Крестник Господа. Вопл. N407. Корабельная практика

В Атлантическом океане в октябре было не просто тепло – скорее, жарко. Чего не скажешь про Севастополь, откуда мы отошли на УК «Перекоп» чуть больше чем две недели назад, там почти все время моросил мелкий противный дождик, а температура редко поднималась выше восьми – десяти градусов по Цельсию. Сейчас почти все курсанты с разрешения командира корабля и училищного начальства загорали на третьей палубе, сняв с себя тропичку , и оставшись – кто в семейных трусах, кто все-таки в синих форменных шортах, а некоторые в предусмотрительно прихваченных из дома плавках.
Я, несмотря на то, что уже пять лет носил военно-морскую форму – сначала два года в Нахимовском, и вот уже три в высшем училище имени Феликса Эдмундовича Дзержинского, а может именно поэтому, морскими походами не бредил, и корабельная практика была для меня вовсе не долгожданным, а скорее просто обязательным мероприятием. Никогда меня не манили моря и океаны, дальние страны и необитаемые острова, но значок «За дальний поход» получить хотелось всем – и мне в том числе, да и похвастаться потом, что обошел вокруг Европы, побывал в Африке, наверное, будет приятно.
Обалдеть! Мне нет и двадцати! Вот в чем несомненная прелесть моих перевоплощений, так это в том, что я всегда могу почувствовать себя мальчишкой. Особенно это заметно на контрасте с шестисотлетним Ноем. А тут – никаких морщин, никакого пуза, подтянутая фигура, эластичные мышцы, все тридцать два зуба на месте, и хотя есть несколько пломб, но нет ни одной коронки, энергия бьет через край. Красота!
Нас, курсантов Дзержинки, разместили на второй палубе в десятиместной каюте – собственно, столько нас на практику и прибыло. Начальство, понятно, располагалось совсем в других апартаментах, где-то наверху. И если в нашем «номере» иллюминаторов вообще не было, то в их «люксе» они имели прямоугольную форму и были раза в три больше, чем обычные круглые.
Первые дни мы приглядывались к нашему жилищу, привыкали. Основную массу, а это около ста пятидесяти человек, составляли курсанты Черноморского училища имени Павла Степановича Нахимова, расположенного в Севастополе, и при таком соотношении личного состава – один к пятнадцати – внимание нам уделялось по остаточному принципу. И это не могло нас не радовать. Фактически, предоставленные самим себе, мы делали все, что хотели, в рамках, конечно, возможного на военном корабле. И хотя «Перекоп» был не совсем военным, а значился учебным судном, но это мало чем отличало его распорядок от несущего боевое дежурство корабля. Были на нем установлены и пушки, и торпеды и средства РЭБ , акустики слушали море, офицеры несли вахту, и командир был резкий, требовательный, четкий, а в свободное время на турнике такое вытворял – загляденье!
Для начала, мы сперли ящик картошки из камбуза. Пересыпали ее под панцирные сетки нижних коек, накрыли матрасами – хрен кто догадается. Ящик незаметно вернули обратно. Я уж не знаю, чем руководствовался старшина второй статьи Петухов Саша, но он (будто знал заранее про эту картошку) прихватил с собой большую электрическую сковородку.
– Сковорода моя, – обозначил он свою позицию, – чистите и жарите вы.
Это было вполне справедливо.
Одной жарки на десять человек не хватало – ели в два захода, пятерками. У всех с собой были прихвачены какие-нибудь консервы: рыбные, тушенка, лечо, маринады. Так что, жареная хрустящая картошечка всегда была чем-то приправлена. Я не помню ничего вкуснее этой еды, хотя мне в моих бесконечных «перелетах» доводилось столоваться на приеме у знатных вельмож Старого света, у королей, индийских магараджей и восточных шейхов.
