лицу. Хм-м… лома — к своему длинному, скособоченному в потасовке, носу? Но это, присвоенное друзьями, прозвище, подходит ему, как нельзя хорошо. Нос у Мишки сломан под кривым углом, и сросшийся хрящ выворачивает ноздри вкривь, как прищуренный глаз, косящий взглядом в рюмку.

— Чо косисся?.. Али в рыло хочешь? — завсегда на пьянках у собутыльников вопрос напрашивается. А Мишка в ответ на их безмолвный вопрос во весь рот щерится, обезоруживающе и подкупающе.

Как и однофамилец его, русский гений, вышедший из народа и триумфально вошедший в им же созданные академические эмпиреи, Мишка прошёл курс нескольких наук и заделался неплохим слесарем, электриком, чекировщиком, даже водителем, но с утраченной квалификацией. А в свободное от труда время играет залихватски на баяне. На пьянках пробует петь басом. Как подмечали остроязыкие друганы, «косит под холмогорского однофамильца». И если суетливость и ртутная подвижность скупо напоминают академическую степенность, то другие незаурядные качества выдают с головой. Провоцируют молниеносную оценку: «тот ещё фрукт»…

Был Мишка в призывном возрасте мореманом. Тельняшку, краденую по случаю, не снимал месяцами, и широта его души ничему не уступала: ни морскому размаху, ни возвышенности хрестоматийного образа народного академика. В последние годы заметно сдал. В людных местах появляется с унижающей достоинство опорной палкой, улыбается застенчиво и горбится, а и нос за годы так накренился, что напоминает согбенную спину.

Шкалик ему почти сын. Роднит с Мишкой и некое неуловимое сходство: азиатский облик лица, лукавство глубокосидящих глаз, неспешность в движениях, похожая на крадучесть рыси. Экспедиционная нужда на горных отрогах Саян, Кузнецкого Алатау и в степях межгорных котловин не единожды сводила их вместе в разных ипостасях: проходчиками, котельщиками и слесарями на ремонтных базах, маршрутными рабочими в геохимических поисках, помбурами. Да мало ли где и кем ещё можно прозябать на просторах отечества.

Ныне же повторно повстречались БОМЖами и БИЧами в Провинске.

— Брось палку, Ломоносов, — строго приветствовал ироничный корешок поникшего закадыку.

— Здравствуй, Евгений Борисыч, — интеллигентно ответствовал Мишка, и они пошли рядом. Не видевшись целую зиму, кореша ощутили радость неожиданной встречи, прежнее расположение и приязнь. Как и раньше, в их молчании не было натянутости, отсутствие вопросов не тяготило.

На площади людно. Свет, цвет и запах, объединившись в головокружительную ауру, бередят кровь. На заборе особняка купчихи Беловой — ныне же здания Провинского медучилища — уселся пучеглазый рыжий кот, на морде которого ужас от столпотворения масс мирно сосуществует с любопытством обывателя этих мест. Он вжался в насиженную доску, готовый сигануть на крышу дома, и замер, смакуя картинку невиданного зрелища: церковь, как пароход, живые волны людского скопища, порханье пернатых в поднебесной сини… Кот от удивления или страха хрипло мяучит: «Ма-урр-р-р, мру-мру…», обнюхивает городскую атмосферу, источающую ароматы теплой пыли и воробьиного помета. Доску скребет, чистя когти, или готовясь на прыжок. Рысиной, знать, породы. Скрадывает то старуху в синем дерматине, ковыляющую с авоськой на базар, то сутулого недоросля, шаркающего кедами позадь старухи… Только хорохорится котяра. Сыт и ленив. А желтый его глаз, рыскающий по движущимся мишеням, работает инстинктивно — повадка звериная.

Кота же никто не скрадывает!.. Толпы растекаются по площади, как кисель из крынки с узким горлышком. Листочки с ветлы улюлюкают им вслед. Тень от величия Спасского собора крадется за толпами, наступая незримо. И никто — ни люд, ни птичьи колонии, насытившие парк и площадь, не избегают опьянения весной.

— Отца не нашёл? — нарушил молчание Ломоносов, не вкладывая в вопрос заинтересованность, но одно лишь сочувствие.

— Где тут? Каждую мужнюю харю проверил: всё не те… — ответил Шкалик, принимая сочувствие, как должное. — Не здесь он… Не его отчина. На чужбине, словно в домовине. Под старость на родину манит… Надо и мне в родовую деревню подаваться. Чуешь, какой запах? — и, запрокинув голову, смешно потянул носом.

— Чую почём клопы в лавке.

— А гармошек в коллекцию добавил?

— Тут тоже проруха. Три пропил, две Кудряшу продал… да и губенку-тремоло… серпом по яйцам… туда же… вместе пропили. А пять… украли, пока по полям канавы рыл. Пропади они… досмерти, — с тоской в голосе выдавил из себя Мишка Нос. Коллекцией из одиннадцати гармошек, мал-мала-меньше, он когда-то гордился, словно памятником себе при жизни.

— А ты где фатеру держишь, дядь Миша?

— А у Тоськи ночую, — неопределённо пахнул рукой Мишка. — Тоську помнишь?

— Это Звезда, чо ль? — припоминал Шкалик. — Та ещё гулёна.

— Думай чо буровишь… Та Любка была. А то — Тоська. Здорово расстегаи с минтаем делала. Но такая же похотливая. А ты сам где обитаешь?

— А тута, неподалёку, — неопределённо махнул рукой Шкалик. И некстати добавил — пока… В словах-недомолвках закадычным корешкам, не видавшимся с лучших времён, вызнавать было нечего. «Пока» означало, возможно, покой. Таило вожделенную мечту. Угнетало будущностью, кидало свои монетки в копилку новых стрессов и инфарктов.

В неуклюжем слове, случайно сорвавшемся с языка, как тупая боль по всей его сумбурной, чрезвычайно событийной жизни, просквозила пронзительная и наболевшая тоска, обречённость не одного момента, но жизни. Словцом, как гвоздём зацепило Мишку Лома. Может быть, в вековечной печали таилась цепкая надежда о завтрашнем дне? Как горячительный зуд в заживающей ранке с запекшейся кровью. Тронешь — саднит…

— Ничо, потерпи. Найдешь тятю. Лишь бы он не окочурился до того… Ты кладбище проверял?

— Нет. Если… он там, то и мне… кранты.

Поиски отца зашли в тупик. Так бывало не раз. Наверно, написано на роду. Но отоспавшись, отдохнув, отвоевав новые дни для жизни, Шкалик с прежним азартом и упертостью продолжал искать. Даже здесь, в Провинске, его многие узнавали в лицо, как — «личность, которая ищет отца»

— У тя… там — ни чо?.. — после долгого молчания спросил Шкалик, ковыляя в темпе спотыкающегося кореша.

— Не-а… Ни чо… Сухари из Бухенвальда, — огорчительно и обречённо отказал Мишка. И, в свою очередь, спросил — А у тебя… там?

— Лук да вода.

— Не кажин день балдеть по-черному. А то айда, бан держать? На стреме постоишь…

— У-у, гуммоза, как ты пал… С ума спятил?

— Шуткую. Годы не те. На крайняк… порешу какого нить лапотника и — на воды. А пока… гоп-стоп по малу… Раззяв полно, как вшей у слона. А у тя какой бзик?

— А по малярной части. А то кому побелить. Или дворником можно. Счас на хате полы крашу.

— А завтрева?

— Там посмотрим… Какой праздник вблизи будет?

— Пасха, кажись. Тебе на кой?

— Лучше бы Радоница… А гармоней ещё отыщем, как пить дать. Да получше прежних! Не сумлевайся, дядь Миш. Будет у тебя самая полная коллекция, к гадалке не ходи.

— Чо ты смыслишь, язви тя, в космосе? А, Шкалик?.. Галактический смысл опять вспомнил. Или пишут тебе сновья оттудова? С небесной-то канцелярии… Нетути… там… никакой правды.

— Не скажи. Мне кто-то что-то завсегда нашептывает.

— Таперь ещё и шепчут. Пить меньше надо! И жрать.

Осмысленно помолчали. Бестолковое барражирование по площади Третьего Интернационала, утрачивающее динамизм, но обретающее угнетающую потенцию, в это весеннее полуденное время было томительно для проголодавшихся приятелей.

Обошли по кривой изолинии Спасский собор, косящий на корешков глазищами зарешоченных окон. Духовное веяние от его скрижалей, кажется, не пробило в их душах сколько-нибуть святости, или толику благодати, умиротворяющих тоску и голод. Схроны чувств, запертые в музее и библиотеке, которые могли бы, прорвав каменные устои, излиться на горожан просветлением и возрождением, увы, не вдарили ни лирой, ни бубном. Не поманили Мишку и Шкалика в сокровенные покои, закрытые дубовыми дверьми. Не приманили взгляда. Ломоносов неуловимо вибрировал оставшейся ртутью настроения, и по излишнему волнению, судорогой секущему лицо, было видно, как он борется с двумя душераздирающими страстями: угостить, ублажить друга царским пирком, и — не вляпаться зенками в очередную неловкость. «У-юй, божечка, никогда не „некай“! Будь смелее!» — нашёптывал ему чёртик из студёного весеннего сквозняка.

Шкалика же ничто не побуждало к активному мышлению, суетливости и подвигу. Медитация… называется…

Обойдя здания и куцые закутки парка пару раз по косой и секущей тропкам, корешки притормозили в сквере, выходящего углом на угол художественного училища. Потоптались вкруг себя и, не сговариваясь, интуитивно тронулись по гипотенузе. Будто кто поманил из дома напротив. Его фасадная ось, как рисунок носа корабля секущего волны адриатического моря горожан, бурунила предъобеденную штиль города.

Победила мишкина незабвенная страсть.

— А-а-а… пошли, — решительно, по остапбендеровски, скомандовал Ломоносов и поперед засеменил к историческому центру города. — Пошли, сынок, борща похлебаем… Хошь борщика, старик?.. По глазам вижу, хошь! Может и котлетку повезёт… — и он ускорил шаг. Шкалик шёл в фарватере. Случился тот необъяснимый в природе миг, когда сводятся внезапно все концы, или сходятся все начала, и вот-вот автоматно щёлкнет, сработает момент отсчёта, и там, в непостижимом пространстве, в неведомом засасывающем времени, жизнь пойдёт по привычной, не новой, но накатанной колее. Сойдутся ли звезды на небе, получат ли сестры по серьгам, проснётся ли спящий вулкан страстей — словом, что-то в мире как-то устроится.

Мишка Ломоносов пересёк проулок и нахраписто ломанулся в дверь партийного заведения: в сакральные недра, туда, где в подвальном помещении функционировала дразнящими ароматами образцовая пищевая точка — «Кафетерий». Пахло кислой капустой, сдобой, вынутой из печи, и почему-то слезило глаз папиросным дымом. Лом тормознул перед тюлевой занавеской, потеряв на мгновение равновесие, но на самом деле — оценивая ситуацию, и, конспиративно указал Шкалику на стойку: «Жди здесь».

