Любовь, любовь...

РАССКАЗЫ
ЭССЕ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

АННОТАЦИЯ: Кто из живущих на земле людей скажет, что никогда не испытывал яркого чувства влюблённости? Даже из тех людей, чья жизнь только начинается. Это чувство влюблённости доступно порой даже ребенку детсадовского возраста, а уж о юношах и девушках, для которых пришла пора любви, и говорить нечего... Когда-никогда к каждому приходит это чувство. А вот всегда ли это любовь или хотя бы начало истинной любви, так сказать, "прелюдия" к ней -- глубокой большой любви на всю жизнь? Человек,  имеющий даже небольшой жизненный опыт, скажет уверенно: нет, не всегда, вон ведь сколько примеров в жизни -- стоит только поглядеть вокруг, -- когда влюблённые пары не выдерживают испытания жизнью и разбегаются в разные стороны. Где же прежняя любовь? А от неё не осталось и следа.
Так что же такое любовь? Почему же она бывает так непрочна, недолговечна? Может, права цыганка Кармен: "Любовь вольна, вольна, как птица, законов всех она сильней..."? Или вот еще -- из "Мастера и Маргариты" М. Булгакова: там говорится, что любовь к героям пришла внезапно... "как убийца из-за угла".
"Да что-то как-то не очень подходит к любви..."-- скажет, пожалуй, чуть ли не каждый, ведь любовь ассоциируется с понятием счастья, света, радости. Но... разве не бывает, что она приносит горе, страдание и самому влюблённому, и окружающим? Вспомним Анну Каренину, Наташу Ростову в истории с Анатолем Курагиным... и ещё множество примеров и из литературы, и из жизни.
Так что же такое любовь? Неразгаданная загадка человеческой жизни? Мука, страдание, счастье, крест? И для чего она дана человеку? Может, мы путаемся в понятиях? Может, есть любовь, которою возлюбил Господь мир, и есть какая-то "другая любовь"?
И как же молодому человеку, начинающему жить, понять себя и окружающий мир, если в нём все так сложно?
Автор не является ни психологом,  ни педагогом и не претендует на исчерпывающие ответы на сложные вопросы о любви, а просто пытается в своих рассказах и эссе, по мере своих сил, разобраться в них на примере жизненных ситуаций  и литературных произведений нашей русской классики.



ЛЮБОВЬ...  ЛЮБОВЬ?
 К любви стремится всё живое, люди -- тем более. Все хотят, чтобы их любили. Любовь ассоциируют с понятием о счастье. О ней мечтают, её ждут, её ищут... Душа человеческая так устроена, что она жаждет любви, как растение -- солнца и света. Но, к сожалению, мы ищем её на "небосводе" собственного самолюбия, то есть мы хотим любви, но сами не умеем любить. В основном, -- отсюда трагедии неудовлетворённой любви, разочарований, охлаждений -- словом, любовных трагедий во все времена и эпохи, особенно -- в наше время, когда чувство долга, обязанности, ответственности ослаблено, оно расшатано десятилетиями безрелигиозной жизни: оскудевает вера -- оскудевает и любовь.
  Митрополит Антоний (Сурожский) дал очень точное определение нашей ущербной любви: "Мы все думаем, будто знаем, что такое любовь и умеем любить. На самом деле очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениями. Мы думаем, что любим человека, потому что у нас к нему ласковое чувство, потому что нам с ним хорошо, но любовь -- нечто гораздо большее, более требовательное и порой трагическое" (книга "Золотая коллекция писем"). Тех, кто хочет докопаться до истины, понять себя и своё несовершенство, эти слова заставят задуматься.
Нередко приходится наблюдать в жизни: была любовь (да еще какая!), красивые ухаживания, жить друг без друга не могли, а через год совместной жизни (или поменьше) куда что девалось. Вместо любви -- либо охлаждение, равнодушие, либо ненависть, презрение, вражда. Удобная формулировка придумана людьми, чтобы объяснить сложное до примитивности просто: не сошлись характерами.  А ведь была любовь... Да как же она вдруг переродилась в свою противоположность? В чём же секрет этих непонятных человеческих взаимоотношений?
Святитель Игнатий Брянчанинов, основываясь на святоотеческом учении, пишет в своих "Аскетических опытах" о том, что наша естественная (природная) любовь несовершенна (в результате грехопадения), и её надо в течение жизни совершенствовать, преображать в святую любовь по Евангелию. Вот она -- "формула любви"; вот ключ к пониманию тех трагедий, которые происходят с нами: любовь наша несовершенна, как и мы далеки от совершенства, и нельзя  довольствоваться той первоначальной влюблённостью, которую Бог даёт вначале человеку как подарок. Она требует развития, совершенствования, а иначе она истощается. Какой бы яркой ни была эта первая влюблённость, она еще не любовь в её глубоком и высоком смысле. Любовь нужно вырастить, а цель и идеал -- Христос. Он дал нам пример истинной любви.
А наша естественная любовь полна "примесей": себялюбия, эгоизма, чувственности -- словом, всех тех недостатков и греховных слабостей, которыми мы все "начинены" в избытке. И если мы только "лакомимся" чувствами и не направляем вектор их развития вверх, то есть к идеалу, к евангельской любви, то "любовь" наша (то, что мы называем любовью, а на самом деле -- лишь эгоистическое чувство для себя, для собственного удовольствия) истощается. Человек начинает чувствовать пустоту, разочарование, раздражение,  скуку, тоску. На этой почве и начинаются ссоры, укоры, упрёки, обиды : "не сошлись характерами". Каждый начинает видеть недостатки в другом, а не в себе, обиды захлёстывают и вытесняют в душе все остальные чувства, даже ту "утреннюю зарю" любви, те первоначальные чувства, которые Бог дал как подарок, чтобы люди заметили друг друга в людском море и потянулись друг к другу.
А ведь эти первоначальные чувства -- только заявка на счастье, а счастье нужно строить и строить в течение всей жизни, работая над собой, только над собой, а не над своей половиной. А как часто люди начинают семейную жизнь с работы над другим, стремясь во что бы то ни стало переделать свою половину под себя. И начинается после свадьбы не "семейное счастье", а "семейная трагедия" или "драма", которая длится годами, а то и всю жизнь: люди едва терпят друг друга, мучаются, не разрывая семейных отношений по каким-либо объективным обстоятельствам, или разрывают их, когда становится совсем невмоготу, и тогда на всю жизнь в душе остается незаживаемая рана.
Любовь ассоциируют с образом солнца, света, счастья, а в жизни получается из-за неё столько несчастий! Как же это понять, совместить в сознании? Да всё очень просто: в моей любви отражается мое несовершенство. Я далёк от совершенства, я ещё далеко не свет и не солнце, в душе моей мало света, и любовь моя ещё не любовь, а только себялюбие: я "лакомлюсь" чувствами, в моей любви нет жертвенности, я ничем не жертвую ради предмета моей якобы "любви". Так любовь ли это? Я ещё не умею любить.
Так или примерно так, наверное, должен рассуждать человек, который хочет стремиться к истинной христианской любви, к любви по Евангелию. Семейная жизнь -- школа христианской любви. Может быть, самая трудная и серьёзная жизненная  проверка для нас -- именно в семье, потому что в семье человек расслабляется настолько, что даже сам не замечает того, как он предстаёт перед своими близкими "без прикрас", во всей своей духовной наготе, со всеми своими "вредностями" и дурными сторонами.
На работе, с чужими людьми, мы всё-таки помним, что мы люди воспитанные, не должны раздражаться и показывать свои дурные стороны. У кого это происходит неосознанно, у кого-то -- осознанно, в любом случае -- перед чужими мы "держим марку", ну а в семье... Тут-то что "церемониться"? Где же расслабиться и всласть удовлетворить живущую во мне потребность (которую я и не стремлюсь изгонять и даже замечать в себе, хоть и считаю себя христианином) властвовать, раздражаться, срывать свой гнев на близких (это приносит мне какое-то странное наслаждение)?
Что и говорить, именно в семейной жизни человек проявляет себя таким, каков он есть на самом деле, не считая нужным притворяться. А притворяться-то и не нужно -- нужно работать и работать над собой, с первой минуты грядущего дня и до последней минуты. Именно в мелочах семейной жизни, в её буднях -- весь человек, вся его христианская сущность: светло от него в доме или наоборот -- тяжело, напряжённо всем членам семьи.  Ждут его домой, как солнышка, или наоборот -- подольше бы не приходил.
Для нас апостол Павел написал наставление: "Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт..."(1Кор., 13).
Для нас -- чтобы мы знали, как учиться любить, к чему стремиться. Семейная жизнь неразрывно связана с духовной жизнью христианина. Семья -- школа любви. Самая взыскательная, самая трудная и самая благодатная школа. Ведь награда -- обоюдное счастье двух людей, идущих по жизни в одной упряжке (кстати, "супруги" и "упряжь" -- от одного корня). И дети в такой семье проходят хорошую школу семейной жизни и христианской любви.
Мы всё же плохо знаем, что такое любовь, что же такое семейная жизнь, что же такое истинное счастье. Семейная жизнь -- это поприще для обоюдного труда во имя любви и счастья. Это труд всей жизни, как у Петра и Февроньи, которые прожили жизнь так, что и в вечности пожелали быть вместе.
Абсолютно странным образом состоялось их "избрание" друг друга, совсем "нестандартно" и не по обоюдному влечению, не было у них такой, как у всех, "прелюдии" семейной жизни: не было того первоначального "багажа" влюблённости, ухаживаний, с которым обычно вступают в семейную жизнь (особенно в наше время). А вот прожили жизнь так, что Петр "прошения ради супружницы... святыя Февронии, исходом своим умедлил еси, дондеже сконча она пелену, ею сшиваему", как говорится в акафисте святым супругам, чтобы "неразлучны в житии, неразлучни и в кончине явистеся, и во един день и час святыя души своя в руце Божии предасте".
Вот как прожили совместную жизнь два человека, христианина, не знавшие почти друг друга до брака. А весь секрет в том, что они были истинными христианами. Значит, неважно начало -- знакомство, ухаживания, а важна сама жизнь и конец, итог её. А для этого нужно трудиться, работать Богу, чтобы достигнуть единства душ. Не только и не столько для продолжения рода установлен Богом брак, а именно для этой цели.
Супружество -- это взаимопроникновение двух душ, оказывающее друг на друга не грубое давление по "праву" собственника, а бережное соприкосновение, зажигающее новым светом сердца супругов. Этот свет -- отблеск Божественной любви, небесной любви, которая должна по жизни озарять души супругов, помогать их духовному возрастанию и светить окружающим. Так должно быть! Но -- увы! -- редко так получается в жизни... по нашей греховности.
Но стремиться-то к этому мы должны! Не гасить упрёками, укорами, раздражительностью, мелкими дрязгами искры первоначальной влюблённости (ведь была же любовь! была?), а наоборот -- оберегать эти искорки от лютых ветров житейских: пусть от них разгорается и не гаснет семейный очаг, -- с годами всё больше и жарче разгорается. А как? Взаимным вниманием, заботой, уступками, служением не себе и своему самолюбию (чего мы часто даже не замечаем), а тому, кто рядом. Господь завещал: "Кто хочет быть среди вас большим, да будет вам слугою"(Мф. 20, 26).  Это в том числе и о взаимоотношениях в браке.
А у нас всё так искажено! Мы привыкли "лакомиться" и ищем удовлетворения своего самолюбия, удобства для себя даже в браке. Вместо жертвенности с нашей стороны, мы избираем себе в жертву нашего эгоизма наших близких.  Мы бесчинствуем (благо, нас терпят... пока!). В результате получаются несчастные семьи, не способствующие обоюдному духовному росту, а разрушающие друг друга духовно и физически. Вместо возрастания в любви -- ненависть друг к другу и невозможность продолжать совместную жизнь.
Супружество -- это наше служение Богу. Петр и Февронья так угодили Богу в супружестве, что стали для нас образцом и символом христианской супружеской жизни. Может показаться, что это красивая сказка, выдуманная для людей. Но существуют их святые мощи в городе Муроме, где они жили и правили, от которых люди получают реальную помощь в житейских затруднениях по молитвам к этим святым.
Простая по происхождению и мудрая от Бога девушка Февронья вошла в дом князя, можно сказать, -- непрошено. Естественно, недоброжелателей при дворе хватало. Такое супружество могло бы превратиться в муку, в пытку для обоих. И прошла бы незаметно для потомков их жизнь, и никто не вспомнил бы о каких-то безвестных муромских князьях, живших несколько столетий назад в маленьком русском княжестве.
Именно любовь, которая возникла -- заметим -- уже в супружестве, после венчания, и выросла в истинную любовь по Евангелию, -- именно супружеская любовь прославила их имена среди людей и у Бога. Иначе люди не сохранили бы через века так подробно факты их жизни. Эти подробности жизни благочестивых супругов превратились в житие, потому что свидетельствуют об их высокой духовной жизни.
Вот такой простой житейский эпизод: князю Петру пожаловались, что его супруга, как простолюдинка, собирает  после обеда со скатерти крошки. Что же, князь разгневался, начал учить "невоспитанную" жену, говорить, что она его позорит, что она забыла, как  вести себя княгине, что он  предупреждал её не раз, чтобы она забыла свои крестьянские замашки и еще что-то подобное (какой простор для гнева и красноречия современного самолюбивого, властолюбивого мужа!)? А Петр только разжал её кулачок... и увидел чудо. А может, никакого чуда и не было: просто глазам бесконечно любящего мужа эти крошки показались ароматным ладаном?!
Супруги жили не в своё удовольствие, а неустанно творили добро, "благочестие насаждая, нечестие искореняя и вражду умиротворяя" (как говорится в акафисте). И Господь благословил в их правление землю Муромскую миром и плодоносием. Налицо были плоды богоугодной жизни князей Муромских, но враг рода человеческого не дремлет, и настало время, когда бояре нашли повод избавиться от неродовитой княгини (очевидно, что причиной тому была банальная зависть людская). Они потребовали от князя удалить Февронью, но  супруга была ему дороже всех богатств мира, и он покинул родной Муром вместе с нею. Тихо, покорно воле Божией, без проклятий обидчикам, без угроз. Устыдились бояре своего нечестия и просили благочестивых супругов вернуться. Любовь победила.
Любовь супругов победила не только все препятствия земные, но даже -- "естества чин": они чудесным образом три раза соединялись в гробу, когда  их, вопреки их завещанию, положили отдельно. И по успении своём они помогают людям и поныне в их бедах, несчастьях, болезнях.
Вот как можно работать Богу на поприще семейной жизни: угождая друг другу, угождать Богу. А мы, часто даже не замечая этого, угождаем себе, своему самолюбию, своей гордости и упрямству. Натыкаясь на сопротивление нашей несчастной половины, упорствуем, "качаем права", мучаем друг друга, терзаем.
Русский философ И.А. Ильин вот как писал о взаимопроникновении любящих душ: "Творчество любви состоит именно в этом своеобразном, не поддающемся отвлечённому пониманию снятии пределов между обеими сторонами. Видимое эмпирическое разъединение и уединенная замкнутость душ остаются по внешней форме и не исчезают. Знание души о душе остается всегда ограниченным и скудным... Любящая душа живёт и общается посредством художественного вчувствования в реальную жизнь людей. Это вчувствование совершается через максимальное приятие чужой жизни интересом, воображением, волей и мыслью любящего" (полн. собр. соч., т.5, М. 1996).
Совместная жизнь -- это творческий процесс, это жизненный экзамен для каждого на совершенствование своей души, на умение отрекаться от себя ради другого, на "максимальное приятие чужой жизни интересом, воображением, волей, мыслью..." Да, надо много потрудиться над собой, чтобы две жизни слились в одну, чтобы естественная наша несовершенная любовь уподобилась любви Христа, чтобы стать "двоицей пресветлой", как говорится о Петре и Февронье в посвященном им акафисте. Пресветлой супружеской парой, а не уныло и понуро влачащими свой век, уставшими друг от друга, фактически чужими людьми.
Как важно человеку всегда бдеть над своей душой, понимать, что с ней происходит. А это знание даёт только духовная жизнь в Церкви -- знание о человеческих страстях, о влиянии на наш дух духов тьмы, которые не дремлют:
"Враг попирает меня и озлобляет, и поучает всегда творити своя хотения"(Канон Ангелу Хранителю).
"Супостат бдел надо мною давно, со дня рождения моего, со дня крещения моего. Он выжидал, чтоб выпал час, в который бы я легкомысленно оставил бодрствование над собою, предался самонадеянности и неосторожности" (свт. Игнатий Брянчанинов. Плач инока).
Закончим наше рассуждение о любви словами из любимой книги императрицы Александры Федоровны (автор -- священник, пожелавший остаться неизвестным), которые воспринимаются, как молитва:
"Дивная любовь Христа! Озари и меня Твоими лучами! В моей грешной земной любви есть ещё столько себялюбия. Я часто, думая любить других, ищу в этой любви только себя; но я жажду другой любви..."
Каждый человек, не осознавая, может быть, этого, жаждет этой высокой любви; испытывая неутолённость в душе, винит в этом других или судьбу, которая "не дала" ему такой любви. Но мы должны понять, что взрастить её нужно в собственной душе. Ведь нет такой заповеди, чтобы нас любили, а есть заповедь любить! А Бог поможет -- только проси!
"ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ" ЛЮБВИ

И. А. Бунин писал в 1946 году в предисловии к вышедшему в Париже полному изданию своего сборника рассказов под заглавием "Тёмные аллеи": "Все рассказы этой книги только о любви, о её  "тёмных" и чаще всего очень мрачных и жестоких аллеях".
Люди путаются в этих "тёмных аллеях" любви столетия, тысячелетия... Душевная жизнь имеет множество оттенков, в них можно запутаться, заблудиться, и только в духовной жизни всё ясно и определённо, только Евангелие даёт точные и понятные ориентиры жизни. Наш Господь Иисус Христос своей жизнью и смертью на кресте дал пример высшей любви, на которую и должен равняться человек. Это жертвенная любовь для других, это полное самоотречение во имя тех, кого любишь. Это не удовольствие для себя , не наслаждение, а служение. Только такая любовь и является собственно ЛЮБОВЬЮ.
С тех пор как существует литература, так много написано о любви! И всё это волнует душу, будоражит чувства, особенно -- молодых людей, стоящих на пороге жизни, не искушённых в чувствах. Поэтому авторы литературных произведений  ответственны за то , что они несут людям, ведь литература и искусство обладают колоссальной силой воздействия на людские души. Особенно  высокохудожественные произведения, ведь сила художественного образа, поскольку он воздействует напрямую на чувства, не сравнима ни с какими наставлениями и увещеваниями.
Литература издавна считалась учебником жизни и во многом являлась таковым, особенно в годы безбожия, когда мы не знали Евангелия. Но -- увы! -- в вопросах любви даже с нашей классической русской литературой нужно быть осторожными. Как здесь всё размыто и неопределенно! Как часто воспевается всякая "любовь", в том числе и греховная... Воспевается и поэтизируется сила чувства, а какова природа этого чувства -- не ясно для читателя, и он нередко находится под обаянием такой "любви". А потом молодой неопытный человек и в жизни будет искать таких же чувств, и путаться в дебрях этих чувств, совершая роковые для себя ошибки.
Да, великая, всепоглощающая сила заключена в любви, во всякой любви -- от тёмных инстинктов, заложенных в природе человека, до её высших проявлений. И как тесно переплетено это в человеке! Попробуй, различи в юном возрасте, если ты не получил с детства ясного христианского понятия о добродетели и грехе, если для тебя учебником жизни была только художественная литература. Литература -- с её поэтическим восприятием разных человеческих чувств и сильным художественным образом. И чем талантливее произведение, тем оно опаснее, если у автора нет чёткого различения греха и добродетели, если грех поэтизируется.   
 Тонкий художник,  И.А. Бунин написал множество в высшей степени поэтических  рассказов о любви -- разной любви. Здесь и юная грешница Оля Мещерская из "Легкого дыхания", и художница Руся с её дачным романом со студентом из одноимённого рассказа, и хозяйка трактира Надежда, когда-то в молодости обманутая барином (из цикла "Тёмные аллеи"),  и еще множество других героинь, легко идущих на грех. Они живут не по заповедям Божиим, а по своим фантазиям и страстям. По сути, рассказы Бунина о любви -- поэтизация греха. Ни одна взыскательная к воспитанию своих дочерей мать не посоветует им читать Бунина, по крайней мере, в юном возрасте.
     Автор, хоть и признаёт в предисловии, что рассказы его о "мрачных и жестоких" тёмных аллеях любви, но они облечены в такую привлекательную поэтическую форму, благодаря таланту автора, что  воспринимаются как воспевание этой любви.
Художественная литература отражает душевную жизнь людей с ее страстями, различными изгибами души, иногда любуясь даже ими. "Душевная жизнь знает тысячи оттенков. В духовной всё четко очерчено и определено" (профессор М. Дунаев. Вера в горниле сомнений). Классическая литература, как бы совершенна  она ни была в художественном отношении, не может дать чёткого ответа на важные вопросы жизни: как же избежать трагедий в любви, как понять себя, как разобраться в своих чувствах?
Святитель Игнатий Брянчанинов пишет в своих "Аскетических опытах":
"Естественная любовь наша повреждена падением; её нужно умертвить -- повелевает это Христос -- и почерпнуть из Евангелия святую любовь к ближнему, любовь во Христе.
Не имеет цены перед Евангелием любовь от движения крови и чувствований плотских.
В каком падении наше естество! Тот, кто по естеству способен с горячностью любить ближнего, должен делать себе необыкновенное принуждение, чтоб любить его так, как повелевает любить Евангелие.
Пламеннейшая естественная любовь легко обращается в отвращение, в непримиримую ненависть. Естественная любовь выражалась и кинжалом".
Кинжалом она выражается редко и, может быть, только в книжках (вспомним "Кармен" Проспера Мериме, "Цыган" Пушкина, "Идиота" Достоевского), но враждой и ненавистью -- не редко.
В русском языке все виды любви, то есть тех чувств, которые мы называем любовью, имеют одно название. Но природа их разная, и в греческом языке это хорошо отражено. Эрос -- страстное, властное и чувственное тяготение к объекту любви. Филиа -- любовь к другу, учителю, преданность, любовь к людям, в которых испытываем потребность. Сторги -- естественная любовь родственников друг к другу. Агапи -- любовь Христа, жертвенная любовь; это и образ мышления и жизни.
Пример, образец, эталон истинной любви для нас может быть только Христос. Через Него мы должны смотреть на литературных героев, даже на самые признанные образцы, и учиться любви только у Него. Он образец чистой возвышенной любви,  и главное её качество -- жертвенность: "Отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною"(Мк. 6, 34). Это истинная любовь -- когда человек выходит из своего эго, отвергается себя-любия и любит другого больше себя. Вот тогда начинается любовь возвышенная, евангельская и подчиняет себе все остальные качества в человеке.
Мы далеки, очень далеки от совершенства, и любовь наша несовершенна, поэтому и литература больше говорит о "тёмных аллеях" любви. Писатель А.И. Куприн попытался рассказать на заре прошедшего столетия о возвышенной любви в рассказе "Гранатовый браслет", но, осмелюсь сказать, что попытка эта неудачна.   
Всё здесь надуманно и перепутано. Вот уж действительно эту историю можно отнести к "тёмным" и даже "дремучим аллеям" любви. Автор хотел показать самую что ни на есть возвышенную любовь, искусно вплел в повествование классическую музыку, которая пронизывает ткань рассказа о безответной любви героя, "маленького человека", к знатной даме, но не спасает эту историю от искусственности и мрачной нелепости.
Хорошенький "подарок" приносит герой возлюбленной им женщине -- всю оставшуюся  жизнь вспоминать о его самоубийстве, невольной причиной которого она оказалась. Не лучше ли было бы с его стороны никак не обнаруживать себя и не докучать замужней женщине ни звонками, ни браслетами... ни уходом из жизни?
Кроме того, добровольный уход из жизни -- тяжкий грех перед Богом. По замыслу автора, он ушёл, чтобы не мешать ей жить, но не подумал (или как раз подумал?!), что этот уход и будет ей вечным напоминанием о нём, вечным укором, хоть она и не виновата ни в чём, решительно ни в чём (ведь она ни словом, ни взглядом никогда не давала ему повода).
Этот рассказ читают уже более ста лет, экранизируют, но никто не говорит, какой вред он может принести какому-нибудь неопытному, экзальтированному юноше. Думаю, что ни одна мать не пожелает, чтобы её сын прочёл этот рассказ о "возвышенной" любви, в которой герой поставил для себя на место Бога земную, да ещё совсем незнакомую женщину. Он может послужить плохим примером для него, особенно в нежном юном возрасте.
Любовь -- сила созидающая, а не разрушающая, отдающая себя, а не замкнутая в себе. В данном случае -- сила чувства героя, без сомнения большая, но какова её природа? Она замешена на болезненной фантазии героя, не имеющей под собой никаких оснований. Герой несколько раз увидел издалека женщину из высшего света и нафантазировал себе любовь. Он абсолютно не знал объект своей любви, не пересекался с ней ни в каких жизненных ситуациях, в которых за прекрасной внешностью хоть как-то раскрывалась бы её душа. Под этой фантазией нет никаких жизненных оснований. Эту придуманную любовь он сделал смыслом всей своей жизни, вместо Бога. Получилось красивое, но душевредное художественное произведение, несущее не свет, а мрак, раскрывающее не высокий смысл любви, как хотел автор, а узкого, болезненного, самозамкнутого чувства, которое никак не является примером высокой жертвенной любви.
Это красивое художественное произведение  отражает безверие и героя, и автора. Наша жизнь принадлежит Богу, застрелиться из-за любви к женщине  -- слишком мелкая цена человеческой жизни. А произведение живёт, воздействует на умы и чувства людей, завораживает своей недюжинной художественной силой...

К "тёмным аллеям" любви нужно отнести и историю любви Анны Карениной и Вронского. Но не сам роман. Слишком долго существовал взгляд на этот роман, что Л. Толстой показал историю двух несчастных влюблённых, которых никто не понял, не принял их вызова обществу, погрязшему в лицемерии и фальши. Великий художник и психолог Лев Николаевич Толстой очень ясно и прозрачно показал в романе, как греховная страсть захватила,  поглотила душу женщины и привела к гибели, физической и духовной. Эта "любовь"  принесла несчастье и самим героям, и тем, чью жизнь они разрушили. Так любовь ли это? Но об этом романе мы будем говорить отдельно и подробнее.
Коснувшись темы любви в русской классической литературе, как не упомянуть волнующую, поэтическую повесть И.С. Тургенева "Ася?" Образ Аси с её искренними, неиспорченными чувствами не вызывает никаких вопросов, вполне понятен, а вот главный герой оставляет недоумение, удивление в душе читателя: странный молодой человек, испугался обнаружить свои чувства... Чего он испугался? Неспособности ответить такими же  по силе чувствами, ответственности за такую сильную и чистую любовь юной души? Что, он уже неспособен был любить так же, как эта девушка с её нерастраченными чувствами? Оказывается, мы слишком хорошо думаем о герое, если будем так представлять. Нет, он просто думал, что будет у него ещё любовь впереди, будут не менее яркие чувства... Он рассчитывал на это -- и просчитался... Ему нужно было прожить жизнь, испытать другие увлечения, чтобы сравнить и прийти к выводу: "То жгучее, нежное, глубокое чувство, возбуждённое Асей, уже не повторилось". Только в конце жизни человек по-настоящему понял, что он потерял в лице Аси. Счастье прошло мимо, а человек его не распознал, потому что гонялся за призраком счастья, "коллекционировал" чувства, блуждал.
Виновата в этой трагедии любви первоначальная нечистота героя, растраченность чувств. Только через Бога, через заповеди Божии человек может воспитать в себе чувство истинной любви. И воспитать его в себе нужно задолго до того, как она придёт, осияет человека. Тогда человек сможет распознать, от Бога ли она или наваждение, греховная страсть.
Истинная любовь -- это отблеск Божественного света, поэтому она светит отражённым светом и на окружающих, но если она приносит несчастья кому-то, то здесь что-то не так. Повесть А.С.Пушкина "Станционный смотритель" -- это вовсе не рассказ о "маленьком человеке" Самсоне Вырине, обиженном, униженном чиновнике самого низшего класса, которого некому защитить в царской России. Если внимательно читать произведения Пушкина, в них всегда открывается глубочайший евангельский смысл. Это произведение -- о любви.
В самом начале повести рассказчик, описывая внутренность избы станционного смотрителя, останавливает внимание на иллюстрациях евангельской притчи о блудном сыне, висящих на стене. И недаром! Ведь эта притча символизирует историю станционного смотрителя и его дочери.
Они жили в любви и согласии, отец не мог нахвалиться на свою дочь, умницу и помощницу. В доме царили уют и чистота, в работе Дуня помогала отцу, занималась с постояльцами, кормила их, отводила гнев от отца. Но вот появляется молодой красивый гусар и обманом увозит Дуню. Дуня не без колебаний села в его кибитку, когда он предложил довезти её до церкви, но потом... Она не посчитала нужным сообщить отцу о себе, она упала в обморок, когда отец, пустившийся разыскивать её в Петербурге, внезапно предстал перед нею в доме, который снимал для неё ротмистр Минский.
Почему же она испугалась отца? Разве она не знала, какую боль причинила ему, как он беспокоится о ней? Всё знала! Но призрак любви, которую обещал Минский, был в тот момент сильнее. Она променяла ту тихую идиллию, в которой они жили с отцом, на богатую жизнь в Петербурге, на любовь барина. Потому и упала в обморок при неожиданном появлении отца: она не хотела возвращаться к прежнему. Об отце, как он будет без неё, ей не хотелось думать, ведь Минскому-то её отец не нужен. Она строила своё счастье на несчастье другого -- близкого, самого близкого, единственного, которого оставила несчастным, одиноким. И не нашла или не захотела найти способа хоть как-то его утешить. А ведь могла бы!
Была ли она счастлива? Женился ли на ней ротмистр Минский или она оставалась содержанкой? Кто знает... Да разве в этом дело? Судя по рассказу мальчика,  вызвавшегося  проводить рассказчика на могилу Самсона Вырина, проезжая барыня, которая плакала на могиле смотрителя, была богата и благополучна, ехала в карете из шести лошадей, с тремя барчатами и кормилицей. Но разве дело в благополучии? Безвременная, печальная смерть отца была на совести Дуни. Могло ли её счастье с Минским быть безоблачным? Недаром рассказчик не раз называет её "бедной".
"Станционный смотритель" Пушкина -- вещь, пожалуй, символическая. Дочь бежит от отца (Отца!) за призраком любви. Она, конечно же, думает, что это возвышенная любовь, потому что страсть захватила её всю, затмила её разум. Но может ли быть обман в возвышенной любви, что-то нечестное, нечистое по отношению к другим, может любовь быть возвышенной, если она приносит горе другим?
Дуня стыдилась своего отца, своего простого происхождения, она боялась потерять свою любовь, вот потому и "забыла" отца, не хотела помнить. И не пришла к отцу, а зашла проездом, случайно.
Не так ли и мы, грешные души, в течение жизни забываем Отца, бежим от Него к своим интересам, пристрастиям, увлечениям?! Они нам кажутся важнее, захватывают нас сполна, не оставляя места для любви к Нему? А ведь только через Него, с Ним и от Него всё приобретает свой истинный, правильный и единственный смысл. 

