Сердце Великана

 
 I
            Как давно началась вражда между моими родителями никто уже и не вспомнит. Мне же казалось: эта непримиримая война длилась вечность. Так нескончаемо долго, что я успела вырасти, а родители этого даже не поняли. Они были целиком поглощены лютой ненавистью друг к другу. Все чаще и чаще, по мере того как напряжение в их отношениях росло, бурные ссоры оканчивались дракой. Доставалось и мне, когда с криком бросалась я их разнимать.
            
            Совсем скоро шумные скандалы между отцом и матерью вышли далеко за пределы нашей семьи. И ближе к осени ситуация достигла последней точки кипения. Затяжные словесные перепалки, на повышенных тонах, длились сутками, без устали, без шанса на отдых.

            Все выдохлись. Друзья все реже поднимали трубку телефона, молча выслушивали жалобы, гневные обвинения и бесконечные упреки, которыми отец и мать щедро осыпали друг друга. Соседи умело притворялись глухими, и похоже, научились жить и умудрялись спать при постоянном шуме, доносившемся из нашей квартиры. Милицию уже никто не вызывал.
               
            В одну из пятниц отец взялся за топор. Дни и ночи находясь в плену кошмара, я была вконец истощена. Не помню, когда я последний раз нормально ела. Сон мой теперь был кратковременным и тревожным. К вечеру пятницы, когда в руках отца оказался топор, меня накрыло ощущение полной безысходности, внутренней пустоты. Отец стоял в узком дверном проеме, единственный путь к отступлению был отрезан. На его потном, багровом от ярости, лице вздулись буграми твердые желваки. Из странно перекошенного тонкогубого рта, торчали крепко сжатые зубы, сквозь которые вырывались звуки, похожие на рык раненого зверя. До тугой струны натянулись вены на его жилистой шее. Отведенная назад рука со всей силы вцепилась в древко топора, так что костяшки напряженных  пальцев побелели. Дикая ярость и безумие отражались в глазах отца.

            И тогда я закричала. Долго и протяжно кричала я, издавая один монотонный звук, без слов. Я орала и орала без устали, делая секундные паузы лишь для того, чтобы перевести дыхание и  набрать воздух в легкие. И едва выбившись из сил, я смолкла, ускользая в бездонную пропасть, окутанную ядовитым туманом.
            
            На общем родительском собрании единогласно, хотя бы в этом они сошлись, было решено на какое-то время отправить меня к бабушке.
            

II
            - Им все-равно. Их опустошенные души наполнены желчью, а сердца превратились в мостовой булыжник, – ответила я бабушке на ее попытку хоть как-то меня утешить. – Они ненавидят друг друга. А я, всем сердцем, ненавижу их обоих.
            
            Бабушка ласково поцеловала меня в макушку. Тепло, от прикосновения ее губ, медленно с дрожью, расползлось по всей голове. Мои уши и щеки запылали предательским огнем. Жутко хотелось плакать.
            
            - Помнишь,- тихо произнесла бабушка, - ты спрашивала меня про магазин Гусева?

            Вопрос был столь неожиданным: я молча уставилась на бабушку. Несколько лет кряду, я терзала бабулю одним и тем же вопросом: "Почему старый бревенчатый магазинчик, в их поселке, старожилы называют магазином Гусева?". Будучи ребенком, я по нескольку раз на дню заглядывала в магазин, в надежде увидеть того самого легендарного Гусева, именем которого этот магазин называют. Но за широким, с гладкой поверхностью, прилавком, из года в год, стояла высокая дородная женщина средних лет и неспешно, с улыбкой на лице, отпускала товар сельчанам.
            
            Я была мала. Бабушка уверяла меня, что история, связанная с Гусевым, требует особого возраста и случая. Вот, видно, тот случай и настал.
            
            - Я всегда любила этот магазин, – нарушила молчание бабушка. - В нем обитал особенный, неповторимый запах пряностей, сладостей, свежеиспеченного хлеба и еще чего-то едва уловимого, может быть старины. Знаешь, такой запах иcходит от старинных книг - запах ванили, дыма или дерева. В этом магазинчике всегда было прохладно летом и тепло зимой. Я с необъяснимым трепетом думаю о том времени, – бабушка умолкла, погружаясь в прошлое. Я невольно сравнила свои ощущения, связанные с этим магазинчиком. Они едва ли отличались от бабулиных.  – Столько лет прошло, страшно подумать, - продолжила бабушка. - Я пережила революцию и две войны, но помню лишь бессвязные обрывки каких-то событий. А трогательная и грустная история Василия Гусева, ярким пятном застряла в моей памяти. Моя память опять и опять возвращает меня в ту теплую солнечную осень, – бабушка осторожно погладила меня шершавой рукой по голове. – Каменное сердце… У Василия Гусева было каменное сердце. Именно так, говорили односельчане о нем.
            