— О Троице замечтал паря… Радостей ищет. В галактику верит, — пробормотал Мишка под нос. Сунул опорную палку в угол и молодцевато пошёл к раздаче.

Давно не бывали в кафетериях? Не помните запахов, шибающих в самую селезёнку, вызывающих аморальный аппетит, тягучую и шипящую слюну? Забыли, соотечественники мои подопытные, лестничные поручни из бэушных водопроводных труб, стены, окрашенные цветом хаки, округлые пластиковые столики?.. Подозреваю: напрочь выветрились из памяти небелёные с прошлой пятилетки потолки, полы с выщербленной метлахской плиткой, ежедневно повергавшие посетителей в лёгкий предобеденный транс. И, конечно, не помните кассу, забетонированную в конце раздачи по всем уставным правилам размещения станкового пулемёта… Доколе помнить! Когда уж перевалили грань веков, перешагнув из старья в новые ворота. И повалили пёхом, рысью и мотосилой вслед перестройкам дикующего века.

Здесь рассчитывался толстяк со щетинистыми рыжими волосами, заслуженный директор пищевого комбината. Как и все служащие, он предпочитал обедать только здесь, на кухне коллектива, давно и натружено борющегося за звание высокого уровня обслуживания. Ходил в кафетерий перекусить. Точнее, потратить обеденное время на удовольствие поесть и выпить. Пил только пиво. Ел с аппетитом, хотя и брезгливо. Сверхосытно раскланивался со всеми. Это был долг его чести и нужда корпоративной этики.

Мишка зашёл к директору с тыла и замер в непринуждённой, но явно выжидательной позе.

Шкалик напрягся. Рядом, за соседней стойкой, поедала сосиску с вилки, оттопыривая всевозможные пальцы, манерная дама. «Цыпа на цырлах, — мельком подумал Шкалик. — Может, из когорты народного контроля, а то из органов, курирующих торговлю». Она брезгливо морщилась на шкаликов запах, и торопилась доесть сосиску, перестав жевать хлеб и спешно запивая мясо компотом. Шкалик скромно не смотрел ей в рот и равнодушно не втягивал запах пряного мяса в нос, просто онемел. Напрягся, наблюдая за манипуляциями закадыки. Мишка тем временем побледнел и зябко повёл плечами, передёрнулся озябшей лошадью, однако, в следующее мгновение, как фокусник на манеже, поднял обе руки и потряс кистями. Аккуратно, нервно подрагивающими пальцами левой руки он оттянул книзу обшлаг мешающего пиджака и оголил кисть правой руки.

Затем решительно, как Иоанн-креститель в иорданскую купель, шагнул к рыжему толстяку, взглядом выбирающему место за стойкой, и вмиг погрузил свой — грязный, махрово-жёлтый, несоразмерно-большой, с безобразным ногтем — палец, в… тарелку! с борщом на подносе толстяка. И замер.

Шкалик похолодел в одно мгновение. Он смотрел, видел, но не верил глазам. Да и как тут поверишь? Не каждый день приходится бывать в театрах, и в классических спектаклях переживать гоголевские паузы. Никогда не ждёшь от жизни шокирующих выпадов, крепкого матерка, нелепого кирпича с карниза. Секунда, другая… Возможно, минутно тянулась скабрезная мизансцена в пищевой точке, пока Мишка терпел боль от горячего борща и держал паузу. Но когда-нибудь… вот-вот… является и кульминация.

— Будешь? — обыденно спросил Мишка, глядя толстяку прямо в глаза, кивая лохматой головой на тарелку. И застенчиво улыбнулся выщербленозубым ртом.

— Не-ет, — промычал ошеломлённый человек, не в силах избавится от Мишкиного гипноза. Мишка, так же обыденно, как снимал кирпичи, вынутые из обжиговой печи, снял с подноса тарелку с борщом и понёс, слегка поплескивая каплями, к Шкалику.

Шкалик оторопело уставился в добытый борщ.

Толстяк с шевелюрой, внезапно потяжелевшей до веса чугунного котелка и вдавившей его голову в осанистые плечи, проводил Мишку глупыми глазами и, очнувшись, озадаченно оглядел слегка опустевший поднос. Ещё раз поискал глазами Лома и, не найдя, облегчённо ушёл в дальний угол кафетерия.

Мишка в азарте, не теряя формы, не упуская достигнутого вдохновения, вновь засеменил к раздаче. И — замер. «Надкусит!» — сообразил Шкалик. — «Бля буду, надкусит…». Развязка близилась…

— Ка-ра-ул… — почему-то шёпотом, нараспев закричала «цыпа на цырлах». И тут же стремглав кинулась из кафетерия.

Шкалик вздрогнул и осторожно покосился окрест. На него пронзительно смотрел пожилой мужчина с раскосым разрезом утомлённых, но добрых глаз. Возможно, его пронзительное внимание было не предназначено Шкалику лично. Лениво пережёвывая пирог с капустой, мужчина, не менее лениво, но внимательно обозревал тесную перспективу кафетерия. Большинство посетителей не замечало промысла Лома. Не заметило и манёвр недообедавшей дамы. Они не замечали, казалось, никого вокруг, и даже собственное присутствие. Иные, что-либо заметившие затылком, и особенное происшествие с шевелюристым толстяком, стыдливо прятали глаза в тарелки со щами-борщами, и с пробудившимся аппетитом поглощали сбережённый обед. С двумя пирогами на тарелочке, не дожёванными по лени, или другой уважительной причине, пожилой мужчина направился от своей стойки к выходу. И проходя мимо Шкалика, неловким движением поставил тарелочку на стойку.

— Э-э, ты чо, батя? — изумился Шкалик. — Забери… тормозок.

Но мужчина торопливо вышел в дверь. Вместо него протиснулись в заведение две округлые дамы — одна вслед другой — и пресекли порыв Шкалика, пытавшегося вернуть недожёванные пирожки. Равнодушное внимание встретило округлую пару так же невидяще, как и проводило пожилого батю. И только Шкалику эти безмятежные манёвры внезапно так рванули сердце, как рвёт иногда обида, или упущенное счастье. «Почему так смотрел на меня этот… батя? Почему принял за… голодного бомжа? — стало не по себе, не по-человечески. Он исподлобья обозрел зал и наткнулся взглядом на закадыку.

— Лом… — негромко позвал Шкалик. — Завязывай. — Ты чо, в натуре… надкусишь? — но это был ошеломлённый шёпот губ. А Мишка Ломоносов не слышал ни «караула» спешно удалившейся «Цыпы», ни горячего отзыва корешка. Эйфория удачи овладела им. С подноса застенчивой комсомолки он вдохновенно снял тарелку с сардельками, а со стойки свободной рукой — стакан с компотом. И, широко улыбаясь беззубым ртом, поплыл мелкими шажками к стойке. Шкалику ничего не оставалось, как глупо улыбнуться навстречу закадыке.

Обиженная комсомолка, ничего не понимая, замерла перед кассой. В её пытливом взгляде стояла мука. Кто? Что? Почему!.. именно с нею всегда происходят… казусы и случаи? Она огляделась вокруг и, не обнаружив признаков землетрясения, попятилась против очереди, преодолевая соседа за соседом. И, дотянувшись до новой тарелки с сардельками, также тупо-упорно протиснулась на своё место. Очередь обречённо молчала. Она, эта советская очередь, что-то видела, стыдливо подозревала, но предпочитала в этой криминогенной ситуации ослепнуть, оглохнуть, а главное, онеметь.

Мишка Ломоносов водрузил на стойку добытое пропитание, словно знатный, охотничий трофей. Мимолётно взглянув на Шкалика, уловив его одобрительную гримасу, добытчик сделал очередной заход. Он шёл вдоль стойки, как натасканный на уток спаниель, держа нос по ветру. Остановил взгляд на булочках с маком, горой возвышавшихся на подносе перед амбразурой кассы. На мгновение Мишка отпрянул, но достигнутый успех, как триумф победителя, не позволил дать волю потаённому сомнению.

— Подайте… четыре, — неизвестно у кого попросил Ломоносов, указывая тем же грязно-кривым пальцем на булочки.

И уже народ посторонился, а сосед потянулся за смачным продуктом, а другие очередники услужливо передавали пустой поднос, как знамя из окопа на передовую… И Шкалик расслабился, отпустил сердечную муку, и вкушал момент начала божественной трапезы. Осторожно оглядевшись, не обнаруживая интереса к своей особе, он принялся жевать пирожки, оставленные «батей». Наблюдал за манипуляциями закадыки. А Мишка Лом, присвоив роль заботливого отца, и достигнув гениального перевоплощения, подхватил поднос и понёс его мимо изумлённой кассирши.

— А кто платить будет? — это слышали все: и очередь, и обедающие посетители, и икнувший от неожиданности Шкалик… Наверное, и сам господь-бог. Но только не Ломоносов! Мишка, как лошадь в гору, судорожно пытался прорваться сквозь этот ошеломительный окрик.

— Эй, товарищ! Я вам говорю, товарищ!.. Вы забыли заплатить за булочки! — и — через пулемет… тьфу ты!.. кассу — почти потянулась за Мишкиным подносом.

— Мишка вдруг застыл, как олень, заподозривший опасность. Или заледенел от пронзившего его холода. Или умер… в нелепой позе памятника метателям булыжника пролетариата. Ему показалось, из-за кассы встала безликая и бесформенная масса оголтелых вороньих кликов, зависла над ним, готовясь заклевать, задолбить, забить до смерти… Тёмная сила навалилась на него, точно оползень в четырехметровом шурфе, спеленав телодвижения и перехватив дыхание. Свет померк.

— Я оплачу… за товарища, — неожиданно негромко произнесла опомнившаяся от недавнего потрясения комсомолка, очередь которой, очень кстати, дошла до кассы. Она глупо, извинительно, но искренне улыбнулась всей очереди, и почти подмигнула кассирше. Или глаз дернулся. Или рот покривило.

Чёрная воронья туча отпрянула. Ломоносов оттаял и, не оглядываясь, не додумавшись поблагодарить спасительницу, облегченно метнулся к Шкалику. Снимая булочки с подноса, он не знал, как унять дрожащие руки.

Кассирша ненавидяще наблюдала исподлобья на всё творимое здесь безобразие. Застыла в негодовании и… растерянности. И касса не строчила. Лампочка в темной части зала внезапно мелко задрожала, но тут же опомнилась и воспылала прежним накалом.

Внезапно кто-то тронул Шкалика за плечо. Пригнувшись, точно ожидая удар по голове, Шкалик быстро оглянулся и тут же почувствовал жаркую волну в теле. Позади него стоял… «батя», пожилой мужчина, оставивший злополучные пирожки. Шкалик поперхнулся, точно кусок застрял у него в горле. Он утратил ощущение ног и на мгновение — реальность происходящего. Выражение его глаз, вероятно, смутило мужчину. Он сделал успокаивающий жест и попытался улыбнуться.