У ОБРЫВА
РОМАН И.А. ГОНЧАРОВА "ОБРЫВ"

Роман И.А. Гончарова "Обрыв", по собственному признанию автора, стал своеобразной энциклопедией страстей: "Я невольно расшевелил и исчерпал в романе все образы страсти", -- писал он.
Герой романа художник-дилетант Борис Райский все силы своей души, наделённой от Бога творческими способностями живописца и литератора, направляет на поиски в жизни и проповедь необузданной, бурной страсти. Он не верит в "святую, глубокую, возвышенную любовь", это для него "мундир, в который  хотят нарядить страсть", "это придуманный призрак, который возникает на могиле страсти". "Любовь  -- одна, нет других любвей", -- утверждает он. Страсть являлась для него противовесом "застоя жизни", "благотворным дождём", "грозой жизни", "очистительным огнём для души".
"Я хочу обыкновенной, жизненной и животной страсти со всей её классической грозой... в которой я мог бы погибнуть... чтобы упиться и захлебнуться ею..." -- изо всех сил желает он для себя испытать эти бурные чувства любви, видя в них и только в них весь смысл жизни. Он гоняется за ними, всюду ищет их, проповедует их своей юной родственнице Вере, не на шутку заинтересовавшись ею, её красотой, тайной её независимой и глубокой натуры, пытаясь вызвать в ней страсть.
Что же такое страсть? Почему за ней гоняются  люди, не только Райский? Яркий накал чувств, порой не контролируемый сознанием. Какова её природа? Чувственная, плотская. Она примитивна по своей природе, но сильна, потому что от природы. И человек осознанно хочет, чтобы она захватила его целиком  (вместо того чтобы избегать этого, так как человек -- образ Божий и достоин более высоких чувств). Зачем это человеку? В этом он видит противовес скуке и однообразию жизни. А когда человеку скучно? Когда он живет не внутренним, а внешним, не глубинами души воспринимает жизнь, а скользит по поверхности, когда взор его обращён не к вечному, небесному, вверх, а только к земному, временному. Это "внешнее" не насыщает душу, манит обманным огнём и оставляет душу пустой, неудовлетворённой. Тогда человек начинает искать новой страсти. И так до бесконечности. Душа не понимает томления своего бессмертного духа, который ищет Бога, и потому гоняется за мнимыми "сильными чувствами".
Самопожертвование -- вот в чём ровное горение жизни,  вот в чём удовлетворение бессмертного духа человека. Такой жертвенной любовью любила Райского его безвременно угасшая невеста Наташа. А он не разглядел этой любви; корил себя, винил, каялся, но ничего не мог поделать со своим беспокойным сердцем, искавшим бурных страстей.
В романе проходит перед нами еще ряд второстепенных образов -- "жертв" страсти: дворовая женщина Марина, которую не устрашают даже жестокие побои мужа, жена учителя, потерявшая всякий стыд, бессердечно покинувшая безмерно любящего её мужа, спасшего её от нищеты, вдова Полина Карповна, грубый и бессовестный циник Марк Волохов.
Но если вышеназванные женщины просто идут на поводу у своих естественных инстинктов и ничего не декларируют, то Райский и Марк Волохов оказывают отрицательное влияние на других. Райский, можно сказать, теоретик: он настойчиво развивает свои мысли о страсти перед своей кузиной Беловодовой, перед юной Верой, но в жизни он всё-таки проявляет порядочность и благородство. А вот Марк Волохов -- это отъявленный циник, не имеющий в душе никаких святынь, не верующий в Бога, не уважающий традиционные правила человеческого общежития -- под видом борьбы за "свободу" личности.
Эти-то так называемые "передовые" взгляды и сыграли, видимо, решающую роль в его влиянии на воображение юной Веры, девушки с независимым характером, начитанной, думающей, имеющей гордую наклонность искать самостоятельных путей в жизни, не советуясь ни с кем, не прибегая к совету старших. Она скрытна, обособлена от семьи и, несмотря на несомненную любовь к бабушке, заменившей ей мать, не доверяет её уму и жизненному опыту, а вот какому-то бродяге-нигилисту доверилась настолько, что он сумел завладеть не только её сознанием, но и разбудить в ней нешуточную страсть.
Основой натур таких ниспровергателей всего и вся, как Марк Волохов, является непомерный эгоизм, самоуверенность, гордыня, превозношение над всем миром, который вырабатывал свои правила и устои, черпая из единственно верного источника -- Евангелия. В Вере тоже есть гордость и надменность, потому-то ядовитые семена нигилизма Марка и упали на благоприятную почву. Веру спасает от полного падения непритворная вера в Бога и любовь к бабушке и близким. У неё не холодное, как у Марка, а истинно любящее сердце, несмотря на заблуждения ума, оно-то  и помогает ей разобраться, где правда жизни.
Она вышла победительницей, хоть и совершила грех. Она пала под напором страсти и встала с Божьей помощью, закалённая страданием и ещё более твёрдая в своих убеждениях. В этом её сила. Она не стала рабой страсти, которая одолела её в минуту слабости, а нашла в себе силы встать, покаяться и найти опору в близких людях (Райском, Тушине, бабушке), которые оценили её силу и высоту и не потеряли к ней уважения. Такая женщина не может вызывать ни презрения, ни неуважения, ни жалости, а только -- неизменное уважение и восхищение.
Вера пала, но именно глубокое осознание своего падения отрезвило её и мгновенно излечило от страсти, не дав ей развиться до полного истощения души и нравственного падения. Страсть оставила в сердце пустоту, а не разожгла её дальше, не затянула Веру, как Анну Каренину, потому что Вера была глубоко верующим человеком, и Господь попустил ей это падение для очищения через искушение и глубокое покаяние. Её честная, верующая душа не могла не содрогнуться от совершённого греха и отшатнуться от этой мерзости и от того человека, который вызвал в ней эту страсть, не контролируемую сознанием, противоестественную для такой чистой души, какой была душа Веры.
Именно через падение она познала глубоко мерзость проповедуемой Марком морали "свободной любви" без всякой ответственности за душу другого человека, без чувства долга, без возвышающего душу обоюдного духовного труда ради Бога. В его "любви" нет Бога, это по сути своей -- животная страсть, лишь прихоть свободного от всяких обязательств друг перед другом человека: "люби, пока любится". Это стихийное влечение, опустошающее душу, собственную и другого человека, отдавшего тебе свою жизнь, открывшего тебе свою душу. Душа и дух здесь не участвуют.
Философия Марка -- это философия человека, не способного любить никого, ничем не жертвующего для другого, философия потребителя, не имеющего никаких привязанностей, прикрывающего свою пустоту, своё холодное сердце презрением к старым традициям, якобы отнимающим у человека "право свободы".
Вера поддалась в какой-то мере обаянию "новых взглядов", но её любящая натура протестует и не даёт ей пренебречь теми, кого она любит, чью любовь к себе она чувствует и не может её оскорбить. Ещё до своего падения она сильно переживает о том, что ей приходится скрывать от бабушки свою дружбу с Марком, потому что её чувствительная душа не может спокойно переносить и малейшую ложь. Её представления о семейной жизни не расходятся с евангельским пониманием смысла человеческой жизни, Вера пытается противопоставить свой взгляд на любовь и семейную жизнь взглядам Марка, убедить его, но безуспешно, и она порывает с ним: доводы разума, укоренённость христианских ценностей в её душе оказались сильнее страсти.
А что такое Райский? Неопределённые мечтания, порывы к чему-то высшему, неизвестному, непонятному самому человеку, мечтательность, от которой остерегают святые отцы Церкви, -- мечтательность без деятельности. Деятельность без знания Идеала, высшей Истины -- непонятно куда будет направлена. Без Бога и внутренней жизни души эти порывы ведут к ошибкам, к стремлению к "ярким чувствам", то есть к страстям.
И.А. Гончаров показал поколение, бунтующее против "привычного", рвущееся куда-то, к какой-то "свободе" из этих "пут привычного", но не знающее, куда нужно направить свои лучшие порывы души.
Неясное стремление жить для чего-то высшего привело и Веру к трагедии в личной жизни. Её сестра Марфенька не мудрствовала, а жила традиционными взглядами, в повиновении любимому человеку -- бабушке, во всём ей помогала, творила дела милосердия по велению своего доброго, чуткого к чужому горю сердца, молилась, то есть жила по Евангелию. Кому-то, может быть, она покажется скучной и примитивной по сравнению с её "загадочной" сестрой Верой, но Марфенька имела горячее сердце, весёлый нрав, она жила не для себя, а для других и  всегда была деятельна и радостна. Вера же, со своей "возвышенностью" и романтичностью,  была закрыта и непонятна для самых близких, не впуская никого в свой мир, что заставляло страдать за неё тех, кто её любит. Она жила в себе и для себя. На эту почву себялюбия и эгоизма упали ядовитые семена, которые сеяли в её душу Райский и Марк. С Марфенькой, открытой, горячо привязанной к бабушке и целиком, простодушно доверяющей ей, не могло случиться того, что произошло с Верой.
Райский противопоставляет жизнь света с его предрассудками и соблюдением внешних приличий свободному проявлению страстей. Но разве только на этих двух полюсах держится жизнь? Ему недоступны истинно глубокие чувства, соединённые с трезвостью ума и рассуждением. А между тем святые отцы Церкви призывают к трезвости, рассудительности, способности управлять своими чувствами, гармонии ума и сердца.
"Зачем гроза в природе?.. Страсть -- гроза жизни... О если б испытать эту сильную грозу!.. Вы черпнёте познания добра и зла, упьётесь счастьем и потом задумаетесь на всю жизнь... пред вами откроется глубина собственного сердца... " -- так проповедовал Райский перед Верой, еще не зная, какая гроза зреет в её душе.
На самом же деле страсть не открывает глубину сердца, она затуманивает сознание, лишает трезвости, делает сердце, охваченное страстью, глухим ко всему окружающему, даже к близким. Глубину сердца открывает духовная жизнь в Боге. Жизнь должна строиться не по "горизонтали", а по "вертикали", то есть, если душа устремлена вверх, к Богу, она развивается и не знает скуки, истощения. Предела истинной любви нет.
Истинная любовь была у Наташи. Райский любил её по-своему, но тосковал по страсти, его фантазия требовала "пожирающего душу пламени", он искал "ада и молний" там, где были только "тихий свет лампады и цветы". Он не сумел разглядеть в этой кроткой девушке истинную силу любви, то есть истинную жизнь. Больше всего он боялся скуки, апатии, которая наступила у него, когда он исчерпал свою любовь. На чём же держалась его любовь? На фантазии, не уходя корнями глубоко в сердце. Он старается быть честным перед самим собой, но не понимает причины своего непостоянства.
Любовь Райского питало не внутреннее горение души, а страсть -- "бич, которым подгоняется жизнь", как писал он в своём неоконченном романе. Он и не догадывался, что не в страсти сила любви, а в этом внутреннем горении души, способной жертвовать собой ради другого. Такова была любовь Наташи, а он думал, что "в ней не было признака страсти, этого бича, которым подгоняется жизнь".
Недаром, обладая творческим даром и в литературе, и в живописи, Райский ни в чём не может себя проявить. Незрелость души не позволяет ему завершить ни одно дело: мысль расплывчата, чувства незрелы, цель не ясна. Да и трудолюбия не хватает. Не хватает его в творчестве, не хватает и в личной духовной жизни.
Способность любить проистекает из внутреннего душевного потенциала человека, и если он богат, не требуется никакого "бича, подгоняющего жизнь", любовь охватывает всё существо человека, до самых сердечных глубин, и горит, не сгорая, ровным и постоянным пламенем. Страсть не касается сокровенных глубин человека, как бы она сильна ни была, это стихийное чувство, которое способно затмить сознание и толкнуть человека на самые невероятные поступки, даже на преступление. От своей духовной бедности, от неспособности к истинной любви Райский ищет в жизни страсти.
Почему в эпоху И.А. Гончарова (роман вышел в свет в 1869 г.) возникла потребность говорить о страсти? Вероятно, оттого что браки, заключаемые не по сердечной склонности молодых, а по расчёту и разумению родителей, были нередки в 19-м веке, и наступила наконец переходная пора в жизни русского общества, как признаётся сам автор, когда молодое поколение уже не хотело повиноваться патриархальным устоям, стремясь к свободе чувств.
Естественно, что в общественных движениях всегда имеют место перехлёсты, искажения: естественное право молодых на проявление чувств подменяется полным отрицанием устоев и традиций (Марк Волохов), пренебрежением к нормам морали и чести, выработанным обществом не на пустом же месте.
Райский не отрицает огульно "бабушкины" нормы морали, но грезит призраком каких-то диких, необузданных страстей явно в противовес мирной, спокойной семейной жизни, видя в ней скуку, застой и конец любви. Вера лишь на миг поддаётся соблазну страсти -- и это падение способствует её полному отрезвлению и возвращению в лоно семьи и патриархальных традиций, милых её сердцу и соответствующих устроению её души. И способствует этому, как уже отмечалось, её глубокая религиозность, её укоренённость в вере. Её мятежная натура выдержала испытание.
Сестра Веры Марфенька совсем другая от природы, в ней нет мятежности и заносчивости, она простодушно и безоговорочно принимает авторитет того, кого любит с детства, то есть бабушки. Её послушание старшим освещено любовью её горячего, чуткого сердца. Её уж никак нельзя обвинить в лицемерии или бездумном, формальном исполнении правил и обрядов. В тех христианских правилах, которыми живёт современное ей общество, она не ищет изъянов (как нигилисты и циники типа Марка Волохова), а следует им искренно, от всей души, от чистого сердца, которым дано человеку "Бога узреть".
Да, люди, может быть, и привнесли в эти правила, в силу своего несовершенства, и фальшь, и неискренность, и формализм, но есть у человечества один непогрешимый источник, из которого черпались эти правила, -- Евангелие. Марфенька жила по Евангелию, помогала бедным людям в деревне, хранила девическую чистоту и чистоту сердца, вела церковную жизнь, следуя советам духовника. Она не искала "свободы", сумасшедших страстей, ей не скучно было, потому что сердце её было заполнено Богом.
Юному сердцу просто необходимо иметь доверие к старшим близким людям, чтобы не наделать ошибок, иногда непоправимых, в самом начале своего жизненного пути. И только непомерная гордость мешает этому. Верующий человек знает происхождение этой страсти (то есть гордости), но всё же забывает об этом или не хочет думать. А враг рода человеческого постоянно улавливает души, особенно юные неопытные души, внушая гордо отрицать всё то, что люди выработали до нас, не прислушиваться к старшим, надеясь на свой ум. Как ни старайся понять этот вечный конфликт "отцов и детей", в основе его лежит всё-таки гордость.
         Судьбою своей главной героини Веры И.А. Гончаров развенчал поклонение страсти. Глубоко пережив своё падение, Вера вернулась к исконным христианским ценностям, которые помогли ей ещё больше утвердиться в них и возродиться к жизни. Райский воочию увидел, к чему привела страсть его сестру Веру. Есть надежда и на его возрождение, то есть на переосмысление им жизни и приход к пониманию истинных ценностей, на которых держится жизнь.

ГИБЕЛЬНАЯ СТРАСТЬ
РОМАН Л.Н. ТОЛСТОГО "АННА КАРЕНИНА"

Ещё один роман русской классической литературы о страсти -- "Анна Каренина". О страсти и о её пагубности для человека. Л.Н. Толстой довольно ясно и прозрачно выразил эту мысль в ходе развития сюжета романа. Нужно только внимательно читать классику.
Советское литературоведение видело в романе критику социальных условий, мешающих свободному проявлению чувств влюблённых. На самом деле роман гораздо глубже: писатель показал, как страсть погубила Анну, полностью подчинила её себе, разрушила не только её жизнь и жизнь её близких, но и её личность, поглотила её и привела к катастрофе.
Проследим жизнь Анны с первых страниц романа. Впервые читатель знакомится с ней, когда она едет в поезде из Петербурга в Москву, по вызову своего брата, Стивы Облонского, который надеется с помощью сестры уладить случившийся по его вине  разлад в семье. Читатель узнаёт, что эта молодая женщина обладала не только красотой, аристократической внешностью и удивительным женским обаянием, но в ней ещё был избыток какой-то непонятной силы, которая играла в ней и светилась в глазах.
Анна сумела примирить Облонских, она нашла единственно нужные для обманутой, оскорблённой изменой мужа супруги слова, пробудить в ней силу простить и жить дальше, всё покрывая любовью. В Анне, без сомнения, таился избыток недюжинных душевных сил, которыми она способна была делиться с другими. Она спасла семью брата от распада, залечила сердечную рану Долли, восстановила в семье Облонских мир.
А вот впечатление Кити от Анны на московском балу: "Она была прелестна в своём простом чёрном платье, прелестны были её полные руки с браслетами, причёска, твёрдая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные лёгкие движения маленьких рук и ног, прелестно это красивое лицо в своём оживлении, но было что-то ужасное и жестокое в её прелести". И потом Кити ещё раз утверждается в своём впечатлении: "Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней".
Не забудем, что падшая природа человека двойственна, в ней живут и добро, и зло, но человек призван культивировать в себе добро. Вероятно, что эта непонятная сила, которая играла в её лице и светилась в глазах, как отмечает Толстой, -- это сила плоти, избытка молодости, здоровья, которая предъявляет свои права, требует реализации. Но человек -- духовное существо, поэтому высшее начало, то есть дух, должно править жизнью человека.
Писатель прослеживает, как Анна борется с той непонятной силой, которая начинает понемногу овладевать её душой. Поле бала она спешит уехать из Москвы, она признаётся Долли, что немножко виновата перед Кити, имея в виду то, что невольно увлекла её жениха Вронского. Она чувствовала, что между ею и Вронским уже пробежала искра, что установилась какая-то тайна. И она отдаёт себе отчёт в этом, хотя как будто бы ещё ничего не произошло. Она борется с этой стихийной, не зависимой от неё силой, она признаётся Долли: "Я не Стива, я ни на минуту не позволю себе сомневаться в себе", -- то есть она пока уверена в себе, уверена, что не поддастся никаким непонятным силам овладеть её душой. В поезде она испытывает чувство стыда, вспоминая бал в Москве. Она пока не сделала ничего недозволенного, но внутреннее чувство укоряет её. И в то же время.. где-то на весах совести происходит перевес в сторону... недозволенного. Тёмная сила очень чутко чувствует наши наклонности, она гораздо лучше нас их распознаёт в нас же самих. Как бы мы себе ни говорили "нет", она видит, к чему уже склонилась наша душа. И она помогает катиться по наклонной.
В поезде с Анной происходит странная вещь: она вдруг теряет чувство реальности, "она чувствовала, что глаза её раскрываются всё больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что-то давит дыхание и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайной яркостью поражают её..." Это уже физическое ощущение бесовской силы. Когда она вышла из вагона на остановке и неожиданно встретила Вронского, который бросился за нею в Петербург, "её охватило чувство радостной гордости". "Он сказал то, чего желала её душа, но чего она боялась рассудком", он признался, что едет, чтобы быть там, где она. Она была "испугана и счастлива". Рубикон пройден! Борьба на внутреннем уровне уже окончена, душа уже склонилась ко греху.
А может, это пришла наконец любовь к Анне? Ведь её выдали замуж без любви. Естественно, увидев на вокзале встречающего её мужа, она видит теперь недостатки в его внешности, в его манерах, которых раньше не замечала. Это, казалось бы, понятное чувство, когда ты уже очарована другим. Но и "сын, так же, как и муж, произвёл в Анне чувство, похожее на разочарование". "Она воображала его лучше, чем он был в действительности, . Она должна была опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, каков он был". Мало того, когда она увидела свою старую знакомую Лидию Ивановну, которую любила, то "как будто впервые увидела её со всеми её недостатками". Она словно действительно перешла какую-то грань, и всё прежнее, дорогое стало для неё чужим, постылым.
Склонность души Анны к манящему впереди "счастью" с Вронским ещё вызывает в ней противоречивые чувства: она помнит чувство беспричинного стыда, которое было у неё в поезде, и радуется, что оно исчезло дома в привычной обстановке, здесь она опять чувствует себя "твёрдой и безупречной". Но... в то же время по возвращении из Москвы она "избегала нравственных друзей своих и ездила в большой свет"( который раньше не любила), потому что там встречала Вронского. Однажды она не увидела его, и поняла, что обманывала себя: его преследования не только не неприятны ей, но и "составляют весь интерес её жизни".
Может быть, решающую роль в этой борьбе Анны со своей совестью сыграл его (Вронского) напор, с которым он преследовал её? Но, если бы она так же решительно и твёрдо, как Татьяна Ларина,  дала отпор непрошеному обожателю, тот не посмел бы продолжать. То-то и оно, что Анна внутренне склонялась к запретному плоду. Хоть и боролась. Но как-то вяло, нерешительно. А враг рода человеческого улавливает малейшее движение нашей души в сторону греха.
Казалось бы, у Анны есть оправдание: её выдали замуж не по любви за человека старше её, бедная Анна не знала любви, а тут она её настигла... Но посмотрим внимательно, каковы были супружеские отношения Анны с Карениным. Автор открывает нам это в момент объяснения Анны с мужем. Каренин понимает, что Анну надо спасать, он пытается по-отечески её предостеречь, мягко, по-доброму, с уважением к личности жены, без упрёка. Но она притворяется непонимающей, то есть допускает фальшь, что раньше ей было не свойственно.
"Она смотрела так просто, так весело, что кто не знал её, как знал муж, не мог бы заметить ничего неестественного ни в звуках, ни в смысле её слов. Но для него,  знавшего её, знавшего, что когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе она тотчас сообщала ему, -- для него теперь видеть, что она не хотела замечать его состояние, что не хотела ни слова сказать о себе, означало многое. Он видел, что глубина её души, всегда прежде открытая перед ним, была закрыта от него".
Этот отрывок первого объяснения супругов раскрывает нам характер их прежних отношений, до увлечения Анны Вронским: они были искренними, душевными, Анна открывала мужу перед сном все свои беды и радости, рассказывая, как прошел у неё день.   Даже глубина её души была открыта перед ним. Таким отношениям могут позавидовать многие. Но вот теперь она закрывается от мужа, ей так выгоднее, теперь она всеми силами старается себя убедить, что он человек-сухарь, что он не может любить и не знает, что такое любовь. Может быть, в их отношениях не было бурной страсти, но они, судя по приведенному отрывку, понимали друг друга, а это, по большому счету, гораздо важнее. Алексей Александрович ещё пытается "добротою, нежностью, убеждением" спасти жену, но "дух злобы и обмана, который владел ею, овладевал и им". Во время объяснения с мужем она думала о Вронском, и сердце её  "наполнялось волнением и преступною радостью". Заметим -- "преступною" радостью, и она это осознаёт своей чуткой душой, но уже не может противиться.
И через год падение свершилось. Весь этот год для Вронского это составляло "исключительно одно желание", а для Анны было "невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою". Теперь она всё ниже опускала "когда-то гордую, весёлую, теперь же постыдную голову".
Что же принесло ей исполнение этой  "обворожительной" мечты?  "Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось  только унижаться и просить прощения..."
"Она, глядя на него, физически чувствовала своё унижение и ничего больше не могла говорить... Стыд перед духовной наготою своею давил её и сообщался ему".
Когда Вронский сказал о счастье близости с ней, она с ужасом отшатнулась от него:"Какое счастье! -- с отвращением и ужасом сказала она". Несколько дней Анна не могла прийти в себя, обдумать всё, что произошло с ней, не находя для этого слов и мыслей, "зато во сне, когда не имела власти над своими мыслями, её положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей".
Итак, близость с Вронским не принесла Анне счастья, она испытывала стыд, унижение, ужас, отвращение. К чему же так стремилась её душа, к какому "счастью"? Силы плоти победили слабые духовные силы Анны -- и душа её опустошена, раздавлена.
Дух возобладал над плотью Анны, когда она была на смертном одре, и жизненные силы (те самые силы молодости, здоровья, плоти, избытком которых светилась её внешность), покидали её. Слова, которые она говорит мужу (ключевые к пониманию романа слова), говорит её душа, лучшая часть её души:
-- Не удивляйся на меня. Я всё та же... Но во мне есть другая, я её боюсь -- она полюбила того...
Но стоило ей выздороветь, как она снова возвращается к той, "другой", которая полюбила Вронского. Анна падает с высоты своих чувств, до которых поднялась перед лицом смерти: дух молчит -- говорит плоть. Отношения с мужем, которые на миг поднялись на духовную высоту ( на смертном одре она даже называла Каренина святым), снова возвращаются на круги своя, её снова всё раздражает в нём, она опять думает о Вронском.
Анна двоится, в ней побеждает "та, другая", которую пробудила в ней страсть Вронского; для него не являлось препятствием то, что Анна замужем. Этот человек давно испорчен образом жизни в высшем свете. В его жизни был только миг, когда дух заговорил в нём: он испытал стыд за себя перед духовной высотой Каренина, простившего и его, и Анну, и принявшего решение никогда не покидать жену. В его душу пробился стыд за всё, что случилось по его вине, при виде духовной высоты Каренина, который раньше для него был смешным обманутым мужем.
Л.Н. Толстой очень наглядно показывает, что счастье вовсе не в следовании страсти, а в другом: когда человек следует не своему эгоистическому чувству (а страсть -- чувство эгоистическое), а высшим проявлениям духа, -- связанным с  отречением от своего "я". Это обнаруживается в покаянии, прощении, жертвенности.
Каренин -- человек от природы рассудочный, далеко не сентиментальный, не склонный к искусственному раздуванию в себе восторгов, умиления. Он, неожиданно для себя, испытывает неизъяснимое блаженство, когда от души, безоговорочно прощает Анну за всё у её смертного одра. При виде её страдания и покаяния он забывает себя, плачет на коленях у её постели и принимает решение, что не оставит жену, не даст ей погибнуть. И после выздоровления Анны он искренно полюбил её дочь, рождённую в грехе, заботился о ней, как о родном ребенке. Он сумел подняться на такую духовную высоту, на которую далеко не всякий способен.
А что же происходит с Анной? Она наоборот -- падает с той высоты духа, на которую её подняло близкое дыхание смерти. Её снова охватывает страсть к Вронскому. Муж для неё снова раздражитель, помеха, чужой, она покидает его и уезжает с Вронским за границу.
Так заканчивается первая часть романа. Влюблённые, которые не смогли противостоять своей страсти, наконец соединились -- и должны быть счастливы. Вторая половина романа о том, как страсть разрушает Анну и приводит к трагическому концу.
Казалось бы, в земной жизни она должна быть счастлива (о том, какой ответ она будет держать перед Богом в вечной жизни, похоже, она никогда не задумывалась): она получила то , что хотела. Счастливая жизнь с любимым за границей, потом в богатом поместье Вронского...
Анна умна, образованна, практична, занимается устройством имения, благотворительностью, то есть ведёт деятельный образ жизни. Нельзя сказать, что она лишена общения с людьми своего круга: супругов навещают друзья и знакомые. Что же мешает ей быть счастливой? Все силы её ума и сердца поглотила страсть, они направлены на то, чтобы удержать Вронского. У неё развилась непомерная ревность, разрушительно действующая и на его чувства к ней. Страсть поглотила все другие чувства в душе Анны: у неё нет материнских чувств к девочке, рожденной от любимого человека. Куда же девались её материнские чувства? Ведь Сережу она очень любила, как и полагается хорошей матери (хотя, казалось бы, от нелюбимого родила его). Материнство поглотила страсть к мужчине.
Она доходит до того, что вообще отрекается от материнства: она признаётся Долли, что не будет больше рожать, чтобы всегда оставаться привлекательной для мужа. То есть она осознанно освобождает себя от священной обязанности материнства, данной женщине Богом, ради страсти к мужчине.
Автор наделил Анну удивительной привлекательностью и как женщину, и как человека: женская красота в сочетании с утончённостью вкуса и аристократическим воспитанием, безукоризненностью манер, естественностью в обращении с людьми своего круга, а также неженский ум, практичность в делах и завидная энергия. Сила её обаяния настолько велика, что даже счастливый семьянин Левин, недавно женившийся, чуть не подпал под это обаяние всего за один вечер общения с Анной.
Но в том-то и секрет, что здесь присутствовала невидимая тонкая игра женщины, знающей силу своего обаяния и заведомо желающей ещё раз испытать эту силу на самом что ни на есть порядочном мужчине. Зачем? Потому что такая победа принесла бы удовлетворение, уверенность в могуществе своего обаяния. И всё это несчастная женщина проделывала только для того, чтобы ещё больше привлечь к себе любовь Вронского, ускользающую от неё. Ещё один грех на душу Анны!
Вспомним, какой она была в начале романа, до любви с Вронским. После бала в Москве она чувствует себя виноватой перед Кити и не боится признаться в этом вслух её сестре, то есть она способна почувствовать малейшую нечистоту в себе. А тут опускается до этой тонкой игры с женатым человеком, чтобы только кому-то что-то доказать в бессилии своём удержать любовь Вронского. Она не думает уже о последствиях своей игры для Левина и Кити.  Страсть эгоистична, она руководит всей её жизнью, застилает ей духовные очи. Природа её уже искажена этой страстью. Например, истинное природное чувство любви к дочери она подменяет поддельной заботой о воспитаннице.
В этих её действиях видны отчаянные метания заблудшей души и  стремление  схватиться за соломинку, как утопающий, лишь бы не потерять то единственное, что осталось у неё в жизни, потому что слишком многое она отдала взамен. Она отдала всё: спокойствие и чистоту души, доброе имя, любимого сына.
А ведь совсем недавно, живя с Карениным, она была совсем другой Анной: жизнерадостной, уверенной в себе, гармоничной, способной источать любовь на других, делиться своей душевной силой. Недаром брат Стива призвал именно Анну, когда нужно было помочь в его, казалось бы, неразрешимой семейной драме. И Анна справилась!
Пусть в отношениях с Карениным не было страсти, была некоторая дистанция между супругами (и возраст, и разность характеров), но отношения были добрыми, уважительными с обеих сторон, даже душевными (вспомним, что для мужа были открыты даже глубины души Анны). Анна в этом браке была самой собой, семейная жизнь не мешала  гармоничному развитию её души. Вронский пробудил в ней страсть, которая привела её под колеса.
Как люди путают любовь и страсть! Страсть принимают за любовь, а если бы знали её разрушительную силу, шарахались бы от неё, как от огня. Человек, охваченный страстью, стремится к безраздельному обладанию собственностью, к безудержному наслаждению, что толкает его нередко преступить любые моральные нормы ради достижения своих целей. Страсть слепа, эгоистична.
Христианство говорит о любви -- любви самоотверженной, которая "не ищет своего" (ап. Павел). Ничего общего она не имеет со страстью. Истинная любовь, как солнце, изливает свет вокруг себя, отдаёт себя -- не берёт для себя.      
Страсть Вронского и Анны никому не принесла счастья, а только разрушила несколько жизней. Вронский не должен был преследовать Анну, нарушать её покой ("не пожелай жены чужого"), Анна не должна была давать ему повод ухаживать за собой. Никто не виноват в свершившейся трагедии, кроме самих любовников, -- ни общество, ни социальные условия, ни государственные законы. Л.Н. Толстой гениально, по-христиански раскрыл тему разрушительной для души силы страсти. Итог осуществлённой "любви" двух "счастливых любовников" -- не только физическая гибель героини романа, но и гибель духовная.


"ТАТЬЯНА, МИЛАЯ ТАТЬЯНА!"
РОМАН А.С. ПУШКИНА "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН"
Ни много, ни мало, а "образ утраченной России" увидел писатель И.С. Шмелёв в пушкинской Татьяне. Образ России!.. Тот могучий, таинственный образ России, которую и мы, живущие в России, утратили. Стало быть, нам предстоит его разгадывать и стараться понять -- и образ России, и образ пушкинской Татьяны...
Почему именно в пушкинской Татьяне И.С. Шмелёв увидел образ России? Не слишком ли это? "Что там особенного? -- пожалуй, скажет современный молодой человек, -- обыкновенная любовная история. Правда, кончается плохо... даже как-то глупо, ведь любят же они друг друга..."
Да, Татьяну Ларину судят уже два века на все лады: здесь полный простор для фантазий читателей. Например: Татьяна ограниченна и глупа, как и её маменька Прасковья Ларина, которую насильно выдали замуж не за любимого, а она быстро смирилась, занялась хозяйством, "вела расходы, брила лбы" (то есть отправляла крестьян в рекруты), "служанок била, осердясь"и т. д. Татьяна пошла не дальше своей маменьки, раз отказалась от своей любви и предпочла жить с нелюбимым. А какой красивый конец мог бы быть! Или: да она и не любила Онегина, ведь она совсем его не знала, она его просто выдумала, а если бы любила, не отказала бы ему.
Но вот уже двести лет живёт роман Пушкина "Евгений Онегин" и стал не только выдающимся явлением русской и мировой классической литературы, но и русской жизни, русской духовности. Татьяна -- не только верный идеал А.С. Пушкина, но и высокий идеал русской женщины, образец для многих поколений русских женщин, воспитанных на русской классике. Её черты мы находим в лучших русских женщинах, а многие русские юноши, жившие после выхода в свет "Евгения Онегина", искали в своих избранницах черты Татьяны Лариной.
Тогда, может быть, не стоит судить поверхностно, с чужих слов о романе Пушкина, который обязательно "проходят" в школе, что даёт повод относиться к нему заведомо предвзято, с определённой долей скуки? Может быть, лучше поглубже вникнуть в драгоценное пушкинское слово и открыть для себя что-то новое? Для себя и в себе...