После такого ужина, пили чай с вареньем. Белый хлеб мы обычно экономили с обедов и ужинов. Был он спиртовой, хранился в герметичных банках и пах соответственно, но густо намазанный вареньем, вполне годился к употреблению. И потом – голод не тетка, а кормили на корабле хоть и приличными порциями, но откровенно невкусно. Чего стоила только одна сухая картошка. Хранилась она в плотных бумажных мешках и на вид напоминала стриженые ногти, а в разваренном виде представляла собой пюре, омерзительного вида с отвратительным запахом. Лично я никак не мог заставить себя съесть больше одной – двух ложек. Потом выковыривал из этой светло-желтой жижи кусок положенного по нормам снабжения мяса, и съедал его, запивая компотом из сухофруктов. Мясо могло оказаться наполовину состоящим из жира, но тут уж воротить нос было себе дороже – и отощаешь, и ослабеешь, а еще на этом фоне и заболеть чем-нибудь можно. Плавали – знаем! Хлеб, как уже говорилось, оставлял на вечер.
Так что, можете себе представить, как мы ждали этого самого вечера, когда плотно прикрыв дверь каюты, раскочегаривали нашу электронную кормилицу. Но даже закрытая дверь не могла сдержать запахи, которые разносились по кораблю, от жаренной на масле картошечки с лучком и чесноком. Последние ингредиенты тоже раздобыли на камбузе, только уже вполне легально, выменяв на что-то – уже точно не помню на что, кажется на сигареты.
Именно эти ароматы и привлекли к себе внимание замполита училища Нахимова, когда мы после сытного ужина валялись на койках и лениво делились впечатлениями о корабельной практике, высчитывали, сколько нам еще болтаться в море до захода в Тунис и до прибытия в Кронштадт; фантазировали на тему кто, где проведет летний отпуск.
Раздался громкий стук в дверь. Мы затихли.
– Быстро, быстро, – зашептал первый очнувшийся от неожиданного нарушения нашего вечернего распорядка Петухов, – сковородку убираем! Тарелки под матрасы!
Все было сделано мгновенно.
– Открывайте немедленно! – Стук стал громче и настойчивей.
– Головой постучи! – Сказал кто-то из наших.
Понятно, что мы не знали, кто пытается проникнуть в наше помещение. Думали, может старшина роты – мичман, или кто-то с камбуза.
– Совсем офанарели?! – После небольшой паузы раздался разъяренный крик, – немедленно откройте дверь!
Стук усилился и участился.
– А теперь жопой! – Посоветовал Петухов.
Еще минут пять над барабанившим в металлическую обшивку всячески издевались. Потом он догадался представиться, и все поняли, что наступил час расплаты. Дверь открыли, ворвавшийся полковник рвал и метал, орал так, что уши закладывало, но на корабле, в открытом море практикантов трудно как-то серьезно наказать, даже во внеочередной наряд не поставить – только все испортят. Потому, не найдя зачинщиков, ограничились тем, что дверь каюты сняли, и спрятали где-то в трюме. Картошку после этого мы жарить не перестали, только теперь завешивали дверной проем двумя – тремя одеялами. Впрочем, богатый крахмалом овощ скоро кончился.
Между тем, мы прошли Черное море, и подошли к проливу Босфор. Сыграли общий сбор. Всех курсантов, находившихся на борту, как и корабельный состав матросов срочников, не задействованных в несении вахтенной службы, под присмотром офицеров выстроили на верхних палубах корабля. Говорили, что так легче следить, чтобы никто не сиганул в воду и не поплыл к берегам Турции, но лично мне это казалось полным бредом. Зачем и кому это надо? Куда более реалистичным казалось предположение о том, что нам просто давали посмотреть на заморские города типа Истинье, Канлыджа, Кандилли, Бебек, Абдуллахага, Вишнезаде и других, в изобилии лепившихся по берегам узкого пролива. Ну, и, конечно же, Стамбул. Никто никуда не прыгнул, а вот на мечети и минареты глянуть было действительно интересно.
Вышли в Мраморное море. Прошли пролив Дарданеллы – дул сильный ветер, вообще, холодно было, отвороты пилоток приходилось опускать на уши, чтобы не мерзли. Там уже не строили – пролив хоть и не широкий в масштабах моря, но все же значительно больше, чем Босфор. Тут даже если и прыгнешь в воду – хрен доплывешь до берега.
Далее Эгейское море. Погода опять исправилась в лучшую сторону. Все шло хорошо, волнение редко достигало полутора-двух баллов, и казалось, что мы так и будем спокойно идти оставшиеся до конца морской практики три недели. Но как бы ни так – тут у меня и начались неприятные приключения. Касались они только меня, а погода-то по-прежнему стояла прекрасная.