— Извините. Если вас не затруднит… — мужчина расположился между Шкаликом и Мишкой, положил обе руки на стойку. — Да вы кушайте… Приятного аппетита. — Шкалик попытался улыбнуться в ответ, приветливо кивнул головой, но неожиданно выронил недоеденный пирог в тарелку с борщом. И ещё более остолбенел. Но мужчина не подал вида и сделал жест, привлекающий внимание.

— Извините ещё раз… Мне показалось, мы где-то встречались. Не могу вспомнить — где. Поразительно знакомое лицо… Разрешите задать вам личный вопрос? — он вынул из кармана носовой платок, аккуратно промокнул глаза, уголки губ. Было заметно, как дрожит рука. — Скажите, если вас не затруднит, как звать вашу маму? Не Таля? — Тут он доверительно положил свою руку на локоть Шкалика.

— Мама Нина… её звали, — преодолевая себя, сообщил Шкалик. — Умерла… с вина.

— Угощайтесь! — неожиданно нашёлся Ломоносов — Булочки. — И подвинул незнакомцу стакан компота. Этот жест другана, как почудилось Мишке, ниспавший наземь не без соизволения благостных небес, и тут же «перековавший мечи на орала», был ниспослан для его спасения.

Пожилой мужчина кивком головы поблагодарил: не то за булочки, не то за ответ. Пробормотал еще раз «извините» и спешно ушёл.

— Кто это? — недоуменно спросил Мишка. — Интеллигентный… типаж.

— Сына ищет… ка-а-зел! — неожиданно едко ответил Шкалик.

— Тебя?.. — с изумлением в лице пробормотал Лом. — Во кино!

— Ага… картина Репина… — с горечью в голосе согласился Шкалик и совсем уж некстати добавил: — Грачи прилетели.

— Знашь чо, гуммоза ты прелая… Сдается, не случай это, не-е, тута очень даже алыми парусами забрезжило. Короче — мужик этот небом послан. Ищет тебя какой-то… горний ангел, али кто. А то сам Спаситель. Наслышанный… насмотренный о твоем… мамкином… завещании. Неужто небо удачу посулило?.. Дай-то бог.

— Сам не будь… плох… Кушай булочку, дядь Миша. А рот не разевай.

— Увидишь. Минька Лом шкурой чует, — и принялся дожевывать аппетитный, закусанный пирожок. И управившись, помолчав и подумав, неожиданно ляпнул: — Но лучше, Женька, всё же… как пить дать… куш разом взять. Айда, пришьем солидного фраера? С бабками, как у дурака махорки… И на юга свалим… на остатние дни. Балдеть, так по-черному!.. Не то — амба… обоим.

— Умолкни, гуммоза. Неужто, дядь Миша, и впрям на мокрое… дошел?.. И меня рядом видишь?.. Это ты с голодухи, или… с какого перепуга?

— Глаза разинь… на свет-то таперешний. Не ты, так тебя… Я, кстати, приглядел одного. Буратину с бабками. Решайся, Скала. Дашь знать… Я с детства был испорченный ребёнок, о боже ж мой!

— На папу и на маму непохож… — рассеянно пробормотал Шкалик, и тут же словно охолонулся ведром холодной воды: небеса не отпускают

Мой доброжелательный читатель! Извиняюсь за навязанную муку сопереживания. Автор и сам едва дожил до момента, когда можно перевести дух и сбить нервное напряжение. Представляю, как тягостно было поминутно умирать французскому мэтру Оноре де Бальзаку, когда он ночь напролёт выписывал образ за образом незабвенных героев «Человеческой комедии», судорожно снимая нервное напряжение чашками горячего кофе. Не стану тотчас возвращаться к нашим героям в пищевую точку, рискуя перебить их пробудившийся аппетит. Сохраняя наперед свой здоровый оптимизм, таю надежду, всё устроится хорошо и завершится жизнеутверждающим финалом. Подождем, а?.. Ибо, бремя ожидания — подчас и миг непреходящего счастья. «Терпение» — медицина бедных», — говаривал народ у писателя Бунина.

Глава первая. Неформалы

Шкалик шпынял кошку. Рыжика, кошару, так и не определенного по полу, игручего, словно заводной попрыгунчик, научил бегать за фантиком, тугим комочком конфетной обложки. Рыжик по-собачьи приносил зубами фант, клал у ног Шкалика и с напряжением ожидал нового выстрела… щелчком. Фьють! Комочек отлетал в темный угол, а кошара кидался за ним, выуживал из-под тумбочек, ловко шурудил лапами, гоняя шарик, как заядлый футболист… «Кошки дрессируемы? Умны, как собаки?» — с изумлением восхищался Шкалик. И снова пулял шарик.

В соседней комнате сидел плотный шатен в синей рубашке. Чикал клавишами клавиатуры компьютера. Лицо его, подсвеченное бликами дисплея, сосредоточено в мученической гримасе: отражает какую-то гнусь души. Дробь клавиш стрекотала по комнате, расстреливая уже не первый батальон машинописных строчек. Полный стакан чая, выдвинутый на авансцену стола, так и не отпит, и уже не парит. В затылок шатена из оконного переплета струится дополуденное солнце, пригревая голову. Лучистые блики высвечивают и углы, и кошака, и Шкалика, заражая всех живостью, беспричинной бесшабашностью. Хорошо-то как…

Зашипел знакомый Шкалику звук принтера: поползли из него напечатанные листы.

— Не надоело тебе, Шкалик, с кошкой миловаться? Полы бы помыл. Или, вон, потолок добелить надо. Незавершонка, блин, у тебя.

— Так у геологов каждый проект — незавершонка. Это норма. А потолок побелю, не психуй, Юрий Иваныч. Завтра и добелю.

— А сегодня? Не в тонусе? Купи бутылку водки, поставь перед носом, но не пей, и настроение улучшится, зуб даю. Шутка. В общем, наведи марафет. Завтра у меня снова уфологи соберутся, надо по Аскизкому полтергейту поговорить. Эта бесовщина снова зашевелилась, есть жертвы. Давай, не тяни кота за х… Вернусь… проверю… Кстати… Слушай, Евгений! Может, со мной пойдешь?

— Это куда?

— Так к ниферам на сходку! В «Геологе» через час собираются. Решил с ними познакомиться поближе. Какие ни есть, а — мыслители.

— Что за нихера?

— Неформалы. Ниферы, короче. Ну, ты знаешь… Сходки у них, как маёвки у рабочих перед революцией. Из ваших к ним Егерь ходит. Городские Водолевский, Афанасьев, Алфимов… Из Нички какой-то социал-активист Новосадов бывает. Плюсом — нарколог… или психиатр, газетчики и телевизионщики провинские… Но самый продвинутый у них, так сказать, негласный лидер — Андрей Нечкин, учитель из пятой школы. Историк… Других мало знаю.

— Женщин нет? С неформалками у меня контакты лучше случаются.

— У кого что болит… В другой раз в видеосалон позову.

— Я тебе зачем?

— Подумал: ты по образу мыслей тоже неформал. Как-то у тебя все догмы в оригиналы вырисовываются. Неформально мыслишь. Да и повадки у тебя… шукшинского чудика. Пойдем. Мне там хочется свою… та… скать… фракцию иметь.

— Не вопрос. А потолки побелить? Может, выдашь… на тонус?

— После собрания успеешь. Надеюсь, ты патриот. Хочешь родине помочь? Хочешь, язви тя, только сам об этот, вижу, не решил. Пора подключаться.

— А женщины в видеосалон с кем ходют?..

— Не с мужем же. Ты достойный кандидат. Так идешь в… «Геолог»?

Отказывать Якличкину было не с руки. Шкалик поселился в его квартире, обустроенной когда-то под контору СибНИИЦАЯ, расположив к себе уфолога-геофизика-ученого единственным — случайным! — разговором про Зелененького и чудесное избавление от пожара в Борзе. Благоустроенное жильё! Тахта, туалет, душ… Чай с печеньками. Питаться приходилось покупными пирожками и постными угощеньями случайных встреч с закадыками… За проживание денег Якличкин не брал, выговорив свой интерес в ремонте обветшавшей квартиры. Шкалик согласился, выторговав в свою пользу «покупку материалов за счет заказчика».

— Есть ещё час до начала. Послушай мои тезисы выступления, может, что посоветуешь?

— Не обещаю.

Якличкин отпил глоток остывшего чая, стал читать текст с только что отпечатанных листков.

«Эпоха Перестройки — поминки по Развитому социализму. Скорбное торжество на весь причастный свет. Зачин крушения человеческого сообщества в условиях сравнительно-мирного сосуществования этносов планеты.

С чем сравнить совершающийся катаклизм? Может быть, с оживлением иллинойского вулканизма? С парниковым потеплением и таянием ледников Ледовитого океана? Со вздыбившимся Чернобылем, условно-укрощённым на какое-то время железобетонным чудищем — Саркофагом?

Все началось промозглым днем незабвенного декабря, на помпезных похоронах Генерального секретаря ЦК КПСС СССР Леонида Брежнева. Гроб с его телом, препровождаемый к погребальной аллее величественным ритуалом прощания, в последнее мгновение акта великодержавные могильщики едва не уронили в могильную яму, заставив суеверно вздрогнуть всё мировое сообщество, сгрудившееся у Кремлевской стены, вокруг Красной площади советской столицы, у экранов телевизоров прогрессивного человечества. Гробовой скрежет расколол эпохальную тишину Застоя. Крушение началось…»

— Я могу сказать?

— Что именно?

— Ты же совета ждешь?

— Уже созрел? По существу, или по процедуре? Ну, валяй…

— Безапеляционнный взгляд у тебя на современную историю, не находишь? Похороны генсека, как гонг старта для… крушение всей картины мира. Маловато в твоей речи позитива.

— Безопеляционный, говоришь? Это уже диспут. Но сейчас не до болтовни. В зале «Геолога», в пылу дискуссии спросишь, ладно? Пока, позволь, продолжу.

Сокрушительная работа реформаторской мысли страшнее атомной войны. Казалось, гуманистическая идея «равенства, братства и свободы», возбудившая умудрённый честолюбивый мозг, плюхнувшись в евроазиатское болото, способна осчастливить равнодушное человечество, претворив в жизнь грандиозные планы скоропалительных переустройств. Верилось: некий дисбаланс добра и зла, обречённо бурлящий в созидательно-разрушительном процессе, исторически закономерен, научно просчитан и наперёд оправдан. И, думалось, — в конечном итоге триумфальное добро перевесит неотъемлемое зло и оправдает будущие сумасшедшие потери и ошибки. Победит, как и прежде, универсальная эволюция».

— Э-э-й, господин докладчик… Звиняйте, если сбиваю с мысли… А можно тут пояснить: что такое это… за… революция?

— У, как запущено… Эволюция. Универсальная. Как бы это объяснить… В университетских кругах понимается, как всеобъемлющая концепция развития мироздания. В другое время попробую растолковать подробнее, но сейчас не диспут.

— Потерплю. Не забудь потом разжевать тезис.