Пожалуй, трудно поспорить с тем, что главный герой романа -- не тот, чьим именем назван роман, а Татьяна. Эта скромная "барышня уездная, с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках" является, если можно так выразиться, внутренним двигателем, сердцем этого творения Пушкина.
"Дожив без цели, без трудов до двадцати шести годов", Онегин остался человеком с ленивой и холодной душой. И именно поступок Татьяны -- её отказ дает надежду на преображение его души.
Как много места в романе отведено  описанию его жизни: воспитанию, образованию, всяким мелочам его светской жизни, включая модную одежду, причёску и даже уход за ногтями, развлечениям на балах и в театре и т. д. Человек живет в свое удовольствие, имеет всё из земных благ, а ему скучно: он пресыщен, растратил свои чувства, ещё не успев созреть душой для серьёзных чувств, потому что жил поверхностно, для удовольствий. Результат -- неспособность любить серьёзно, лень, паралич души.
Он боится потревожить свои "давно умолкнувшие чувства", когда получает письмо от Татьяны; ему лень, женитьба его вообще не привлекает (тоже из лени), хотя рассудком оценил Татьяну с первого взгляда ("Я выбрал бы другую, когда б я был, как ты, поэт", -- говорит он Ленскому). Но робкая провинциальная девочка не вдохновила его холодное сердце, оно молчало. Оно уже не способно на любовь. Зато способно на мелкое злобное чувство из-за досады на друга за сущий пустяк: Ленский сказал, что на именины Татьяны приглашены только самые близкие, а тут -- скучный деревенский бал. Да ещё эта влюблённая девочка может своими слезами разбередить его ленивую душу. Вот досада! Не задумываясь о последствиях, о том, какую рану наносит своему юному влюблённому другу, он глумится над его чувствами к Ольге. Ему, видимо, это не впервой: он прошёл такую практику в высшем свете, когда постигал "науку страсти нежной", наставляя рога мужьям своих возлюблённых. Посмеяться над чувствами другого человека -- это даже доблесть для него.
Онегин не наивный мальчик и делает это не нечаянно, а намеренно зло, , зная, что делает и чем это может кончиться. Он просто не давал себе труда задуматься, потому что гордость, сатанинская гордость сильнее доводов рассудка и затмевает здравый смысл. Так поступают самолюбивые люди, привыкшие жить для себя и удовлетворять все свои желания и хотения.
Этот человек -- потребитель. Не его назвал Пушкин русским душою, а Татьяну -- свой верный идеал. Он нашёл нужным это подчеркнуть, потому что воплотил в ней то лучшее, что свойственно русскому духу: верность -- верность Богу, верность Его идеалам, верность человеку (" но я другому отдана, я буду век ему верна"). В этом её духовная высота. В этом, можно смело сказать, её жизненный подвиг.
Татьяна была "русская душою, сама не зная почему". Как формировалась её духовность, мы можем только предполагать, ведь нельзя судить о её религиозности по тому, что Пушкин говорит: "Татьяна верила преданьям простонародной старины, и снам, и карточным гаданьям" и читала сонник Мартына Задеки.
Мы знаем, что она не любила резвиться с подругами, предпочитала одиночество, много думала, читала, любила рано вставать: "она любила на балконе предупреждать зари восход, когда на темном небосклоне звёзд исчезает хоровод и тихо край земли светлеет и вестник утра -- ветер веет". И ведь это, скорее всего, летом, а значит -- очень и очень рано, можно сказать, ночью. Было бы понятно, если бы речь шла о крестьянке, но что может делать юная дворянка в такую раннюю пору? Наблюдать, созерцать, любоваться природой, жить с ней. Молиться, наконец! Можно представить, как зрела её юная душа в этих созерцаниях и молитвах! В письме к Онегину она признаётся:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала,
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души...

Один раз, только один раз, звучит слово "молитва" в романе. Но это и единственный момент, когда эта скрытная девочка, вся в себе, открывает свою душу другому. Возможно, что в семье никто и не знал о том, как и когда она молилась (её искренней натуре не свойственно показное благочестие). А в эти ночные часы уединения, когда в природе всё спит и молчит, она молилась. Естественно, молитва юной девочки, начитавшейся французских романов, не была молитвой христианской подвижницы, -- в эту молитву вплетались мечты о любви к романтическому избраннику. Поэтому-то ей показалось, что в высшие моменты её жизни, когда она бедным помогала или молилась, Онегин уже был с ней.
Что это? "Обман неопытной души" или сверхчутьё влюблённой души, которая видит в любимом больше, чем другие люди, и способна прозревать в том, кого любит, то, что он и сам не понимает в себе, то есть тот образ Божий, который затемнён в нас нашими грехами? Другими словами, за что Татьяна любит Онегина (которого, действительно, почти не знает)? Ведь она увидела его не с лучшей стороны, когда посещала его дом в его отсутствие, читала его книги, да и в истории с Ленским. Она поняла, что он -- пародия, подражанье каким-то заморским образцам. Оттого и замуж, может быть, согласилась выйти, что поняла: не стоит так убиваться по этому человеку, нет там ничего своего, достойного её любви, всё взято из модных заграничных книг. Где сам-то человек? Нет его!
Но главное-то не то, за что она его любит и стоит ли он её любви, а то, что любит, -- и отвергла. Так что, несмотря на французские романы, вопреки им, Татьяна выросла русская душою. Одновременно с развитием впечатлительности, фантазии и всякими романтическими мечтами в душе её шла и более глубокая -- духовная работа: она любила молиться, думать, помогать бедным. Большое влияние на неё, как и на самого Пушкина, оказывала здоровая народная среда в лице няни и тех, кому она помогала. Тогда ещё, во времена Пушкина, это была православная, самобытная народная среда, которая рождала ярко выраженную народную культуру, искусство (заметим в скобках, что теперь мы собираем только осколки этой культуры).
Именно этот крепкий нравственный стержень не дал Татьяне  "рассыпаться" , потерять себя в высшем свете. Именно потому она так быстро, за какие-то три года, превратилась из робкой провинциальной девочки в уверенную в себе, полную достоинства и одновременно простоты и естественности, светскую даму. Пушкин очень подробно даёт ее тонкий психологический портрет:
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора, наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей.
Всё тихо, просто было в ней.
И еще Пушкин употребляет французское слово "благородство", давая её портрет.
Одно только это краткое и ёмкое описание внешности Татьяны-княгини даёт довольно ясное представление о человеке. И даже окружающие, люди высшего света, привыкшие к внешней благовоспитанности, чувствовали в этой совсем юной женщине внутреннюю силу и тянулись к ней.
В ней совсем не было кокетства, жеманства, неестественности и вышколенности, она проста и естественна, она сродни тем полям и дубравам, среди которых выросла. Она не потеряла того ценного, что приобрела "вдали от суетной молвы", в "глуши степных селений", и здесь, в высшем свете, "твердо в роль свою вошла", "утеснительного сана приемы скоро приняла" и стала "неприступною богиней роскошной царственной Невы". Быть самой собой -- это не искусство -- это духовная зрелость, гармония внешнего и внутреннего.
Но та внутренняя духовная работа, которая произошла в Татьяне, остаётся "за кадром", говоря современным языком. Мы не знаем, как она этого достигла, но только можем догадываться, что она много прочувствовала, пережила, поняла -- и не потеряла себя. И, надо полагать, что муж своим отношением к ней немало способствовал её уверенности в себе и внутренней гармонии.
Если бы она была глубоко несчастна в браке, это так или иначе отразилось бы на её внешнем облике. Муж глубоко уважал Татьяну, любил и чувствовал её духовную высоту. И другие люди, и стар, и млад, чувствовали эту её высоту. Они чувствовали в ней не подделку под простоту и естественность, а истинную естественность. При всей искусственности высшего света, люди чувствуют истинную высоту и благородство. И потому:
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор её очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале...
Похоже, что Татьяна за короткий срок своего пребывания в высшем свете приобрела искреннюю любовь непростых людей этого круга.
Не закружилась голова у Татьяны  и от внезапно свалившейся на неё сумасшедшей любви того, кто когда-то отверг её. Далеко не всякая женщина на её месте могла бы устоять. Но это необыкновенная женщина, это "верный" идеал Пушкина, это "образ России" (по Шмелеву).
В чём же "загадка" Татьяны? Почему она не ответила на безумную страсть Онегина? Разве она не мечтала о его любви, не страдала столько лет? Любовь того, кто оставил глубокий, такой болезненный след в её душе, была большим соблазном для молодой женщины. Редкая женщина способна удержаться от искуса кинуться в объятия человека, который наконец ответил на долго сдерживаемые чувства безответно влюблённой девочки. Ответил наконец, да еще с таким напором страсти! Такая страсть способна увлечь за собой даже не влюблённую женщину, как это случилось с Анной Карениной. Трудно устоять. Но не такой женщине, как Татьяна. Это очень цельный, глубокий человек -- человек твёрдых, непоколебимых нравственных принципов, которые являются основой её натуры:
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
Её отказ -- не кокетство (посильнее разжечь любовь Онегина), не месть за его "отповедь" на любовь "смиренной девочки", не ханжество; это твёрдая жизненная позиция человека сильного, умеющего управлять своими чувствами и понимающего необходимость ими управлять. Конечно, Татьяна не удержалась от упрёков:
Тогда -- не правда ли -- в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась... что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна,
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
Понятно, что у Татьяны возникло много вопросов: и почему он не полюбил её тогда, когда она "моложе и лучше, кажется, была", а теперь, когда она стала ровней ему по положению в обществе; и не говорит ли в нём тщеславное чувство приобрести новой любовной связью со знатной дамой "соблазнительную честь" себе? Но говорит она все это не оттого, что колеблется, что ответы на эти вопросы могли бы повлиять на её решение: просто она хочет лучше о нём думать, поэтому спрашивает. Её решение однозначно и твёрдо изначально. Её ответ на его любовные преследования -- суровость, негодование. И они не притворны:
... как сурова!
Его не видят, с ним ни слова;
У! Как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Для Онегина, привыкшего руководствоваться только своими желаниями, это непонятно. Он испорчен, он может понимать это только по-своему:
Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всё, что мой Онегин знал...
Татьяна оскорблена "обидной страстью" Онегина. На что он надеется? Что он теперь, когда она замужеи, может ей предложить? Только адюльтер -- бесчестную любовную связь тайком от мужа. Такое унизительное положение не для Татьяны. Поэтому-то она оскорблена его преследованиями. А для него это в порядке вещей, не ново. Да и для многих людей высшего света. Но не для Татьяны!   
   Это совершенно непонятная женщина для человека, живущего в высшем свете, привыкшего к его обычаям и нравам. Если бы Татьяна не призналась Онегину, что любит его, это было бы понятно: что ж, насильно мил не будешь. Но он любим! И отвергнут! Вот загадка. И он стоит "как громом поражён".
Онегину предстоит долгий, глубокий духовный труд, чтобы понять, а что за женщина встретилась ему на его жизненном пути, и полюбить её истинной любовью как недосягаемый идеал, освободившись от привычной страсти. Ему предстоит подняться до этой любви. Татьяна всегда будет для него на пьедестале. Теперь он, может быть, что-то в жизни поймёт. Поймёт, что есть люди на свете, которые живут не для своих прихотей и удовольствий, люди, для которых есть нечто высшее, что ему пока не понятно, потому что он знает только  низменную страсть. После объяснения с Татьяной есть надежда на преображение его души.
А если бы Татьяна ответила на его страсть, на свете была бы ещё одна банальная, счастливая или несчастливая, любовная история. Но это был бы уже не русский роман, потому что в русской литературе всё серьёзнее и глубже, чем в мире потребительства земных благ. Во-первых, сам Онегин не получил бы никакого жизненного урока: у него этих любовных историй было много. Ну а с Татьяной, может быть, она была бы ярче, дольше.
Сама Татьяна не смогла бы быть счастливой, сделав несчастным другого человека, предав его. Она бы остро чувствовала свой грех -- такова её натура. Свою любовь она бы ощущала как падение, и не смогла бы быть не только счастливой, но и вообще не смогла бы жить на свете (как Катерина в "Грозе" Островского). Поэтому "счастье" Онегина и Татьяны было невозможно. И Татьяна это понимала, поэтому никаких колебаний у неё не было.
Татьяна -- скала, она твёрдо идет по жизни, потому что у неё один судья, один хозяин её жизни -- Бог, хоть и нигде она не произносит этого, но живет она по заповедям Божиим. Пушкин называет ещё одну очень важную черту в её облике: "без подражательных затей". Она никому и ничему не подражает, она самобытна, она -- выразительница русского духа: человек долга, серьёзного отношения к жизни. Такое отношение не допускает никаких флиртов, неверностей, следования своим хотениям, лжи и расчётов.
Такой её создал Пушкин, и она идёт по жизни вот уже двести лет, "русская душою", зеркало истинно русской женщины, образ России, по-женски нежный, правдивый, цельный, высокий, который мы должны постигнуть и обязательно обрести.

***
Татьяна, можно сказать, "старшая сестра" других героинь русской литературы: Веры из "Обрыва" И.А. Гончарова, Анны Карениной из одноимённого романа Л. Толстого. И если считать, что именно в женских образах, как в наиболее нежных созданиях, отражается душа России, то по эволюции этих образов в течение "золотого века" русской литературы можно проследить, как ослабевал в девятнадцатом веке дух России, отдаляясь от Бога.
Нравственный облик Татьяны -- это вершина, которая зиждется на крепких устоях Православия. Где-то через сорок лет в России появляются Марки Волоховы, для которых уже нет никаких святынь, и им удаётся порой сбивать с толку неопытные души.  Но устои, в которых жила Россия, были ещё довольно крепки: Вера заглянула в пропасть, которая открывалась за обрывом этих устоев, -- и в ужасе отшатнулась.
Вера, как и Татьяна, молилась Богу и не отходила от Него, хоть и оступилась. Именно благодаря своей вере она смогла встать, покаяться и выбрать правильный путь в жизни. Про Анну ни прямо, ни намёком не говорится, что она молилась, нигде ни строчки -- о её духовной жизни. Оттого она и не устояла от соблазнов мира сего -- и погибла.
Во второй половине девятнадцатого века в русской литературе появляются образы революционеров-бунтарей, которые расшатывали православную Россию: Пётр Верховенский из "Бесов" Ф.М. Достоевского, Рахметов из романа Н.Г. Чернышевского "Что делать?". Эти и им подобные совершали свою адскую работу по разрушению душ людей. Хоть они и разные по своим человеческим качествам (Волохов и Верховенский -- откровенные циники, непорядочные люди, а Рахметов -- преданный идее аскет-революционер), но природа их одна -- сатанинская гордость: "Мы наш, мы новый мир построим..."
От Татьяны до Анны расстояние где-то около полувека, и в женских образах русской литературы в том числе отразилось предвестие той грозной катастрофы, которая потрясла Россию в следующем, роковом двадцатом  веке. Отрыв от православных корней, от Бога ведёт к гибели человека и нации.   

ЧЬЯ ВИНА?
"КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА" Л.Н. ТОЛСТОГО

Появление этого произведения в 1890 году вызвало в адрес автора целую бурю противоположных мнений, возмущения, негодования, которые не утихают и поныне, спустя более столетия. Почему? Автор затронул очень щепетильную тему -- интимные отношения супругов. Льва Толстого обвиняют даже в том, что он против половых отношений между мужчиной и женщиной, а значит -- против брака и продолжения рода. Но если читать внимательно и непредвзято, то станет понятна основная мысль произведения: главный персонаж повести Позднышев говорит о том, что нельзя видеть в женщине объект плотского наслаждения и не видеть её душу.
Сам он понял эту истину безвозвратно поздно. Цена за это прозрение заплачена им слишком большая: трагедия всей супружеской жизни с её ужасным финалом -- убийством жены на почве дикой ревности.   
Позднышев женился по любви, со всеми "положенными" романтическими ухаживаниями до свадьбы, но семейная жизнь, вместо счастья и "родства двух душ", дала ненависть друг к другу и оказалась мучительным, уродливым со-жительством двух чужих друг другу людей, скреплённых, по сути, только плотской связью. Страшный финал супружеской жизни способствовал прозрению Позднышева, и он начинает понимать истоки этой трагедии: они в добрачной нечистоте мужчины, испорченности связями с другими женщинами до брака, что не считалось даже грехом в высшем свете. В этом и есть причина его извращённого взгляда на жену как объект плотского наслаждения, а также в этом и причина подозрительности, ревности, грубой фантазии супруга, проистекающей от собственной испорченности. К этому прибавляются крайний эгоизм и собственническое отношение к женщине, присущие  вообще природе мужчины.
Все эти язвы своей души Позднышев беспощадно вскрывает перед случайным попутчиком, потому что, прозрев однажды, хочет, чтобы и другие люди поняли то, что открылось ему в результате свершившейся в его жизни страшной трагедии.
Л.Н. Толстой со смелостью гения заговорил вслух о том, о чём обычно умалчивают. Он поднял эту тему в защиту женщины, которая несёт на себе крест деторождения, вскармливания и воспитания потомства. Л.Н. Толстой показал в "Крейцеровой сонате" крайнее выражение мужского эгоизма и потребительского отношения к жене, которое привело к катастрофе убийства на почве болезненной ревности. Но проблема отношения к женщине остаётся  верной и для любой супружеской пары во все времена -- научиться видеть в жене, прежде всего, человека со всеми особенностями женской психики, организма и духовных запросов, видеть, в первую очередь, её душу, а не объект для плотского наслаждения, узаконенный брачным союзом.
Ведь и в законном браке остаётся задача найти равновесие, разумное сочетание, гармонию природного, чувственного влечения (страсти) и высокой, истинной любви, которую христианин должен воспитывать, взращивать в себе в течение всей жизни. Первое должно подчиняться второму, ибо дух должен руководить плотью, а с годами -- всё более и более. Ведь человек не может жить только природными, стихийными чувствами, на то он и человек -- образ Божий. Институт брака для того и дан человеку, чтобы он свою естественную, природную любовь преображал в высшую любовь по Евангелию.   
Л.Н. Толстой говорит о своём времени, о своем окружении, где добрачные отношения были негласно узаконены, где никто не считал это грехом. В жены брали чистую девушку своего круга, но потеря целомудрия женихом до брака развращала его душу и лишала его возможности искреннего, чистого отношения к супруге как к другу, к спутнице жизни.
В современном мире проблема взаимоотношения двух полов остаётся, хоть и изменились социальные отношения, образ жизни. Бог наделил женщину более тонкой психической организацией, в ней больше заложено стремления к романтике во взаимоотношениях с супругом, а также материнской заботы о детях и супруге, самоотдачи, но нередко она натыкается на непонимание со стороны мужа, на довольно грубое и примитивное отношение к себе.
Часто, довольно часто женщина в семье страдает от дефицита душевного отношения к себе, непонимания запросов её души, от потребительского отношения к ней мужа, который забывает, что рядом с ним живая душа человека, страдающая, жаждущая тепла, любви, понимания, наделённая творческими способностями, которыми она жертвует ради близких, а не объект для наслаждения и исполнения изнуряющих своим однообразием домашних дел.
Эти проблемы были и остаются. Толстой смело и честно показал, к чему приводит потребительское отношение к женщине в браке. Члены семьи Л.Н. Толстого по-своему откликнулись на "Крейцерову сонату": Софья Андреевна написала роман "Чья вина?", сын Лев выступил с повестью "Прелюдия Шопена".
Лев Львович увидел решение проблемы в том, чтобы молодой человек пораньше вступал в брак во избежание добрачных отношений с другими женщинами. Его вариант выглядит бледно, неубедительно и затрагивает проблему неглубоко.
Прямым ответом на "Крейцерову сонату" мужа явился роман Софьи Андреевны "Чья вина?". В самом названии заложена полемика с мужем, но, по сути, она говорит о том же, о чём во весь голос сказал Толстой, только Софья Андреевна в запальчивости не разобрала, не поняла этого. Она считала, что муж вывернул наизнанку всю их семейную жизнь, оскорбил её. Её можно понять: слишком болезненной была для неё эта тема, потому она и не заметила, что  нелицеприятное мнение о жене и женщинах Позднышев имел до трагедии, а в итоге всё-таки осудил и себя, и общество в неправильном взгляде на воспитание молодых людей, которое и приводит к уродливым отношениям в браке и трагедиям несчастных семей.
По сути своей, сюжет повторяется, как и в "Крейцеровой сонате", и даже конец тот же -- убийство жены на почве ревности. Романтические ухаживания, женитьба по любви и постепенное скатывание от поэтических отношений к супруге на плотские, с вытекающими отсюда последствиями: грубыми сценами ссор, скандалов, недоверия жене, болезненной подозрительности, дикой ревности... Все то же, что и в "Крейцеровой сонате", только глазами женщины. Получилась не полемика, а подтверждение той же мысли: изначальная нечистота мужчины, вступающего в брак с чистой, невинной  девушкой, задаёт неправильный тон и в брачных отношениях с нею, и во всей семейной жизни. Кажется, сама не ведая того, Софья Андреевна только подтвердила мысли своего гениального мужа. Последние слова её героини, обращенные к мужу были: " Ты не виноват, ты не мог понять того, что... важно в любви..." В браке героев этого произведения, как и в "Крейцеровой сонате", доминировало плотское начало, искажая супружеские отношения, и привело к обоюдной ненависти.
Софья Андреевна написала еще одну интересную повесть о супружеской жизни -- "Песня без слов". Здесь она затрагивает проблему творческих потребностей женщины, состоящей в браке. Её героиня, имея несомненные музыкальные способности, перестаёт заниматься музыкой в угоду мужу, который не то что запрещает ей заниматься этим, а просто не любит музыку. Он имеет склонность к естественным наукам, разводит разные редкие растения, к жене относится очень душевно, искренне любит её, заботится о ней, но не разделяет её наклонностей.
Наступает момент, когда на пути героини встречается настоящий музыкант, талантливый композитор (он поселился на съёмной даче рядом с нашей героиней). Она с упоением слушает его игру, знакомится с ним, возобновляет свои занятия музыкой, они совершают вместе прогулки, много беседуют о музыке, она открывает в нём близкого по духу человека и... влюбляется. Но с его стороны нет никаких чувств: он любит только музыку, живёт музыкой. Трагедия! Безответная любовь героини носит характер безумной, всепоглощающей страсти, которая не оставляет места рассудительности, благоразумию и доводит героиню до сумасшествия. Она кончает жизнь в психиатрической больнице. 
В некотором роде эта повесть является автобиографической, отразив истинную историю любви Софьи Толстой к композитору Сергею Танееву, которую она испытала в 50-летнем возрасте. Вероятно, это был крик души женщины, наделённой многими талантами и полностью пожертвовавшей своими творческими способностями гению-мужу.
Очень часто женщинам приходится жертвовать всем, в том числе и жизнью, ради семьи. В этом назначение женщины от Бога. Но нужна, наверное, какая-то компенсация: любовь близких, понимание... А если и этого нет? Нет, не благодарности ждёт женщина от мужа, от детей, а теплоты, душевных отношений.
Так как же правильно построить семейную жизнь простым смертным, если даже великие люди страдали от неудовлетворённости семейными отношениями? Никто специально не учил и не учит строить правильную, гармоничную жизнь в браке, способствующую обоюдному движению ввысь. Помочь во всех вопросах жизни может только духовная жизнь в Церкви Христовой, которая правильно расставляет акценты, объясняя с помощью христианского учения те процессы, которым подвержена человеческая душа в этой земной жизни.   
В ЛЮБВИ "НУЖНО ИСХОДИТЬ ОТ ВЫСШЕГО..."
РАССКАЗ А.П. ЧЕХОВА "О ЛЮБВИ"

Герой рассказа А.П. Чехова "О любви", подводя итог своей прошедшей жизни, говорит такую фразу: "Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе".
Для тех, кто давно читал этот рассказ, напомним его содержание. Некий господин Алёхин, окончив курс в университете, вернулся в своё расстроенное поместье после смерти отца и вынужден был прозябать в деревне, заниматься не свойственным ему, учёному человеку, занятием, чтобы поправить дела и выплатить долги по имению. Поездки в город, общение с кругом своего сословия были для него особенно приятны при такой жизни. Здесь он подружился с семьёй Лугановичей, и жена, Анна Алексеевна, с первого взгляда произвела на него впечатление своей молодостью, обаянием, интеллигентностью, добротой.
После первого знакомства Алёхин всё лето не бывал в городе. "Я не думал о ней, но точно легкая тень её лежала на моей душе", -- признаётся он. Вторая встреча происходит в театре, "и опять то же неотразимое, бьющее впечатление красоты и милых, ласковых глаз, и опять то же чувство близости".
С этих пор Алёхин становится постоянным гостем, близким другом семейства. Лугановичи словно берут над ним шефство, беспокоятся о нём, замечают по его настроению, когда у него какие-то затруднения, советуются между собой и деликатнейшим образом предлагают свою помощь. А он чувствует себя несчастнейшим человеком, потому что понял, что любит Анну Алексеевну.  Ему бросилось в глаза,  что муж и жена живут дружно, понимают друг друга с полуслова,  вместе проявляют самую трогательную заботу о нём и многое делают вместе, например, варят кофе.   
И как он мог нарушить покой этой семьи, совершить подлость по отношению к мужу, который относился к нему самым искренним образом? Он ясно видел, что и Анна Алексеевна полюбила его, но не мог признаться ей в этом:"Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может привести эта любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвёт счастливое течение жизни её мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?"
Кроме того его мучили сомнения и другого рода: "Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести её? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение народа или был знаменитым учёным, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь её в другую такую же или ещё более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?"
Так шли годы. "... Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у неё уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворённой, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов. Мы молчали и всё молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня..."
В конце концов появилась необходимость отправить Анну Алексеевну в Крым на лечение расстроенных нервов, а мужа перевели на службу в другой город, то есть естественные обстоятельства жизни прервали этот мучительный роман. И только в миг расставания навсегда состоялось объяснение в любви несчастных влюблённых.
Через много лет, рассказывая каким-то случайным слушателям о своей любви, он произносит эту фразу: в любви "нужно исходить от высшего". В его понятии это означает: не нужно много рассуждать, размышлять, что да как, а любишь, так и ставь свои чувства во главу угла, забудь, что она замужем, что муж твой друг, что у неё дети... Бери, это твоё право, раз любишь.
Эту фразу о том, что любовь важнее, "чем счастье или несчастье, грех или добродетель", произносит состарившийся, очень одинокий человек, для которого воспоминание о прошедшей любви является единственной светлой точкой в жизни. От одиночества, от безысходности он  думает так, греясь искорками тех давних чувств, которые светили ему из прошлого.   
Но если смотреть с точки зрения вечности, поступил он как раз, исходя "от высшего", по совести, по-евангельски. Хотя... раньше нужно было бежать подальше от этой любви, пока чувства к чужой жене не обозначились чётко, не окрепли. Жалеть ему нужно о том, что проявил малодушие и не прервал этот роман в самом его зачатке, а не о том, что не отважился разбить семью друга. Его опасения о том, что могло бы случиться, если бы они соединили свои жизни, пожалуй, вполне основательны: есть полная вероятность, подтверждённая любовными историями других людей, что любовь эта продлилась бы недолго, что возникла бы масса других проблем, как бытовых, так и психологических, которые погасили бы первые чувства. Здесь не исключено и чувство вины перед первым мужем, ни в чём не виноватым перед ней, и чувство разочарования в новых условиях жизни, менее обеспеченной, чем её прежняя жизнь.
Нужно прямо сказать, что вся эта дружба с замужней женщиной была игрой с огнём. Пусть даже муж доверяет супруге и своему другу, пусть даже это самые порядочные люди, но такое тесное, длительное общение между мужчиной и замужней женщиной недопустимо. Нет никакой гарантии, что между ними не проскочит искра совсем ненужных, непонятных чувств, которые нарушат чистоту души, смутят её покой, заведут в дебри страстей. Поэтому-то духовные учители считают, что муж и жена не должны расставаться надолго, больше общаться друг с другом, а не с посторонними.
К сожалению, в современной жизни соблюсти это правило трудно, так как большую часть времени муж  (а если жена работает, то и жена) проводят на работе. Не исключено, что именно с противоположным полом приходится общаться большую часть дня. Но христианин, как никто другой, должен давать себе отчет в своих чувствах, бдеть над своей душой, ставить прочный заслон нежелательным чувствам. Нужно всегда помнить, что наша падшая греховная природа склонна ко греху, и за ней нужно следить. Тем более что лукавый не дремлет.
В рассказе "О любви" мы видим, каковы были отношения супругов Лугановичей до появления в их жизни третьего лица, то есть нашего героя Алёхина. Обстановка в семье была тёплая, дружная, супруги советовались друг с другом в большом и малом, умели поделиться своим теплом и с другими. Короче говоря, ни у мужа, ни у жены не было причин искать счастья и тепла на стороне. Любовь Анны Алексеевны и Алёхина -- несчастье, которое постигло всех троих из-за отсутствия бдительности взрослых, зрелых по возрасту, но незрелых духовно людей. Несчастье, которое можно было бы предотвратить вовремя, то есть когда чувства были только в зачатке. При первых признаках Алёхину нужно было бежать от них, не дать им превратиться в серьёзные чувства, с которыми уже трудно бороться. И, конечно же, просить в этом помощи у Бога! Для этого нужно, в первую очередь, иметь страх Божий, бояться греха. Вот это-то и есть высшее, главное, что должно руководить человеком в жизни.
Человек не должен позволять своей душе бесконтрольно поддаваться чувствам, человек обязан владеть своими чувствами. Много бед может принести нам и другим наша естественная несовершенная природа, если мы не будем её контролировать. Что и происходит слишком часто в жизни. А этому нужно учиться и сверять свою жизнь с заповедями Божиими. Неправда, что чувства неконтролируемы. Для этого нужно, чтобы перед глазами был всегда идеал, то есть в уме, в сознании, в сердце. Идеал -- как путеводная звезда, с которой человек сверяет свой жизненный путь. Евангельские заповеди -- вот те ориентиры, которые не дают сбиться с пути, то высшее, что способно вывести человека из тупика, если он заблудился в своих чувствах и не знает, как поступить.