            И бабушка начала свой рассказ.
            

III
          - Никто не вспомнил, после случившегося, когда появился в нашем поселке Василий Гусев. Просто однажды открылся в селе магазин, доверху набитый всевозможным промышленным товаром и продуктами. При этом магазине главным был Гусев, он же был директором, он же был и продавцом. В вверенном ему объекте, Гусев твердо поддерживал порядок, им же и установленный. В удаленном от населенных пунктов, затерявшемся в лесах, поселке Гусев довольно быстро стал самой значимой персоной. Никто и не заметил, как скоро наш сельский магазинчик начал сочетаться с фамилией Гусева. Как-то, совсем уж незаметно, Василий Гусев превратился в независимого хозяина не только своих магазинных владений, но и всего поселка. Хотя, надо отдать ему должное, сам он к этому не стремился.

             Василий Гусев был уже не молод, но крепок телом и высок. И хотя в теле его угадывался избыточный вес, но при его росте, выглядел он массивным и только, эдаким кряжем.  В общении был немногословен, сдержан. Больше слушал, чем говорил сам. Слушал всегда внимательно, не перебивал. В движениях был медлителен, даже излишне медлителен, чем поначалу сильно раздражал деятельных сельчан. В целом, напоминал Василий Гусев довольного жизнью медведя. А вот одевался Гусев как городской, вычурно для сельской местности. Всегда при костюме и галстуке, обувь  носил добротную, из мягкой кожи. Чтобы ты понимала, для нас, жителей сельской местности, был он поначалу диковиной. За глаза  над ним посмеивались и считали чудаком. Но при самом Гусеве робели: мыслей своих вслух не высказывали, относились к нему уважительно, с почтением.

            Торговлю Гусев начинал ближе к десяти часам. Мог средь бела дня закрыть магазин, уйти по своим делам, не оставив даже записки. Василий Гусев всегда безошибочно помнил, кто из селян какой товар покупал и как давно. Знал сколько жильцов проживает в каждом деревенском доме, включая гостей и приезжих; ведал кто и к каким событиям готовится. Иной раз мог отказать в покупке продуктов, если понимал, что берут надолго впрок. В деревне редко что утаишь, все у всех на виду.

            Были по началу и такие, что набивались к Гусеву в друзья. Хаживали к нему домой, под различными предлогами, при этом прихватив подношения - что-нибудь из домашних припасов. Дальше порога Гусев сельчан не пускал, гостинцы не брал. Все просьбы выслушивал молча. Почти всегда отвечал отказом. Но иной раз,  вдруг проявив сочувствие, соглашался открыть магазин в неурочное, для торговли, время. В таких случаях молча уходил в дом: переодеться, взять ключи. Переодевался, перед выходом из дома, Гусев всегда, хотя хоромы его стояли сразу за магазином. Впрочем, они и сейчас там стоят. Да, не удивляйся, – произнесла бабушка, лукаво улыбнувшись.  У меня от изумления поднялись брови, расширились глаза и слова застряли где-то в горле. – Да, да, этот, единственный в поселке, двухэтажный дом за магазином и был домом Василия Гусева. Это сейчас из него сделали что-то вроде общежития и в нем проживает пять семей, а тогда Гусев был единственным хозяином этого дома.

            К слову, дом для него строили приезжие умельцы. Сельчане наблюдали за стройкой со стороны и только диву давались. Пока дом строился, долго гадали, что же это такое? Кто-то полагал, что новый клуб; кто-то уверял: новый магазин, попросторнее. Высказывали мысль и о школе. Оказалось все куда проще. Сразу после того как все разрешилось, жители поселка еще более отдалились от Гусева. При встрече посматривали на него с опаской, некоторые со смутной боязнью. С тех пор больше никто не приставал к Гусеву с просьбами или с ненужными расспросами. А сам Василий Гусев и раньше особых чувств к односельчанам не испытывал, сейчас же превратился в каменного идола, ко всему безучастного и равнодушного. Но я никогда не слышала, чтобы Гусев нагрубил кому-то или хотя бы голос повысил при разговоре. Он всегда был сдержан и терпелив. Одним, совершенно спокойным, тоном мог отказать в просьбе; этим же тоном мог дать и согласие. К односельчанам за помощью никогда не обращался, в разговоры сам не вступал, взаимного панибратства не допускал. А учетный долговой журнальчик однажды исчез из-под прилавка, - бабушка в голос рассмеялась. - О, это был самый чувствительный, и несомненно отважный, удар по порядку, заведенному в нашем селе издревле. Отныне товар отпускался только за наличные деньги, никаких записей в журнале, типа: «Долг отдаст через неделю». Многим в поселке, заведенные Гусевым правила были явно не по нраву. Тогда-то, мне кажется, впервые и стали поговаривать в селе о каменном сердце Василия Гусева.