…«Хотели, как лучше, а получилось, как всегда» — ключевая формула результатов наступивших реформ всплыла и болтается, как мазут в проруби, символ оправданий всех несостоятельных идей и несбыточных надежд доброй половины отчаявшегося человечества. Формула поражения, в которой нет и йоты исторической совести. И — тем более — нет меры оправдания.

Великие поминки по Развитому социализму, разругавшие и разделившие клановых родственников, а затем обрушившие и весь порядок сосуществования этносов и государств, явили и являют миру лучшие образцы трагедийных пьес. Превзошли всю театральную мощь легендарной фабулы «Весь мир — театр, а люди в нём актёры». Театр абсурда. Переплюнули известную классику Софокла, Шекспира, Гёте, Уайльда, Шоу, Островского, потрясавших человечество трагикомическим содержанием трагедийных сюжетов. А в более поздние времена вынесли в планетарные масштабы (вместе с сором из избы) вирус грядущих мировых катаклизмов…»

— Можно ещё пакостный вопрос?

— Давай, по дороге спросишь? На этом закончу читать. Чай допью и поспешать будем. Да оставь ты кошку в покое!..

— Буду семейным, никогда не заведу домашних животных: их ублажать надо, а нечем. Любови на людей не хватает… Много ещё текста?

— Тезисы. Через пень-колоду прыгаю.

— Хорошо. Давай ещё цитату?

— Последний абзац: «Господи, прости…»

— Хм-м… С этого и надо было начинать! Но я бы добавил: «И да сгинет тьма, и да будет свет».

— Ну ты… ёрник.

— Скалик. А лучшие друганы Скалой кличут. Из каких… будешь?..

Путь до «Геолога» недалек. По дороге шли торопливо, пикируясь, даже не обращая внимание на пешеходов. Якличкин, как обычно горячась и загораясь азартом, заговорил о «…стремлении к максимальной личной свободе, к полной, без исключений, независимости. Да, обходиться без свободы, как ранее обходились, недёшево… В условиях провинции быть ярко выраженным панком, байкером или металлистом — означает немало… Для иных это — отказаться от учебы вообще, от работы в элитных компаниях, или в… нормальных конторах. Обойтись максимум ПТУ, или разгрузкой товарняков… Определение „неформал“ носит ярко выраженную негативную коннотацию, относимую обществом в разряд новых субкультур…»…

— То есть, неформал — это бунтарь по новой моде? Как панки на западе?

— Это не бунтарь, живущий ради смуты, а человек с нетрадиционными взглядами и манерами. Типа под дурака косит, или начитанный, мыслящий… Радикал, словом, раскрепощённый иногда до бесстыдства.

— Бомжи? Бичи? Зачем они в «Геологе» кучкуются?

— Интересуешься? Куд-да тебя понесло!

— А тебя?

По тротуарчику с многими выщербинками, полузатененными ветками акаций, торопливо перешагивая и теснясь плечами, парни ходко шли навстречу переменам. Так казалось обоим. Перемены, призрак будущих устроений в городе, в обществе, а то и во всем страдальческом отечестве, бродили туманным маревом, некими сгустками ощущений, серыми тучками в их головах. Как, впрочем, и в сердце, шприцующем кипящую кровь по венам и артериям. Как и во всем теле, податливо тянущемся к переменам в жизни.

— В «Геологе», или в «Юности», на мой взгляд, диспуты могут породить новую парадигму развития нашего государства. Или очертить, как минимум, какую-то новую идеологию. Не капитализм же нам строить? Кляли его годами, сокрушали вкупе с проклятым империализмом.

— А чем марксизм-ленинизм не устраивает?

— Есть и такие теоретики: социал-демократы, большевики, эсэры, коммунисты… Но эти сейчас в застое, мягко сказать.

— В загоне.

— Да, не в фаворе. Хотя неизвестно еще, куда кривая вывезет.

— И что же предлагает эта… эволюция… универсальная?

— А ты хорошо схватываешь. Далеко пойдешь.

— А зачем это мне — языком болтать. Лопатой можно золота нарыть. Топором дом срубить. Коленкой… под зад кому… двинуть. А языком…

— Хм-м… озадачил. Язык у тя не орган. Понимаю: секс на завалинке да алые паруса… на горизонте. А за вас, прагматиков с мозолями, другие особи думают и… решают ваши судьбы! Как вам это?

— А вам?.. Всех не перестреляете. Мы были, есть и будем.

— Пушечное мясо? Вы бы хоть инстинктивно поостереглись. А нам… а мы… Сейчас в клубе послушаем ху есть ху.

Цыц, щенок!.. Оба обошли собаченку, суетливо ластящуюся под ноги, завернули за угол Народной улицы, пересекли параллельную. Собаченка припустилась за мужиками, жалобно тявкая, выпрашивая не то подачку, не то самую любовь человеческую. Где ж её набраться?.. Вот и клуб, место сборища. Двери настеж…

Народу в актовом зале «Геолога» было немного. Но шли и шли, парами и одиночками, любопытствуя о том, что тут будет. Лампы источали свет вполсилы, жалея тех, кто примирился с пылью на полу и стенах, со стиранными, изношенными занавесками да залоснившейся бахромой портьер. Потолки — декорации беззвёздной ночи, словно писанные проделкой любвеобильной ведьмы Солохи, крадущей звезды, чёрт бы её взял. Деревянные сиденья, сбитые в ряды, двери, окрашенные синей эмалью… Редкие тенёты с высоких потолков, висели, как рыбацкие сети: хоть и не путина, и не угрожали зрителям.

На первом ряду сидели — а близ них стояли, ожидаючи — мужчины, неуловимо выделявшиеся чем-то необъяснимым. «Ниферы» — понял Шкалик — «философы и радикалы»… Этот — в потертой шляпе, с фариковой ручкой под её ленточкой — жестикулировал у виска указательным пальцем, воздетым вверх; третий, завороженный спиралевой магией пальца, мотал седой, бритой головой. Пара мужей, отвернувшись от зала, перешептывались, переступая ногами, словно в замедленном танце. Три женщины… Одна из них пришла с девочкой-семилеткой. «Наверно, не с кем оставить… Незамужние», — определил Шкалик намётанным глазом. — «В поиске, как я». Девочка шумно бегала по залу, не обращая внимание на «шики» от мужиков. Мама не реагировала.

Среди сидящих в креслах Шкалик, углядев сутулость спины, узнал геолога Егеря, и… полуобернувшегося в зал партийного секретаря экспедиции Владимира Волкова. Они шептались, шуршали, как коробки со спичками, низко наклоняясь друг к другу.

Последний из неформалов, невысокий парень в потертом пальто и с лицом выпивохи, скорчившись в кресле первого ряда, откровенно дремал, словно не было в зале ни шума, ни шороха, ни говора.

По ступеньке на сцену поднялся самый молодой из неформалов. Невысокий, молодцевато-подтянутый, с ровной прической русых волос, оглядел зал, словно, пересчитывал головы.

— Школьный учитель Андрей Нечкин, — шепнул на ухо Якличкин.

— Господа… Мне доверили внести диспут. Начнем. Пара вводных слов. Мы собрались, чтобы продолжить обмен мнениями о будущности государственного устройства нашего отечества. И города. О возможных формах и сущностях содержаний… С вашего позволения установим регламент. Три-пять, максимум семь минут на ваше концептуальное, не побоюсь этого слова, заявление. До десяти минут на вопросы-ответы. Если никто не присоединится к нашим ораторам, полагаю, на всё про всё хватит полутора часов. Кто за регламент — поднимите руки. Есть ли вопросы ко мне? Нет. Начнем. Приглашается философ, господин… Афанасьев.

Из кресла степенно поднялся не старик, но стареющий мужчина. Он приосанился, передернул плечами, несколько напряженной походкой одолел лестничные ступеньки. Шкалик знал его по рынку: «Афоня» торговал газетами. Глаза его из-под «брежневских» бровей смотрели остро, проницательно. В движениях порывист. Тяжелую вьючную сумку таскал на продавленном плече, отчего издали был узнаваем.

— Хотел прочесть стихи. Женщин побаловать рифмой. Но передумал… Дискуссия у нас весьма прозаическая, чес-слово… Как нам обустроить свою власть? Тут думать и думать надо. Ленинизм, похоже, окончательно рухнул. Это и к лучшему. Значит и конституция наша больше не подходит. Менять надо. Как нам разделить сиамских близнецов — власть и капитал? Этого не понимает почти никто. Не понимаем существа вопроса! Причина проста. Ибо понимать-то, оказывается и нечего. За все последние лет пятнадцать и в политической, и в экономической жизни России практически ничего существенного не происходит. Хотя происходить должно. Вся наша политическая и экономическая жизнь буквально замерла. В ней ничего не меняется.

— Зато культурная ого-как ожила! Даже в «Геологе» театр появился! — громким фальцетом выкрикнула худосочная женщин, нервически болтая головой. Мама девочки, блуждающей по залу, молча одернула соседку. Та ответила ей недоуменным взглядом.

— Даже видеосалон с показом эротики в «Геологе» открылся! — в унисон женщине выкрикнул Якличкин.

— Культура… не знаю… — с паузой продолжал Афоня — А все наши заводы каким-то техническим чудом работают на самом изношенном в мире оборудовании. Наши тепловозы, например, можно демонстрировать в музеях древней техники. На самолетах становится опасно летать. А в сфере инноваций Россия ставит самый позорный мировой рекорд: самый низкий в мире процент инновационной продукции — пять процентов. Хуже этого может быть только полная остановка промышленности из-за… долбаных политиков. А в политической жизни застой и того опасней! Вы вокруг-то головой повертите! За последние годы не последовало никакой реакции на стагнацию.

Почему же у нас все так происходит? Что-то надо делать. Тут кто-то думать должен. Вот мы зачем собрались, собираемся, значит, систематически? Мы кто такие? Нас кто уполномочил? Ответьте мне?

— Вы и ответьте, — негромко перебил Нечкин, — Давайте ваши формулировки, постатейно, значит, попунктно…

— Если б меня кто-то уполномочил, я бы внес на рассмотрение свой пакет предложений. У меня разработано. Но кто меня должен уполномочить? Горком партии? Горсовет? Может, из нас… тут нужно создать какой-то орган, с полномочиями? Как там, кстати, в капстранах в этом смысле дело поставлено? Кто знает? — по жесту оратора было понятно: выговорился.

— Позвольте вопрос? — из зала, не поднимаясь из кресла, откликнулся парторг Волков.

— Готов ответить, — Афоня порывисто отозвался.

— Если бы мы… вас… уполномочили, что бы вы предложили изменить в структуре власти… в нашем городе?

— Сейчас зачитаю, у меня записано. Во-первых, кардинально, категорически и навсегда отлучить капитал от власти. И беспощадно карать любую попытку чиновника использовать власть для личной наживы. Вплоть до смертной казни. Во-вторых, режим максимально-возможного благоприятствования развитию малого и среднего предпринимательства. в противовес олигархии крупного капитала. В-третьих… в общем, найти способ заставить государство делать то, что оно обязано делать. Вот такие у меня рекомендации. Есть ещё вопросы?