РАССКАЗЫ



ЦВЕЛА СИРЕНЬ

Михаил лежал на верхней полке вагона, уставясь невидящим взглядом куда-то в потолок и слыша то ли биение своего натужно работающего сердца, то ли стук колёс неумолимо быстро несущего его поезда. Куда и зачем он уносит его? Уносит оттуда, где, казалось ему, осталось его сердце...
Да, из него вынули жизнь, когда окончательно скрылся из виду тот солнечный городок на берегу моря, в котором осталась она... Она и всё то, что связано с ней... Его счастье, его жизнь...
Да, жизнь! Теперь ему стало ясно, как день, что до встречи с Ингой он был словно полуживой, он не жил, а был будто в спячке, жил какой-то тусклой полужизнью... И вдруг здесь, в этом курортном городке, он испытал такой всплеск чувств, какого никогда не испытывал за свои 39 лет. Здесь он вернулся в свою юность, жизнь озарилась светом, радостью, за плечами выросли крылья.
И что же? Прошёл срок санаторной путевки -- и поезд мчит его снова туда, в ту жизнь, в которую он уже не хочет возвращаться... В прежнюю, привычную, ставшую чужой и постылой, жизнь. Неужели... "постылой" стала вся его прежняя жизнь? Но что же так ноет сердце, словно его принудительно возвращают туда, где он прожил все свои 39 лет? А как же Надя? Ах, Надя... Кто она для него? Жена, мать, сестра? Скорее, мать, сестра. Только теперь он понял, какие чувства должны быть к жене...
Под мерный стук колёс, то ли наяву, то ли в дреме, перед глазами всплывала очаровательная головка в нимбе пушистых белокурых волос, искрящиеся смехом и молодым задором большие серо-голубые глаза, детские ямочки на гладких фарфоровых щёчках, кривящиеся в шаловливой улыбке милые девичьи губки...
"Твоих волос стеклянный дым..." -- всплыло откуда-то в памяти. -- "Ах, да -- Есенин... да, лучше не скажешь: это легкое пушистое облачко блестящих волос, как сверкающий нимб, вокруг чудесной юной головки. Да именно -- "стеклянный дым... стеклянный дым..."               
А что-то там такое ещё у Есенина? "Но мне осталось, мне осталось..." Ах, нет, это не о ней. Эта девочка -- сама чистота, бутончик... дочь... Вот именно -- дочь. А он -- почти на 20 лет старше. Да, нужно бы к ней относиться, как к дочери. Но... Разве дело только в нём? Да, и в нём осталось нерастраченное... Но и она... Он не ошибается... Это её невольное (или уже осознанное?) кокетство, её капризы, уже не детские. Она явно требует к себе его мужского внимания, восхищения, исполнения её мелких женских прихотей.
Как просто и обыденно было у него всё с Надей (да, обыденно)! Она сама по-матерински заботилась о нём. Он никогда не слышал у нее такого волнующего душу серебристого смеха, как у Инги. Этот её смех... словно серебристый ландыш притаился в полупрозрачной тени весеннего леса и так призывно звенит и манит... Только наклонись, раздвинь опушённые первой весенней зеленью ветки, -- и сорви его, и вдохни тончайший, "серебристый" аромат этого пугливого, застенчивого цветка...
Михаил вспоминал, как он возвращался в свой номер и подолгу сидел в оцепенении очарования этим весенним видением. Ландышей-то там не было, это она, Инга, напоминала ему эти весенние цветы. Зато там, в этом южном городке, вовсю цвела сирень. Она ударяла в голову своим неистребимым терпким, дурманящим ароматом.
Сиренью пахло всюду: на набережной, в скверах, в парке, где они гуляли каждое утро. Ночью, когда он раскрывал своё окно, не в силах уснуть, тяжёлые махровые гроздья пышно цветущей сирени томно склонялись к нему, словно только и ждали... его...
-- Нет, со мною никогда такого не было, -- говорил он себе. -- Разве можно куда-то убежать от этого? Это сама судьба. Разве я не могу испытать новую весну? Разве это не самое главное в жизни -- испытать такой взлёт чувств?
И таким будничным казалось ему теперь всё то, что было с ним раньше: и его скромная дружба с Надей (именно дружба, просто дружба), и его скучные ежедневные сидения за кульманом в конструкторском бюро на заводе, и порядком надоевшие разговоры товарищей по работе.
Нет, жизнь его словно только начинается теперь, в его 39 лет. Она уже не может продолжаться так же буднично, серо. Он ещё может совершить в своей жизни что-то важное. С ней...   
Нет, он не может обманываться: она уже давно будто ждёт от него объяснения. В её взгляде уже явно звучит вопрос: почему он медлит, не объясняется?
Она повелевала им, и он был в восторге от этого: в этом признании её права повелевать устанавливалась какая-то несомненная близость между ними. В её нежном серебристом голосочке всё чаще появлялись властные нотки, всё более крепнущая уверенность в её праве властвовать над ним.Расстались они "с загадкой движений и глаз" (опять Есенин!), обменялись адресами, и было чувство, что продолжение их отношений разумелось само собой.
Время от времени погружаясь в дремоту, он снова видел сверкающее на солнце море, песчаный пляж, пышные кущи цветущей сирени на набережной, её лицо в ореоле пушистых волос... "Твоих волос стеклянный дым... твоих волос стеклянный дым..." -- вертелось в голове сквозь дремоту под стук колёс поезда. А как там дальше? "И глаз осенняя усталость..." Нет, нет, это не про неё! Это скорее о Наде: и "осенняя усталость", и желтоватый болезненный цвет лица, и какая-то всепрощающая ласка в усталых умных глазах. Надя должна понять! Она всё поймёт... как всегда...
На этой мысли Михаил немного успокоился. Он вспомнил, как очень не хотел ехать в санаторий один, но врачи настаивали, путёвка была "горящая", и Надя сама его отпустила. Собирая вещи, помнится, пошутила:
-- Ты там смотри, не ухаживай за молодыми, -- и её всегда серьёзное лицо озарилось милой озорной улыбочкой.
-- Ну что ты, Надюш, -- горячо, от всей души, возразил он, -- ты ведь меня знаешь!
А, оказывается, он и сам себя не знал! И вот теперь он увозил с собой образ милой несчастной девушки в инвалидной коляске и огромную тоску по ней, и любовь, какой никогда в жизни не испытывал.
С Надей всё было не так... А впрочем, он уже и не помнил, как было с Надей. А тут... И на него снова словно пахнуло ласковым ветерком с берега моря, запахом сирени, цветущей вдоль всего бульвара. Он даже застонал от нахлынувших чувств. И зачем поезд несёт его прочь от его счастья, несёт туда, где ему предстоит мучительное объяснение с Надей? Он, конечно скажет ей всё честно, она должна его понять, она умная. Она не может не посочувствовать Инге. Он расскажет ей, что Инга -- бывшая спортсменка, получила травму и оказалась в инвалидной коляске. Сколько это продлится, неизвестно... Нет, не то, не то... При чём здесь это? Главное то, что он никогда не испытывал таких чувств! Надя умная, добрая, она поймёт. Они всегда понимали друг друга. Надя всегда была для него самым близким другом. Вот именно -- другом! И он не знал, что такое любить женщину...
Он должен всё сказать Наде! Всё, как есть. Он уедет к Инге в её приволжский городок, рассчитается на работе и уедет...

Дома у Михаила не хватило духу рассказать Наде обо всём, что творится в его душе. Но Надя и сама со временем догадалась, потому что муж приходил с работы и целыми вечерами лежал на диване, тоскливо глядя в потолок своими тёмными непроницаемыми глазами. Она спросила -- и он ответил...
Надя стояла спиной к нему и смотрела в окно. И её молчание было хуже упрёков и слёз.
-- Надя, ну Надя! Что ты молчишь? -- взывал он к ней в отчаянии. -- Ведь мы с тобой всегда были как два друга! Ведь мы и сошлись просто как два одиноких человека, ведь у нас не было такой любви!
-- Не знаю, как у тебя, а у меня не так, -- глухо ответила она и поспешно вышла из комнаты.
Михаил всё-таки уехал. Надя заботливо собирала его в дорогу: гладила рубашки, провожала...

Прошло два года.  Михаил и его молодая жена жили с её матерью и малышом, которого нянчил  в основном отец, потому что мамочка в инвалидной коляске требовала сама ухода за собой. Инга оказалась капризной и властной, тёща -- вздорной и мелочной. Михаил не спал ночами с ребенком, утром бегал на молочную кухню, опаздывал на работу, за кульманом дремал, карандаш выпадал у него из рук.
И постепенно... он стал всё чаще вспоминать свою прежнюю спокойную жизнь с бесценным другом Надей. Сердечко пошаливало: то кололо, то щемило, пока наконец не свезли его прямо с работы в больницу с сердечным приступом... Инфаркт.
Тоска давила сердце. Он никак не мог вспомнить, как же это так всё перевернулось в его жизни. Пытался вспомнить всё по порядку... Цвела сирень... Да, цвела сирень... Ах, этот неистребимый запах сирени! Весна... Ах, эта весна! Какая могучая сила заключена в ней!
Стоит постоять тёплым денькам, как словно по мановению волшебной палочки, всё преображается кругом, всё дышит и живет, тянется к свету, теплу, радуется и хочет жить, жить, жить... Каждый пустырь, каждая неказистая канавка покрываются свежим ковром зелени и самых простых первых цветов, которые сияют, как маленькие солнышки, прикрывая собою всё некрасивое, отжившее.
Во всём, во всём чувствуется неудержимая жажда жизни: и в юном стебельке травы, и в старом дуплистом дереве. Эта весна! Она заставляет тянуться к свету, к солнцу всё живое. Она гонит и гонит соки жизни по "жилам" растений, и под действием этой чудодейственной, таинственной силы всё тянется вверх, растет, цветет.
И человек оживает под действием природы. Даже если он приуныл, почувствовал возрастные немощи или скуку жизни, или испытал неудачи, -- как повеет ему в душу весной, встрепенётся она и тоже потянется к теплу, солнышку, к радости. Ох, как неудержимо душа жаждет радости!
Но вот только человек-то не такое простое существо, как растение или животное: истинную радость он должен выстрадать своей жизнью, вырастить. Весна пробуждает инстинкты, биологические инстинкты жизни... Как она дурманит голову! Недаром в народе существует поверье, что майские браки несчастливые. Вероятно, оно имеет под собою основание.
Последняя мысль никак не давалась затуманенному сознанию больного Михаила, он не мог её четко сформулировать, но где-то на подсознании пытался её поймать, определить, но возвращался снова и снова к "весне", которая была "виновата": "Как, однако, она будоражит душу! Глупая она, душа. Не знает, что есть нечто прочное, постоянное, дорогое, за что надо держаться в жизни, не предавать. А я предал Надю, своего верного друга. Если бы она сейчас была рядом!"
И ему мучительно захотелось сообщить ей, что он болен, что нуждается в ней, что жалеет обо всём, что случилось в их жизни.
Михаил заснул тяжёлым, беспокойным сном. В бреду ему показалось, что в комнату вошла Надя. Она неслышно подошла к его койке и положила прохладную ладонь на его пылающий лоб, и через это нежное прикосновение в его измученное тело медленно вливалась жизненная сила, словно засыхающее без живительной влаги растение вдруг оросил легкий летний дождь.
-- Надя! -- воскликнул он радостно и пытался дотронуться до её руки, но почему-то не мог её достать. Но это было уже и неважно, потому что радость, которая вспыхла в его душе, уже дала ему силы. Он почувствовал такое успокоение, что все страхи ушли: Надя здесь, значит, всё будет хорошо.
"А как же Инга?" -- вдруг всплыл в памяти мучительный вопрос. И ему захотелось объяснить Наде, чтобы она поняла, почему же всё так произошло, так странно изменилось, и он беспомощно лепетал:
-- Цвела сирень... Понимаешь, Надя, цвела сирень...
Перед его взором возникали пышные гроздья сирени в сверкающих на солнце каплях дождя; и от них почему-то больно резало глаза и становилось мучительно душно... А ещё больнее сердцу было от юного личика Инги в ореоле белокурых волос... Ну как объяснить, что вся душа его всколыхнулась от этого запаха сирени, от этой весны, от этого праздника жизни в курортном городке с праздно гуляющей публикой, от милого юного личика девочки в инвалидной коляске, которой нужна была его помощь, внимание... как это всё объяснить?
  И снова над ним склонилось бледное, болезненное, такое родное, лицо Нади с внимательным, заботливым взглядом, обращённым к нему. Как она теперь нужна ему, больному, одинокому! А ведь он оставил её тоже больной и одинокой.
Ему стало невыносимо больно где-то в груди, он застонал в бреду и всё  твердил: "Цвела сирень... цвела сирень..."-- словно пытался ещё и ещё раз оправдаться, объяснить, в том числе и самому себе, почему же всё так произошло...
Не знал Михаил, что Надя год назад умерла от приступа бронхиальной астмы.
2022 г.


                ТАКАЯ ВЕСНА...

 -- А по-моему, главное в жизни -- это любовь, -- подперев подбородок рукой и мечтательно глядя блестящими глазами куда-то в потолок, говорила тридцатилетняя сотрудница экономического отдела Зоя, продолжая внезапно возникший в женском коллективе разговор незадолго до обеденного перерыва.
На улице начиналась весна, и настроение у женщин было явно нерабочее: весна как-то подспудно действовала на всех, будоражила души, и к обеденному перерыву это внутреннее брожение вдруг вырвалось наружу и вылилось в разговор о любви.
-- Ведь на любви держится весь интерес жизни. Разве не так? -- спрашивала Зоя, торжествующе обводя сотрудников уверенным взглядом, словно заранее зная, что возражений не будет. -- Книжки читаем -- про любовь, фильмы смотрим -- про любовь, стихи ищем -- про любовь... и ждём, что вот появится ОН... самый, самый... единственный...
Зоя глубоко и горестно вздохнула,  не договорив и как бы давая понять, что дождаться его, "вот такого", "единственного и неповторимого", остаётся только несбыточной мечтой.
"Да, да, Зоя права, разве не о любви мы мечтаем с самого того момента, когда вдруг почувствуем, что повзрослели, что в душе созрело необъяснимое томление по кому-то неведомому?!" -- мысленно вторя словам Зои, подумала Лена, но не произнесла вслух, потому что была застенчива и не могла так смело раскрывать душу перед всеми.
-- Какая любовь? Привычка! -- с непоколебимой уверенностью, на которую всегда способна ограниченная натура, отрезала Валентина, замужняя женщина, мать двоих детей. -- Привыкаешь и живёшь. Главное -- есть дети. Что ещё женщине нужно?
Лену всегда коробило от таких суждений. "Господи, до чего же можно дожить!" -- внутренне содрогнулась она. В памяти снова всплыл голос Глеба и его слова: "Лена, я очень хочу Вас видеть!" Эти слова словно пели в её сердце: "Л-е-е-е-н-а-а-а, я хочу Вас в-и-и-и-деть!"
Глаза её до краев наполнились счастьем, так что она боялась, что уже не в силах скрыть от окружающих этого неудержимо льющегося из глаз потока счастья, поэтому резко вскочила из-за рабочего стола и повернулась к окну. Там, внизу, по подсыхающему шоссе катили машины, как-то по-особенному, по-весеннему, шурша шинами. И ей вдруг бешено захотелось окунуться в этот весенний шум улицы, ощутить запах весенней дороги (как может пахнуть дорога только ранней весной). Этот запах талой земли, смешанный с бензинной гарью, пьянил и благовестил о весне лучше всяких самых нежных весенних ароматов, потому что был первый.
Абсолютно забыв себя, забыв, где она находится, Лена рванула на себя раму и распахнула окно. Ветер мигом взвихрил её пышные светло-русые волосы, пошел гулять по столам, перемещая бумаги, заглядывая в журналы, по-хозяйски листая страницы, шаловливо проник под одежду, пробежав холодком по лопаткам, бесстыдно забрался в вырезы платьев, соскользнул, словно газовый шарфик, с женской шеи, потрепал каждой русые, крашеные и некрашеные седые волосы...
Все разом оглянулись на Лену и на миг изумлённо застыли, поражённые не столько её неожиданной выходкой, сколько красотой увиденного. В проёме окна Лена выглядела, как картина в раме: на фоне чистой весенней лазури выделялся стройный силуэт девушки в коричневом платье, и волосы, насквозь пронизанные солнечным светом, легким облаком осеняли голову.
-- Ленка-а-а! Ты с ума сошла... -- первой опомнилась Зоя, но в её возгласе слышалось восхищение, радостное изумление.
-- Леночка, что вы с нами делаете?! -- воскликнула пожилая, всеми уважаемая сотрудница отдела Евгения Осиповна, а у самой в глазах и в сеточке морщин вокруг глаз светились радость и материнское понимание. Валентина, как всегда, рассудительно, и по привычке ворчливо, пробубнила:
-- Ещё рано открывать окна, так и простудиться можно.
Лена повернулась лицом к женщинам и молчала, и в её молчании было что-то значительное, серьёзное, так что все тоже замолчали.
-- Лен, да что с тобой? -- спросила Зоя таким голосом, каким задают вопрос, на который и не ждут ответа, потому что он и так  понятен.
Вместе с весенним ветром в душу каждой женщины пахнула весна и всколыхнула что-то сокровенное, своё. Даже Валентина, которая не хотела признавать существования любви, тщательно скрывала от самой себя что-то шевельнувшееся где-то в самой глубине души.
Как по команде, в отделе установилась на несколько минут монотонная деловая тишина, каждая из женщин ушла в себя, делая вид, что занята работой, лишь сонно шелестели бумаги, да апрельское солнце ласково и тепло светило в большие окна, навевая дрёму.
Евгения Осиповна, со своими добрыми, умными морщинками у глаз, помолодевшим лучистым взглядом время от времени смотрела на окошко, с наслаждением подставляя лицо солнечному свету, который ложился на её стол от окна широкой светлой полосой.
Лена машинально писала скучные цифры и неживые канцелярские слова, но мысли её были далеко. Она вновь и вновь переживала свою вчерашнюю встречу с Глебом, вспоминала каждое его слово, взгляд. Она видела перед собой его большие серо-голубые глаза, его смущённое лицо, юношески-чистый, трогательный для сорокалетнего мужчины взгляд на неё этих глаз.
Он делал с неё наброски для портрета, а она болтала всякую чепуху, чтобы не сидеть перед художником как застывшая мумия. Болтала, не чувствуя обычной для себя скованности, потому что поняла женским чутьём свою власть над этим мужчиной, и это придавало ей смелости и даже какого-то задора.       
А он молча рисовал и бросал на неё быстрые, внимательные взгляды, и эти взгляды были красноречивее всяких слов. Каждый его взгляд был не просто цепкий рабочий взгляд на натуру -- глаза Глеба как-то странно блестели в начинающих сгущаться за окном весенних сумерках, будто воспалённые каким-то жгучим внутренним чувством.
С первой встречи, когда он подошёл к ней на улице, отрекомендовавшись художником, и предложил написать её портрет, она безошибочно почувствовала, что произвела на него впечатление как женщина. И тогда, на первом сеансе, и потом -- всё более и более -- она уже не сомневалась в этом.
-- Лена, вы позволите, я провожу вас? -- помнила она, как он, подавая ей пальто, спросил её своим мягким, благородным баритоном после первого же сеанса.
-- А ваша жена не будет ревновать? -- задорно бросила она, слегка кокетничая ( и сама себе удивляясь, откуда это у нее?).
Его глаза сверкнули на неё каким-то страдальческим светом, и она была удовлетворена, получив в этом взгляде подтверждение своей догадки о том, что нравится ему. Остальное её в этот миг не интересовало (за что она корила себя потом: ведь заметила же, что именно что-то страдальческое, мучительное было в его глазах, этих чудесных, по-юношески чистых, редких для взрослого мужчины глазах).
Они шли по сумеречным улицам с потемневшим, подтаявшим днём и вновь замёрзшим снегом, шли почти молча, не считая каких-то незначительных фраз. Во всей его фигуре, обращённых на неё взглядах чувствовалось безграничное почтение и восхищение ею. Она ловила это боковым зрением, чувствовала затылком, когда он пропускал её вперед.
-- Я позвоню вам, можно? -- тихо произнёс он при расставании, глядя на неё своим пленительным детским взглядом.
У Лены на душе бушевала радость, ей хотелось задержать его, предложить погулять по вечерним улицам родного города, но она сдержала себя и заставила лишь с простым изяществом подать руку для прощания. Зато дома...
-- Ну хватит! Надоели к чёрту эти бумаги!
Лена вздрогнула. Это Зоя вывела её и всех из оцепенения, она шумно хлопнула по столу, потянулась и продолжала громко возмущаться:
-- Ну кому всё это нужно? Бумаги, бумаги, бумаги... Чёртова жизнь!
-- А тебе бы только любовь крутить да любовников менять, -- съязвила Валентина.
Зоя посмотрела на неё спокойно и презрительно:
-- Да, любовь! А что было бы в жизни делать без любви? Да все только и живут любовью, а у кого её нет, так только и мечтают о ней. А если не находится человек, которого бы полюбить ух как крепко (Зоя подняла свой изящный кулачок), то хоть кого, но всё равно -- любовь, чем без любви, -- добавила она, уже упавшим голосом.
-- Да нет её, любви-то! -- с силой отчеканила Валентина.-- Это поначалу кажется, что любовь... А на самом деле нет её.
-- Евгения Осиповна, да скажите вы ей! Что она всё заладила, нет да нет любви. Потому что сама любить не умеешь, -- обернулась Зоя к Валентине, -- с мужем по телефону, как фельдфебель, разговариваешь.
-- Де-е-вочки! -- укоризненно, по-матерински ласково урезонила спорящих Евгения Осиповна. Она секунду помолчала, потом задумчиво улыбнулась своей обаятельной, умной улыбкой и посмотрела на Зою доброжелательно-испытующе:
-- Любовь? Любовь -- понятие гораздо более глубокое, чем люди часто вкладывают в это слово, к сожалению. Молодые люди женятся -- в голове романтика, туман... А жизнь состоит из будней, забот, обязанностей. И гаснут порой чувства, появляется недовольство друг другом, разочарование, глухое раздражение... А ведь именно в этих делах и обязанностях и должна расти, закаляться любовь: во взаимной помощи, самоотверженности, уступчивости, уважении к личности супруга или супруги. Любовь годами проверяется: если она растёт и укрепляется, -- значит, это действительно любовь, а если угасла... то была ли любовь? Может, человек любил только себя в этой "любви" и искал для себя радости, удовольствия, удобства? Любовь предполагает самоотверженность, отдачу себя для другого. А этого-то часто и не хватает во взаимоотношениях молодых супругов.
Все в отделе знали, что Евгению Осиповну связывает с мужем нежная дружба, закреплённая многолетней совместной жизнью, одними делами, заботами о детях, внуках, радостями и горестями. Евгению Осиповну уважали и прислушивались к ней. Зоя попросила:
-- Евгения Осиповна, вот вы -- счастливая жена. Скажите, какое главное качество настоящей жены, какой должна быть жена?
-- Самоотверженной, девочки, самоотверженной. Но и муж должен быть таким же, чтобы брак был счастливым. Каждый в браке должен вносить свою необходимую лепту для того, чтобы создать прочный семейный союз. Семейный очаг нужно строить, как строят дом: по кирпичику, по кирпичику. А кирпичики -- это смирение, терпение, уважение, будничный труд для семьи. Без этого даже самые, казалось бы, яркие чувства сгорают быстро, как хворост, и не дают тепла для семейного очага, для дальнейшей жизни. Об этом можно много говорить... А уж пора и на обед! -- добавила Евгения Осиповна, улыбнувшись и обводя своих молодых коллег добрым материнским взглядом.
Лена не пошла со своими в столовую. Оставшись в отделе одна, подошла к окну. Напротив заводоуправления, через дорогу, стояла единственная в городе действующая церковь. В ворота церкви шли и шли старушки в белых платочках. Лена смотрела на них, словно на картину из далёкого прошлого, из "детства человечества", как она тогда думала. Что-то трогательное было в этих старушках и, как ей казалось, жалкое: они для неё были словно "по ту сторону" жизни. И для них тоже весна? И ей это было странно: они являлись для неё олицетворением чего-то дремучего, беспросветного, чуждого, что не допускало, в её понимании, воспринимать радость жизни, в том числе и весны.
А они, тем не менее, шли и шли, достали из сундуков свои старческие наряды: кофты, шали, платки -- принарядились и идут... за какой-то своей радостью. "А что же им остаётся в этой жизни? -- думала Лена, и сердце её сжималось от жалости к этим старушкам. А впрочем, -- мелькает у неё внезапно мысль, -- как бы я хотела быть на их месте, так же во что-то истово, всем сердцем верить... если бы это было возможно... Но, к сожалению, в наш век это уже невозможно".
На миг ей показалось, что она перенеслась в ту старую Россию, которую знала по классической литературе и по которой почему-то так болело сердце и тянулось туда, где были старинные усадьбы с парками и тенистыми аллеями, прекрасными дамами в белых платьях, и были белые церкви, и колокольный звон... люди истово крестились, устремив глаза к небу... Почему это лежит где-то глубоко-глубоко, в каком-то тайном уголке сердца как какое-то сокровище? Почему иногда что-то нахлынет, и хочется вернуться в это "детство человечества" и жить той жизнью, которой жили наши предки? Ведь мы же знаем, что это невозможно, мы "выросли" из этого детства, мы знаем, что Бога нет. Но почему же жаль этого прошлого?
Размышления Лены прервал телефонный звонок. Это звонил Глеб, он приглашал на очередной сеанс...

Был воскресный день. Буквально за каких-то три дня весна полностью вступила в свои права. Лена вышла пораньше: дома не сиделось, стрелки часов, как нарочно, двигались медленнее обыкновенного. Чтобы унялось нарастающее волнение, Лена выбрала дальнюю дорогу в мастерскую Глеба, через старый, почти заброшенный сквер с раскидистыми ивами и разбитым фонтаном. Она любила это место и раньше нередко бродила здесь, когда накатывало "лирическое настроение".
Лена шла по своему родному городу и видела его какими-то новыми глазами, вдруг всё стало необыкновенно родным и милым, льнуло к самому сердцу: и люди, идущие навстречу в легких весенних нарядах, и рабочие в ярко-оранжевых чумазых дорожных спецовках, раскладывающие черный дымящийся асфальт, и даже плакаты на сквере, которые назойливо лезли в глаза и заставляли невольно прочесть, насколько вырастет национальный доход СССР в будущей пятилетке.
Лена чувствовала, как никогда, свою причастность к родному городу, к его людям, и они стали ей особенно дороги, потому что здесь жил он... Словно он освятил своим присутствием, своим взглядом всё, что было привычным,  обычным, знакомым с детства.
Она знала, что он тоже иногда ходит в мастерскую этим сквером, значит, он тоже смотрел (может быть даже, сегодня) на эти ивы, на эту скульптуру юноши с отбитой рукой, на эту тропинку, которая ведет в глубь аллеи, заросшей канадскими кленами...
 Там сейчас остановились двое, мужчина и женщина, постояли секунду и пошли в противоположные стороны. Женщина шла ей навстречу. Вдруг что-то, какое-то сверхчутьё, заставило её пристальнее вглядеться в удаляющуюся фигуру мужчины, и хоть одет он был в незнакомое ей летнее пальто, она угадала в нём по осанке, походке ... Глеба. Что-то подсказывало ей, что навстречу идёт не просто какая-то его знакомая, а... жена, его жена!
Сердце Лены бешено застучало, кровь бросилась в лицо. Что она чувствовала к этой женщине? Соперничество? Ревность? Любопытство? Какую-то свою причастность к этой женщине через него, ставшего для неё дорогим, любимым, близким сердцу? Она не могла дать себе в этом отчета -- некогда было. Женщина неумолимо приближалась к ней, расстояние между ними всё сокращалось. 
Для Лены жена Глеба была "она" -- та, которая является помехой её счастью, в какой-то мере соперница, и она, несмотря на уверенность в его чувствах к ней, Лене, безумно ревновала Глеба к его жене, и в то же время понимала, что та имеет все права на него. Правда, она оправдывала себя тем, что только право любви есть истинное "право". А в том, что он любит именно её, она ни секунды не сомневалась.
О, какие сложные чувства боролись в ней, когда она шла навстречу этой женщине! То хотелось убежать, не видеть, ничего не знать о ней (зачем? ведь есть только я и он!), то наоборот -- жадно хотелось смотреть, вглядываться в это лицо, прочитать в нём что-то такое, что касается его, что откроет ей какую-то тайну, важную для неё самой. Она продолжала машинально шагать навстречу этой, какой-то "роковой" для неё женщине, не чуя под собой ног, боясь выдать себя взглядом... Но, неожиданно для себя, сумела пройти почти равнодушно, лишь слегка скользнув, как бы невзначай, по лицу женщины взглядом случайного прохожего.
Но это только внешне! Не глазами, а зрячим сердцем любящей женщины, она прочитала за какие-то доли секунды всю её жизнь и то, что жена Глеба, может быть, скрывала даже от себя. 
Всё перевернулось в душе Лены, она вдруг почувствовала... что любит эту женщину. В ней было что-то до боли родное, близкое: милое грустное лицо, усталый взгляд чудесных серых глаз, так похожих на его глаза... Что-то в этом лице напоминало и Ленину маму: на нём  лежала словно несмываемая печать вечных материнских забот и тревог о семье, самоотверженной, полной, без остатка, отдачи себя близким, бессонных ночей, лишений ради них, бесконечно любимых.
А теперь ещё новая тревога... Женщина не знала, что кто-то может подсмотреть и прочитать на её лице эту её сокровенную тайну и отдалась своим мыслям, стоило ей остаться одной. Как, каким шестым чувством Лена прочитала в её глазах эту тревогу о муже, о том, что он попал в беду? Но она верно прочитала, потому что читала сердцем...
"С чего я взяла, что я имею на него какое-то право? -- со всей ясностью плыли в сознании мысли, когда она продолжала идти в сторону мастерской Глеба, всё замедляя и замедляя шаги, а потом повернула в другой переулок. -- Я ворвалась в судьбу двух родных людей, спаянных многолетней совместной жизнью, ворвалась, как весенний ветер, который будоражит душу... на время... но весна быстро проходит. А есть в жизни нечто прочное, незыблемое -- святое, к чему нельзя прикасаться посторонним. А я посторонняя".
Ей вспомнилось страдание в глазах Глеба, когда он смотрел на неё откровенно восторженным взглядом в тот их первый вечер и попросил разрешения проводить её. Вот разгадка: он не может не страдать оттого, что увлёкся. А Лена не замечала этого страдания (не хотела замечать!). Чувство к этому -- такому надёжному, такому обаятельному, такому необыкновенному мужчине вспыхло сразу, как он подошёл к ней и предложил написать её портрет. Но тогда она не давала себе в этом отчета, а когда удостоверилась в том, что нравится ему, -- что кривить душой! -- проявила всё своё тонкое женское искусство, чтобы ещё больше вскружить ему голову. Откуда это искусство у неё, никогда не интересовавшейся противоположным полом? Она и сама не знает. Это знает только влюблённое женское сердце.
Она винила себя в том, что приняла ту искру, которая вспыхла в его сердце, она раздула её и помогла раздуть ему. Если бы она вовремя спохватилась, ничего бы не было. Почему она сразу не поставила "заслон" своим чувствам? Ведь она знала, что Глеб женат. Она позволила чувствам к нему захватить её душу, и у неё не было стыда, что она покушается на чужое, крадёт. Теперь от мысли, что она воровка, она содрогалась и краснела.
Долго Лена бродила по городу и его окраинам, обдумывая всё, что произошло с ней это весной, но через какое-то время почувствовала, что больше не может оставаться одна со своими мыслями, хотелось поделиться с кем-то близким. Как бы ей сейчас был нужен такой старший друг, как Евгения Осиповна! Вот кто мог бы ей помочь справиться с бедой. Но она не знает, где она живет, да и не осмелилась бы она беспокоить её дома.
Лена пошла к школьной подруге Катерине, которая успела уже в свои 26 лет выйти замуж и развестись. Та выслушала её сбивчивый рассказ и, обняв за плечи, посоветовала по-житейски просто:
-- Да чего ты, Ленок, всё усложняешь? Да чего тут думать-то? Нашла настоящего хорошего мужика, так хватай! Они нынче на дороге не валяются. Любишь, он тебя любит. В чём проблема? А вдруг ты больше не встретишь такого? Хоть ребёночка родишь от него. А то сейчас бросишь, а потом жалеть будешь.
В тот момент и Лене, убаюканной сочувствием и лаской подруги, показалось, что та права. И груз с души свалился -- решение пришло. Казалось, она успокоилась. Но это было такое шаткое, непрочное спокойствие, которое тут же улетучилось, как только она закрыла за собой Катину дверь. Она чувствовала в этом что-то чуждое, не её...
Потом она долго сидела на скамейке во дворе своего дома, не решаясь показаться на глаза родителям в таком расстроенном состоянии. Из чьего-то раскрытого окна неслось в вечерние сумерки:
"Это просто, просто, просто, просто, просто..."
"Нет, совсем всё в жизни не просто, как поёт Пугачева, -- думала Лена, -- если бы было всё так просто, как в эстрадной песенке, человек перестал бы быть человеком. Ведь и пушкинская Татьяна не поступила "просто", как большинство на её месте, потому что в жизни, кроме наших желаний, есть совесть, чувство долга, есть что-то высшее, что подсказывает: не могу, не могу, не могу я думать только о себе..."
Лена поднялась в квартиру, когда у неё созрело твердое решение больше не встречаться с Глебом. И в душе воцарилось спокойствие; чувство трагической потери, растерянности ушло, и появилась особая тишина, словно Кто-то большой, сильный одобрял её и поддерживал.
1980г., 2023г. 