Я заметил, что слишком часто стал почесывать ноги и в области паха, причем зуд с каждым днем усиливался, а саднившая поверхность занимала все большую площадь тела. Запершись в гальюне, внимательно осмотрел волосяной покров и не без труда обнаружил то, что за время всех предыдущих своих перевоплощений, ни разу не наблюдал, даже в средневековой Европе, славившейся своей нечистоплотностью – лобковых вшей! Вот это был сюрприз! Я, конечно, засомневался, что это именно «друзья», но к доктору обратиться стоило.
– Поздравляю, – сказал док, – это именно они. Когда был последний контакт?
– Какой контакт? – Не понял я.
Он посмотрел на меня, как на идиота.
– С женщиной контакт. Когда последний раз спал с теткой?
У меня была постоянная девушка – большая чистюля, и предположить, что я нацеплял «зверей» от нее я просто не мог. В таком духе и высказал свои сомнения доктору.
– А через белье они не могут перейти? – Спросил на всякий случай.
– Не-а, – усмехнулся офицер, – только через физический контакт. Так, когда?
– За день до отъезда из Ленинграда.
– Ну, вот, все сходится, как раз срок прошел достаточный, чтобы они расплодились. Ну-ка, наклони голову.
Врач внимательно осмотрел брови, потом заставил меня расстегнуть рубашку.
– Повезло, что вовремя обратился. В запушенной стадии эта зараза селится в бровях, ресницах, на груди, если там есть волосы, даже в усах. Но у тебя там ничего нет.
– А на голове? – Док напугал меня не на шутку.
– Нет, там форма волоса другая, они такую не любят.
– А что мне сейчас делать? – Я не знал, отчего больше расстроился: от того, что у меня все зудит и чешется, или от того, каким образом я заполучил эти удовольствия.
– Чего, чего, – док улыбался и выглядел деловито беспечно, – лечится будем!
Он залез в тумбочку и вытащил оттуда флакон с распылителем.
– Что это? – Спросил я. – Дезодорант?
– Сам ты дезодорант. Это дихлофос. Сейчас позвоню в ПЭЖ , попрошу включить горячую воду. А ты заходи в душевую и напшикай этой дрянью все места, где чешется. Потом втирай сильно, а как начнет жечь, сразу смывай водой.
Так я и сделал. Через несколько минут действительно почувствовал жжение. Повернул кран – воды не было.
– Воды нет, – крикнул я доктору.
Он кивнул и выставил вперед открытую ладонь, типа – не дрейфь, сейчас все будет.
И действительно, вода пошла, и как-то сразу довольно сильным напором. К этому моменту жжение усилилось настолько, что терпеть стало невыносимо. Я схватил раструб душевого шланга и направил струю на причинное место. Эффект был потрясающим! Дело в том, что просьбу доктора дать горячую воду, в ПЭЖе поняли буквально. И дали, но только горячую! Я ошпарил себе все хозяйство и внутреннюю поверхность бедер. Втертый в кожу дихлофос по сравнению с эти омовением – детский лепет. Матерясь, как портовый грузчик, которому на ногу упал гак  для подъема груза, я выскочил из душевой. Доктор умирал от смеха.
– Бляха муха, – заорал я, – вы с ума посходили, что ли?!
– Сейчас, сейчас, – док успокоился, – иди назад.
Через минуту включили холодную воду и я, наконец, вымылся с мылом. Забегая вперед, скажу – через пару дней обожженная кожа кое-где облезла. Хорошо, что этого никто не мог видеть.
Но нет худа без добра – лобковые вши исчезли – ура! и это было тем более кстати, так как мы вышли в Средиземное море и даже вошли в Сицилийский пролив. Предстоял заход в Тунис, но не в одноименную столицу африканской страны, а в портовый городок Безерта, предписанный нам, как место стоянки.
Средиземка осенью – это что-то! Никогда не забуду, как, выйдя часов в одиннадцать вечера на открытую палубу покурить, я был прямо-таки заворожен и очарован открывшейся мне перспективой моря. Темнота была – хоть глаз коли, но в небе стояла полная луна. Бледный светящийся диск висел прямо над ютом . Корабль шел полным ходом, и винты взбивали воду за кормой, оставляя расходящийся конусом в стороны кильватерный след. И вот в этой пенящейся красоте отражался свет, идущий от Луны. Лунная дорожка убегала в непроглядную тьму, и терялась где-то за горизонтом. Потрясающее зрелище!