— Да… — вяло отозвался Волков, — ваши рекомендации годны, скорее, для всей страны в целом, но конкретно для Провинска, что нужно делать?

— Я думал над этим, советовался со знающими. Например, можно сделать наш, до сих пор заурядный город, координационным центром динамичного социального и экономического развития территории. Причем развития именно как сельскохозрегиона. И принципиально нового типа… Короче: города всегда вырастали из деревень. И деревня была и оставалась для города не только матерью-кормилицей, но духовно-нравственной первоосновой. То есть распад села всегда и во всех случаях становился первопричиной распада и гибели цивилизации. Я понятно объяснил?

— Электроград умер, да здравствует Сельхозград? Так надо понимать? — так же, не поднимаясь из кресла, гортанно и вызывающе, с явной ехидцей выговорил Егерь. — Да и город наш недалеко от села ушел. Куда больше аграрный, чем индустриальный…

— Суть не в названиях города, но в содержании его назначения, точней, предназначенности… Сегодня наш город не имеет этого статуса. Он сам по себе, район сам по себе… А как Центр — город мог бы сосредоточиться на аграрной политике и… экономике. Булка хлеба, знаете ли, конкурентнее… утюга.

— Это да… — согласился в тон его голоса Егерь. И с новой ехидцей добавил: — и даже балалайки.

— И даже… книги. Живот превалирует над духом. Ещё вопросы? — Афоня заметно завелся. Зал молчал. — Спасибо за внимание, — оратор сошел с зал.

На смену Афанасьеву из зала поднялся художник Крупский. Не приглашенный на сцену, он, вероятно, знал: не остановят. Эту личность Шкалик тоже знал, ещё со времен ПроМЭ: оформлял плакатами въездную территорию СКТБ. Неужели тоже неформал? Художник подслеповато глядел в зал и молчал. Наконец, пошевелил пальцами руки и сказал:

— У меня нет никакой концепции. Но хочу сказать… Мы тут который раз собираемся, с благородной целью: помочь отечеству как-то обустроиться в капитализме. Так я понимаю? А чем нас не устроил социализм? Как участник антифашистского сопротивления, был лично знаком с Леопольдом Треппером, известным в истории под псевдонимом Большой шеф. И был потрясен этой личностью. Например, он говорил: «Под руководством Сталина наша страна стала мировой империей. Именно он достиг цели, к которой стремились поколения русских. Коммунизм исчезнет, как бородавка, но империя — она останется!» Наверно, Леопольд был прав. Коммунизм-социализм почти дали дуба. Но что изменилось? Люди те же. Порядки… почти… не меняются. Кстати, часто Леопольд сожалел: «Ах, если бы Сталин не был большевиком!». И ещё… В те далекие годы Леопольд бывшему власовцу сказал фразу, над которой я потешаюсь все эти годы: «Да, ты войдешь в историю, но через задний проход». Как бы нам тоже не… того… Впрочем, чем чёрт не шутит… Передаю слово следующему оратору. — И осторожно ступая, сошел в зал. Не дожидаясь вопросов. Их и не возникло. Возможно, оторопели от посыла его речей.

Шкалик тронул плечом Якличкина. Выразительно посмотрел на него, предлагая взять слово. Юрий Иванович зачем-то оглянулся на зал, обращая на себя внимание. Поднялся из кресла, поднял руку.

— Разрешите? — и тоже не получив ответа, прошел за трибуну. — Уважаемые коллеги… Давно хотел присоединиться к вашей… к неординарной группе провинцев, всерьез озабоченных будущим города, тас… скать его перспективами. Меня зовут Юрий Иванович, инженер-геофизик, учёный-уфолог. Работаю над проблемами необъяснимых явлений. Весьма заинтересован современной политикой страны, соответственно города. Есть свои соображение по качеству проводящихся у нас реформ. Могу быть полезен… Недавно узнал о вашем… о диспутах на эту тему. Вот пришел… со своим сподвижником, господином Шкаратиным. Покажитесь, пожалуйства. — Шкалик, изумленный приглашением Якличкина, нерешительно полуподнялся-опустился в кресле. Краем глаза увидел, как недоуменно и с изумлением переглянулись в зале Егерь и Володя Волков. Проникся новой волной благодарности к Юрию Ивановичу.

— Наша, если позволите, фракция… готова участвовать во всех мероприятиях вашей группы, города… Прошу мое предложение считать официальным заявлением! Тас-скать, на благо города и отечества. У меня, собственно, на сегодня всё… — он несколько секунд ждал не то реплик, не то вопросов, но не дождавшись реакции зала, вернулся на место. Взволнованным лицом обернулся, посмотрел Шкалику в глаза. Ну как, мол, я? Шкалик скорчил одобрительную мину лица.

Вслед за Якличкиным на трибуну вновь вышел Нечкин. Подбоченился, потянул время.

— Отвечу некоторым уже выступившим. Мы тут собираемся не баклуши бить! У меня нет времени на болтовню безрезультатную. Концепция! Давайте вырабатывать продукт! И прошлый раз, расходясь, мы это решили. Наши дискуссионные речи должны быть концептуальны! Это принцип. Не берите слово, если у вас не… не… срослось. Если нет концептуальных выкладок. И по форме: прошу на наши дискуссии приходить… без детей, как обременительных деталей. Ладно. Мой тезис: тред-юнионы. По конституции у нас власть принадлежит народу. Но во всем мире этот принцип не реализован. Ни в кап странах, ни в соцлагере. Низы пролетариата забиты, неорганизованы… ни партийно, ни ещё как-то. Основной причиной несостоятельности является раскол рабочего класса. Но вот именно на этом расколе произошло в отдельных странах, это я вам как учитель истории говорю, выделение из среды рабочего класса слоя, монополизировавшего новую форму организации рабочих — тред-юнионы. Наверно, учили про них в школе, в курсе истории? Вопросы? Будьте активны, пожалуйста. Предоставляю слово господину… ага, Алфимову.

— Ах-ха, — сказал, словно кашлянул, человек, взошедший за трибуну — спасибо за приглашение. Говоря по существу затронутой темы, концептуально, как выражается наш председатель собрания, предлагаю рассмотреть мою идею о некой форме объединения группы лиц, а точнее, всех избирателей города. Как некоторые из вас знают, я несколько лет возглавлял в горсовете Центр аналитики и прогнозов. Где с коллегами и депутатами Горсовета изучали проблемы коммуницирования, управления городским хозяйством и тэ дэ. Ныне Центр закрылся в связи с происходящими событиями, но мы можем бы быть полезны и далее.

— Так изложите ваши соображения по, как вы сказали, по… форме…

— Ах-ха, не извольте сомневаться. Предлагаю учредить так называемую Ассоциацию избирателей. Это общественная организация, призванная объединить, как теперь называется, электорат. То есть всех нас, имеющих право голоса. Попытаюсь углубиться в тему… Когда была оттепель, Хрущев отказался от диктатуры пролетариата. И нас призвал… следовать… Как вы знаете сейчас тон в политике задают либералы, либерал-демократы… Так называемые новые русские. И нас с вами в новой России призывают строить демократию буржуазного типа. Помните, в уставах компартии и комсомола был принцип так называемого демократического централизма? Подчинение меньшинства большинству. На западе построение демократических государств осуществляется давно и успешно. Вот и нас призывают… строить демократию — власть большинства. Большинство — это народ, то есть мы с вами… все. Ну, или почти все… Когда мы идем на выборы у каждого из нас нет полной уверенности в вопросе «за кого я буду голосовать»…

«И бу-бу-бу… бу-бу-бу…» — Шкалик поймал себя на чувстве раздражения. Не мог уследить за мыслью оратора! Оглянулся на Якличкина, обозрел лица в зале. Кто-то шептался с соседом, кто-то откровенно дремал… Девочка качалась в деревянном кресле, меланхолически стукая сидушкой. Слух резало всем, кроме мамы.

— Ему в городе кличку дали: Социолог. — ещё раз на ухо шепнул Якличкин. Шкалик, тряхнув головой, словно бокалом с шампанским, вспенивая мыслительный процесс, вернулся взглядом на Алфимова.

— И как же нам определиться, точнее, выбрать правильного депутата, главу города, или целую партию? Для исполнения этого мы и создадим Ассоциацию избирателей, такой орган, который, как аналитический Центр будет изучать кандидатов, их программы. Проведем учредительную конференцию, напишем Устав, подработаем Положение, избирём рабочие органы… Уверен, с этой Ассоциацией мы в нашем городе установим лучшую представительско-исполнительскую структуру властей. Как вам такая идея?

— Извините, х-хотел бы вернуться к п-предыдущему оратору… о Сельхозграде… Вопрос такой: так в-вы за колхозы, или за… кого… в деревне? За крестьян-единоличников? Тут бы я вас п-поддержал… — в зале поднялся сутулый высокий мужчина. Слегка заикаясь, задал вопрос, выжидал ответа. Недалеко от него из кресла выскочил Афоня, заторопился, было, к сцене, но на полпути столкнулся с… девчонкой, кинувшейся под ноги. Афоня с изумлением остановился. Оглядел зал в поисках родителей дитятки. Повернулся к залу и стал отвечать на вопрос:

— То, что происходит с деревней современной России, общеизвестно. Деревня умирает. Её вымирание — это как смерть матки в пчелиной семье. Падает мораль и нравственность. Дети становятся обузой, Рождаемость катастрофически падает…

Внезапно на сцену вышла огромная рыжая кошка. Рыжик!.. Любимица Якличкина, «друже-хитрюже», выдрессированная Шкаликом на игру в футбол с шариком конфетного фантика… Вальяжно — из угла в угол — прошагала сцену, не обращая внимания на диспутствовщих неформалов, в одно мгновение скучковавшихся в испуганный кружок. Шарахнулись кучкой, как от танка. Кошка, подобно тигру, шла мимо них, не глядя вокруг. Шкалик швырнул ей фантик, скатанный в шарик… и очнулся…

Задремал, политик хренов!.. Очнувшись, проморгавшись, осторожно глянул на Якличкина, в зал, на сцену. Никто не видел его дремоты. Не дошло дело до… стыдно подумать… храпа. Кошка исчезла.

Неформал Афоня что-то ещё говорил, говорил, вещал, уцепившись руками за свою шляпу, как за гашетку пулемёта. Шкалик содрогнулся телом, глядя на Юрия Ивановича. И тот, с вызовом же и негодованьем во взгляде, пялился на Афоню. Мол, что он несет, оратор с рынка. Вздыбил ползала. И ведь — слушают!.. Егерь в том числе. Волков… Этот, впрочем, слушал, вероятно, соглашаясь с оратором: в губах бродила улыбка…

Но с другого конца зала в позицию супротив Афони вышел тот… неказистый… из Малой Нички, кажется, Новосадов. И громко возразил Афоне:

— Позвольте с вами не согласиться! Страна распадается не из-за деревни! Я в деревне живу. У нас и картошка, и мясо… Даже лишка есть… детей рожаем, учим уму-разуму… И… государство не может распадаться вопреки воле народа, в том числе колхозного. Народ у нас власть! А чинушники… это исполнители. Да мы их, да нам бы только волю, да права… — и понес ахинею. Тут уж Шкалик не выдержал:

— Позвольте с вами не согласиться! — он громко выговорил в сторону ничкинского трибуна. — Распад страны вопреки воле народа может происходить… Вот я — народ. Кто у меня спросил? А распад, как вы говорите, идет. Вопреки моей воли, желания… Как же так? — и сам изумился своей выходке. Зачем высунулся?