У БАБУШКИ С ДЕДУШКОЙ

 "... брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся" (Ев. от Луки, 15, 32)
Старшая дочь Ирины и Олега Настенька окончила с отличием первый курс медицинского института, и врачи признали у нее сильное переутомление, истощение нервной системы да еще гастрит. Известный профессор, светило медицины, посоветовал одно средство -- отдых где-нибудь в деревне, ну и козье молоко парное.
-- Если вы не воспользуетесь летними каникулами и не отправите девочку куда-нибудь в деревню, вам придется на следующий учебный год брать академический отпуск: она просто не сможет через два месяца начать новый учебный год, -- сказал он, осмотрев внимательно худенькую, бледненькую Настеньку.
-- В Талицы, к бабушке с дедушкой... Куда же еще? -- вопросительно глядя на Ирину, нерешительно произнёс Олег. -- Как раз то, что надо: деревня, покой, свежий воздух, своё парное молоко. Что скажешь? -- обратился он к жене.
Он знал, что Ирине не нравились взаимоотношения стариков: те частенько грызлись, как раз покоя-то там и не было. Они жили, как два колодника, прикованные друг к другу цепями, поэтому вынужденные терпеть друг друга, -- но терпеть не всегда получалось. Им уже трудно было скрывать неприязнь друг к другу, она запечатлелась на их лицах, особенно у деда, который не скрывал враждебного отношения к жене, словно она была виновата во всех бедах на свете.
Естественно, сын со снохой боялись плохого влияния на внуков, хотя внуков-то старики любили и обращались с ними ласково. Это друг с другом они жили, как кошка с собакой, хотя, надо отдать им должное, предпочитали  не разговаривать друг с другом, а больше молчать. Но и молчание это было тяжёлым, немирным. Но, несмотря на все это, Настеньку всё-таки решили отправить к старикам: едет-то всё же к своим, а не к чужим. Может, при ней будут меньше  грызться.
Ирина, конечно, провела беседу с дочкой; осторожно, чтобы не сказать чего плохого о старых людях, объяснила ей, что она уже взрослая и должна понимать, что бабушка с дедушкой -- "люди простые, не обучались нигде тонкостям обращения друг с другом, не получили образования, книг особенно не читали" -- словом, надо их понять, простить, но не брать с них примера и не принимать близко к сердцу их взаимоотношения.
Настя, укладывая свои вещи в чемодан, видя мамино затруднение, понимающе взглядывала на маму своими чистыми, как озёра, голубыми глазами:
-- Мамочка, не волнуйся, я всё поняла. Не моё дело судить бабушку и дедушку, я должна их только любить и помогать. Они ведь прожили тяжёлую жизнь, детство прошло в войну, а у дедушки мама рано умерла...
Ирина облегчённо вздохнула, глядя в серьёзные, умные глаза дочери: трудный и неприятный для неё разговор можно не продолжать, дочь поняла всё, как надо.

Настеньке нравилась тихая бабушкина деревенька, домик с резными наличниками и небольшим, идеально ухоженным приусадебным участком, сразу за которым --  широкая луговина с густым разнотравьем и полевыми цветами, а за ней  лес.
Пробуждение у Настеньки начиналось с ласковых лучей утреннего солнышка, которое заглядывало в террасу сквозь чисто вымытые сверкающие окна поверх белых ситцевых занавесок, закрывавших нижнюю часть рам застеклённой террасы. Они весело, игриво скользили по подушке, по лицу девочки, по постели, по голым рукам, выпростанным поверх одеяла, пока Настя не почувствует их ласковый призыв к пробуждению.
Она ещё не успевала открыть глаза, как уже чувствовала сквозь веки, что весь мир залит ярким светом, радостью, счастьем. Первое, что она видела, открыв глаза, это чистенькую бабушкину террасу, по-старомодному убранную, с белоснежными накрахмаленными занавесками, старинным комодом, покрытым кружевной скатертью, которую бабушка плела ещё в девушках, фотографическими портретами её родителей на стене в рамках, блестящими, крашенными масляной краской половицами, на которых играли солнечные зайчики. Казалось, что вся небольшая терраска с радостью принимала в себя первые утренние лучи солнца и отзывалась на их игру каким-то своим "звучанием". И Настино сердце -- тоже отзывалось... Ей казалось, что всё вокруг было живым, одухотворённым и вело с нею свой таинственный разговор.
В городской квартире она видела только стены соседнего дома и клочок неба в верхней части окна своей комнаты. Да и некогда было предаваться чувствам и впечатлениям -- сознание уже с вечера сверлили мысли о предстоящем дне и его заботах. Она срывалась с постели, наскоро умывшись и позавтракав, и бежала в институт.
В бабушкиной деревне она открывала для себя новый мир, совсем отличный от того, в котором она прожила свои восемнадцать лет. Это был мир деревни с близкой природой: лесом, полем, речкой, с луговыми травами и цветами, пеньем птиц, ветром, который свободно гуляет над низенькими домиками, небом, открытым взору во всю ширь. Обо всём этом она читала в книжках, воображала себе, но не испытала живых ощущений жизни с природой.
Здесь она почувствовала на себе, как благотворно природа действует на человека, как успокаивает и размягчает сердце, поэтому думала, что в деревне не может быть злых людей, что здесь нет места раздражительности, гневливости. Но, странное дело, почему же не было мира между бабушкой и дедушкой?  Они большей частью молчали, почти не разговаривали между собой, но даже в этом молчании не чувствовалось мира, а какая-то непонятная скрытая вражда висела в воздухе.
Внучку они окружили с обеих сторон лаской и заботой, но время от времени в эту атмосферу диссонансом врывалась непонятная злая сила: дедушка бросал на бабушку полные ненависти взгляды, оскорблял её. Видно было, как неприязненно он относится к ней. Сердце Настеньки, привыкшее к любви и добрым чувствам, сжималось от боли.
Тогда Настя вспоминала, как мама, отправляя её сюда, движимая какой-то внутренней тревогой, наставляла дочку, чтобы она относилась как взрослая к "особенностям взаимоотношений бабушки и дедушки". И её юное доброе сердечко чувствовало, что их надо пожалеть, что в их жизни когда-то что-то пошло не так. Она с чистотой и мудростью юности пыталась разобраться, понять, но не по силам ей это было. Она могла только любить.
Ей всегда очень хотелось своей любовью покрыть всю дисгармонию мира, ей были понятны слова апостола Павла, что любовь всё покрывает, потому что она сама была настолько полна любовью, что ей, по своей детской наивности, казалось, что этой любви хватит, чтобы растопить всё зло, которое мешает людям жить и любить. Но как это сделать? Что может она, совсем юная, начинающая жить девочка, абсолютно неопытная в жизни? О, она знала, что есть такая сила, сильнее которой нет ничего на свете, -- Бог, Который может всё. И она молилась за своих близких, дорогих, вкладывая в молитву всю силу своей любви.
Обычно бабушка заглядывала утром в дверь террасы, где спала внучка, и звала её завтракать. Из летней кухни, которая находилась в другой половине террасы, уже доносился аппетитный запах бабушкиных домашних лепёшек, парного молока, от раскрасневшегося бабушкиного лица веяло лаской и уютом домашнего очага.
Настя видела, что любовь к ней как-то скрепляла стариков, согревала их охладевшие сердца, объединяла их общим порывом заботы о родном человечке -- одинаково родном, для этих двух совершенно чужих, холодных друг к другу старых людей.
Несмотря на хороший, ухоженный дом, который держался общими усилиями обоих супругов, их, кажется, больше ничего не связывало. Они оба, по привычке, заботились о чистоте и порядке в доме и на участке, но чего-то в этом доме не хватало: было как-то холодно, души не было. Настя заметила, что здесь не было книг, икон, не было какой-то изюминки, которая, даже когда не прибрано, не даёт домашнему очагу потерять уют и притягательность, самобытность, своё неповторимое лицо. А здесь -- лица словно бы и не было, только холодная чистота и порядок.
Настенька с болью думала, что бабушку, наверное, выдали замуж без любви (ведь раньше "выдавали"), вот супруги и мучаются всю жизнь, почему-то не смея разорвать этот союз. Однажды, в подходящий момент, она задала бабушке этот вопрос.
Они сидели с ней в беседке и смотрели, как на западе тихо угасал роскошный летний день.  В небе с писком носились стрижи, всё в природе умолкало, готовилось ко сну, но бабушке и внучке не хотелось расходиться. Так уютно было на земле в этот вечерний час, так успокаивающе и умиротворяюще действовало это вечернее безмолвие на душу, что казалось, будто где-то, где горит последним жарким пламенем вечерняя заря, начинается какая-то неведомая новая жизнь... пока неведомая, но что настанет момент, когда она откроется человеку, и он поймёт многие тайны жизни... Хотелось говорить о чём-то важном, сокровенном.
-- "Выдавали", говоришь? -- усмехнулась бабушка. -- Да кто же нас выдавал-то? Разве я в старые времена жила? После войны Отечественной замуж выходила -- и по любви! По любви, золотко ты моё, и по какой любви! Ох и зазнобил он моё сердечко! Как увидела его, говорю: "Не я буду, если этот мальчик не будет мой!" После войны по деревням ходили бригады плотников-шабашников, дома строили для колхозников, коровники, свинарники, ну разные там хозяйственные постройки... Квартировали строители у колхозников, а вечером молодые шли к нам в клуб на танцы, гулянки, кино смотреть. И влюблялись, и женились... Вот так я и увидела хорошенького, пригоженького городского мальчика... Он был такой аккуратненький, белолицый, чуть повыше среднего роста... скромный... но цену себе знал... А я в деревне-то была на виду, за мной парни ох увивались... замуж звали, а у меня уж на своих, деревенских, и глаза не глядели -- присушил меня этот городской мальчик. Позже я узнала, что он сирота, рос без матери, умерла она от воспаления легких в 1934 году, когда ему было шесть годочков, в семье еще три старших сестры и брат, но все уж устроены, а он один остался с отцом и мачехой: мачехе не нужен, отец под дудку мачехи пляшет. Словом, -- неприкаянный парнишка. И такая жалость у меня к нему, такая жалость! А любовь ещё сильнее от жалости-то бабской... И родители мои его жалели, на квартиру к себе взяли. Ну и -- что уж греха таить, -- стали мы с ним жить как муж и жена. Девчата деревенские и парни завидовали нам, а мы ходили по деревне, никого не видели, не надышимся, бывало, друг на друга... А Мишка Карпёнок из соседней деревни (фамилия у него Карпов, в деревне его так звали), бывало, подкараулит меня одну и говорит: "Лидуха, не верь этому городскому, бросит он тебя. Выходи за меня!" Не верила я Карпёнку-то этому...  А так и вышло: уехал мой городской мальчик, уехал -- и след его простыл. И любовь, видать, простыла... Плакала я, плакала, на улицу глаза было стыдно показать, да тут старшая моя сестра замужняя вмешалась:
-- Не распускай, -- говорит -- нюни, разыщем мы его, не на Северный полюс, чай, уехал. Узнает, что ты беременна, женится. А может, и зря о человеке плохо думаем, мало ли какие обстоятельства...
В то время автобусы-то не ходили, как сейчас, до города либо пешком двадцать километров, либо лошадь в колхозе надо брать. Вот послали нас от колхоза на базар в райцентр, мы и давай расспрашивать: мол, не знаете такого-то, у него отец на железной дороге работает, матери нет и так далее... Вот и нашли. Он недалеко от вокзала жил... пришли, постучали в окошечко... (бабушка глубоко вздохнула, помолчала, словно справляясь с тяжелыми воспоминаниями)... Так и осталась я у него... Поженились, сынок у нас родился... Потом-то мы снова в деревню переехали к моим, здесь дом попросторнее... Вот так-то, моя милая внученька... Ответила я на твой вопрос, -- завершила свой рассказ бабушка, опять тяжело вздохнув и стыдливо, словно девица красная, опустив глаза.
Настеньке было искренне жаль бабушку, которую она в этот свой приезд особенно полюбила. Она горячо обняла её за плечи:
-- Не горюй, бабуленька, не горюй, моя родная! Зато мы тебя любим!
Настенька не знала, как помочь своим горемычным старичкам, как понять душу человеческую. С наивностью юности она думала: "Неужели есть какая-то особая "тайна любви", что человек может полюбить, а потом разлюбить человека, который стал тебе родным, близким? Что же такое нужно сделать, чтобы тебя разлюбили? Ведь любил же дедушка бабушку, а потом разлюбил... И сам мается, живёт явно с каким-то недовольством в душе, озлобленностью... И самому плохо, и окружающим". Многие загадки жизни были непонятны честному юному сердечку девочки...
А между тем догорела последняя полоска зари на горизонте. Дедушка уже спал на своем излюбленном месте за печкой, когда бабушка и внучка разошлись по своим комнатам.

Воспоминания растревожили душу Лидии, она никак не могла заснуть. Короткая июньская ночь тихо уступала место рассвету, в комнате светлело, уже ясно различались стрелки на циферблате старинных "ходиков", которые показывали половину третьего, во дворе прокукарекал петух, просыпались птички, а старая женщина ещё не смыкала глаз: перед её мысленным взором проплывали, как кадры в кино, картины далёкого прошлого...
Вот он, как наяву, -- белолицый городской мальчик, который так поразил воображение простой деревенской девчонки, какой она была когда-то. Он был не похож на своих, деревенских, казался "интеллигентным" со своим тонким белым лицом, изящной гибкой фигуркой, аккуратным костюмчиком (между прочим, любовь к чистоте с возрастом переросла в непомерную брезгливость); ему были чужды хамство и краснобайство деревенских парней, никогда ни одно худое слово не сорвалось с его губ.
Лидия, без ложной скромности можно сказать, была "королевой деревенских посиделок", родители её баловали и, по тем скудным послевоенным меркам, одевали неплохо. Во всяком случае, она заметно выделялась среди деревенских девчат. Это придавало ей уверенности в себе, смелости, и она сумела обратить на себя внимание симпатичного городского парнишки. И начался бурный роман...
Неужели её угрюмый дед, с лысинкой, с животиком, с тусклым безжизненным лицом, злыми молниями в глазах, от которых она старается спрятаться, пересидеть где-то в укромном уголке, неужели этот человек -- тот самый хорошенький городской мальчик, который пронзил её сердце в далёкой-далёкой юности настолько, что она забыла себя, забыла всё на свете? Ей казалось тогда, что нет ничего важнее в жизни, как только быть с ним, смотреть на него, не отпускать его от себя.
Родители Лидии тоже полюбили Витю и считали, что это дело решённое -- женитьба его на их дочери, поэтому не докучали ему необходимостью официально зарегистрировать брак. Не верилось ни Лидии, ни родителям, что Виктор обманул их, все искали ему оправданий, ждали, что вот-вот приедет.
Вспомнилось и то время, когда Лидия ходила у всей деревни на глазах, покинутая, осмеянная, как ей казалось. Она старалась не показывать вида, что страдает, отвечала любопытным, что он скоро приедет, а сама по ночам горько плакала. Даже уж готова была и за Карпёнка выйти замуж: он и с ребенком взял бы.
Вспомнила она и ещё одну свою боль, не такую и давнюю: как Виктор в пятидесятилетнем возрасте завёл роман с тридцатипятилетней... Влюбился, видать, не на шутку, ездил к ней в город на свидания... Хотелось Лидии проследить за ними, встретиться с этой "молодкой", вцепиться ей в волосы... Но она сдерживала себя: понимала, что не в ней дело... А тогда он мог бы уйти, Лидия чувствовала это. Та женщина обещала Виктору, что решится развестись с мужем, когда дочь окончит школу, но так и не решилась. С тех пор он стал особенно мрачным, потерял всякий интерес к жизни, а Лидию сосем не замечал, так что радости оттого, что он не ушёл, было для Лидии не так уж много. Ей порой даже становилось его жалко, несмотря на обиду, нанесённую ей в самое сердце.
Сейчас, когда приехала внучка, у них появилось что-то общее, сердце деда как будто бы немного отогрелось,  лицо всё чаще теплело, когда он обращался к Настеньке; тогда и на долю Лидии доставался будто отблеск этого тепла. С внучкой словно зажёгся огонёк в их холодном жилище. "Свечечка наша, -- ласково подумала Лидия о внучке. -- А может, надо было бы ещё деток родить? Да ведь он же не хотел детей! Да кто в то послевоенное время хотел детей? Считали, что не стоит "плодить нищету", -- так и говорили... Женщины избавлялись от плода и считали это дело простым и привычным. А разве где-то в глубине не ныло сердце? Ныло, ныло! Но не слушали его... боялись мужа потерять, работу, людской молвы боялись (не одобряли тогда женщин, которые, вопреки всему, рожали, не понимали их, видели в этом какой-то свой расчёт). Какие же глупые мы были! Ведь от каждого нового человечка столько радости! Внучечка-то наша, вот она... Солнышко наше, свечечка наша..."
Лидия слышала в открытое окно, как дед уже шаркал под окнами своими неуклюжими старческими ногами, гремя досками, строгая их рубанком. Он вставал по привычке рано и всегда придумывал себе дело, теперь решил перестраивать сарай.
В окно приятно веяло утренней прохладой, но уже начинало вставать солнышко, обещая опять жаркий день. Лидия подумала, что и ей пора бы встать, чтобы напечь блинчиков для внучки к завтраку, но незаметно для себя  погрузилась в сон, утомлённая воспоминаниями и бессонной ночью.
... Проснулась Лидия от какой-то непонятной суматохи в доме: слышались чужие голоса, топот ног, какая-то непонятная возня:
-- Осторожнее, осторожнее... Вот так, вот так... сюда кладите, -- распоряжался чей-то незнакомый голос.
"Что это? Что такое? " -- тревожно забилось у Лидии сердце. Поспешно накинув халат, простоволосая, она шагнула из комнаты и столкнулась лицом к лицу с внучкой:
-- Бабушка, ты только не волнуйся! Дедушка упал с крыши сарая, но всё нормально, ничего страшного... мы с соседом сразу вызвали "скорую"...
У Настеньки на щеках разыгрался румянец, глазки возбуждённо горели... Она не могла скрыть своего волнения, хоть и успокаивала бабушку.
Лидию словно ударили по голове каким-то тупым предметом: руки затряслись, голова плохо соображала... Она распахнула дверь в переднюю: около дивана, куда положили пострадавшего, хлопотали двое в белых халатах, лица деда не было видно. Неловкими ватными ногами она шагнула  поближе...  На тёмной подушке резко выделялось побледневшее лицо деда, выражение его было непривычно мягкое, какое-то по-детски беспомощное и отдалённо напоминало теперь того прежнего Витеньку, которому она много лет назад так безоглядно отдала своё сердце.    
Виктор поймал её взгляд (он, похоже, уже ждал его), и впервые она почувствовала, что он не отверг его, а принял в себя и будто ответил глазами... Лидия почувствовала, что непроницаемая стена, которая всегда стояла между ними и не давала им понимать друг друга, рухнула, и между ними проскочила какая-то искорка, состоялся безмолвный разговор сердец... Но он продолжался какую-то секунду: Виктор боялся расчувствоваться и закрыл глаза.
-- Не волнуйтесь: переломов нет и, кажется, сильных ушибов нет, -- услышала Лидия голос доктора, -- изрядный стресс, небольшое сотрясение... Покой и покой три дня. Пусть лежит, спит. Потом покажите его травматологу.
-- Бабушка, он, наверно, уснул. Ты иди, я подежурю около него, -- вызвалась Настенька.
Лидия растерянно побрела на кухню. Ей хотелось броситься Витеньке на грудь, повыть, попричитать -- излить свою тоску-тревогу, но она не смела, только шептала про себя: "Ну как же это, родименький, как же?" И всё заглядывала в переднюю, не проснулся ли, а вдруг стало  хуже?
Виктор не привык копаться в своих чувствах, а тем более высказывать их вслух, но теперь что-то невысказанное давило ему сердце, просилось наружу, но он не знал, что это, и как с этим справиться, и что сказать. Он только утомлённо закрывал глаза, когда внучка, дежурившая около него, замечала, что он не спит.
У него ничего не болело, но была какая-то странная расслабленность -- и физическая, и душевная, -- словно где-то внутри у него открылись какие-то шлюзы, и потекла живая вода чувств, надолго, на многие годы, запертая кем-то, и он жил-не жил, вроде бы жил, но был словно заколдованный -- заколодел, задубел: внешне был живым, а внутренне мёртвым. Он лежал недвижимым пластом на диване, а внутри что-то плавилось, кипело, бурлило, искало выхода. Он не замечал, как из уголков глаз по вискам тихо сползали беззвучные слезы...
Он решительно не понимал, что это с ним, он не привык к проявлению чувств, давал полную свободу стихийным вспышкам раздражительности, гнева, но те чувства, которые сейчас роились в его душе, были ему не знакомы. Они размягчали и размягчали его сердце, и он увидел всю свою прошедшую жизнь совсем в другом, непривычном для него свете, словно пелена, закрывавшая от него истину, спала с глаз, и они прозрели -- только не эти, его старческие глаза, которыми он сквозь очки с трудом разбирал газетный текст, а другие, внутренние очи, которыми он увидел свою жизнь как при ярком свете дня.
... Перед его мысленным взором воскресла та Лида, Лидочка, самая заметная девчонка в деревне, которая сама, первая обратила внимание на него, неприкаянного мальчишку, убежавшего из дома отца от сварливой и бездушной мачехи и прилепившегося к бригаде строителей-шабашников. Он чувствовал себя бездомным, никому не нужным. Родители Лиды приютили его, доверили ему свою дочь, а Лида... Что говорить о Лиде! Она отдалась ему вся, без остатка... А был ли он готов к этому, мальчишка, сопляк? Стоил ли он этого? Возгордился тогда, возгордился... Какой-то червячок изнутри подтачивал и подтачивал его любовь: уж слишком легко и безоглядно она принесла ему всю себя в жертву; и любовь её, и сама она обесценились в его глазах, мысленно он превознёсся над ней, вырос в собственных глазах до небес.
Когда прошёл первый угар страсти, он почувствовал, что любовь эта как будто бы уже и тяготит его... Он старался не замечать вопросительных взглядов её родителей, ждавших от него нужных слов о дальнейшей судьбе их дочери. Хорошо, что Лида ничего от него не требовала. Где-то в глубине души он, конечно же, понимал,  что должен же ей что-то сказать, но убеждал себя, что никому и ничем не обязан, а она ничего не требовала. Так и уехал, ничего не сказав, когда бригада выполнила свой подряд.
Бригада двинулась на новое место, а он уехал в город, домой, и постарался забыть всё, что у него было с Лидией. А она вдруг -- как снег на голову... Выходит, женился он вынужденно... Но не мог же он поступить, как отъявленный негодяй! Как бы он выглядел в глазах родни и окружающих? Раздражение на Лидию, на её наивную веру в  "любовь на всю жизнь", в её право распоряжаться его дальнейшей жизнью вылилось в уничижительно-пренебрежительное отношение к ней в их семейной жизни. Он особенно-то не церемонился с женой, не скрывал своего высокомерного отношения к ней. Лида во всём подчинилась ему и быстро превратилась из бойкой деревенской девчонки в тихую, рано увядшую женщину. Этому, конечно же, очень способствовало то обстоятельство, что при очередной беременности она покорно шла в больницу, чтобы избавиться от ребёнка... Это разумелось само собой, это даже не обсуждалось. Он старался не замечать, какой она приходила всегда оттуда: подавленная, бледная... Особенно его всегда поражало, что у неё были белые губы и потухший взгляд... Но он старался делать вид, что и этого не замечает: он не хотел давать себе труда подумать, а что может твориться в душе женщины, зачавшей новую жизнь и... (страшно сказать!) и выкинувшей эту жизнь... на помойку... Уж не говоря о здоровье самой женщины!
При воспоминании об этом Виктор начинал метаться, скрежетал зубами. Приходил в себя, только когда слышал ласковый голос дежурившей около него внучки, видел, открыв глаза, её встревоженное, участливое лицо... Тогда он замолкал, чтобы не испугать её, но душа ныла и ныла...
Да, Лидия покорно шла на заклание очередной жертвы их совместной страсти, и он как будто бы и за это мстил ей: вот, не один я виноват, ты сама этого хотела! А потом -- все так делали, мы не хуже, не лучше других... Он чувствовал себя полноправным хозяином жизни женщины (ведь она сама пришла к нему!) и с наслаждением садиста мстил ей и за её любовь, и за её покорность ему. Только теперь он вдруг увидел в ней человека, страдающего, обречённого страдать только из-за того, что она имела несчастье преданно полюбить такого злого тирана, как он.
Он увидел себя со стороны. Кто дал ему право чувствовать себя хозяином человеческой души только потому, что она, эта душа, полюбила такого паршивого, самолюбивого мальчишку, который совсем не стоил этой любви? Да, Лидия потеряла женскую гордость, человеческое достоинство (как ему казалось), но ведь из-за него же... А он в глубине души презирал её за это, топтал её любовь, но в то же время пользовался ею для своей прихоти, он перестал видеть в ней человека, женщину, достойную уважения. Он превратил в ад и свою жизнь, и её.
Ему всё казалось, что наконец когда-нибудь встретит "настоящую женщину", которую он полюбит на всю жизнь... но не встретил. Жизнь-то уже прошла. А смог ли бы он полюбить на всю жизнь? А может, эта женщина и есть Лидия? Только дело-то всё в нём самом: он не сумел полюбить? А Лидия его любит -- злого, никчёмного, не способного любить никого, кроме себя... Унизила себя до предела... И зачем она это делает? Не стоит он этого, не стоит... Не стоит он такой любви!
Виктор снова начал метаться от невыносимой душевной боли, потом она переросла в настоящую физическую боль под левой лопаткой, и он застонал сквозь зубы...
-- Дедушка, что? -- наклонилась над ним Настенька.
-- Сердце, наверно... -- сквозь стон едва проговорил он.
Настя снова вызвала "скорую". К счастью, это был не инфаркт, а просто сердечный приступ, который без труда сняли специалисты "скорой помощи", и строго-настрого приказали пока лежать. После успокаивающего укола больной крепко уснул, а когда открыл глаза, то увидел, что в кресле рядом с диваном сидит уже не внучка, а Лидия. Она  спала, подперев кулачком щеку, на коленях лежало вязанье, клубок укатился куда-то под диван. В позе и выражении лица спящей было что-то трогательно-детское, простодушное, и совсем не сентиментальный дед это заметил. Он неожиданно для себя несказанно обрадовался, словно не видел жену давно-давно. Он вообще чувствовал себя так, словно он проснулся сейчас в другую жизнь, где нет ни зла, ни вражды, ни печали, а только добрая сказка, в которой будут счастливо жить-поживать бабушка с дедушкой и внучка.
-- Лида! -- позвал он и осёкся (зачем будить ее? пусть поспит).
Лидия сквозь сон услышала своё имя... Кто зовет её? Не может быть!.. Сердце затрепетало, как в юности... Какой чудесный сон! Он уже много лет не называл её по имени, поэтому собственное имя, произнесённое им вслух, показалось ей самой нежной лаской, оно прозвучало, как песня, как самая сладкая мелодия, как поцелуй ласкового весеннего ветерка.
Лидия открыла глаза и наткнулась на взгляд Виктора, прямо устрёмленный на неё, и в этом взгляде было что-то такое... непривычное, особое... Перед нею был совсем другой человек, не тот, с которым она прожила-промучилась сорок лет, а какой-то совсем-совсем другой, пожалуй, похожий на того городского мальчика её юности...
-- Лида, -- снова услышала она, уже совершенно наяву, и сердце её затрепетало и вспыхло несказанной радостью, как в юности... Как он позвал её! В звуке его голоса слышалась неизречённая тайна возрождённой к жизни души...
2023 г.               
ВАСИЛИЙ И АННА