Кстати, на счет «покурить». Курили мы почти все тогда «Ватру» – чешские папиросы с ваткой в гильзе. Дрянь, надо признать, жуткая, но мы наловчились делать их ментоловыми. У одного из курсантов с собой, на всякий случай, были прихвачены таблетки валидола – с сердцем у него вроде какой-то непорядок был, не критичный, но все же… Представляли они собой шарики, наполненные пахучей жидкостью. Мы выпрашивали их у него, протыкали иголкой и вставляли в ту самую непонятную ватку в патроне. При затяжке получался сильный ментоловый привкус. Сердечник говорил, что это очень вредно, только в девятнадцать лет разве обращаешь внимание на то, что вредно, что не вредно.
Пристали к стенке. Настроение после успешного лечения было прекрасным, и я в составе пятерки во главе со старшим мичманом, сошел на берег. Тропичку мы сменили на форму №2 – черные брюки, белая фланка, но без тельняшек: по нашим меркам, было очень жарко. А вот местные аборигены, похоже, так не считали. Мы были прямо-таки поражены тем, что многие из них сидели в машинах с закрытыми окнами и в свитерах под самое горло.
Вообще, чуждая культура воспринималась мною – я имею в виду курсанта Александра Пархоменко, в которого я перевоплотился на этот раз – с трудом. Безерта походила на один огромный рынок. Чуть ли не на каждом углу торговцы предлагали change , и ведь меняли! Среди курсантов нашлось немало оборотистых беспринципных ребят, которые продавали часы, фотоаппараты и другую дребедень, а на вырученные деньги покупали еще большую ерунду, типа презервативов. Мне выдали три динара, и я купил на них редкие в то время в СССР электронные часики для той самой девушки, которая предположительно наградила меня «друзьями». Ну, не верил я в это! В уме не укладывалось.
На второй день стоянки съездили в Тунис, походили по городу, зашли в какой-то музей, даже соотечественников встретили. А вот на третий день я опять зачесался, и после тщательного обследования белья и матраса, выяснилось, что вши эти прекрасно живут в них. Доктор ввел меня в заблуждение – учиться надо лучше, а моя невеста ни в чем не виновата.
И все же я очень расстроился, до такой степени, что не поехал даже на развалины Карфагена. Если честно, то не очень то они меня волновали, ведь когда-то я сам принимал участие в осаде города. Более того – сам и оборонял его. Это даже не просто себе представить, а ведь мне приходится с этим жить.
В общей сложности мы пробыли в Африке пять дней, три из которых я, чухаясь, просидел на корабле в расстроенных чувствах. В конце концов, спальные принадлежности заменили, меня подвергли еще одному сеансу лечения – успешному, как и предыдущий, но на всякий случай рекомендовали по окончании практики обратиться к дерматологу.
На шестой день «Перекоп» отвалил от стенки и взял курс на северо-запад, и уже через сутки мы проходили Сардинский пролив. Гибралтар миновали без замечаний. И вот он – Атлантический океан! На первый взгляд он ничем не отличается ни от Черного, ни от Средиземного морей – та же вода до самого горизонта, но осознание того, насколько бескрайними являются океанские просторы по сравнению с другими водными акваториями, какие неизвестные еще человечеству чудеса скрывают его многокилометровые глубины, делают плавание по нему поистине сакральным мероприятием.
Поначалу все шло хорошо – погода стояла солнечная и очень теплая. Как я писал в самом начале, мы загорали на средней третьей палубе. Но длилось это немногим более полутора суток. Потом небо сгрибилось, посерело, будто свинцом налилось. Поднялся ветер. Он дул не переставая, по принципу работающего вентилятора, я раньше такого никогда не встречал – даже в самые сильные шторма ветер был, как правило, шквалистым, налетал порывами, а здесь, поди ж ты, просто дует с ужасающим напором в одном направлении и все тут.