— Чо?! — Валера Новодворский трепыхнулся, потрясенный перебивом своей филиппики. — Вы что… открещиваться… изволите? Как черт от ладана? В упомянутом референдуме вас спросили: «Поддерживаете ли Вы обновленный Союз?», а вы что? Не участвовали? А, во-вторых, в Красноярске пришли на референдум семь десятков… процентов населения, и только пять десятков сказали: «Да»… Это как? Кто вам не давал… волю изъявлять? Молчите?.. Ладно, проехали. Я все сказал, что думал.

— Так он… и не народ. Какой народ без царя в голове? Это мы народ — поддержал диалог зала Егерь. Не шевельнувшись в кресте. Не вставая. — Народ у нас созна-а-тельный…

— Мы все тут — народ. Зачем делиться на… лояльных и… поперечных, — выговорил полный мужчина из зала.

— …маргинальных? — перебил Андрей Нечкин — Мы народ: много национальный, разный… Не всегда единомыслящий. Поддержу господ из зала: нашу волю не всегда спрашивают. Хоть на выборах, хоть на собраниях. И тогда мы выходим на площадь… с вилами. Зачем же до этого доводить? Напомню о трэд-юнионах. У них есть договор с властью. И действуют строго в рамках закона… договора. Может, их опыт и нам пора применить на практике?

— Ах-ха, у нас тоже есть профсоюзы. И договор. А правила почему-то не работают, — перебил, поддерживая разговор, Алфимов, — а трэд мы, или не трэд — это ещё наработать надо. Для этого нужна повседневная практика…

— …в Ассоциации избирателя? — ехидно перебил и Нечкин.

— Можно в союзе, партии, движении, наконец!.. Ассоциация чем не угодна?

— Господа, мы уклоняемся от темы в разнородные частности. Давайте вернемся к концепции. У кого есть таковая, прошу на сцену, — зал не реагировал. Нечкин выдержал паузу и завершил:

— На этот дискуссию закончим. Предлагаю осмыслить сегодняший разговор и на следующей дискуссии… а это у нас выпадает на последнюю пятницу месяца… Впрочем, кто не хочет ждать пятницы, приходите ко мне на чай в школу. Буду рад выслушать и поспорить.

— …и ко мне, на рынок! — выкрикнул с места Афоня.

— …а ко мне домой, — добавил Алфимов.

— Можно и к нам с товарищем, — неожиданно вызвался Якличкин, — это квартира номер тридцать в доме напротив элтэпэ — чем вызвал неожиданный смех всего собрания, уже расходящегося их зала.

— Кстати, у нас чай… с чагой, целебный, — снова рискнул подать голос Шкалик. И тоже напросился на откровенный хохот…

Народ из зала потек, как лучи заходящего солнца…

— Потолки добели… до завтра. — Якличкин пожал руку Шкалику. Уходя, добавил: — И это… Изложи на бумаге… твою концепцию перестройки. Что нам делать-то?

— В видеосалон сходить бы…

— А… Ты же больше по другим органам. Ну, будь.

Шкалик понуро брел домой, перебирая в памяти прошедшую встречу. Из всех речей тронул искренностью Крупский. За этим человеком, вероятно, кроется масштабная биография. Напрягли Егерь и Волков… Зачем пришли? Из сказанного ораторского набора общих слов, наверно, поверил бы Афоне. В его языке угадывался слог научного человека. Проницательного и способного к анализу. Да и к неким актуальным предложениям. Как хорошо сказал о… городе, способном возродиться на корнях деревни! Об несостоявшемся Электрограде, замахнувшемся на роль индустриального гиганта. Прав, очевидно, Егерь, вышутив его имя в деревенский облик — Сельхозград…

«Если что, пойду по этой стезе» — с внутренней убежденностью решил Шкалик — «Не на пустое же дело деревня меня породила…»

Ноги не понесли его в арендуемую комнату, но и идти было некуда. Дома ждал только Рыжик, котяра игривый. Да небеленные потолки. Закатиться по старой дружбе к Мишке Тахтобину? Пить придется. Н-да, друганы рассосались, как непознанные явления. Минька Лом живет где-то у Тоськи. К Емеле и Нилычу не полезешь на брудершафт. Пора заводить новых братанов… Алфимов выдал идею Ассоциации избирателей, электората, как теперь нас величают пресса и политиканы всех мастей… В лидеры метит? Или в этой идее есть рациональное зерно? Вождь Алфимов… вожак… секретарь… председатель… Это его характерное «ах-ха», в котором улавливается высокомерная оценка собеседников, наверно, портит харизму… «Социолог»… шепнул на ухо Юрий Иванович, словно пригвоздил вождя к плахе. А тексты Алфимов говорил правильные… Тут Шкалик внезапно вспомнил… апокрифы, свалившиеся на него с небес. И его, слабо выковывающуюся, идею собственного вождизма. Что их роднит, или… рознит с Социологом?.. Лидерство, вождизм!.. Вот и квартирный благодетель его, товарищ Якличкин, болтал о том же…

Внезапный хлопок по плечу напугал до дрожи. Перед лицом вокник облик, божечка святый, Леньки… Бандита… С неимоверно разминутым ртом и лучистыми глазами. Сжатого в комок, словно перед броском… в объятья. Замершего в позе изумленного кота Рыжика…

— Зда-ро-ва! Жека! Ты откуда тут нарисовался? Иду себе, значитца, по Народной, на счет пожрать промышляю и вдруг, ё-ка-ла-манэ!.. Это же ты, царела, ёшь твою в рыло?!.

— Лень… Ты? Точно ты? Ты как тут? А я думал меня снова… плахой на пилораме… Глазам не верю! Точно Бандит! Здравствуй, давай обнимемся чо ли?

Они тесно на секунду приникли друг к другу, тискаясь и ерепенясь. Откачнулись и на мгновение замерли, замолчали. Эта встреча, спустя… целую жизнь, да не где-нибудь, а в Провннске, куда каждый из них попал, ничегошеньки не зная друг о друге, случилась как счастливое наваждение. Ленька узнал Жеку по складу фируры, той, прежней, не согнутой временем в дугу, молодцевато-крепкой, устойчивой на ногах… Возмужалой. Вспухшей статями до ладного сутунка, но поразительно родной и близкой. И, узнав, отвесил ему прежний, крепкий, по-деревенски отработанный, шлепок по плечу. И предстал пред жекиным изумленным взглядом…

— Лёнь, ты… не с того света? Мне же Шурочка сообщила, что ты… вроде… с дуба рухнул. Ну, то есть, с будуна сгорел.

— Злые языки. Ну, было пару раз… Лекари откапали. Так ты же тоже в какой-то Борзе горел! Или ишо толковище было, что тебя байкеры колесами истолкли. Это как? Дважды с того света воскрес?

— Ага, бабы насочиняют…

…Раискин подарок, мячик, спасенный Ленькой, рыбальские походы на Борозду и Протоку, чика и пристенок у старой церкви, школьные шебутные потасовки… Мигом проскочило в женькиной голове — или по сердцу? — мимолетное облако памятных минут, туго спресованное в умилительную копну счастья. Лёнька зализывал его ранки. А, да, бинтовал потом коленку своим оторванным рукавом… Часто, засыпал на женькиной крыше, на соломенном матрасе, под дохой, неистребимо пахнущей… чем они пахнут?.. Его не искали. Знали, у Женьки… не пропадет. Маманька его так сберегала от лютого отца… или отчима… Для порядка всё же поругивала Шкалика и его мамку, мол, приворожили чо ли… Однажды, дурачась игрой в ножички, Ленька посёк себе нос… Женька, выгораживая друга, взял вину перед ленькиной матерью на себя. Попало обоим.

— Ты помнишь, как я тебе нос посёк?

— А я тебе… карман от фуфайки порвал.

— Пошли, что мы тут прилипли. Давай на Протоке посидим? Ты куда нить торопишься? — Шкалик подумал о комнате. Отмел эту мысль.

Два молодцеватых мужа шли по улице. В кустах трещали воробьи. Натоптанные тротуары ластились под ноги. Полуденное солнце лениво заглядывало в глаза. На лицах мужчин гнездилось обоюдное удовольствие: встреча намалевала… Они изредка переглядывались, смакуя мгновение — неожиданное счастье увидеться в кои веки. Как будто и не было десятков лет смурного времени, разметавших друзей детства по незримым сторонам. Могло и — навсегда. Или для чего-то они ещё нужны друг дружке? Пересеклись же! Не случайно поди…

— У меня через час автобус… на Городок. Надо бы ещё отовариться. Ну да ладно, айда… Тут за углом есть бочка с пивнушкой. Будешь… по кружке?

— А давай… Ты в Городке ошиваешься? Или живешь? Как я не знал! Чем занимаешься?

— Так я… В общем, бизнесом. Мы с Галкой на Туву газик шесдесят шестой гоняем, с продуктами да бижутерией. Ничо так идет. Потом на Монголию выйдем и на Китай. В общем, по идее… думаю в олигархи выбираться. Ты–то где? Чем промышляешь?

— Вона как? В олигархи… Лёнь, ты часом не сдурел? Эти жлобы, олигархи то бишь, в конкурентной резне мать родную не жалеют. Знаешь про Гадулича?

— Не, это ты не в курсях. Пошли, я те всё на пальцах раскладу. Погоди, так ты где промышляешь?

— Сейчас на вольных хлебах. Экспедицию оставил. Там закат приближается. В артеле работал, да только по нолям… почти. Думаю, в политику подаваться. Сейчас с ниферами встречался.

— Что за звери?

— Политики разные, кто из прошлого, кто городскую власть захватить мечтает. Ну и я бы — на подхвате.

Слушай! Это идея! Давай подробнее… Сам бог мне тебя, старинушку, подкинул… Мы с Галкой тоже в депутаты сельсовета намылились…

— Галка — жена?

— Познакомлю как нить. Чур, я за пиво плачу?

— Обижаешь. Хотя… я на мели. Извини, коли что… Лёнь, а это точно ты? Какой ты стал… солидный.