Мне хочется рассказать историю одной семьи, которую я знаю больше по рассказам моих родителей, сверстников и хороших знакомых участников этой истории, поэтому мне удобнее будет излагать ее от лица моей незабвенной мамочки.
Историю эту можно было бы отнести к разряду "обыкновенных историй", какими "богата" наша русская жизнь. Впрочем, можно повторить банальную истину о том, что каждый человек неповторим, а значит, и семейные истории, как бы они ни были похожи друг на друга, являются не просто историей для досужих посторонних ушей и глаз, а трагедией каждой отдельной души, болью и страданием для тех, через чьи сердца и судьбы проходят эти кажущиеся со стороны "обыкновенными" истории.
Но даже и не в этом причина, для чего я хочу рассказать эту историю: что толку, если свет узнает еще одну печальную повесть из жизни русских людей. Эта история была бы обыкновенной, если бы кого-то из ее участников не коснулся свет Христовой истины, преобразив душу, приобщив ее к вечной жизни.
Вот что рассказывала моя мама.
***
Анну Ивановну я знаю давно, с самой молодости. И работали мы на одном заводе, только в разных отделах, и мужья наши были в приятельских отношениях, и квартиры получали вместе в 60-х годах. Живем через стенку, в разных подъездах, соседи по балконам. Если случается, что одновременно выходим на балконы подышать свежим воздухом, то вежливо раскланиваемся, обмениваемся, можно сказать, дежурными фразами, и дальше этого разговор не идет. И не потому, что мы в ссоре или неприятны друг другу, – просто я знаю, что Анна Ивановна не любит разговаривать. Кажется, у нее и близких друзей нет, с кем бы она делилась своими радостями и невзгодами. Эта женщина всегда вызывала у меня неизменное уважение, но оставалась чужой, далекой, несмотря на многолетнее знакомство.
 В тот теплый июльский вечер я вышла, как всегда, на балкон с молитвословом, чтобы в тишине почитать вечерние молитвы: в нашей тесной квартирке трудно найти более подходящее уединенное местечко, ведь мы живем большой семьей с младшей дочерью и внуками.
Люблю я эти светлые летние вечера, когда уже "не слышно шума городского", а в вечерней тишине только звонко раздаются голоса играющих во дворе детей да писк стремительно летающих в небе стрижей. Уже поздно, детям пора бы и в постель, да, видимо, и родителям жалко расставаться с ласковым летним днем, и, пока небо светится, а на землю не опустилась тьма, молодые родители вместе с бабушками сидят на лавочках у подъезда, наслаждаясь последними мгновениями уютного летнего вечера. В таких теплых вечерах есть что-то домашнее, доброе, и все люди начинают казаться родными, будто одна семья под одним небом. Но короткая это пора в нашей северной полосе, вот настанут холода и разгонят всех по своим углам. Тем драгоценнее для нас эти мгновения.
Тихо шумят тополя, вытянувшиеся вровень с нашим пятым этажом, а я сижу на табурете и вспоминаю, как мы еще молодыми сажали эти деревья, благоустраивали свой двор. Дети наши были маленькими, а теперь уж и внуки почти взрослые. Старший-то внук у нас уже женат, так что и правнуки есть. Большое "беспокойное хозяйство"...
Что бы мы делали без Бога теперь, в старости, когда физические силы уходят, немощи одолевают? Хочется всем помочь, душа за всех болит, а сил на все не хватает. А с Богом-то хорошо: помолишься за всех, за всю свою большую семью, – и все у всех, глядишь, уладилось.
Раньше я старалась все везде успеть сама, а теперь поняла, что не на себя надо надеяться, а на Бога: Он все управит, ведь сами-то мы ничего не можем, все в Его руках. Только вот молиться-то по-настоящему еще не умеем, ведь никто нас не учил этому с детства, наоборот – отучали от Бога. Сейчас страшно подумать, что без Него вся жизнь прошла. Вот и учусь сейчас на старости лет: утренние молитвы читаю, вечерние, чтобы начать день с Богом и завершить с мыслью о Нем.
"Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми. Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего Хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла...
Просвети очи мои, Христе Боже, да не когда усну в смерть, да не когда речет враг: укрепихся на него ...
Заступник души моея буди, Боже, яко посреде хожду сетей многих, избави мя от них и спаси мя, Блаже, яко Человеколюбец ...
Богородице Дево, не презри мя, грешную, требующу Твоея помощи и заступления, на Тя бо упова душа моя, и помилуй мя".
Оказывается, сколько за день человек согрешает и даже не замечает этого! Только за один день! А сколько же грехов мы за всю нашу жизнь накопили!
"Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и не в ведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении, вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец".
Самое удивительное то, что Бог велит нам молиться не только о себе и своих близких, но и о тех, кто находится в пути, в заточении, за усопших и даже "за обидящих и ненавидящих" нас. И как же легко на сердце, когда прочитаешь эти удивительные слова молитв, оставленные нам святыми угодниками Божиими, и чувствуешь, что тесный мирок моей одинокой души расширился и соединился со всеми живущими и ушедшими в мир иной, родными и чужими, и теми, кого я совсем не знаю, но они где-то есть и нуждаются в моей молитве:
"Ненавидящих и обидящих нас прости, Господи Человеколюбче. Благотворящим благосотвори. Братиям и сродникам нашим даруй яже ко спасению прощения и жизнь вечную. В немощах сущия посети и исцеление даруй. Иже на мори управи. Путешествующим спутешествуй..."
Теперь можно считать, что день окончен, пора на покой... только не хочется отрывать взгляд от вечереющего неба, на котором замерцали уже первые звездочки, замыкаться в узкий и душный квартирный мирок, навсегда расставаться с неповторимым ушедшим днем.
И на соседнем балконе, смотрю, не спят... Я привычно раскланиваюсь, но Анна Ивановна в этот раз будто медлит, словно хочет сказать что-то еще... И в глазах у нее  нечто новое для меня, необычное: задумчивое, мягкое. Я привыкла видеть на соседнем балконе ее строгий классический профиль, прямую фигуру с гордой осанкой, что-то далекое, непроницаемое, неприступное... А тут, кажется, она сама хочет вызвать меня на разговор. Да с ней и не знаешь, с чего начать!
И вдруг так непривычно звучат ее слова, и тон ее голоса необычный:
– А мы Васю вчера похоронили, сестра его приезжала...
Василий, муж Анны, давно и беспробудно пил и жил у сестры в другом микрорайоне. Смерть такого человека не могла быть неожиданностью, потому что, мне казалось, он умер раньше смерти. Как-то я встретила его в магазине ранним утром, страшно смотреть: впалые щеки, обтянутые кожей, потухшие глаза, в которых одна-единственная озабоченность – где бы достать выпить. И это прежний Вася, которого мы знали, – веселый, красивый, обаятельный! Сам-то он уже никого не узнавал.
Удивило меня не известие о его смерти, хотя и жаль Васю, а тон, которым это было сказано. Я знала, сколько горя причинил Анне ее муж, видела, насколько тяжело ее гордой натуре смириться с тем, что произошло в ее жизни. Нетрудно понять, отчего эта  женщина замкнулась от людей и никогда уже не произносит имени бывшего супруга.
Таким теплым, задушевным голосом она сказала о Васе, что я почувствовала: лёд сломан, что-то произошло в душе Анны. Анна Ивановна помолчала, задумчиво глядя куда-то вдаль,  лицо вдруг засветилось изнутри, вероятно, каким-то воспоминанием, на нём появилась по-девичьи застенчивая улыбка, и она вдруг произнесла:
– А вот это дерево мы сажали с Васей...
Она долгим взглядом смотрела на тополь, что был напротив ее балкона; и в голосе, и в глазах – неожиданная нежность... Словно она увидела этот тополь впервые. Странно мне было слышать всё это от такой нелюдимой, гордой женщины, как Анна Ивановна, но я поняла: смерть мужа произвела переворот в её душе, она смыла личные обиды и заставила заглянуть чуть-чуть дальше, за грань невидимого, куда проникнуть можно только прозревшим сердцем...
Но пора уже рассказать историю любви этих двух людей.
В далеких пятидесятых годах теперь уже прошлого столетия Анна приехала в маленький подмосковный городок по распределению после окончания института. Многим нравилась эта высокая, стройная девушка с красивым, строгим лицом, пышными волосами и независимым характером. Кто-то смотрел на нее издалека и втихомолку вздыхал, не смея приблизиться, кто-то пытался ухаживать, но безответно. Женихов после войны было мало, и, честно говоря, только очень уверенная в себе девушка могла быть такой разборчивой.
Вздыхал по ней и Вася, скромный паренёк, работавший художником-оформителем на том же заводе, куда получила распределение Анна. До Великой Отечественной войны он учился в архитектурном институте, но не доучился: взяли на фронт. Василий был гордостью и надеждой всей семьи, особенно сестры и матери, измученной мужем-алкоголиком и двумя другими сыновьями, унаследовавшими от отца этот страшный недуг.
В детстве у Васеньки обнаружилась способность к рисованию, и школьный учитель не только развивал в нем талант, но и приучал к трудолюбию и упорству. Он понимал, что мальчику из такой семьи нужно помочь, чтобы не случилось с ним той же беды, что и с отцом и с братьями. Васе повезло: он, паренек из простой семьи, поступил учиться туда, куда люди поступают после окончания художественных школ, которые были тогда только в больших городах. Но тут война грянула, Васю взяли на фронт.
Добрая, многострадальная мать и сестра души не чаяли в своём Василёчке, мечтали, что вот вернется он с войны жив и невредим, закончит институт, выйдет в люди, вытащит семью из беспросветной нужды и горя, будет им отрадой и утешением. Но именно там, на фронте, случилось то, чего никак не ожидали ни родные, ни сам Василий: он служил на аэродроме, где был доступен спирт... Васе нельзя было даже нюхать спиртное, потому что, понятное дело, – наследственность.... Вот эта злополучная "наследственность" и сыграла свою роль в судьбе обожаемого матерью и сестрой Василёчка, надежды и гордости всей семьи. Что тут скажешь? Лучше, чем словами поэта Булата Окуджавы, не скажешь:
Ах, война! Что ты сделала, подлая?!
После войны доучиваться в институте Василию не пришлось: семье не на что было жить, и он поступил на завод. Любовь к Анне преобразила его, в душе вспыхла неудержимая жажда жизни, обновления и вера, что это возможно, если...
"Если только она согласится стать моей женой, я смогу все, брошу пить, стану другим человеком", – говорил он друзьям.
"Если только она согласится..." "Только бы она согласилась!" – стало лейтмотивом всех его помыслов. Рядом с такой девушкой он чувствовал себя способным преодолеть все самые невероятные трудности. Если только она согласится идти с ним по жизни... если она будет рядом...
Но об этом и мечтать-то было страшно, так как Аня не спешила показывать свое расположение к восторженному обожателю, всегда была ровной, спокойной, сдержанной, хотя и не отвергала его.
Конечно же, Аня выделяла его среди заводской молодежи, шумной, простоватой, с вечно пустыми и плоскими шутками и ограниченными интересами: в кино да на танцы сходить. Василий обращал на себя внимание: высокий, худощавый, с густой шевелюрой темных курчавых волос, с мечтательными серыми глазами, он был похож на поэта или художника.  И было ещё что-то в нем... особенное... какое-то  благородство, интеллигентность... какая-то нерастраченная внутренняя сила что ли... и простодушие, чистота.
Аня постепенно привыкла к тому, что Вася каждый день ждёт её у проходной после рабочего дня. Его молчаливое, ненавязчивое внимание импонировало ей, и она позволяла ему проявлять это внимание. Впрочем, никак не давая понять, нравится ли он ей. Но Васе и этого было достаточно для того, чтобы он летал, как на крыльях, жил этими встречами и общением с ней.
Они часами бродили по городу, по его старым, уютным улочкам, живописной набережной скромной и тихой речки, заросшему старинному парку, часто забредали в заброшенную усадьбу какого-то не очень известного писателя девятнадцатого века, что находилась на окраине города. Вася, как художник, умел показать ей самые красивые и интересные места и всё рассказывал, рассказывал... Как он умел рассказывать! Все знания по искусству, что накопил он за годы своей учебы в институте, всё нерастраченное в неосуществившемся творчестве вдохновение он вкладывал в эти рассказы.
Аня верно чувствовала, что это идет не от желания покрасоваться перед ней, поразить её, а из самых глубин души, долго молчавшей, а теперь вдруг раскрывшейся, как цветок расцветает под влиянием света и тепла. Конечно же, она догадывалась, какое "солнышко" явилось таким мощным импульсом для Васиной души! И всё же, и всё же... не спешила дать волю своим чувствам.
Они часто ездили в Москву, Вася приглашал её на художественные выставки, в музеи, в Третьяковскую галерею. Но самым ярким воспоминанием остался тот день, когда они ездили с сотрудниками завода на выставку картин Дрезденской галереи, которую открыли в Музее изобразительных искусств им. Пушкина на Волхонке перед отправкой картин в Германию. Их спасли наши солдаты  в 1945 году, русские реставраторы вернули им жизнь. Воспользоваться возможностью посмотреть шедевры мировой живописи, которые уже никогда не вернутся в Россию, хотелось многим, и на Волхонке стояли часами огромные очереди любителей искусства.
Это был один из самых счастливых дней в воспоминании Анны. А их, счастливых, как потом оказалось, было не так уж много в ее жизни. Тот день был особенным для всех, кто ехал в Москву на выставку, потому что от встречи с великими картинами ждали чего-то необыкновенного. У всех настроение было приподнятое, несколько возбуждённое. Вася сиял больше всех. Из ворота белоснежной накрахмаленной  рубашки так трогательно высовывалась его тонкая, длинная юношеская шея с кадыком; пышная шапка темных курчавых волос и детски чистые серые глаза – ну точно портрет какого-нибудь поэта-мечтателя. Василий почему-то чувствовал, что именно сегодня должно совершиться что-то важное в его жизни. 
В поезде он сидел рядом с ней, невольно тесно прижавшись, и пытался тихо, почти на ухо рассказывать что-то из истории живописи эпохи Возрождения, но то ли из-за этой невольной близости, то ли оттого, что время пришло, обоим слышалось за его словами что-то другое, более важное для их сердец. Никто из присутствующих не пытался отвлекать их общим разговором, сослуживцы только понимающе переглядывались. Многие так и запомнили эту пару  в их самый трепетный период любви, когда чувства, как утренняя заря, только начинали расцветать самыми нежными и тонкими красками, когда в отношениях всё ещё так бережно-трогательно и прекрасно, когда заря эта предвещает удивительный солнечный день, полный радости и счастья. Вася весь светился, и с Аней, все заметили, что-то происходило...
В залах музея было, как никогда, душно, жарко от многолюдства и уличного зноя, который проникал в раскрытые окна, но стояла благоговейная тишина, как обычно в музеях.
Ноги от усталости гудели, люди уже без стеснения начали снимать обувь и ходить по залам босиком, и никто этому не удивлялся: так они были поглощены одним желанием – успеть всё посмотреть. Аня вдруг как-то озорно посмотрела на Васю и предложила:
– Давай и мы разуемся!
Её новенькие туфли давно натерли ей ноги, но ей неловко было сознаться в этом своему кавалеру, и она ходила, преодолевая боль, потому и выглядела несколько замкнутой. Василий ничуть не удивился её предложению и новому тону (совсем необычному для Ани), словно ожидал этого, и именно сегодня, в этой необычной обстановке, которая незаметно сроднила их, хоть внешне это никак не проявлялось.
Вася первый снял свои полуботинки, чтобы Ане было смелее последовать его примеру. Эта маленькая вольность сняла привычную скованность, которая всегда присутствовала в их отношениях. А когда они вошли в зал с одной-единственной картиной – огромным полотном "Сикстинской Мадонны" Рафаэля, то руки их невольно соединились, и они застыли перед образом Божией Матери, написанным рукой гениального мастера.
Зал был до отказа наполнен зрителями, но стояла такая тишина, что и дыхания не было слышно. У некоторых по щекам текли молчаливые слезы. Никто не смел нарушить эту благоговейную тишину. В душе у Ани тогда впервые в её жизни шевельнулось удивительное, новое для неё, незнакомое ей прежде чувство  – предчувствие будущего семейного счастья, материнства.
Раньше она никогда об этом не думала. Тяжелое военное детство и юность, работа, учёба,  постоянная забота о куске хлеба, когда надеяться не на кого... Кроме больной матери у неё никого не было, отец и все родные погибли. Жизнь была суровой и приучила её не расслабляться, не мечтать, а заниматься делом. Да и характер её, от природы сдержанный, не располагал к мечтам, свойственным всем девушкам,  – о любви, о материнстве.
Аня сама удивилась, что это чувство, как ласковый прибой, вдруг прокатилось теплой волной по её сердцу, когда она смотрела на нежный образ Сикстинской Мадонны с младенцем на руках. Она стояла в толпе онемевших от восторженного изумления зрителей, невольно тесно прижимаясь плечом к Васиному плечу, и вдруг поймала себя на странном желании – приклонить голову, свою уставшую от одиночества, от самостоятельности, гордую голову к груди этого человека, доверив ему свои надежды на будущее счастье, свою душу, всю свою жизнь. Но она тут же устыдилась своего тайного порыва и мысленно одернула себя: "Рано еще, рано!"
Но искра уже пробежала, с того момента их отношения становились всё теплее, теплее.
Она помнила и тот счастливый вечер, когда они возвращались из Москвы после выставки. В поезде он сидел напротив неё, и она не могла не видеть, как его красивые серые глаза горели такой любовью и лаской, что невозможно было не почувствовать всю силу его любви к ней.
А потом он провожал её до общежития. И теплый майский вечер, и пышное цветение сирени в палисадниках с её неистребимым ароматом по всему городу, и сердца их, переполненные впечатлениями такого необычного дня, – всё было предвестником счастья, обещанием чего-то очень прекрасного впереди...
***
В то время были очень скромные свадьбы: домашние застолья в кругу самых близких друзей, без фаты и роскошного белого платья невесты, без колец – в послевоенные пятидесятые годы не до роскоши было. Но свадьба Ани с Васей запомнилась их друзьям надолго. Все знали, как нелегко далась Васе эта "победа", следили за "развитием событий", болели за друга, зная, что здесь решается вопрос, можно сказать, жизни и смерти. И как же ликовали и радовались друзья, когда Аня решилась и дала ему "царственный ответ"!
Радостно было смотреть на эту несомненно счастливую пару. Друг за другом родились у них прекрасные детки: сыночек и дочка. Василий безумно любил жену и детей, трогательно заботился о них, редкий муж так печеёся о своей семье. На строгом лице Ани все чаще сияла мягкая, нежная улыбка; знакомые замечали, что Аня стала проще, естественнее. Женственность, свойственная счастливой женщине, имеющей истинную мужскую опору, позволяющую ей быть  "слабым полом", женщиной, – разливалась во всем её существе, освещая её лицо, казавшееся раньше гордым, все её движения, манеру говорить. До замужества она была как натянутая струна: замкнутая, строгая со всеми. Теперь знакомые и друзья просто не узнавали в этой приветливой, счастливой женщине бывшую Анну.
Казалось, семейному счастью не будет конца... Но беда всё-таки подстерегла Василия: трудно сказать, как и почему это началось, но молодой, счастливый муж... начал выпивать. Сначала это случалось редко, потом всё чаще, чаще...
Начались ссоры, скандалы, слёзы жены... её отчаяние, угрозы – его обещания, даже клятвы не пить и... новые запои. Анна ни с кем не делилась своим горем, молча несла его одна. Она проходила мимо сидящих у подъезда соседок, прямая,  не допускающая никаких расспросов, сочувствия, вмешательства в её личную жизнь, но что творилось у неё на душе, одному Богу известно. Только соседи за стенкой слышали то её глухие рыдания, то раздражённые крики –  и  сочувственно вздыхали.   
После нескольких лет таких мучений супруги расстались, Вася вернулся в дом своей старенькой матери, повторив участь своего отца и двух старших братьев. Он жил в другом конце города, если можно назвать его существование на земле жизнью. Его бывшие сослуживцы, идущие ранним утром на работу, встречали его в торговых рядах, с лихорадочной спешкой бегущего к открытию магазина с чёрной клеенчатой сумкой под мышкой. Те, кто знал его другим – веселым жизнелюбом, – с сожалением смотрели ему вслед и удивлялись, как он ещё жив после многих лет такой жизни? Жив ли? Разве это Вася? Только видимость, только оболочка, да и то уже сильно повреждённая: один нос торчит, как руль, да кадык на худой, жилистой шее, да еще прядь сильно поредевших, но все еще вьющихся волос по-прежнему спадает на лоб. Но глаза выцвели и погасли, и в них уже ничего нельзя прочесть, кроме одной заботы – жажды выпить. Это не Вася, это жалкая тень от Васи;  чувства угасли, душа умерла. Страсть к вину, как огонь, всё поедающий на своем пути, спалила все чувства и стремления души.
                Так и прожили Василий и Анна большую часть жизни врозь. Анна сумела поднять детей, дала им хорошее воспитание и образование. О муже она никогда не вспоминала – не хотела вспоминать: он умер для неё. Оно и понятно: здесь были и боль о неудавшейся семейной жизни, и уязвлённая гордость. Нелегко ей было поверить в свое счастье, а оно её так обмануло! Чем больше её мучили боль и обида, тем прямее осанка и независимей вид, когда она проходила мимо соседок. А люди считали её заносчивой, гордой.               
***
Настал момент, когда Анне пришлось встретиться с Василием: его сестра сообщила, что Вася умер.               
Какая буря чувств всколыхнула душу женщины! Она давно похоронила на дне души жгучие обиды и разочарования вместе со светлыми страницами жизни и жила только настоящим, в котором не было места бывшему мужу, он умер для неё раньше смерти.
Но, оказывается, это только казалось...
Обиды вдруг с новой силой ожили в душе, страшная ненависть к нему, испортившему ей жизнь, обманувшему её надежды, её любовь, мутила сознание, не давала размышлять спокойно, трезво. Весь вечер после получения сообщения она просидела неподвижно, уставившись в одну точку, не видя перед собой ничего.
Уже давно в соседних окнах зажглись огни, но Анна Ивановна сидела в темноте, вся уйдя в себя. Обрывки прошлой жизни беспорядочно толкались в памяти, и прогнать их уже было невозможно: то горькие воспоминания семейной жизни... то счастливые, светлые...
И, странное дело, чем дольше она сидела так, уйдя в себя, тем всё больше горькие воспоминания уступали место светлым, счастливым, давно стертым в её памяти, загнанным куда-то в глубь души страданиями и муками обид и разочарований.
Откуда-то, из глубины времени, того счастливого времени, когда её сердце отозвалось на его любовь, вдруг выплыли Васины добрые серые глаза и смотрели на неё с любовью, лаской и восхищением, смотрели долго,  неотступно, до тех пор пока и в её сердце не затеплился огонёк, всё разгораясь, разгораясь. И Вася постепенно воскресал в её душе...
Горе, на всю жизнь сковавшее её сердце, вдруг отступило куда-то, его вытеснили жалость, сострадание к человеку, который связан с нею, оказывается, неразрывными узами, и не в её силах, она это чувствовала, разорвать эти узы.
Она уже хотела встать и позвонить Васиной сестре, чтобы сказать, что она придет на похороны, но вдруг испугалась мысли о том, что она увидит совсем другого Васю. Каким он стал за долгие годы беспробудного пьянства? Но и не пойти проститься с ним она уже не могла: ведь это всё-таки её муж...
Муж... Неожиданно для себя она  почувствовала нерасторжимую родственную связь с ним: и с тем, прежним Васей, которого она любила когда-то, и с тем, который её мучил... "А сам-то, сам-то как мучился!" – вдруг мелькнуло в её сознании независимо от неё. Так кто же их мучил? Какая злая сила вторглась в их жизнь и разрушила её? А она, его жена, не смогла противостоять этой силе, чтобы спасти его.
 "Что за бред, – одергивала она сама себя, – разве я могла что-нибудь сделать? А как воспитывать детей с пьющим отцом?" Да и сама могла ли она видеть, как он опускается и опускается?! Это было выше её сил. Так в чем же её вина? Почему сердце неспокойно, с чем-то не согласно?
Ей не верилось, что это и всё, продолжения их жизни не будет, и ничего нельзя исправить. Сердце не соглашалось с этим. Оказывается, в нём, где-то в его потаённых глубинах, жила какая-то безумная надежда, что будет ещё какая-то жизнь, в которой они снова будут молодыми, они очнутся от этого кошмарного сна, каким оказалась их жизнь, и начнут всё сначала... Оказывается, эта странная надежда жила в ней! Анна сама ужасалась этому открытию в себе, но чувствовала, что смерть Васи убила эту надежду, и осознание, что это конец, больше ничего не будет, ничего нельзя вернуть, парализовало её силы и сознание. Она пыталась даже иронизировать над собой: так вот ты о чём мечтала, а сама говорила, что он для тебя уже умер! Но ничего не могла с собой поделать.
Но ведь говорят, что душа не умирает, ведь есть же она, душа, у человека! И чем больше она хваталась за эту мысль, тем явственнее чувствовала, как откуда-то из глубин сердечных будто забил родничок живой воды  – неудержимое желание что-то сделать для него, своего непутёвого Васи... Да разве он был "непутёвый"? Сердце, оказывается, ничего не забыло: и их первые мгновения зарождающейся любви, и их первые годы семейной жизни, и его чистую, восторженную любовь к ней...
Странное дело, но сердце отказывалось теперь помнить плохое, а возрождало и возрождало к жизни самое светлое, что было в их жизни. Было! Сердце никак не соглашалось с тем, что продолжения не будет!
***
После похорон мужа Анна Ивановна долго не могла прийти в себя, болела. А потом, как только появились силы, пошла в церковь. Она уже не могла не ходить туда, не молиться, потому что только в храме Божием, только в молитве находила утешение и покой своей измученной душе. 
 Люди уже привыкли видеть в храме   высокую фигуру старой женщины, неизменно на одном и том же месте, перед Распятием. Она всегда стоит неподвижно, опираясь на палку, вся уйдя в себя. Знакомые уже с трудом узнают в ней прежнюю Анну Ивановну: она сильно состарилась, тяжело передвигает ноги. Каждое воскресенье она неизменно на своем месте в храме, вся её фигура, взгляд обращены к Спасителю в беззвучной молитве. Видимо, образ того, кого она любила когда-то, а потом беспощадно вычеркнула из своей жизни, очистился его смертью. Всё плохое ушло, остались только любовь и молитва. Из каких глубин души всплыла она, прежняя любовь, и откуда Анна научилась молиться, она не знала. Но она чувствовала, что любовь по мере того, как растут и зреют в ней слова молитвы за Васю, разгорается в душе и захватывает её все больше и больше   – светлая, очищенная от всяких ненужных воспоминаний; а слова молитвы, в свою очередь, текут и текут неудержимым потоком из самого сердца по мере возрастания её любви. А вместе с любовью к родному человеку растут вера и любовь к Богу, который дал нам надежду и веру в вечную жизнь и воскресение.
И кто знает, может быть, она вымолит у Бога прощение своему Васе... и себе... И в вечной жизни они встретятся, уже обновлённые, и будут счастливы?! Ей все больше и больше верилось, что так и будет.
 Так и хочется назвать эту историю "Песнь торжествующей любви", хоть  в одноимённом рассказе И.Тургенева говорится совсем о другом!
2015г.
УГАР