Волны сначала были высотой метра полтора, потом выше, затем три, и вот уже пять или шесть, девять... Объявили аварийную тревогу. Шторм охарактеризовали в восемь баллов. Корабль швыряло так, что выведенные из стоя морской болезнью курсанты с коек сваливались. Все по-разному реагировали на качку – бортовую еще как-то переносили, отделываясь зеленоватым цветом лица и лежкой пластом, а вот при килевой, тошнота становилась невыносимой. Блевали в бачки, тарелки, кружки, прямо на пол. Я пошел в гальюн, открыл дверь, перешагнул через комингс  и чуть не свалился, поскользнувшись – вся палуба была залита рвотой.
Мой вестибулярный аппарат всегда оставлял желать лучшего, но к моей чести замечу, что меня ни разу не вытошнило, хотя цвет лица мало чем отличался от цвета молодой петрушки в огороде.
Были и такие, у кого качка вызывала зверский аппетит. Те хавали все подряд – сухари, вяленых карасей, которыми разжились на камбузе, рыбные и мясные консервы, спиртовой хлеб. Пропустив завтрак и обед, я понял, что как бы мне плохо не было, но если я не стану есть, будет еще хуже. Швыряемый от стенки к стенке в узком коридоре, поплелся на ужин.
Пищу мы принимали за длинными деревянными столами, металлические ножки которых были принайтовлены к полу. Две лавки с разных сторон, десять человек сидело с одной стороны, десять напротив. Круглые иллюминаторы, из которых еще недавно нас так чудесно обдувал свежий морской бриз, из-за шторма были задраены. Они сначала закрывались толстой стеклянной створкой с металлической рамой, а поверх нее изнутри опускалась тяжелая броняха, которая фиксировалась завинчивающимися барашками.
Только мы сели за стол, и вестовые принесли нам первое  в огромной кастрюле, как вдруг раздался сильный грохот, корабль качнуло – это очередная волна ударила в борт. И случилось то, чего никто не ожидал – то ли плохо зафиксировали броняху, то ли водяной нажим оказался такой чудовищной силы, но через щели, где подвижные части иллюминатора примыкали к борту, в помещение для принятия пищи с шипением ворвались струи воды. Напор был, куда сильнее, чем в душе Шарко. Все миски, блюда с хлебом были мгновенно сметены на пол, неполный бачок с супом передвинуло с одного края на другой, и остановила его только рейка по периметру стола. Впрочем, пища не годился в употребление – кастрюля переполнилась соленой водой до краев.
В конце концов, иллюминаторы задраили, как надо. И первое нам заменили, вот только было его почти в два раза меньше, чем изначально подали. Наесться не получилось. Несколько поправил дело вечерний чай в десять вечера – попили вприкуску с горьковатым хлебом, да еще удалось набить им карманы. Кипятильники у нас были, заварка тоже – можно было, открыв пару банок тушенки, перекусить в каюте.
К концу второго дня большинство из нашей десятки почувствовали себя лучше, наверное, привыкли к качке. Шторм продолжал бушевать, но чувствовалось, что это ненадолго – эту ночь придется потерпеть, ну, может сутки, и стихия успокоится. Во всяком случае, все на это надеялись.
Спать никому не хотелось – отлежались за два дня. Достали колоду карт, началась традиционная игра всех военных училищ – сека, ее еще сварой называют. Играть на щелбаны или спички в нашем возрасте никто не собирался, в банк ставились реальные деньги. Условились, что те, у кого они кончатся, может один раз сыграть на желание – этакий последний шанс реваншироваться, то есть, если он выигрывает, то сгребает банк, если проигрывает – выполняет любое желание, которое реально возможно выполнить. Этот критерий определяется совместным голосованием всех, кто принимает участие в игре. Понеслось.
Поначалу играли по мелочи, начальная ставка была всего десять копеек – редко кому удавалось выиграть больше полутора – двух рублей . Впрочем, деньги здесь было не главное – азарт! – вот что привлекало в игре, притягивало, как магнитом. Можно даже не участвовать в ней, а просто смотреть – все равно действо выглядело захватывающим, а уж если взял в руки карты, остановиться было очень трудно. Для этого нужна была железная сила воли, точный расчет и холодная голова. Когда я впервые снял первый свой банк, то понял, как становятся игроманами. Впрочем, все вышеперечисленные качества у меня имелись, и я никогда не переступал черту, за которой игра на интерес превращалась в игру на выживание. Но в этом походе мне не повезло.