Глава вторая. Солидные люди

Категория солидных людей не исследована наукой. Нет по ней ни статистики, ни аналитики. Не писаны рецепты кухни, по которым можно сделаться таковыми чертяками. Кажется, солидность не увязана ни лингвистически, ни социально, ни политически со статусом важности, знаменитости, или, хотя бы, с расхожим понятием «хороший»…

Вероятно, общественное сознание не озаботилось на сей момент обузой изучать эту плеяду людей. Нет, мол, нужды. И делов то… Плевали мы со своей колокольни! Да и категория эта, если верить собственной интуиции, не есть непреложная истина, каковой, например, называются и существуют когорты гениев, признанных талантов, выдающихся деятелей… Или плеяд, совокупным мнением меченых унизительной коннотацией: диссиденты, оппозиционеры, политиканы…

У вас есть возражения? Блудливость моего пера топорщит вашу кожу? Не хватайтесь за сковородку: давайте разбираться…

Присядем здесь, на скамье под клёнами, в тени бетонного памятника вождю пролетариата. Любимое место парочек и компашек. Возможно, аура окружающего шара — химия запущенного парка, цемента, асфальта и пасмурного неба — наведет на желание освободиться от чувств тоски и одиночества, закинуть в прорву грядущего времени мечту о непременном счастье. Вождь отвернулся. Но, вероятно, подслушивает каменным затылком. Акации, как ниши для улавливания мысли, свилевато выстроились в шеренги заборов — почетный караул прохожему. Ни воробья. Ни собеседника. Ни гласа божьего из пасмурных небес. А, может, и хорошо.

…Безусловно, солидные люди существуют. Точно меченные клеймом особи, они попадаются нам в толпе, мелькают в прессе и на экране, сидят в кабинетах, кабаках, или найдутся — в крайнем случае — в нашем рафинированном сознании. «Он солидный человек» — изредка ловишь себя на мысли, наблюдая воочию какого-нибудь прохиндея, ловко манипулирующего нашим сознанием. — «Гладко и по делу режет правду-матку»…

И воодушевляешься надеждой, мол, не всё ещё потеряно, пока рядом живут и тратят свой ресурс этакие солидные люди. Интересуешься ими, впечатляешься разницей с какой-либо иной личностью, которая утром пересолила суп, или покрыла мир матом… — обнародовалась не солидно.

Что за люди эти солидные личности, так и снующие наособицу промежду прочих? Как вырастают в индивидуумов из обычной толпы, окружающей нас, простых, по жизни? Чем полезны или опасны?..

Вероятно, вот-вот назреет неотложная нужда изучать этот людской феномен во всей его многоликости и разнородности.

Пока же, ничтоже сумняшеся, подсобирываем базу данных…

В писательском воображении таковые люди, замыслив некое дельце, съехались в провинциальном центре на день-другой. Стояла пора апрельской весны с её бодрящими сквознячками и солнечными бликами, купающимися, подобно воробьям, в лужицах парка.

У двух из трёх дядек, вольготно притулившихся на парковой скамье перед памятником вождю мирового пролетариата, между ног стояли лакированные трости с закруглёнными рукоятями. Остальные обходились без опор. Но что-то неуловимое таки объединяло их в одну колоритную композицию. Чёрте что…

Одежка выдавала фасон дядек с головой: длиннополые пальто, из которых свежестью струились отутюженные брючные гачи, изящно ниспадающие на лакированные кожаные туфли. Верха их упитанных фигур покрыты, сообразно возраста и положения, кожаными же картузами, завершенными крупной пуговкой, или без таковой. То, что таится под верхним облачением дородных тел, описанию не поддаётся по причине глухой застёгнутости на все остатние пуговицы. Руки же, пухлые, белые, подобно гигантским пельменям, слипшимся в вареве или одиночными… опирались на трости. Подбородки, не менее внушительные матовостью и кольеобразным абрисом, лежали на руках, как древние храмовые остовы. Все это архитектурно-антропологическое единство тел и облачений в писательском воображении рисовало колоритную группу мыслителей и… решателей, как скульптурную композицию времен падения Римской империи.

Они грузно сидели на скамейках парка, но иногда порывисто наклонялись, полуоборачивались, поднимали холеные подбородки, жестикулировали руками, ухмылялись и даже похохатывали, пикировались, совсем как ученички на переменке между уроками.

Прохожий люд, торопливо топчущий парковые асфальты, глазел в акациевый прогал, откуда доносились возгласы прений, с любопытством или равнодушием, а то и вовсе не ломал шею в попытке лицезреть и зафиксировать. Ему, постороннему люду, знай он солидных дядек, или не знай, было на их замыслы и промыслы — наплевать и растереть. Вот дядек тех… хм-м… к потоку прохожих тянуло вихревой воронкой. Нос держали по… струнке главной парковой аллеи. Хоть и вращали шеей, хоть и отвлекались на девичьи профильки… На эту, с собачкой на поводке, на ту, притулившуюся к недорослю. Особливо — на горласно-хихикающих и крашенных. Но и те, и другие, и не явившиеся на смотр, как ни обидно, не пели, не услаждали слух, не гармонизировали шумы провинского уха…

Вероятно, как и в достославные встречи на территориях других провинциальных центров, озабоченные люди вновь съехались совещаться и что-то решать. Рожать… рыночные идеи. Замысливать ли делишки, которые, в конечном итоге, тоже придется воплощать. Масштабы дел и проектов у категории солидных людей, без сомнения, внушительны. Даже, зачастую, краеугольные. Требующие осмысления, обговорености и раздела полномочий.

Вождь мирового пролетариата, если бы обладал мистической силой проникать в замыслы нескончаемых прохожих, глядя на колоритную тройку в парке, подивился бы… Ему, в его звании и величии, и в голову не приходили такие делишки и таковские их разрешения! Если и приходили, то повергали в искренние смущения и негодования. Что он слышал?!. «Народ местной вотчины, в рамках электоральной зависимости, нужно убедить или… разубедить! Мол, мы — свои, а конкуренты — чужие! Нас вы знаете, а другие — скрытны! Такие как мы — годны, чужаки же — не зарекомендовались… И первое и второе, и третье правила — применять на деле, как пилюли от ОРЗ. Иначе пошли вы на…». Слушал и уши его каменные в трубочку заворачивались. А ступил бы с постамента, как тот, легендарный, Каменный гость, да шурнул эту шайку деляг навороченных!.. Не ступил, не шурнул. Вероятно, призадумался о собственном подвиге, водрузившим его на этот постамент, и, возможно же, ядят тебя черви, утрачивающим незыблемость.

В городе Провинске власть не переменилась. Точнее: не ретировалась, утратив честь и незыблемость трона, но ротировала на треть и более. Номенклатурные лица, переменив убеждения частично, либо на обратные, перекрасились в инородные цвета: с красно-алого на триколор, с белого на коричневый… Перелицевались… Коммунисты в большевики, демократы в либералы, нацисты в фашисты, и другие в других. Перекрасились, перелицевались, перестроились, обрушив стабильность и обрекая город на раздрай и неопределенность. Поставив власть, да и промышленную экономику, в их реформационном состоянии, на грань грядущих обрушений. Слава богу, без уличных и кабинетных боев. Не избежав в ходе реформ трагедий личных судеб. Как подметил в своих мемуарах главный чин номенклатурной иерархии утраченного отечества «главную опасность представляла не „номенклатура“, перекрасившаяся под демократов… Главная опасность исходила от ближайших соратников, новых лидеров, как бы вынесенных парламентской волной и очень быстро полюбивших власть и её атрибуты…»

Эпоха слома, если не была дюже кровавой, то все же не избежала утрат: массово закрылись малые и большие предприятия, экономика пошатнулась инфляцией и стагнацией, разгулялся бандитизм, возникла повальная безработица, «ваучерная приватизация от Чубайса» обокрала народ. Началась чехарда с выплатой зарплат, пенсий и пособий. Шоковая терапия…

В отечестве все-таки не удалось обойтись малой кровью: шла война в Чечне… Полыхнуло в Карабахе…

— Лады! — старший по солидности и авторитету гулко хлопнул пельменными ручищами о коленки, и уперся в них, чтобы встать со скамьи — Славно порешали, господа! Продуктивненько! Предлагаю отметить труды наши тяжкие рюмочкой водки! Давайте-ка забредем к Терещенке в «ПровАл»! Обещал поляну со шкаликом и девчонками…

Мужики, покряхтывая, напружинивая торс и ноги, деланно охорашивались, потирая руки, снимая скованность тела. Потянулись нестройной шеренгой по тротуарчику. Каждый держал себя обособленно. Не сливались в компанию, или компашку. Держали дистанцию. Однако, каждый подсознанием чувствовал свое место, ранжир, и подстраивались по собственному рангу так же точно, как материки в океанах.

Встречные и попутные прохожие, обегали их, как естественную преграду, подчас не оглядывая и даже не видя их ломанный строй. А кто и оглядывал, и видел в городском антураже колоритное шествие, тот, мимолетно удивлялся и тут же напрочь забывал об увиденном до самой смерти своей.

По улице мужи шли энергичнее, словно куда-то поторапливаясь, ещё более расстроившись из шеренги почти «в затылок». А тут и вовсе потерялись ансамблем среди горожанской толпы.

Вот и «ПровАл». Тут они вновь объединились кучкой. Их узнали. Волна внимания колыхнулась по залу и особенно по кухне. Опытные официанты тут же переглянулись… с Верой, миниатюрной куколкой, той самой из них, которая завсегда обслуживала солидную категорию посетителей. Вера сомлела на секунды, но собралась и, поправив полотенчишко на ручке, выпорхнула к вошедшим. Они уже подошли к своему столу, и рассаживались, всё-так же — по ранжиру и рангу.

— Доброго дня, господа. Рада вас видеть. Разрешите предложить… морс? Фирменные напитки, или… что покрепче? Вам накрыть, как… всегда?..

— Доброго здоровьица, Верочка, — за всех ответил Валерин. — Принеси пока холодненькой минералки. И накрой скоренько, как обычно. Жрать хотца.

Верочкины надежды рухнули: надолго засели. Потом Терещенку вызовут. Потом девчонок поволокут. Как они все… надоели!



…Сергей Иванович Валерин баллотируется в депутаты. Неважно в какие и когда, но так случается, что натура солидного человека побуждает его предпринимать все возможные шаги в политических перетрясках. Отечество взывает, партия ли требует инициативы… Да и душевные порывы порождают инициативы. Происки грядущего времени понуждают пребывать во всевозможных акциях, реакциях, провокациях. А как иначе? Враги, усвоившие иные стереотипы убеждений, не дремлют на отечественных ристалищах и за рубежами. И не дай бог не напихать им палки в ступицы, не дай им прошвырнуться вдоль твоих территорий, меченых, извините, солидными котами.

Пока ехал вчера через весь город в ДК Свердловского района, куда его пригласили на собрание местных депутатов, «стоящих на демократической платформе», Валерин, уставясь отсутствующими глазами в улицу, думал о… О чем он думает? В этом хаосе творящихся перемен трудно улавливать канву золотой нити… Платформа встречи была эклектичной: умещались в ней и экивоки вчерашних неформалов и казенные доклады ученых, внедряющих «хозрасчетные отношения» в практику предприятий, и реваншистские призывы коммунистов, которые соглашались, что «перемены назрели, и… убрать из Конституции статью «о руководящей и направляющей роли…»… И все-то они — борцы за права человека, за справедливость, за свет в конце тоннеля, за… за… за чистоту окружающей среды. Не просто люди, выражающие недовольство у себя на кухне, это — депутаты, недовольные, как и он, творящимся хаосом и желающие радикально всё менять. И каждый считал, что знает, что делать. Но не мог сформулировать — как.