Ночное дежурство в стационаре было спокойным, и Вадим Петрович мог бы забыться сном, но сон не шёл. Медленно, словно нехотя, наступал за окном дождливый осенний рассвет. Уныло и безрадостно было на душе; и "виноват" в этом, конечно, не этот рассвет.
Зимы и вёсны в природе приходят своей чередой, и никуда от этого не деться. Но вот кто вмешивается в человеческую жизнь, ломая и корежа то, что было, казалось, незыблемо и свято, врываясь в неё обманчивыми мечтами и желаниями, покоряя себе волю человека, незаметно захватывая её в плен? А когда опомнишься, наступает вот такая же слякоть в душе, как за окном...
Вадим Петрович сидел за письменным столом с зажжённой настольной лампой и машинально листал какую-то медицинскую книгу, но мысли его были далеко, задумчивый взгляд всё больше обращался к окну, словно там, за стеклом, он силился что-то увидеть. Там светлело, но от этого холодного рассвета становилось ещё более зябко и неприютно.
Рассветёт – он сдаст дежурство другому врачу и пойдёт домой. Домой... Как случилось, что домом его стал чужой дом, а тот, родной, который он с молодых лет создавал вместе с Катей, он сам, своими руками, разрушил, вернее – отказался от него, отодвинул в сторону и погнался за каким-то "новым счастьем"? Сейчас, по прошествии трёх лет, он и сам недоумевал, что за помрачение на него нашло...
Когда прошел "угар любви" к Раисе, он с удивлением оглядывался вокруг, словно заново узнавал привычные вещи, возвратившись из дальнего путешествия. Теперь ему самому было странно, что он идёт не в свою квартиру, а тремя этажами выше, когда сердце уже зовет к прежнему – дорогому, милому... Но "кто-то" заставляет его идти не туда, словно этот "кто-то" властно переставил его, как пешку на шахматной доске, и заставил жить не своей жизнью.
Полное отрезвление наступило у него, когда Катя уехала в другой город, поближе к сыну. Вот тут-то он и почувствовал отсутствие её, болезненно почувствовал и понял, что это отсутствие не даёт ему покоя. Пока Катя была где-то здесь, рядом, он спокойно наслаждался своим счастьем с Раисой, не забывая заботиться о Кате. Всё, казалось, было на своих местах, и ничто его не тревожило. После отъезда Кати он стал остро чувствовать во всём, что было связано с ней, напоминание о ней. И сердце сиротливо ныло, ныло... В этом отсутствии было, как ни странно, ее присутствие. Она была везде и во всём, он постоянно думал о ней. Потеря её помогла ему понять, что она всегда жила и живёт в его сердце, только привычное мы порой не замечаем, не ценим, не чувствуем, как оно нам дорого.
Кем была для него Катя? Матерью, сестрой, другом? Она была неотъемлемой частью его самого (только он этого не понимал), поэтому когда она была рядом, он не чувствовал, что связь с нею порвана. Он и не оставлял её, как ему казалось: открывал своим ключом дверь, помогал по хозяйству, выносил мусор, пылесосил ковры, деловито спрашивал, что ещё нужно сделать... и шёл к Раисе. И Катя принимала его помощь, когда болела, – из сострадания к нему (теперь он ясно это понимал). Она жалела его, заблудившегося болвана (так беспощадно называл он себя мысленно), и понимала всё-всё, его чуткая и мудрая Катя. Она отодвинула в сторону свою женскую гордость и не встала в позу обиженной и покинутой женщины; как-то просто и естественно принимала его помощь, хотя могла бы выставить его из квартиры и прибегнуть к помощи подруги или снохи. Она делала это ради него, чтобы не мучили его угрызения совести. О, как ясно он теперь это понимал!
Ему действительно было так спокойнее: там у него роман с молодой женой, здесь – он не бросает старую жену, заботится о ней... Только ли это?.. Тогда, ослепленный страстью, он и сам не сознавал, что его тянуло к Кате, она нужна была ему, как воздух. А он, в своем эгоизме, не замечал ничего вокруг. Он не замечал, как страдает Катя, видя его, своего бывшего мужа (легко сказать "бывший", ведь они прожили вместе тридцать лет), под  ручку с молодой женой, да не просто под ручку, а еще с глупой ( да, глупой!) счастливой улыбкой на лице, угодливо расшаркивающегося перед ней.
Катя, его добрая, кроткая Катя, конечно же, невольно наблюдала все эти сцены, ведь в одном подъезде жили. Какой же мукой все это было для неё! А он не замечал ничего в своём эгоизме, прибегал к Кате и суетливо "заботился" о ней...
Катя не выдержала этой пытки, обменяла квартиру на другой город и уехала. Как же пусто стало в городе без неё! Почему только теперь он почувствовал, как ему не хватает этого человека?!
Молодая белокурая красавица рядом с ним, пятидесятилетним мужчиной с седеющими висками, – это стало казаться ему каким-то фарсом, ужасным сном, от которого он очнулся, но все никак не может вырваться из вязких объятий этого сна, чтобы окончательно проснуться и вернуться к милой, привычной реальности.
Как это случилось, как это всё закрутилось? Той весной, три года назад, все сотрудники больницы ездили на пикник. Катя дежурила. И ему бы не ехать без жены, но он почему-то поехал...
Так тепло и ласково припекало весеннее солнышко, так дурманил и будоражил душу весенний воздух... Сколько же в нём, в этом весеннем воздухе, чего-то такого – пьянящего, пробуждающего желание каких-то соблазнов для души, вечно ищущей для себя услады! Душа человека всегда чего-то хочет, чего-то просит... А чего? Чего-то необычного, яркого... острого что ли...
Чего она хочет, душа человека? Человек сам не может понять. Когда седеют виски и начинаешь понимать, что молодость уже ушла, вдруг останавливаешься, как громом поражённый, со всей реальностью вдруг осознав это. И так хочется "остановить мгновение", в последний раз "глотнуть полной грудью воздуха", успеть еще раз испытать что-то такое, что бывает только в молодости.
Человеку кажется, что только там, в молодости, возможно счастье: взлёт чувств, острые ощущения... Ах, эти острые ощущения! Кажется людям, что в них вся соль жизни, а без них пресно, скучно. Теперь-то уж Вадим так не думал: он ясно понимал, что именно в его повседневной жизни с Катей было главное, что-то такое основательное, глубокое, на чём вообще держится жизнь, в чём и состоит счастье, тихое, истинное счастье. А то, что случилось с ним, что казалось ярким, незабываемым, "взлётом души", стало казаться каким-то недоразумением, неизвестно зачем и почему случившимся в его жизни.
На том пикнике решилось все, Вадим понял, что больше не может жить двойной жизнью, и ушёл к Раисе, всего тремя этажами выше своей квартиры. Он был уверен, что добрая, мудрая Катя должна его понять, причём ничуть не сомневался в значительности и важности происходящего с ним и в своём праве на то, чтобы его поняли. Каким же жалким предстал он теперь сам перед собой со своей "любовью"! Теперь, когда дурман страсти прошёл и наступило отрезвление.
***
В коллектив отделения больницы, где работали Вадим и Катя, новенькая медсестра Раиса внесла какой-то диссонанс. Медперсонал отделения был дружный, как одна семья. Работали слаженно, разгильдяйства не терпели, и отношения между собой были душевные. Раису, молодую, красивую женщину с неудавшейся личной жизнью, с больной и строптивой матерью, приняли по-семейному, разделяя её беды и невзгоды, сочувствуя и помогая ей во всём. Больше всех, конечно, старалась сердобольная Катя. Она работала старшей медсестрой, стало быть, начальником Раисы. А из той работница была никакая: на уме вечно какие-то личные проблемы, всегда ей срочно куда-то надо, всегда у неё где-то что-то "горит"... И каким-то образом она сумела поставить себя так, что все её жалели, вникали в её семейные дела, помогали, чем могли. Раиса искренне рассказывала всем о своих проблемах, вздыхала, плакала, куда-то отпрашивалась, быстренько припудривала заплаканное лицо, красила яркой помадой губы и убегала.
Катя (на то она и Катя!) сразу по-матерински приняла участие в судьбе молодой медсестры, помогала во всём, покрывала её огрехи в работе, сама их исправляя, и чуть ли не  полностью везла за неё воз её обязанностей. Раиса привыкла пользоваться услугами коллег и, не стесняясь, нагружала их своими просьбами, особенно Катю. А безотказная Катя всегда готова помочь!
Вадим  сначала очень критически смотрел на Раису, журил Катю за её слишком ревностную опеку "этой смазливой, нахальной девчонки", как он её называл, а потом... Потом произошло что-то такое, что взгляд его на эту молодую особу изменился, словно кто шоры надел ему на глаза.
Раисе сразу понравился элегантный черноволосый врач с седеющими висками ("что очень прибавляет ему элегантности", – отметила она про себя), и она пустила в ход всё своё женское обаяние. А что же в том, что у него жена? Жена не стена... Притом она ему не пара! Простовата (да вообще простушка!), одеваться не умеет, макияжем пользоваться не умеет, ходит со своим тусклым, серьёзным лицом. Разве ему (он на артиста похож!) такая нужна? То ли дело она, Раиса! Длинноногая, белокурая, современная... И молодая.
Раиса умела, когда нужно, предложить Вадиму Петровичу чашечку кофе и поставить её на стол так, чтобы "нечаянно" задеть его руку или плечо своей белой ручкой с накрашенными ногтями, потянуться за телефонной трубкой так, чтобы на него пахнуло запахом её духов, теплотой её тела. Осмелев, она приглашала его покурить на лестничную площадку; и они подолгу стояли вдвоём, говорили о пустяках, смеялись, как близкие друзья. И это случалось всё чаще и чаще...
Вадим давно заметил, что молодая красавица отметила его особым вниманием. Понятно, что ему, седеющему, стареющему (каким он себе казался) мужчине, это льстило в глубине души. На том бы и остановиться: "что ж, что приятно, лестно, но ведь я женат". Но Раисе нужен был муж. А что ни сделает такая женщина, как Раиса, чтобы заполучить понравившегося ей мужчину! И она пускала в ход все свои женские хитрости. "Хитрости-то" эти все были, как говорится, белыми нитками шиты, а он, Вадим, всё принимал за чистую монету и позволил преступной страсти змеёй заползти в своё сердце.
Сотрудники, конечно же, замечали всё, возмущались, изменили своё отношение к Раисе, но было поздно: сердце Вадима Петровича попало в плен новых чувств, с которыми он уже не хотел бороться. А как бороться? Подавить в самом начале? "Ради чего? – рассуждал он. – Ради того, что это нечестно, когда у тебя есть жена, хорошая, добрая, безупречная жена, с которой ты прожил долгую жизнь". – "Но любовь – она превыше всего, "законов всех она сильней",– думалось ему тогда, словно с Катей была не любовь. Да, тогда чувства к Кате показались ему тусклыми, будничными, увядшими. Даже стало казаться, что и в молодости у них не было такой любви, как с Раисой. Сейчас он ужасался тому своему состоянию, а тогда...
Тогда новые чувства вдохнули в душу молодость, вдохновение, радость; они окрылили его, заставили забыть на время свой возраст (теперь он без всякой одышки летал по лестнице через две ступеньки), и впереди засияли какие-то лучезарные надежды на что-то прекрасное в жизни. Душа пела о том, что жизнь ещё не кончена, молодость не прошла, и всё ещё впереди.
Сердце подспудно всегда жаждет чего-то нового, необычного, выходящего из ряда привычных, надоевших будней. И эта жажда теперь проснулась с неимоверной силой: так хотелось жить, любить ярко, с полным накалом чувств, быть любимым прекрасной молодой женщиной!
Раньше жизнь его текла ровно, спокойно, без всяких всплесков чувств, как и у всех. Они с Катей жили дружно, тихо, никогда не ссорились. Катю он ни в чём не мог упрекнуть, это безупречная женщина, "пчёлка", труженица, хлопотунья. Никогда и ничего для себя, всё – для других. Дома – для него с сыном, на работе – для сотрудников и больных. Ответственнее её и нет человека, всё-то делает основательно, без шума, без суеты, а если у кого из подчинённых случится оплошность в работе, сама же исправит, так что никто не заметит. Катерина – редкая женщина, это он всегда сознавал.
Как же всё перемешалось в его жизни с появлением Раисы! Словно гром среди ясного неба грянул. Сотрудники были возмущены поведением новенькой медсестры, требовали её увольнения. Одна Катя встала на её защиту: куда же пойдёт несчастная женщина, ведь теперь трудно найти работу.
Ах, Катя, Катя! Как все её жалели, любили! И только теперь, когда встал вопрос об увольнении ставшей ненавистной всем Раисы, узнали, что Катя давно догадывалась о связи этой женщины с её мужем, но не подавала вида, что всё знает. Уже больше года она носила в себе боль и молча справлялась с ней, никому не жалуясь. Более того, она не только никак не притесняла обидчицу, будучи её начальником, но по-прежнему терпеливо исправляла её огрехи в работе и не отказывалась от мелких услуг Раисе, которые та без всякого стеснения навязывала Катерине.
Раисе всё же пришлось уйти с работы, когда Вадим стал её мужем: медперсонал отделения больницы открыто и категорически восстал против разлучницы. Теперь ей приходилось ездить на электричке в другой город, дежурить сутками в стационаре. Вадим пользовался её отсутствием и ходил помогать Кате по хозяйству, когда она заболела. Как же благодарен он был ей за то, что она его не гнала!
Рядом с сыном Вадим Петрович чувствовал себя будто нашкодивший юнец; опустив повинную голову, выслушивал его обвинения:
– Я не могу понять, отец, как ты мог променять маму на какую-то пошлую куклу?! – возмущался Виталий.
И в этом жестком "отец" был явный признак отчуждения сына, его неприятия отцовских оправданий. Он никогда не называл его так; несмотря на то, что уже сам был отцом, называл его папой или, как в детстве, "па". Вадиму было страшно, что он навсегда потеряет сына, но изменить уже ничего не мог и говорить что-либо в своё оправдание тоже не мог. С Катей гораздо легче решился вопрос, чем с сыном, потому что жена, прожившая с ним целую жизнь, ничего не требовала: ни объяснений, ни своих прав на мужа. Но сын не хотел "входить в положение" отца. Он требовал по праву любви, он хотел вытащить отца из "трясины", он хотел во всём разобраться и понять, что произошло с его любимым папой. Он отказывался верить в какую-то новую "любовь", он не собирался мириться с тем, что произошло в их жизни.
– Это помрачение, па, помрачение, угар какой-то, – уже мягче говорил  он в следующий свой приезд, пытаясь разъяснить своему бедному, потерянному отцу, что с ним стряслось в этой жизни (такое и с другими бывает), и вернуть его... Вернуть к самому себе... Чувствовалось, что сын долго думал над всем этим и анализировал по своей всегдашней привычке. Он был очень добрым, их любимый сынишка (в мать, считал Вадим), и всегда всё пытался объяснить и понять. Вадим знал, что сын начал ходить в церковь, и не удивлялся этому, потому что именно такими представлял тех, кто ходит в церковь. Пусть ходит, хуже он от этого не станет, ведь там, насколько он знает, не учат ничему вредному.
Как приятно было виноватому отцу после долгого отчуждения с сыном услышать это прежнее детское "па", от которого повеяло забытым временем, когда Виталик был маленьким и доверчиво льнул к отцу. Вадим приходил с работы, и сынишка жадно бросался к нему,  взахлёб рассказывал, рассказывал, словно торопился поделиться с отцом всем, что копилось в его детской душе. Свою речь он пересыпал этим теплым, домашним "па":
– Ты знаешь, па, как здорово было... А когда мы еще пойдем на речку, па?.. А почему так получается, па?..
И еще тысячу этих "па" вместе с "зачем", "почему", "как","когда"...
В памяти вдруг всплыло и другое – забытое, дорогое... Катя, молодая, в ситцевом сарафанчике, такая простая, безыскусственная, вся освещенная летним солнцем, с добрым, глубоким-глубоким взглядом своих серых глаз и с тихой улыбкой. Ей никогда не были свойственны бурные проявления чувств, громкий смех, громкие слова...
Он, Вадим, плюхается в теплую, парную воду мелкой речушки. В песочке, на берегу, возится их маленький сынишка. Это они в его родной деревне всей семьёй... От Вадима идут круги на прозрачной зеленоватой воде, а у другого берега  – рукой подать –жёлтые кувшинки. Он рвёт их и бросает Кате. Она ахает, радуется, как всегда, – тихо, скромно, только глаза лучатся счастьем, лаской; и на лице её, и на цветастом сарафане играют "зайчики" от воды, насквозь, до самого песочного дна, пронизанной солнцем.
Вот вся она такая, Катя, – тихая, светлая. Ему было хорошо с ней, спокойно. Так нет же – пресно показалось, идиоту, – беспощадно выругал он себя.
Бурные страсти всколыхнули всю душу, до основания. А как там у Булгакова в "Мастере и Маргарите"? – "Любовь поразила их внезапно, как убийца из-за угла..." А ведь правда – "убийца". Убила всё, что было дорогого в жизни.
И как быстро жизнь с Раисой превратилась в мученье! Где счастье, от которого он так недавно летал, как на крыльях? – спрашивал он себя. Где та сумасшедшая любовь, которой он оправдывал свой уход из семьи? Ему было жалко Раису, но прежних чувств уже не было, да, пожалуй, и никаких чувств не было. Всё улетучилось как дым. А что же это тогда было? Казалось, что он обязан был дать дорогу тем "ярким" чувствам, которые так властно вторглись в его жизнь, сметая на своём пути всё прежнее, а теперь почувствовал себя у разбитого корыта.
"Помрачение", "угар", говорит сын. И опять вспомнились его слова:
– Ты не сумел противостоять этому помрачению, потому что ты живёшь без Бога и ничего в жизни не понимаешь("и это он мне, отцу!").В одиночку человек ничто, нет у него руководства в жизни и защиты, кроме Бога.
 О какой "защите" говорил Виталий, от кого надо защищаться, думал он тогда. А вот теперь, когда ему стало так сиротливо без Кати, он, пятидесятитрехлетний мужчина, отец взрослого сына, дедушка, чувствовал себя как ребёнок, которому хочется прильнуть к кому-то сильному, большому, чтобы он разъяснил ему, что же с ним произошло, почему он "просчитался" в жизни, и чтобы этот "кто-то" пожалел его и вдохнул силы жить дальше.
***
 Вадим Петрович возвращался с ночного дежурства пешком. Нарочно пошёл не городскими улицами, а берегом реки: хотелось тишины, покоя, одиночества. Ох, и неприютно же было на земле этим холодным осенним утром! Ещё не рассвело в полную меру; на душе было так же пасмурно, как и вокруг. Он стоял у реки и смотрел на холодную, мутную воду, по которой плыли одинокие пожухшие листья. Ветер рвал, терзал ветки ольхи, рябины – на ней уже почти не было пунцовых ягод. На голой ветке ольхи сидела какая-то озябшая серенькая пташка; ветер изо всех сил качал и качал  ветку, словно задался целью сбросить эту птичку, но она так крепко ухватилась за неё, так отчаянно держалась, что её бросало из стороны в сторону вместе с этой веткой, но пташка упорно держалась и не улетала.
Вадим изумлённо смотрел на это крохотное существо, преподавшее ему урок верности и постоянства. "А я вот не выдержал жизненных бурь, надо было и мне так же, как эта неразумная птаха, изо всех сил держаться за свой дом и никуда не улетать".
Взгляд его упал на тропинку вдоль берега реки, по которой он шёл. Она была скользкой от дождя, усыпанной уже бурыми осенними листьями, на поверхности её проступали корни от деревьев, и люди их топтали своими ногами. Он вспомнил, как они с Катей иногда ходили этой дорогой.
Теперь они уже никогда не пойдут здесь вместе... никогда не будут вместе... никогда... Как холодеет сердце от этого "никогда"! Здесь, под этим холодным дождём и ветром, его сознание по-настоящему пронзила истинная реальность этого "никогда". И в следующую минуту он удивился сам себе: из глубины души вдруг поднялось странное желание – ему захотелось... благоговейно припасть губами к тропинке, по которой ступали ноги его бесценной Кати, и целовать, целовать землю, по которой она ходила. Сентиментальным он никогда не был, но тут он всем существом своим почувствовал, как крепко был связан с Катей: как эти корни связаны с землей, из которой они растут.
Вадим шел по скользкой тропинке, спотыкаясь о корни, обломанные ветки и сучья; ноги разъезжались, скользили по мокрой земле; холодный, косой дождь хлестал в лицо. Домой идти не хотелось...
Вдруг в этом неприютном осеннем воздухе, до предела насыщенном холодной, зябкой влагой, он услышал нечто такое, от чего сердце его дрогнуло и встрепенулось: удивительные, властные и одновременно мягкие, бархатные призывные звуки колокола, падающие откуда-то с неба. Это звонили в церкви, что стояла на высоком берегу реки. Пока непривычно было, что на месте дома культуры, куда ходили в молодости на танцы, в кино, на лекции, теперь храм. А ведь до революции, говорят, там и был собор...
Вадим и сам не мог понять, почему в этом колокольном звоне для него было что-то исцеляющее; каждый удар колокола падал в душу, как капля бальзама, утоляющего душевную боль. А еще – в нём присутствовало что-то такое, что было, как ни странно, сродни его чувствам к Кате: что-то глубокое, сокровенное... непреходящее... И ему показалось, что именно там, откуда льётся этот колокольный звон, находится этот Кто-то, – умный, сильный, всё понимающий, Кто объяснит ему, что же с ним произошло, и многое, многое, о чём раньше, когда был молод, не задумывался...
2015г.




МУЗЫКА ЛЕТА

 Тринадцатилетнюю Анюту, только начинающую задумываться о любви, очень волновал этот роман... С замиранием сердца она стояла у раскрытой двери своего балкона и слушала звуки рояля, которые неслись из открытых дверей соседнего балкона, ждала, когда её напряженный слух уловит шуршание шелкового платья  загадочной соседки и она появится совсем рядом...
Спрятавшись в проёме своей двери, девочка украдкой подглядывала за ней. Она была так непохожа на всех знакомых и соседей! Благородная осанка, красивая голова с довольно крупными, правильными чертами лица и тяжелым, низким пучком гладко зачёсанных волос, строгий профиль смуглого лица. Держалась она  с благородным достоинством, была немногословна, сдержанна, но всегда приветлива – прямая противоположность Анютиным  шумным, словоохотливым соседкам из рабочей среды.
И одевалась она не так, как все: какие-то длинные шёлковые ткани мягкими драпировками облегали её величественную, высокую фигуру и красиво волновались при ходьбе.
Эта пара была окружена ореолом таинственных слухов: якобы она бывшая артистка, жена известного музыканта. Тоже бывшая. Будто бы оставила мужа, взрослых детей и уехала с молодым, начинающим композитором из столицы: не могла противиться его безумной любви.
Влюблённые поселились в провинциальном городке, получив здесь работу в музее  великого русского композитора. Все своё свободное время он сочинял музыку и играл, играл для неё...
А она в теплые летние вечера, когда дверь из комнаты была открыта, стояла на балконе и слушала, вся уйдя в себя, устремив свой прекрасный профиль куда-то вверх, где в светлом вечереющем небе с писком летали стрижи.
Анюта, затаив дыхание, наблюдала за ней. Как она ей нравилась! Какой жгучий интерес вызывал у девочки весь её облик, отношения с молодым мужем! Она, конечно же, выглядела старше его, хоть и была ещё молода и красива. Что такое для женщины её круга сорок с небольшим?! Артистки всегда выглядят молодо. Но в нём не было той уравновешенности и спокойствия, что появляются с годами, он выдавал себя мальчишеской резвостью: и быстрый, внезапно зажигающийся от чего-то взгляд карих глаз из-под пряди светлых курчавых волос, по-мальчишески падающих на выпуклый, бледный лоб, и слишком стремительные движения его худощавой фигуры, ещё не приобретшей солидности, которая появляется после тридцати лет, особенно у людей "успешных".
Галантность молодого мужа по отношению к своей царственной жене поражала и несколько раздражала соседок, не привыкших к таким "нежностям". Он предупредительно открывал перед ней дверь, держал её под руку с заметным благоговением, часто дарил цветы. Их ежедневные прогулки на природу по вечерам под ручку тоже были непривычны для людей из простой рабочей среды. Девочка смотрела на них, и ей казалось, что она видела это в каком-то старинном фильме: красивая, необычная пара, он и она, а рядом чудесный курчавый ангелочек, соединивший в себе благородство и красоту матери и живость отца. Они казались Анюте пришельцами  из прошлого века, из какой-нибудь старинной дворянской усадьбы с тенистым парком и темными аллеями... Никогда на их лицах не было повседневной мелочной озабоченности, угрюмости, так сказать, серой пыли будней, которая навсегда "припорошила" лица людей, окружавших  Анюту. Эти двое с маленьким сыном жили каким-то своим миром, и это было написано на их лицах, тонких, вдохновенных, устрёмленных куда-то ввысь. По крайней мере, так казалось восторженной девочке, напряжённо наблюдавшей за этой парой.
С тех пор как они поселились в  доме, через стенку с семьей Анюты, она вся превратилась в слух и зрение. Загадка этой необычной пары волновала её отроческую душу – загадка их любви, их отношений между собой и с людьми, их самих, наконец. За их стенкой никогда не слышалось громких, раздражённых голосов, как это бывало нередко в рабочих семьях. Анюте была слышна только музыка...
Пробиваясь сквозь толщу стены, она звучала и звучала, задевая какие-то неведомые ей самой струны её детской души, совсем неподготовленной к восприятию музыки. Её никто этому не учил, но "их" музыку она слушала, вся трепеща от каких-то неясных сладостных фантазий, улетая душой в неведомые заоблачные выси. Для неё эта музыка была выражением любви двух прекрасных неземных существ. Совершенно неземных...
 Они, как два прекрасных лебедя, любили друг друга, были чужды нашему грубому миру и жили только своей любовью. Он, её принц, выражал свои неземные чувства к ней в музыке. Ах, как это было прекрасно!
Для девочки "Ромео и Джульетта", "Лейли и Меджнун"(про эти балеты она читала в журнале "Огонек") были в сравнении с ними ничто. То было когда-то давно, а здесь совсем рядом – такая любовь, такая любовь!
Соседи, между тем, судачили своими нечистыми языками, оскорбляя  самые сокровенные чувства девочки:
– И долго он будет так прыгать около неё козликом? Вот лет через пяток состарится она, тогда посмотрим... Ишь, мужа-то бросила ради этого мальчишки. Правильно в народе говорят: "На чужом несчастье счастья не построишь".
Анюта готова была грудью защищать свою романтическую пару, спорить с "житейским благоразумием" досужих соседок. Ведь это любовь, любовь! Что может быть прекраснее, сильнее истинной любви? Но разве могла она спорить со взрослыми? У неё в груди кипело благородное негодование против "такого приземлённого" взгляда на "такие возвышенные отношения" двух прекрасных людей, которых никто во всём мире не понимает. И её благоговейный трепет перед высотой этих чувств становился только сильнее, она ещё бережнее в мыслях относилась к этой паре влюблённых. Анюте казалось, что она оберегает их от недоброжелательства окружающих и от всякого зла: если есть на свете хоть одна сочувствующая душа, пусть тайно сочувствующая, зло уже не имеет своей силы. Ей верилось в тайный союз сердец, в невидимые нити, соединяющие родственные души, в  оберегающую силу любви.
Разговоры соседок, тем не менее, поселяли в душе страх: "А вдруг?.." А вдруг и вправду всё разобьется в один страшный миг? Почему? Что может произойти?
Вечером, когда мама гасила свет в комнате, она долго не могла уснуть. Это было любимое время, когда она могла предаваться своим мечтаниям и фантазиям. А теперь мысли, одна страшнее другой, тяготили её душу. Чего только не надумывала она в страхе за своих влюблённых! Какие только детские глупые фантазии не приходили ей в голову! Например, старый муж узнает, где они живут, приедет и... и... убьёт композитора... или... или... ну... – какие-нибудь козни злых людей...
А между тем балконные двери уже не открывались, потому что лето ушло. На смену холодным осенним дождям пришли зимние морозы. А музыка – музыка всё звучала и звучала за стеной её комнаты. Только, казалось, ей не хватало простора, в закрытой комнате было тесно; и она ждала, когда же наступит весна и снова  откроются окна и балконные двери.
Анютиной матери и эти глухие звуки за стеной мешали:
– Это что ведь, ни днём, ни ночью ни сна ни покоя, – ворчала она.
– Ну мам! – укоризненно смотрела  на неё дочь и робко возражала, – мне нравится! Да и негромко совсем...
Разве она могла признаться матери, что  жила этой музыкой, что  вся трепетала от страха, что она когда-нибудь оборвётся! Если звучит музыка, значит, жива любовь двух сердец, нашедших друг друга во вселенной, значит, никогда не наступит та катастрофа, которой девочка стала почему-то бояться с тех пор, как подслушала разговор "мудрых" соседок.
Она приходила из школы, садилась за уроки, читала, а сама напряжённо прислушивалась, не зазвучала ли музыка. И если она звучала за стеной, то и её душа пела. Но настало такое время, когда музыка стала звучать всё реже и реже.
Теперь Анюта сама стала искать случая, чтобы услышать, что говорят соседки.
– Композитор-то наш, слышно, известным становится, в Москву всё ездит, – судачили женщины. – Наверно, скоро от нас уедут в столицу. Чего ему здесь в музее работать младшим научным сотрудником!
Ах, вот оно что! Девочка  радовалась за свою влюблённую пару, понимая, что таким людям нужно жить не здесь, а в большом городе, среди такого же окружения, как они сами, хоть и жаль было, что они уедут и она никогда их больше не увидит. Но она готова была пожертвовать своей привязанностью, потому что понимала, что красивая жена композитора грустила в их провинциальном городке среди незнакомых ей людей и чуждой обстановки.
***
Настала весна, тёплый солнечный май, и Анюта снова распахнула балконную дверь, чтобы впустить в комнату пьянящий весенний воздух. Втайне она мечтала снова услышать сочные, торжественные звуки рояля, не заглушённые кирпичной стеной...
Она ждала день, и другой, и третий... Наконец услышала ... грустные, нежные аккорды, то замирающие, то возобновляемые с какой-то отчаянной силой, то внезапно прерываемые... В них чувствовалась некая тревога, невыразимо-глубокая печаль... Анюте даже показалось... призыв о помощи.
Это была совсем другая музыка, и играли её другие руки. Девочка почему-то даже была уверена, что это не он играет, а она.  Анюта насторожилась. И вдруг услышала... глухое рыдание!.. и страшные слова:
– Не любит нас папа, сыночек, не любит!
И снова отчаянное, глухое рыдание. Это плакала она, та прекрасная женщина! Анюту как громом поразили её слова. Её не любить?! Да она прекраснее всех на свете! Да как можно было предать такую любовь?! Она никак не могла себе представить эту прекрасную женщину плачущей, покинутой, -- её, которая была для неё идеалом женского обаяния, изящества, достоинства, красоты, образцом для подражания. Ей хотелось куда-то бежать, перед кем-то протестовать, что-то делать, чтобы спасти любовь... Наивная детская душа не хотела соглашаться с непреложной реальностью жизни.
***
Они уже не ходили вместе гулять, он уже не играл ей своих сочинений и всё чаще уезжал из дома. Играла она... вперемежку с рыданиями. Для юной Анюты это был реквием по ушедшей любви. Она впервые в своей ещё короткой жизни почувствовала и приняла в своё детское сердечко чужую человеческую боль, впервые её коснулась так близко чужая трагедия чувств.
В конце концов молодой композитор уехал совсем, а женщина осталась доживать свой век в чужом для неё маленьком городке, существовать на маленькую зарплату музейного работника и растить своего позднего сыночка.
Грустно было смотреть, как она старится, величественная фигура её сгибается под бременем свалившихся на неё невзгод, одиночества... а может быть, – вины перед теми, кого она оставила когда-то и пошла за сверкающим впереди "новым счастьем", жестоко обманувшим её?! Летом солнце так слепит глаза!
 О "знойном солнце" человеческих страстей и об ответственности за тех, кто нас любит, об истинном смысле жизни девочка Аня узнала потом, и во многом ей помогла всё это понять запомнившаяся на всю жизнь и послужившая уроком чужая история любви...
              2016г.               