Сначала я удачно блефовал, выиграв где-то около семи рублей, потом реально пошла карта – двадцать четыре очка, три короля – тридцать, две девятки и джокер (так как играли колодой в тридцать шесть карт, а не пятьдесят четыре, то джокером по договоренности служила шестерка крестей) – двадцать семь. У соперников весьма кстати на руках оказывались то же неплохие комбинации – туз с десяткой, три семерки, два лба , и они торговались, повышая ставку до того момента, пока не начинали понимать, что на этот раз я не блефую. Потом либо пасовали, либо вскрывали – в любом случае, срывал банк я.
И вот апофеозом этого везения был приход на сдачи трех тузов – считай не битка. Вероятность, что у кого-то единственно возможная лучшая комбинация, почти нулевая. Две самые высокие по очкам раздачи в одном кону – я такого не припоминал. Да, не было такого никогда, ни у меня не у других, игру которых мне довелось наблюдать.
Сначала повышал ставку небольшими порциями: двадцать копеек, тридцать, полтинник, рубль. После целкового все, кроме одного, попадали. Оставшийся соперник отвечал, потом стал увеличивать банк сам. Поставил три рубля, я ответил, потом пять – ответил снова. Сам деньгами пока не давил – боялся вспугнуть.
Я торжествовал – значит и на этот раз у него классная комбинация, может даже две картинки и туз – тридцать одно, третья из возможных комбинаций по очкам. Но таких комбинаций может быть сразу пять – в колоде четыре туза и джокер, который в этом случае считается за одиннадцать очков, как и лоб. Любая картинка – это десять баллов, а их-то уж совсем много.
И вот настал момент, когда я вывалил на стол все деньги, которые у меня были припасены. А это на минуточку тридцать пять рублей – сумма для курсанта того времени не маленькая. И, будучи абсолютно уверенным в своей победе, еще и часы, которые купил в подарок, против десяти рублей поставил.
– Все, – развел руками, – у меня больше ничего нет, так что, ты либо вскрывай, либо падай.
– Да, нет, – усмехнулся игрок, – падать мне незачем, я, пожалуй, вскрою.
Неприятный холодок дурного предчувствия пополз вдоль позвоночника. И оно меня не обмануло. Противник выложил на стол три шестерки. Причем крестовой среди них не было. Если бы она присутствовала, то на руках у моего оппонента было бы всего восемнадцать очков, а три чистые шохи давали тридцать шесть! Полная и окончательная не битка, без всяких там «считай, не считай». Да-а, попал я конкретно!
Но, не желая верить, что удача, которая всю игру за исключением последнего кона, была на моей стороне, окончательно отвернулась от меня, я предложил игру на желание. Отказать мне в этом не могли – проигравший всегда оставался в своем праве на последний реванш. Правда, на кон со стороны моего противника были поставлены только те деньги и вещи, которые проиграл я, свои он ставить отказался. Я согласился – выбора все равно не было.
Теперь оставалось определиться с желанием. Решили так: если я проиграю – обязан выполнить то, что мне скажут, выиграю – забираю свои деньги. Если же, проиграв, откажусь от выполнения требований, то, во-первых, останусь должным сумму, поставленную в банк моим соперником, во-вторых, никто со мной больше никогда играть не станет.
– Хорошо, – кивнул я, – но если, проиграв, я все исполню, дадут мне еще один шанс отыграться?
Вообще-то, это было не по правилам, но их устанавливали мы сами, а потому мне пошли на встречу.
Играли только мы двое. После раздачи, я повернул три сложенные карты картинкой к себе – туз червей! Отличное начало. Медленно стал сдвигать в сторону скрытые пока карты, такой просмотр сдачи у нас назывался «натягиванием». Семерка пик… десятка бубей… Тяжело вздохнул. Теоретические шансы на выигрыш были, но на практике мне ничего не светило.
Поскольку поднимать ставку в данной игре мне было нечем, да это и не предусматривалось – вскрылись. Надо сказать, что и у Сани Петухова (а именно он играл против меня), очков было немного – девятка и семерка одной масти, да разномастный валет –  всего шестнадцать. И при других раскладах, подними я ставку, он наверняка бы пасанул, но сейчас этого вполне хватило, чтобы выиграть.