Во вчерашнем автобусе, на обратном пути, Валерин и подумал первый раз, что не зря ест свой хлеб. В тех структурах, где руководят старые партийные кадры, дисциплина и порядок сохранились до сего дня. А вот в новых — меньше порядка и дефицит исполнительской дисциплины.

В автобусе летают мухи… Не вороньё, слава богу. В кафешках «новых русских» еда невкусная и… очереди. Зато либерал-депутаты с энтузиазмом осуждают проблемы города, предлагают свои решения… Жизнь бьет ключом. Часто по голове.

Когда и как это началась у Валерина его событийная биография, вероятно — сам не помнит. Отныне он записывается в группы, фракции, депутаты, вступает в движения и партии, словом, баллотируется — интуитивно.

А ведь как скромно начинал…

…………………………………

— Серя, пошли на Енисей: лёд тронулся.

— Не. У меня экзамен во вторник. И это… не зови меня Серей.

— У всех экзамены да курсовые… Успеем. А лёд ждать не будет!

Солнце лучило сквозь сатиновые занавески на окнах общаги Сельхоза. Отдельные его стрелки лапали за глаза, вызывая улыбки, смешки и зуд в коленках. Сидеть в комнатах — мука садистская. Толик Прохоров с Петькой Терентьевым сдались уже поутру: а, успеется с зубрёжкой. До экзаменов в их группе — как до луны. Зубрила Валерин — неисправимый мудак. Завзятый отличник, чем и раздражает. Хоть и выпускник. Друг, называется… Парни допили чай, натянули кеды.

— Се… Это… Может, в академ пойдешь? Потом вместе диплом писать будем… Ладно, корпи уж. Мы тебе про ледоход все картинки потом расскажем. — ехидно подначивает детина Прохоров. Стройный, даже поджарый, гибкий, как черемуховый стволик, Толик втайне завидует Сереге. И не упускает случая позлить его. Петька — толиков друг. Это надежная опора. На поводу пойдет даже в холодную воду. Хотелось бы и Валеренку за собой таскать, а не ведётся, зараза… — Не передумаешь? Там пиво давать будут.

— Катитесь, — хмуро отказывается Серега. — Мне ещё в комитет надо. — Сергей Валерин, к слову сказать, ещё и комсомольский комитетчик. Выбрали за усидчивость и хорошую учёбу. Чем-то там заведует. Кажется, той же успеваемостью.

У Валерина последняя сессия. Скоро госы и… диплом. Всё идет, как нельзя хорошо. Выпускной бал, потом военные сборы, обмывка погонов и… Куда кривая вывезет?

— Сёга, ты про сидераты не забыл? — уже на пороге припомнил Петька Терентьев. — Обещал! Распиши, как по писанному? Нам, механикам, ни к чему, но вдруг кто спросит. Дашь вечером?

— Сами учите. И катитесь… по Малой Спасской. Некогда мне. Колхозника Мужайлу возьмите, из тринадцатой. Он такой же, как вы… сельский романтик. Да идите уже, мухи… зудливые, — раздражается Серега Валерин и по девичьи заслоняет лицо учебником.

Парням ещё пару лет в Сельхозе париться. А потом, как обычно выпускникам — в колхозы, по распределению… Отдавать родине долг. Только бы дотерпеть! Поскорее избавиться от альма-матер…

Город поднадоел. Духота общежитская утомляет до одурения. Хотелки перемен, выползающие из щелей вместе с пробудившимся весенним зудом, гонят на просторы, в поля, в луга… Девчонки деревенские… Картошка… досыта! Э-эй, свобода, роди нас обратно!

Наконец, назойливые однокашники ушли. Валерин же углубился в учебники. Хоть и не лежала, душа к этой профессии, хоть и знал он, что не будет, кажется, никогда аграрием.

Пример агронома Сидорова, читавшего в Сельхозе лекции по истории партии, подсказал ему идею. Надо пойти в учёные!.. Или в чиновники, как минимум. Но как? Главное на сегодня — красный диплом. А там что-то решится. Руководитель диплома обещал хлопотать. И Сергей неистовой занудой зубрил параграфы…

Такие они, комитетчики.

— Валерк, айда ледоход смотреть! Тебе Валеренка дюже рекомендует. Грит, мол, Мужайла та ещё штучка… сельская интеллигенция…

— Какая?.. Проходимец, небось? А правда, Енисей тронулся? У вас же экзамены! А у меня лекции. Да ладно, обождите, счас шнурки поглажу…

— А где твой друг, который здесь вчера ошивался, и кто он? По роже, вроде, китаец.

— Не, калмык, кажется, как Ленин. Мы с одной деревни, в одной школе учились. Шкаликом кличут. Он из Иркутска проездом был, отца ищет.

— То-то всё у нас вынюхивал. Кто да как, да почему. Говорил, в Сельхоз мечтает перевестись, на агронома. — выболтал лишнее Петька.

— Не, на геолога. Был Шкаликом, а я его в Скалу перевел. Шкалик-Скалик-Скала… Тот ещё… твердолобик. Далеко пойдет.

— Валерк, как думаешь, Сёга кем стать хочет? Главным агрономом, председателем, или парторгом в колхозе? — Прохорову всё неймется. Вот зудило! Все паутинки анализирует, будто скрепы человеческих связей. Тот ещё Фрейд из Сельхоза! Так и до связок земного мира допыжится…

Передвигаясь вприпрыжку, парни вышли на набережную Енисея. Здесь скопились толпы зевак. Река, вчера ещё буднично лежавшая подо льдом холодной лавой, очнулась, напружинилась напирающей массой, скрипела и тужилась, выпирая торосы льда с хрустальным звоном, словно незримый подводный баловник репетировал фокусы. Её шум навяз в ушах, заглушая городские автомобили. Парило легкой дымкой. Изумлённый городской люд — малый и старый — притормаживал шаг, подворачивал к берегу, кричал свои восхищения. Река торжественно двигалась, демонстрируя внутреннюю мощь и власть, шла, сравнимо с лавой вулкана, мимо зевак, горделиво не замечая их изумления. Внезапно на излучине стремнины из-под шуги вырос, громоздко возвысившись над рекой, серый ледяной торос округлой геометрии. Победно замер, словно вождь на трибуне, оратурствующий в полемическом раже. Толпою «народных масс» развернулся в фас… в профиль… и неистовым давлением водной стихии низвергнут в пучину до исчезновения в водовороте…

— И-их, чертяка! Пал смертью храбрых… — восхитился и… огорчился Петька.

— Что ты сказал? Парторгом? Бери выше. Наверно, секретарем цэка. Как говорит моя бабушка, «из грязи в князи»… Петька, ты кем стать хочешь? — опять за свое цепляется Прохоров.

— Композитором! Шучу… Кем тут станешь… А ты сам-то тоже в князи метишь?

— Не чапай… Я — как учили, механиком. Кто-то должен технику ремонтировать.

— Глянь, среди льдин-то кто-то тонет, кажись!

— Окстись! Это солнце бликует.

— Может, прокатимся на льдине? Как в детстве бывало…

— Пошли домой. Курсовую писать надо.

…Годы шли. Студенческая жизнь — рай на земле — заканчивалась у наших героев. Толик Прохоров провел летнюю практику на уборочной в колхозе. Всю осень был у него штурвальным на комбайне Сергей Валерин, будущий выпускник Сельхоза. Жили в домике для шоферов, шефов на отгрузке-отвозке зерна. Пили-ели из одной чашки. Притерлись друг к другу, как два калача на весёлке. Хоть и зубатились по пустякам. Хоть и откровенничали до интимного, мечтая о… земном. Но вернувшись в общагу, проживая последние семестры и сессии, охладели в былой дружбе. Не то надоели друг другу пикировками, не то в природе что-то разладилось.

Неукротимую надежду на возможность остаться в стольнем граде пробудил у Сергея Ивановича случай. Познакомился с заочником-агрономом Михаилом Гальченко. У того была последняя сессия. Высокий, поджарый, с молодцеватой походкой и улыбкой, ниспадающей с лица, точно маска шута балаганного, Михаил Богданович обращал на себя всеобщее внимание. Громко острил в столовой, задирал поварих.

Сергей подсел за стол к заочнику. Подал руку, как товарищу. Представился. Михаил на секунду задержался, но руку пожал и тоже назвался.

— За знакомство? — взял стакан со сметаной, как рюмку водки.

— Мне очень приятно, — ответил Сергей, — а давайте на ты? Я на третьем курсе, ещё в комитете вээлкасээм работаю инструктором. Вы откуда родом?

Они доели обед и ушли в скверик, где просидели около часа в беседе, открываясь в потайном, как обычно делают незнакомцы. Сергей признался, что втайне мечтает «заделаться политиком». Много расспрашивал о важных особах в крае, уже знакомых Гальченко по работе. Просил совета.

— Толцыте и обрящете! — посоветовал Михаил, как всегда криво улыбаясь. — Но при случае помогу чем смогу.

Помогать… или принимать помощь… Подчиняться по службе пришлось ему, Михаилу Богдановичу, засидевшемуся в колхозах на мелких должностях. Валерин же быстро вырос в цене в районных, а затем и в краевых структурах власти: от профессиональной к комсомольской, к партийной и политической… Был инженером, инструктором, партсекретарем, стал депутатом. Готовился в управленцы. В солидные метил люди. Но о Гальченко, случалось, вспоминал по-доброму. Судьба свела их в одном районе — на короткий период жизни. А когда баллотировался Сергей Иванович в депутаты от семи южных районов края, призвал Михаила на помощь, сговорившись взять его в помощники депутата… На платной, разумеется, основе.

И совсем уж тесно, дружески сошлись, когда Валерин баллотировался в губернаторы региона.

Сотоварищей же по комнате, как ни странно, Сергей Иванович вспоминал мало. Встретился с Прохоровым нечаянно, в забубенном Провинске. Анатолий Иванович специально пришёл в горком партии коммунистов на встречу с кандидатом в губернаторы. Оказать посильную помощь.

— Здравствуй, Анатолий, — только и сказал кандидат, заприметив Прохорова. Не ойкнув, не окнув, не изобразив на лице мину впечатления. Даже не сделав шаг навстречу, продефилировал на крыльцо горкома.

— Здравствуй… — вслед ответил Анатолий. И тоже не шелохнулся с места, словно приморозило его к асфальту. Озадачился, впрочем, мыслью: за кого же ему голосовать, если… такой коленкор?

Озадачились и мы: как в природе человеческой могли происходить такие несуразности? Вернемся, пожалуй, к категории «солидные люди», разыскивая подробности про карьеру Михаила Гальченко. Авось, прояснится.


Бесплатный фрагмент закончен. Приобретение книги первой возможно по переписке с автором по почте:  alkobo950_v@mail.ru

(Продолжение читайте в Алексей Болотников ППП...)