ТИТ
Тёплая маленькая ладошка Васятки (так любовно называл Игнат своего старшего сына) доверчиво лежала в большой ладони отца. Вот сейчас они дойдут до дверей православной гимназии и расстанутся всего лишь до вечера. И неужели скоро придёт время -- и оно уже неумолимо надвигается, -- когда этот короткий путь от стоянки машин до гимназии будет единственным временем, отпущенным ему, чтобы видеться с сыном? "Да, нужно честно себе признаться, что это неотвратимо",-- сказал себе мысленно Игнат, и в душе шевельнулся нехороший комок, состоящий из обиды, горечи, разочарования и ещё чего-то, похожего на мстительное чувство за свою разбитую жизнь.
Васятка словно прочитал мысли отца, он остановился, прямо глядя на него вопросительным, ждущим взглядом, в котором читалась и неизвестно откуда взявшаяся грусть.
--Ты что? -- спросил Игнат. -- Иди, иди!.
-- Ничего, -- ответил Васятка, продолжая так же серьезно, без улыбки глядеть на отца. -- Кто за мной придет?
-- Скорее всего, мама. Ну беги, беги...
Сынишка повернулся и как бы нехотя пошёл. Конечно, он носит в своей детской головке какие-то неразрешённые вопросы, ведь от детей не скроешь, если у папы с мамой что-то не ладится, и им от этого тоже плохо. Игнат горько вздохнул, помахал сыну и пошёл к машине: ему надо спешить на работу. А какая работа, когда в душе накопилось столько горечи, что, кажется, уже и невозможно ничем её оттуда вычерпать, освободиться от неё, чтобы заниматься необходимыми делами!
Да, теперь совершенно ясно: ошибся он в своей жизни, Ира оказалась не тем человеком, о котором он мечтал. Тогда, в студенческие годы, показалась тихой, милой, кроткой... Такой и была вначале...
     А когда это всё началось, эти неурядицы, раздоры? То ли когда первый ребенок родился, то ли когда второй... Да, не выдержала она трудностей, стала заносчивой, дерзкой... Всё старается свою правоту доказать. И на свекровь, маму Игната, когда она, как старшая, делает ей замечания, не глядит. Уж, кажется, он, как глава семьи, делает всё для её счастья: неплохо зарабатывает -- семья материально обеспечена, и помогает по дому, когда может. И на примирение часто идёт первый, как и подобает мужчине. И не мелочится: старается не заострять внимания на этих ссорах... Ну ссорились, потом мирились, и снова казалось, что они счастливая семейная пара... До очередной ссоры... И ведь проблемы одни и те же: то беспорядок у Иры в доме, то разногласия в воспитании детей, то отношение Иры к его маме. А ведь мама права: порядок в доме зависит от хозяйки. Что же, что четверо детей! И детей надо приучать к порядку. Где же евангельское почтение к старшим, где же смирение?
А уж с рождением четвёртого ребенка совсем нашла коса на камень. Нет лада в семье! Правильно мама говорит: не нужно ему было жениться, в монастырь бы лучше пошёл. Нет ведь сейчас смиренных жён, на всех подействовала эмансипация. Вот они какие нынче -- не смолчат! Где уж тут "да убоится жена мужа"!
С такими грустными и неспокойными мыслями Игнат проезжал мимо Свято-Данилова монастыря. Взглянув на уходящие в голубое сентябрьское небо купола, перекрестился, машинально скользнул взглядом по толпе стоящих на трамвайной остановке напротив монастыря людей и почти проехал мимо, но в сознании застрял монах с рыжей бородой, скромно стоящий в этой толпе. Что-то в нём показалось уж очень знакомым... Неужели... Тит? Не может быть! А почему не может быть? Как раз с Титом, его необыкновенным другом Титом, такое  и могло случиться!
Он ничего не знал о нём с самого окончания института: тот исчез, словно сквозь землю провалился. Все однокурсники как-то дают о себе знать, даже иногда встречаются, а Тит, как был для всех загадочной личностью, так и остался. Но это не мешало ему быть и оставаться любимым и всеми обожаемым рыжим Титом.
Когда он впервые появился в толпе абитуриентов, рыжий, в веснушках, да ещё назвал свое имя, поначалу раздались смешки... А неизменный балагур и шутник Ромка Чачин тут же сострил:
-- Х-ха! Ти-и-т!"Тит, Тит, пойдём молотить!" -- Лев Толстой, "Война и мир"-- добавил он, дурашливо выпучив глаза.
Тит спокойно и светло посмотрел на него своими умными, добрыми глазами -- и Ромка осёкся. Никто не засмеялся. В этом юноше с рыжими волосами чувствовалась какая-то добрая сила, которая давала ему уверенность и спокойствие, способность относиться ко всем ровно и с любовью. И однокурсники это хорошо чувствовали. Именно к нему шли за помощью и советом, как к старшему, хотя он был их сверстником. Он не принимал участия ни в студенческих пирушках, ни в болтовне с шутками и прибаутками, но никому не приходило в голову считать его зазнайкой или какой-то другой ярлык приклеить, на что в студенческой среде уж такие мастера.
Чувствовали, что Тит живёт какой-то своей, "серьёзной" жизнью и знает, что делает, но никто не интересовался, почему он такой "необычный", а он и не стремился рассказывать. Его всё равно уважали и любили, потому что невозможно было не любить и не уважать. Он был словно мудрый старец, уже переживший те "забавы", которыми ещё тешилась молодёжь, и смотрел на ребят по-доброму, снисходительно, но не свысока, и твердо шёл каким-то своим путем. Ни Игнату, ни остальным сокурсникам как-то недосуг было интересоваться этим: они с головой были поглощены своими личными проблемами.
Мама у него была то ли артистка, то ли писатель, она и назвала его таким чудным именем в честь какого-то то ли старца, то ли апостола. Женские фантазии! Но когда Тита хорошо узнали, уже никто не удивлялся его имени, оно, стало казаться, даже шло ему.
Вот этого-то человека, если честно признаться, Игнат и хотел бы сейчас видеть. Именно ему он мог бы открыть свою исстрадавшуюся душу, только он мог бы его понять. Игнат поспешил найти закоулок, куда можно поставить машину, и побежал к трамвайной остановке, трепеща от страха, что его опередит трамвай и увезёт монаха с рыжей бородой, пока он тут копается, и тогда он никогда не узнает, Тит это был или не Тит.
Но, похоже, Бог хотел этой встречи: это был Тит! Он, конечно, он, его однокурсник и друг в образе монаха.
-- Тит! Тит! Не узнаёшь? -- вне себя от радости раскрыл Игнат объятия своему другу.
-- Игнат? -- вскинул на него свои внимательные глаза монах, и лицо его озарилось ласковой улыбкой.
-- Я, я, Тит, дорогой! Как ты мне нужен именно сейчас! -- от души, не скрывая своего взволнованного состояния, признался Игнат: с Титом никогда не требовалось "играть" в вежливость, соблюдать "дипломатию". И Тит ответил без всякой ложной скромности:
-- Вот Бог и послал тебе меня.
-- Куда тебя довезти? -- спросил Игнат, усаживаясь с Титом в машину.
-- в Донской монастырь. Я определюсь со временем, а потом и поговорим,-- просто, без лишних слов предложил Тит, словно и впрямь появился здесь только для того, чтобы прийти на помощь Игнату.
До Донского монастыря рукой подать, поэтому по пути Игнат не осмелился затевать разговор, и Тит пока молчал. Он сел на заднее сиденье, Игнат исподтишка поглядывал на него в зеркало. Тит вроде бы тот же и не совсем тот: какая-то удивительная тишина идет от него, от его взгляда, от всего его облика, Тит молчит, но неловкости от его молчания не чувствуешь, только хочется каждым вздохом своим впитывать, вбирать в себя эту тишину и тоже молчать. А в душе разливается покой, медленно воцаряется неведомая дотоле гармония, появляется крепость и надежда на лучшее. Хочется ещё и ещё раз взглянуть на эти глаза,  на это лицо. Игнат всё внимательнее стал вглядываться в лицо друга, но как ни старался, не нашел в нём никакой нарочитости, позы: нет, его друг не пытался вовсе изобразить из себя молитвенника, придать себе значительности -- молчание его было естественным, и от него действительно шла тишина, потому что всё существо его, это явно чувствовалось, было наполнено этой тишиной, и она изливалась на окружающий мир так изобильно, что не почувствовать её было невозможно. Игнат это чувствовал, хоть и не знаком был с монашеской жизнью.
Ждать у монастыря пришлось недолго: Тит быстро вернулся:
-- Вот видишь, Игнат, как Господь всё устраивает: игумена Парамона нет, будет через два часа. В это время мы и поговорим в Нескучном саду.
  Оставив машину, друзья пошли пешком в Нескучный сад, нашли уединённую скамейку в дальнем углу и сели рядышком. И тут Игнат вдруг растерялся: с чего начать? Но Тит, на то он и есть необыкновенный Тит, начал просто и сердечно, без всякого подхода, без смущения, которое обыкновенно бывает, когда не знают, как подойти к деликатной теме:
-- Семейные неурядицы, Игнат?-- он положил свою узкую сухую ладонь с веснушками на руку друга.
-- Ты догадался, Тит?-- с признательностью посмотрел на него Игнат.
-- Нет, нет, -- решительно возразил Тит, -- только предполагаю...
-- Да, Тит, и мне очень и очень плохо... До развода дело доходит, -- беспомощно развел Игнат руками, -- хоть и четверо детей уже...
Долгим, внимательным, пытливым и ласковым взглядом, как на ребенка, смотрел Тит на Игната:
-- "Да убоится жена мужа своего"... Так, Игнат? Муж -- глава семьи, жена должна его слушаться... Так, Игнат?
Игнат согласно кивал головой в ответ.
-- Это главное, на чём ты, православный человек, строишь свою семейную жизнь...
-- А ты откуда знаешь, что я тоже верующий?
-- Заметил кое-что в твоей машине: иконочки, диски...
-- Ах, да!
-- В храм ходишь, исповедуешься, причащаешься, духовную литературу читаешь...
-- Да, конечно, исповедуюсь и причащаюсь, -- горячо подтвердил Игнат, -- правда, не так часто, как бы следовало...
-- А скажи, ты жену свою любишь?
-- Любил, Тит, очень любил. А теперь... даже не знаю, что сказать... Вдребезги всё разбилось, сплошные трещины и раны. Не знаю, как склеить. И хотел бы, да не могу.
-- А скажи, чего ты ждал от брака, когда женился? Как ты представлял себе семейную жизнь?
-- Ну, что рядом со мной будет кроткая, милая женщина, помощница во всём, умелая, рассудительная, ласковая... А уж я, я со своей стороны, сделаю всё, чтобы семья не нуждалась. И я свое слово сдержал: Ира не может пожаловаться, что материально мы плохо обеспечены. И внимание я старался жене оказывать, вначале часто дарил цветы... А потом... потом всё это началось...
-- А потом... потом пошли дети, -- продолжил Тит за Игната, -- жена невыспавшаяся, неумытая, непричёсанная, уставшая, в халате и шлепанцах на босу ногу, вечно озабоченная, невнимательная... В квартире беспорядок, пол не подметён, игрушки разбросаны, в раковине немытая посуда, иногда и ужин не готов...
-- Да, да! Вначале я терпел, пытался и сам мыть посуду и за веник брался. Но сколько можно! Однажды мама заехала к нам, когда был такой беспорядок. Конечно, она не сдержалась, сделала замечание Ире, а жена, вместо того чтобы поступить, как смиренная дочь, огрызнулась. Это маме-то? Мама хлопнула дверью и сказала, что ноги её не будет в нашем доме. Тогда мы с Ирой очень серьёзно поссорились. Она убежала в комнату, бросилась на постель и так рыдала, что я еле успокоил её. Мы, конечно, помирились... Но всё это продолжается в течение всей нашей семейной жизни... А теперь дошло до предела. А ты откуда знаешь, Тит, все эти семейные проблемы, ведь ты монах? Или...или ты тоже был женат?
-- Нет, я не был женат, но жизнь наблюдаю, -- улыбнулся Тит.
-- И что же ты скажешь на это?
Тит помолчал, а потом серьёзно и внимательно, всё с тою же лаской в голосе и в глазах ответил:
-- Вот ты требуешь смирения от жены... А ты сам достиг смирения, того христианского смирения, которого требует от нас Господь?
-- Ты слишком многого от меня хочешь, Тит. Вот ты монах, ты и упражняйся в смирении в монастыре.
-- А тебе в миру смирение не нужно? А ты упражняешь жену в смирении?
-- Женщина должна быть кроткой, смиренной...
-- Господь обращается к каждому человеку, и прежде всего, -- к тебе, поскольку ты претендуешь на роль главы, то есть лидера. С тебя, стало быть, и спрос больше.
-- Так в чём же моё-то смирение?
-- Смирение в том, чтобы нести немощи другого, самого близкого тебе человека. А ты, пожалуй, на работе, с чужими, стараешься "выглядеть" православным человеком, следишь за собой, потому что все знают, что ты верующий. Стало быть, ты стараешься соответствовать тому мнению, которое о тебе имеют. Нет, нет, я не говорю, что ты неискренен, -- заметив протестующий жест друга, продолжал Тит, -- просто мы порой многого не замечаем за собой. А дома... дома мы поучаем жену и требуем от неё смирения... И нам кажется, что мы выполняем евангельскую заповедь быть главой семьи.
-- А как же, Тит! Я ведь действительно глава семьи, я отвечаю за жену перед Богом!
-- Понимаешь, Игнат, в твоих словах нет любви к своей половине, нет её... И жена это чувствует, и её это горько задевает. Какая же это любовь, если ты приходишь домой и делаешь замечания, словно начальник производства нерадивому работнику! Извини меня, это грубо и примитивно, даже если ты облечёшь свои замечания в самую вежливую форму. Ты разбиваешь тем самым те таинственные, нежные отношения любви, которые подарил вам Бог вначале, чтобы вы заметили друг друга в людском море, выделили и потянулись друг к другу для создания вечного союза двух сердец.  Ира своим женским сердцем очень это чувствует, а ты не поймёшь, почему она рыдает, почему потом становится дерзкой: ты оскорбляешь её чувства к тебе. А если ещё и твоя мама присоединяется к тебе... Представляешь, как одиноко чувствует она себя в этот момент, когда вы вместе "смиряете" её? Ты заставляешь жену защищаться от вас двоих. Ты ставишь её в ужасное положение: бедная женщина, уставшая, измотанная заботами о детях, неудовлетворённостью оттого, что действительно с детьми очень трудно всё успевать, вынуждена ещё и защищаться от тебя, доказывать тебе, что она не лентяйка и не неряха...
-- Ну уж ты извини меня, Тит, но я никогда не оскорблял жену этими словами...
-- Что ж, что словами не оскорблял, -- твои замечания подразумевают это. Ведь она говорит тебе: не успела, не получилось, а ты своё... Значит, не веришь ей... Что же из этого вытекает? Либо лентяйка, либо неряха... А, Игнат?.. Вот что получается-то, если объективно посмотреть. И ещё союзника себе ищешь в лице мамы. Вместе нападаете на бедную женщину, мать твоих детей. А ты защищать её должен, ты глава семьи. Маму обижать не нужно, но жену ты обязан оградить от излишних душевных травм. Она вышла за тебя замуж и доверила тебе свою душу, свою хрупкую, нежную девичью душу, а ты... Как апостол Павел велит обращаться с женой? Как с немощнейшим сосудом... Почему он так говорит? Ты представляешь, какая нагрузка ложится на женский организм, на психику во время вынашивания плода, кормления грудью? Мы с тобой, конечно, представить этого не можем, но подумать, предположить можем? Можем и обязаны. И вот бедная женщина, ставшая женой, матерью, ждёт от самого близкого человека, то есть мужа, понимания, поддержки, помощи, защиты, нежности, а вместо этого получает лишь жёсткие требования, понукания, недоверие, ее "дрессируют", как собачку в цирке, требуя от неё смирения...
Заметив протестующий жест Игната, Тит поспешил перебить друга:
-- Что, Игнат, не так разве? Если честно посмотреть, то надо признаться, что я ничего не преувеличил, а только назвал вещи своими именами. Не ты один такой, не только в твоей семье это происходит, к сожалению. В семейных отношениях всё так тонко и трепетно, а ты, прости меня, медвежьей лапой по этим отношениям: один раз всё поломал и покорёжил, другой раз... А после этого что осталось? Обломки прежних чувств? А дальше как жить, на чём дальнейшую жизнь строить?
-- Да, я чувствую в последние годы, что мы ходим по этим обломкам, -- подхватил Игнат,-- то и дело натыкаемся на них, раним себя, живём с этими незаживающими ранами, которые то и дело начинают кровоточить... И уже ничего не исправить, разбитую вазу не склеить, всё равно развалится. Видимо, в новой жизни нужно учесть свои ошибки...
-- Игнат! -- изумленно воскликнул Тит, с любопытством вглядываясь в глаза друга, -- от кого я это слышу?
-- Ну что тут поделаешь...-- растерянно ответил Игнат,-- не я первый, не я последний... Такова жизнь.
-- Да знаешь ли ты, что человек, называющий себя последователем Христа, не имеет права разлюбить? Ты ещё не научился любить, а уже бежишь с поля боя. Это ты раньше мог так рассуждать: мол, не сошлись характерами. А христианин должен понимать, что он всю жизнь должен учиться любить, и предела любви нет. Мы всегда недолюбливаем, мы всегда должники у своих близких, потому что недодаём им своей любви. Ведь мы не умеем любить, но мы должны учиться. Каждый день мы должны начинать с того, чтобы запасаться елеем любви, облекаться во Христа, просить у Бога духа кротости и любви, который проявляется во всех мелочах жизни: в каждом нашем слове, жесте, взгляде, действии. Мы должны заботиться о том, чтобы не только никого не обидеть, но чтобы ободрить, обласкать словом, улыбкой. Потому что мы христиане, мы носим в себе дух Христов. Истинная-то религия вся и заключена в этом духе кротости. А мы, на деле, не способны даже одного-единственного человека осчастливить, мы предпочитаем его "воспитывать". А, Игнат? Может, лучше будем просить помощи Божией, чтобы Он дал нам терпения, смирения и любви?
-- Ты думаешь, еще возможно что-то исправить? -- с надеждой поднял глаза на Тита Игнат.
-- Не думаю, а знаю, что ты обязан всё исправить. И начать нужно с себя. Приди домой и прояви смирение -- не замечай никаких недостатков. Посмотри в глаза жены и постарайся увидеть её боль, усталость, неудовлетворённость. Посочувствуй ей, помоги ей! Не беспорядок в комнате ты должен видеть, а душу близкого человека. Постарайся растопить её душу своим сочувствием, нежностью. Будь таким всегда, а не только сегодня, завтра... Помни, что ты отвечаешь за семью, за её духовный климат. Вот в этом смысле ты и являешься главой семьи. Переродись сам, и всё изменится в твоей жизни. Оставь мелкие придирки, навязывание своей воли в большом и малом -- не в этом должна проявляться твоя роль главы семьи, -- а в духе кротости и любви, который нужно растить в себе, просить Бога о даровании его. Понимаешь, какая штука-то получается: будучи сами несовершенны, мы требуем от близких своих совершенства. Отсюда и все наши беды. Требовать мы можем и обязаны только на производстве, где существуют определённые инструкции на этот счет, а семья -- это совсем другая "стихия", семья держится духом любви. А если убить этот дух?.. А как легко его убить! Грубое навязывание своей воли, раздражительность, отсутствие элементарного уважения к своей половине -- вот неполный перечень "факторов", которые ежедневно подтачивают сотни и тысячи семей. А потом, когда уже убит дух любви, на котором держалась семья, изумлённо разводят руками и спрашивают: "Что произошло? Как это получилось?" Но мы-то, христиане, знаем, что спрашивать нужно прежде всего с себя.   
-- Ты считаешь, что всё дело во мне? -- изумлённо спросил Игнат друга.
-- Конечно! Ведь ты глава семьи. Покажи пример истинно смиренного христианского отношения к близким в семье -- и ты будешь истинным главой христианской семьи. Следи за собой с первой минуты дня и до последней. Святые отцы Церкви говорят, что истинная религия -- это дух кротости, дух Христов, который ты несёшь в себе, я уже говорил тебе об этом. Это самое главное, ради чего мы ходим в церковь, молимся, читаем духовную литературу. Мы постепенно облекаемся во Христа, то есть наполняемся духом Христовым, духом кротости и любви, который должен проявляться во всех мелочах повседневной жизни, в наших взаимоотношениях с людьми, и прежде всего -- с близкими. Жена дана тебе не для того, чтобы ты учил её и смирял, а для того, чтобы сам учился смирению в семейных взаимоотношениях. Это твоя школа христианства. Если не справляешься, значит, плохой ты ученик. И не вини никого другого. На тебя Господь возложил миссию сохранять мир и покой в семье и возрастать в любви. А ты не только не возрастаешь, а и то, что Бог дал тебе авансом, разбил.
Да, да, первоначальное чувство влюблённости даётся Богом даром,  а потом уж надо всю жизнь трудиться, чтобы проходя вместе земное поприще, возрастать и возрастать в любви. А ты терзаешь бедную женщину, ранишь её душу. А знаешь ли ты, что такое целыми днями быть одной с малыми детьми? Наверняка не знаешь, хоть у тебя и четверо их!
 Помнится, моя бабушка говорила моему отцу:"Ох, и закружат они, эти дети, ох и закружат!" Это о том, что моя мама тоже не успевала порой сделать необходимые дела за целый день, когда мы были маленькими. А один знакомый реставратор, который приходит работать в наш монастырь, по договорённости с женой даёт ей возможность в субботу и воскресенье писать иконы (она иконописец), а сам сидит эти два дня с детьми. Так вот он говорит, что лучше работать день и ночь, чем сидеть с малыми детками, и не устаёт повторять: "Жене моей намного тяжелее, чем мне, потому что с детьми сидеть куда труднее".  Тут я и вспомнил слова моей бабушки, что дети "закружат". А ты не веришь своей жене, коришь её, создаёшь нездоровый климат в семье.
 Недавно я читал про одного известного батюшку, дети отмечали золотой юбилей своих родителей и спросили матушку, как им с батюшкой удалось прожить такую долгую жизнь в любви и согласии, а матушка ответила: "Он никогда от меня ничего не требовал". Эти слова будут очень понятны твоей жене, которую ты измучил своими требованиями.
-- Тит! -- протестующе воскликнул Игнат, -- ты представляешь меня уж таким деспотом!
-- А ты попробуй, Игнат, по-другому, попробуй! -- не слушая его, продолжал Тит. -- Ты приглядись к жене, приглядись... Недаром апостол Павел называет женщину немощнейшим сосудом: ведь сколько сил, физических, психических, душевных, отдаёт её организм на вынашивание и вскармливание детей! А как она их восполняет? Только заботой и лаской окружающих. А если окружающие и самый близкий из них -- муж в это время грубо терзают её душу мелочными придирками, может произойти нервный срыв. Во всяком случае, на здоровье это обязательно отразится: появятся болезни, преждевременное старение... Ты устраиваешь ей пытку и хочешь, чтобы она тебя любила, была к тебе внимательной. Наблюдая такие семьи, я вообще удивляюсь, как ещё женщины в таких условиях сохраняют в себе душу, остаются нежными матерями и заботливыми женами... Только рано у них появляются морщинки, и в глазах грусть... А они ближе к Богу, чем их "умные" мужья.
Игнат во все глаза смотрел на Тита, и ему казалось, что он начал что-то понимать... Но всё равно какой-то дух противоречия ещё сидел в душе, ему ещё хотелось оправдываться, возражать, но он не знал, что возразить... А Тит уже не смотрел на него, взгляд его был обращён, казалось, на реку, но на самом деле -- куда-то вглубь себя...
-- Да-а,-- задумчиво, словно для самого себя, протянул он, -- где уж нам рассуждать о богословии, когда мы элементарного не можем исполнить: в своих обычных, повседневных отношениях с близкими быть христианами!.. А мы ещё рвёмся и других поучать... Это я не о тебе, а и о себе тоже... Ну, мне уж и пора! -- внезапно встрепенулся он и добавил, как-то робко и виновато улыбаясь, -- прости, если я тебя чем-то обидел, но ведь ты сам просил... Ты ещё посиди, подумай -- я знаю, тебе надо... а я один побыстрее...
Да разве можно было обижаться на Тита?! Один взгляд его ласковых глаз, его ровный, спокойный голос исцеляли душу. В его тоне не было и тени назидания -- он хотел всей душой помочь другу, и Игнат это чувствовал. Ему было так хорошо с Титом, что он забыл о времени, а на душе становилось яснее, лучше... И это "хорошо" вдруг так внезапно оборвалось.... Не скрывая огорчения, он спросил ошеломлённо:
-- Как! А ведь мы так и не поговорили о тебе... Неужели ты так и исчезнешь опять из моей жизни? -- почти жалобно добавил Игнат, но навязываться Титу в спутники он не посмел, чувствуя, что тот не хочет этого.
-- Ну как это "исчезнешь"? -- весело возразил Тит. -- Я не исчезну -- дам о себе знать... и ты приедешь ко мне в монастырь -- с женой и детьми. Слышишь? А теперь спеши! Спеши к жене. В этой жизни нужно спешить просить прощения, отдавать любовь. Старайся, чтобы никто никогда, тем более самый близкий человек жена, не пролил из-за тебя ни единой слезы.
Тит быстро зашагал прочь по песчаной дорожке аллеи Нескучного сада, потом оглянулся, крикнул:
-- Жду вас летом, слышишь!
Махнул рукой и исчез. У Игната заныло сердце, захотелось, как маленькому мальчику, побежать за Титом, схватиться за полы его старенького подрясника и никуда не отпускать: так дорог стал ему этот человек за эти два часа беседы, которые вернули ему жизнь. Игнат увидел свет впереди, у него появилось предчувствие грядущей близкой радости, как бывает после грозы, когда тучи еще не рассеялись, но уже забрезжил сквозь серую пелену свет, всё больше и больше раздвигая тяжелые тучи, открывая клочок небесной лазури.
Игнат не заметил, сколько он просидел один на той скамейке, перебирая в памяти слова друга. Ему уже не хотелось оправдываться и возражать... Он даже рад был, что всё его счастье зависит только от него: уж он-то приложит все силы, чтобы жизнь его с Ирой наладилась. Сквозь ветви деревьев ласково поблескивали воды Москвы-реки, по которой мирно плыл речной трамвайчик; тёплый сентябрьский ветерок мягко касался кожи лица, рук, навевая покой, умиротворённость; солнечные зайчики на золотистой песчаной дорожке аллеи, по которой только что ушёл его друг, напоминали о чём-то счастливом, давнопрошедшем, и в то же время пробуждали надежду на что-то новое, светлое. Игнат решительно зашагал к Донскому монастырю, где оставил машину.
Какая-то сила повлекла его к раке святителя Тихона, Патриарха Всероссийского, кроткий и мирный дух которого нужен был России в то страшное для нашей страны революционное время, чтобы спасти Церковь. В храме он долго стоял на коленях прямо на холодных чугунных плитах у раки святого и просил духа кротости и любви. Теперь ему искренне хотелось, чтобы дух Христов, который он всем сердцем почувствовал где-то близко, рядом, заполнил его сердце до краёв и помог преодолеть все семейные трудности, тяготившие его душу много лет. Он почувствовал его легкое прикосновение, его сияние в разговоре с Титом и приоткрыл ему душу, чтобы впустить его, но что-то пока не давало, не пускало... Ведь столько всего накопилось ненужного...
 Он припал лбом к холодному полу и просил, просил... В пустынном храме никто не обращал на него внимания, да и ему было не до того, чтобы оглядываться на других. Он не ждал никакого чуда, он просто просил сокрушённым сердцем, потому что почувствовал свою, только свою, вину в том, что жизнь его не ладится. Куда-то ушли обиды, всякие несообразности, которые в течение нескольких лет лежали камнем на душе и мешали правильно взглянуть на вещи, -- осталось только одно чувство: покаяние. Весь этот жесткий комок чувств, облепивший душу, постепенно смывало волной покаяния. Она неудержимо накатила на него и унесла весь мусор, освободив место в сердце Игната для любви, для того духа Христова, которого он теперь так жаждал. Вот оно -- чудо, другого чуда и не надо!
...Ира готовила ужин на кухне, укладывала спать маленькую Сонечку, следила за уроками Васятки, который то и дело подходил к ней с учебником, отвечала на вопросы пятилетнего Саши и шестилетнего Тимоши, которые строили в комнате башню из кубиков.
Ира выглянула из кухни и удивлённо посмотрела на мужа: он никогда не возвращался с работы так рано. Её оживлённый голос сразу замолк, в квартире повисло напряжённое молчание. Дети, увидев папу, бросились к нему, и он терпеливо выслушал каждого, думая только об одном: как начать разговор с женой. Он знал, что сказать нужно только одно:
-- Я виноват во всём, прости, Ира!
Он вспомнил, как в детстве просил прощения у того, кого обидел. И сейчас чувствовал себя таким же маленьким мальчиком, которому тяжело переступить через свою гордость. Он думал, что от полноты чувств, которые нахлынули в сердце после молитвы у раки святителя Тихона, он легко скажет жене всё, что собирался сказать. Но, увидев её каменное лицо с поджатыми губами, упал духом. Ему вдруг стало страшно, что у них опять, как всегда, начнутся "разборки", и все его порывы разобьются о камень непонимания. Но он отважно шагнул навстречу Ире, взял её за руки и сказал те заветные слова, которые, как школьник, затвердил наизусть, чтобы не сказать ничего ненужного, с чего опять может начаться ссора:
-- Это я, я во всём виноват, Ира, прости, прошу тебя...
 Ира недоверчиво взглянула на мужа, но необычная сердечность его тона не могла обмануть, и лицо жены дрогнуло, а потом осветилось таким светом изнутри, что она вмиг помолодела и стала похожа на ту двадцатилетнюю девочку, на которую он обратил внимание впервые. Она доверчиво ткнулась ему в плечо лбом и заплакала. Не понадобилось больше никаких слов и объяснений...
Потом они долго не спали и он рассказывал ей про своего друга Тита...
Под утро Игнату приснился сон: сверкающие в голубом небе золотые купола, и на фоне этих куполов, весь в лучах солнца, улыбающийся огненно-рыжий Тит. Он смотрел на Игната и спрашивал:
-- А что, Игнат, под куполами-то жизнь совсем другая?!
Игнат проснулся с чувством обновления в душе, которое бывает после больших очистительных слёз. Ещё теплый сентябрьский рассвет заглядывал в окно. Лицо жены, осунувшееся в последнее время, с первыми лучиками морщинок у глаз, дышало безмятежностью и счастьем. Несмотря на первые признаки увядания, оно впервые за много лет было таким же, как когда-то, в их лучшие годы.
Только сейчас Игнат по-настоящему осознал, что могло бы произойти, если бы он не встретил Тита. Ведь даже один шаг не в ту сторону уводит очень далеко от верного пути. И этот один шаг, который он уже готов был совершить, перевернул бы всю его жизнь и увел бы его от него самого... то есть наломал бы он дров в своей жизни. От этой мысли даже стало как-то зябко, он перёдернул плечами, осторожно высвободил руку из-под головы жены, ещё раз долгим взглядом посмотрел на лицо спящей и вспомнил слова Тита:
"И ты отвечаешь за то, чтобы жена сохранила в себе то лучшее, что было в ней, и чтобы умножила свои лучшие качества, а не растеряла, живя с тобой"... Перед Тобой, Господи, отвечаю, только помоги мне, не оставляй меня!"-- добавил он искренно уже от себя. В этот момент он действительно почувствовал себя, именно себя, ответственным за всё, что происходит в их семье, почувствовал себя истинным главой, с которого Бог за всё и спросит, когда настанет то время. Спросит, а как ты любил, да и любил ли? Ну разве это любовь? Ведь любовь "всё покрывает", "не ищет своего", "не бесчинствует"... Как там ещё говорится у апостола Павла?.. Да даже этих слов достаточно, чтобы понять: да разве это любовь -- его мелкое эгоистичное чувство к жене? Ну да -- когда-то в юности понравилась милая, чистая девочка с ангельским личиком. Приложил все усилия, чтобы это ангельское юное создание Божие принадлежало ему всем сердцем, душою и телом, полностью доверило ему свою юную жизнь. Доверило, ожидая от него понимания, любви. Поверив в его искренние чувства. А он что?
Прошлое вдруг осветилось в сознании Игната ярким светом, словно рассеялся туман;  беспорядочно, хаотично расположенные осколки его прошлого выстроились, как в калейдоскопе, в определённый, чётко читаемый рисунок, и он увидел свою жизнь без прикрас, в истинном свете. Нет, он ни себя, ни свою избранницу не обманывал -- он любил. Но разве это любовь? Он ясно теперь понимал: это еще только любовь к себе. Чем она отличается от той детской "любви" к вожделенной игрушке, которую ребенок наконец-то получает от любящих родителей на именины? Мало чем, почти ничем... Став обладателем живой "игрушки", он совсем не заботился о её душе, он никогда и не заглядывал в неё, он только помнил, что она "должна" и "обязана", по его представлениям. А что он требовал от себя? Он приносил в дом деньги, и от этого ощущал свою силу и право требовать от жены, как от домработницы... поучать её, вообразив себя "духовно зрелым", главой, поставленным Богом... Короче говоря, вместо того чтобы учиться в семейной жизни, он учил тому, чего сам ещё не умел... "Медвежьей лапой", как сказал Тит, по семейным отношениям, где всё так тонко и хрупко! Это всё от мужской самоуверенности, от сознания своей самости.
"Ничего-то мы не умеем, Игнат, -- опять вспомнились ему слова Тита, -- мы только учимся в этой жизни любить: ты -- в семье, я -- в монастыре. А путь-то один для человеческой души -- любовь. А мы ведь по-настоящему не знаем её, мы здесь только учимся её познавать, и через любовь познаём Бога. Не воображай себя учителем, не учи жену, а учись сам. Вот увидишь: всё наладится!"
Игнату снова вспомнилось лицо Тита, особенно его глаза, от которых в душу проливалась такая тишина, что всё в ней вставало на свои места, куда-то исчезали все "острые углы" и несообразности, выпрямлялись кривизны, хотелось всех любить и делать что-то хорошее... И вдруг Игнат поймал себя на желании, не дожидаясь следующего лета, поскорее уладить все свои практические дела и поехать с семьёй к Титу в его дальний монастырь, затерявшийся где-то среди лесов России.
                2016г.






"Я БЫ ПОШЁЛ ЗА ХРИСТОМ..."

Федя сидел дома один и наслаждался уединением и тишиной. Никто и ничто не мешало ему мечтать. А мечтать он любил... Перед ним лежало Евангелие, которое он теперь читал каждый день, как и полагается христианину. Перед его мысленным взором рисовалась освещённая палящим южным солнцем пустыня Иудеи и окружённый толпой учеников Христос.
Как бы Федя хотел быть там, среди Его учеников, ходить за Ним по пятам, ловить каждый Его взгляд, каждое Его слово, быть Ему чем-то полезным, омывать Его усталые ноги после знойного дня, подавать Ему чашу прохладной воды, помазывать Его пречистую главу миром, как это сделала женщина из Евангелия, о которой будет проповедано по всей земле.
"Эх, если бы я жил тогда!.. Я бы бросил всё-всё и пошёл за Христом, -- мечтательно пролепетал Федя, -- обязательно пошёл бы... Ну почему я не жил тогда?! -- простонал он и с досадой стукнул по столу так, что отшиб руку. -- А то что же получается: я даже помолиться как следует не могу, всё и вся мне мешают в этой жизни".
И Федя вспомнил, как почти каждый день повторяется одно и то же: он пытается перед работой помолиться на кухне -- специально повесил здесь для этого иконочки, -- а жена в это время стучит кастрюлями, разговаривает то с сыном, то с дочерью... Федя в конце концов не выдерживает и рявкает на них:
-- Вы что, не видите, что я молюсь?
Жена смотрит на него робким, горестным взглядом (отчего у Феди еще больше зреет раздражение в душе: усвоила себе в последнее время какое-то жалостное выражение лица, словно жертва какая-то) и тихо уходит в комнату. Феде становится не по себе: ещё не хватало, чтобы она там слёзы лила. Какая уж тут теперь молитва!
Ничего не говоря, жена купила иконочки и повесила в спальне, но Федя продолжал молиться в кухне, чтобы доказать всем... А что доказать? Ах, да: пусть уважают -- отец молится! и вообще -- пример детям, что отец каждое утро молится... Только пока не получается: всё и вся мешают. "Эх, если бы я жил во времена Христа!.."-- снова предался Федя бесплодным сожалениям о своём несвоевременном рождении на свет Божий.
Тут он нечаянно вспомнил, что жена, уходя на работу, просила мужа сходить в магазин за картошкой и хлебом, вынести мусор... и... ещё о чём-то просила... но Федя никак не мог вспомнить.
Только он собрался снова перенестись мыслями в иудейскую пустыню, как жена вернулась с работы, открыла своим ключом дверь, переобулась, прошла на кухню, начала там что-то двигать, греметь кастрюлями... Федя на этот раз сидел с Евангелием в комнате, а не на кухне, потому что дома никого не было, и никому ничего "доказывать" не нужно было...
Ах, вот теперь он вспомнил, что жена просила сварить суп, потому что вот-вот придут из школы Лёшка с Вовкой, их сыновья-близняшки, а жена не успеет к их приходу сварить обед. Федя внутренне весь сжался, представляя, как жена, увидев пустые кастрюли, расстроилась и молча поставила воду на огонь... А картошки-то нет... Федя хорошо знал, что его кроткая жена Маруся, вместо того чтобы отругать его, сидит на кухне и чистит те две сморщенные картофелины, которые давно сиротливо лежали в овощном коробе, а глаза её горестно уставились в одну точку и даже, может быть, наполнились слезами.
Вот эти-то её горестные глаза и слёзы вызывали у него всегда глухое раздражение, они были для него укором, пусть молчаливым укором, но -- укором! А в этом уже нет смирения, истинного женского смирения. А жена должна быть смиренной!
Федя напряжённо прислушивался к тому, что происходит на кухне. Он ждал, отчего бы вспыхнуть и показать своё благородное негодование, своё мужское право быть главой в семье. Но в кухне была тишина... А так хотелось излить свой благородный гнев на врага рода человеческого в образе близких, которые препятствуют человеку расти духовно.
Ага, вот оно -- жена всхлипнула! Федя взрывается, кричит, что ему не дают духовно расти, вечно эти заботы о земном, о еде, о тряпках, а когда же читать Евангелие, молиться, ходить в храм? Им ничего не надо (то есть жене, сыновьям и дочери), они о спасении души не думают, а ему приходится думать о спасении всей семьи. Им бы только о желудке своём заботиться, а кто будет заботиться о душе? Он, Федя, глава семьи, и его надо слушаться. А жена только волю свою творит. Она не знает, что апостол Павел сказал: "Да боится жена мужа..."
Маруся устало опускается на стул, в глазах горечь и отчаяние: "Вот всегда у него так -- увлечётся чем-нибудь, не смей его трогать. А семья?.. Всё у него шиворот-навыворот... Вот в церковь начал ходить, так только хуже стал: заучил всех, в первую очередь -- жену, как всегда. Всё-то я у него виновата. А что ни попросишь, ничего не сделает, и тысячу оправданий в ответ", -- уже в который раз проносились горькие мысли в голове жены. Но Маруся терпела, потому что знала по опыту: если возражать, хуже будет, а его всё равно не переделаешь.
Федя нервно, демонстративно обулся, оделся и хлопнул дверью. Чем больше терпела жена, тем больше он распалялся. "И куда пошёл? -- заныло сердце у Маруси, -- даже не считает нужным сказать..."
Муж считал, что всё пошло в жизни наперекосяк, как он стал ходить в храм. "Тёмные силы ополчились в лице близких",-- где-то он читал об этом.
Федя побродил по берегу реки, посмотрел на рыбаков, в душе шевельнулись неприязненные чувства к ним: "Чем занимаются... Время убивают... драгоценное время жизни... Как далеки от духовной жизни!" Он выкурил сигарету (курить пока никак не получалось бросить: опять же -- виноваты близкие, которые выводят его из мирного состояния духа, а без сигареты не успокоишься), глядя на тихое движение воды в реке, немного успокоился и по дороге домой снова пытался предаться сладким мечтам о том, как бы он шёл за Христом под знойным солнцем Палестины в Евангельские времена.
Жену всё же он решил проучить, чтобы знала, кто в семье глава: молча разделся и лёг спать отдельно на кресло-кровати. Долго ворочался и не мог уснуть, слышал, как жена гремела посудой на кухне, потом тихо постелила в темноте на диване, тоже долго ворочалась, даже, показалось ему, всхлипнула, потом умолкла. Наверно, уснула.
Феде так хотелось, чтобы во сне он оказался в Палестине... Он не заметил, как погрузился в сон... А может и нет... Но он явственно увидел Христа, только не в Палестине... а в своей квартире... на стуле, рядом с его постелью...
Христос смотрел на него таким пронизывающим, ясным взглядом, что Федя зажмурился и съёжился, как нашаливший маленький ребенок.
-- Ну вот, Я есть, сыне, иди за мной! -- сказал Он невыразимо приятным, чётким голосом.    
-- Господи, пойду, пойду! -- поспешно и с необыкновенной радостью ответил Федя. -- Прямо сейчас? Всё оставлю и пойду.  А что мне взять с собой?
-- Оставить нужно своеволие, гордость, гневливость, превозношение, осуждение, взять с собой -- терпение, смирение, любовь. И никуда не надо идти, живи в семье, люби тех, кого Я дал тебе, -- люби, а не учи. Сам учись любить.
Христос стал невидим...
Следующий день был воскресным. Федя, как всегда, пошёл в храм. Священник как раз говорил проповедь о том, что значит следовать за Христом.

2019г.