Что ж, я развел руками, еще раз вздохнул, и изобразил почтительное внимание на лице, приготовившись выслушать, что за испытание мне придумали однокашники. Оказалось, что с фантазией у них все хорошо, жаль – с мозгами плохо. Мне предписывалось выйти из каюты наружу, подняться на верхнюю палубу, она представляла собой небольшую открытую площадку, выше которой располагались лишь трубы, надстройки и радиолокационные антенны. Там был намертво принайтовленный к досчатому полу турник, я должен был несколько раз подтянуться на нем и вернуться обратно. За процессом мои товарищи будут наблюдать снизу, с третьей палубы, около входной двери, что вела на трап, по которому мы спускались в каюту. Оттуда, собственно, только этот турник и виден.
Я пожал плечами и кивнул – а какой у меня был еще выбор? Ничего, в общем, сложного в задании не было, если не принимать во внимание, что, во-первых, выход на открытую палубу был категорически запрещен, во-вторых, была ночь и по всем правилам мы давно должны были выполнить команду «отбой» и дрыхнуть «без задних ног», и, наконец, в-третьих – шторм еще не утих, и волны по-прежнему били мощным напором, заливая все открытое пространство корабля. Даже несколько спасательных кругов сорвало.
Осторожно вышел из каюты, тихо поднялся наверх, подошел к выходу на палубу – кремальера  была задраена. Не без труда открыл дверь. В уши сразу ударил пронзительный свист ветра, и грохот накатывающих на УК волн. Меня осторожно подтолкнули сзади – сопровождали три человека, чтобы фиксировать выполнение задания, и в случае чего подстраховать. Я перешагнул комингс и рванул вверх по трапу.
Уже через несколько секунд я был мокрым насквозь. Мало того, что дождь лил, как из ведра, так меня еще несколько раз окатило приливной волной.
Один пролет, другой, пробежка по палубе – черт! Поскользнулся, чуть не упал. Снова трап наверх.
Наконец добрался до верхней палубы. В свете одинокого фонаря разглядел турник. Сюда волны долетали лишь колючими брызгами – высоко все-таки. Подпрыгнул, уцепился за перекладину – пальцы соскользнули с мокрой поверхности, сорвался. Лишь с третьей попытки я зафиксировал хват сверху. Меня качало из стороны в сторону – чем выше находишься, тем амплитуда качки больше. Пришла вдруг ассоциация с постиранным бельем в дождливый ветряной день.
Начал выполнять упражнение. Подтянулся на всякий случай, чтобы не было претензий, шесть раз – этого точно должно было хватить. Спрыгнул, кинулся вниз.      
На учебных кораблях перила были не латунными и имели не круглую форму, а были похожи на обычные школьные поручни – полоска металла обтянутая каким-то пластиком. Впрочем, сейчас это мало что меняло, они были словно маслом намазанные, и руки на них скользили точно так же. Поэтому я не касался ногами ступенек, и просто скатывался на ладонях по перилам.
Когда преодолел последний пролет, и до спасительной двери внутрь корабля, где все еще толклись наблюдавшие мои подвиги товарищи, оставалось метров пятнадцать по ровной поверхности, сбоку обрушилась огромная волна. Была она метров десять – двенадцать высотой. Меня швырнуло на палубную, выкрашенную шаровой краской, надстройку; шваркнуло так, что в глазах потемнело, и поплыли разноцветные круги. На секунду я потерял ориентацию.
Отступающая вода потянула обессилевшее тело за собой, и выкинуло за борт. В последний момент я пришел в себя и успел зацепиться за леерное ограждение. Причем за цепь, которая просто накидывалась на крючок, и в случае необходимости могла быть снята легким движением пальца, освобождая проход, например, к поданному трапу. Если бы она сейчас с этого крючочка слетела, я сто процентов не смог бы удержаться, но пока я просто висел над клокочущей океанской бездной. Мой собственный вес удерживал цепь в натянутом состоянии. Но я отдавал себе отчет, что еще одна такая волна, и меня просто подбросит вверх, и даже если я не выпущу леер из рук, вряд ли он снова зацепится за крюк. И тогда пи-ец – из этого водного светопреставления уже не спастись.
В тот момент я напрочь забыл, кто я на самом деле, что мне тысячи раз грозила смертельная опасность, да и умирать приходилось неоднократно – было просто очень страшно, и я воспринимал эту курсантскую жизнь девятнадцатилетнего парня, как свою единственную. И вот, когда уже онемевшие от напряжения и холода пальцы готовы были разжаться, меня подхватили под мышки, потянули за ворот, схватили сзади за шорты и втащили сначала на палубу, а потом заволокли в спасительное нутро корабля. Обошлось.
С полчаса я приходил в себя. Меня насухо обтерли полотенцем, переодели, закутали в одеяло, и напоили горячим чаем. Несколько оклемавшись, я пододвинул все еще дрожащей рукой колоду карт Сане.
– У меня еще есть одна попытка, – сказал я, – как договорились.
– Знаешь, что, – Петухов отгородился от меня раскрытой ладонью, – забирай-ка ты свой проигрыш так. Хватит на сегодня приключений.
– Я, конечно, оценил твой благородный жест, – погладил себя по затылку, – но так не пойдет. Карточный долг – это святое, сам знаешь. Придумывайте новое желание.
Пару минут ребята шушукались в дальнем углу каюты, потом довольные вернулись за стол. Раздали.
Я долго непослушными пальцами «натягивал» карты. Оказалось – три девятки! Двадцать семь – это много. Я не мог представить, что, проиграв на трех лбах, меня и сейчас опустят на приличном прикупе. Впрочем, на этот раз все вышло по справедливости, во всяком случае, на мой взгляд. Хотя, после вскрытия, оказалось, что и у Саши то же были неплохие карты – туз и десятка одномастные – очко. Такая комбинация часто выигрывает. Но мне повезло, я вернул проигранное в честной борьбе. В общем, все остались при своих. Я даже выиграл, получив репутацию отчаянного парня.
– А знаешь, – спросил меня старшина нашей команды, – какое желание мы придумали для тебя в случае проигрыша?
Я помотал головой в отрицательном жесте.
– Откуда? Какое? – Мне действительно было любопытно, вряд ли меня бы отправили в очередную пробежку.
– А вот такое: чтобы ты забрал все проигранные деньги!
Все громко рассмеялись.
– Вот, черти, – мне тоже было смешно, – хорошо, что я честно их отыграл, а то пришлось бы с вами поссориться. Хотя-я, сами решили, я ведь не просил… Не знаю, даже.
На следующий день шторм стал стихать, и к вечеру небо прояснилось, высыпали мириады звезд, ветер стих, и волнение на море успокоилось. Бискайский залив, прославившийся своими бурями, прошли как по маслу, вода была гладкой, и напоминала форматный лист бумаги, вынутый из только что распечатанной пачки. Ну, а дальше пролив Ла-Манш – начальство долго решало, не зайти ли нам в Германию в Росток – потом Северное море, далее пролив Скагеррак, пролив Каттегат, пролив Большой Бельт. И вот, наконец, хорошо знакомая Балтика. Да, в самом конце октября здесь холодно, дуют совсем не южные ветра, и теплое течение Гольфстрим не согревает ее темные воды. Но здесь близко Калининград, Балтийск и, конечно, родной Кронштадт.
Родной для кого? Для меня? Да я же сам не знаю, кто и что я такое? Как зовут и где мой дом. Для курсантика этого, в чьем обличии я находился сейчас? Это да, для него, наверняка, родной. И тот я, который неизвестно кто, даже позавидовал сопливому морячку.
Вечером к нам в каюту зашел капитан первого ранга Никитин – заместитель начальника нашего училища и руководитель всей морской практики.
– Завтра, – сказал он, демократично усевшись на ближайшую койку, – если все пойдет штатно, прибываем в город-герой Кронштадт. Так что, наводите порядок, собирайте вещи. Белье сдадите завтра в каптерку. А сейчас – отбой! И не вешать носа – через день у вас начинается летний отпуск.
После всего, что со мной произошло за последние недели, я впервые засыпал спокойно. Мне было приятно думать, что курсант теперь уже четвертого курса скоро прибудет домой, навестит родителей, встретится с друзьями и своей девушкой, и за бутылкой холодной водки расскажет им о своих приключениях. Приврет, конечно, как же без этого – красиво не соврать, истории не рассказать, это нормально. Но всего этого мне уже не дано ощутить.
Веки наливались свинцом, мысли растекались теплым воском и теряли четкость суждений. Я точно знал, что проснусь не с панорамой Кронштадта на горизонте.