            - Да и кто может сказать, как поступить честно в такой момент? - немного призадумалась бабушка. - Ведь с  внезапным появлением Василия Гусева в нашем сельском поселке, в домах сельчан зародились беспокойство и растерянность.  Для нас, жителей обычной русской глубинки, оторванных от цивилизации, Гусев казался человеком, наделенным властью устанавливать свои правила и порядки в нашем селе. Так что нам оставалось?

            Какое-то время исключительно по необходимости посещали сельские жители магазин Гусева. Разговоры в магазине вели осторожно, с оглядкой, чтобы чего лишнего не сболтнуть. Когда подходила очередь отовариться, сельчане принимались спешно распихивать кульки по авоськам, торопясь скорее покинуть, как им тогда казалось, это опасное место. Так продолжалось недолго.

            Время шло. Василий Гусев к своим обязанностям относился ответственно, по-деловому, как настоящий хозяин. Товар в магазин доставлялся ежедневно вечерним поездом. Продукты на прилавке всегда свежие, да и промышленный товар качественный. Селянам от него вреда не было, получалось, сплошь одна польза. Мало-помалу страсти поутихли, поселок зажил своей размеренной жизнью.
            

IV
            - На местных, деревенских девушек Василий Гусев не заглядывался.  Когда решил создать семью, было ему тогда уже далеко за сорок, привез, как-то по весне, жену издалека. Селяне, наученные горьким опытом, с расспросами к нему не лезли. Восприняли все как должное. Как показало время, поступили правильно. Красавица Клавдия, жена Гусева, оказалась под стать Василию: сдержана в эмоциях, не болтлива и весьма скрытна. От мужа Клавдия отличалась лишь маленьким ростом и статной фигурой. Она носила длинные, сильно приталенные платья, выгодно подчеркивающие ее худобу. Густые волосы затягивала в тугой узел на голове. Со всеми была приветлива, но немногословна. И еще, Клавдия была молода. Моложе Гусева лет на двадцать. Надо сказать, что молодость не мешала ей держаться с достоинством. Порой селяне припадали к окнам и наблюдали, как не спеша идет по поселку хрупкая Клавдия Гусева с совершенно ровной спиной и гордо поднятой головой.

            Чем располневший Василий Гусев покорил такую девушку? Как уговорил ее приехать в нашу, спрятанную в непроходимых лесах, среди болот, деревню?  Для всех так и осталось загадкой.

            Личная жизнь Гусевых скрывалась от селян за плотной завесой сплошных тайн, была окутана какой-то чуть ли не мистикой. И все людские толки и пересуды о супружеской чете Гусевых в селе строились лишь на догадках и предположениях.

            А в начале сентября Клавдия приняла под свое руководство местную школу. Знойное лето было позади, приближалась холодная пора года. Надолго зарядили затяжные дожди, а по утрам  изморось на траве покрывала тонкая корка льда. Поселок, на какое-то время, затих.
 
            - И вот, однажды у Василия Гусева родилась дочь, - бабушка печально вздохнула и резко замолчала. Я не шелохнулась. История пока не досказана, но неприятное ощущение, что нечто непременно плохое должно произойти, словно огромная ледяная глыба навалилось на меня.

            - Нам так хочется, чтобы нас любили, - улыбнулась бабушка, лицо ее оживилось. - Я где-то читала, что заглядывание в чужие окна свидетельствует о крайней степени одиночества. Вот теперь и подумаешь - кто был счастливее тогда: мы ли, которые наблюдали за чужой жизнью, или они, которые эту жизнь проживали, не теряясь в мелочах.

            - И что с девочкой? - с тревогой в голосе спросила я. - С дочкой Василия Гусева.

            - Потерпи, я расскажу все по порядку, - промолвила задумчиво бабушка.

            - Чтобы ничего не забыть, - пояснила я, вспомнив, что отец говорил про угасающее сознание бабули.

            - Чтобы ничего не упустить из виду. И хотя, как правило, забываешь лишь то, что не заслуживает внимания, но порой коварная старость отчего-то побуждает меня терять нить рассуждений, - вздохнула бабушка и сжимая меня в объятиях, поцеловала в лоб.

            - Так вот, - едва слышно возобновила свой рассказ бабуля, - как-то Клавдия Гусева, будучи на сносях, никому ничего не объяснив, покинула поселок. Вскоре уехал из поселка и сам Гусев. А спустя время по селу прошел упорный слух, что Василий Гусев вернулся, но к работе в магазине приступать не спешит.

            Поселок накрыла новая волна невероятных подозрений и надуманных догадок. Все разрешилось, когда спустя две недели, как-то рано утром, в селе появился статный, пожилых лет незнакомец, как потом оказалось - приглашенный врач. Странный гость провел весь день в доме Гусевых, до самых сумерек. А перед отъездом заглянул в дом местного фельдшера и имел с ним непродолжительную беседу. Утром следующего дня пугающая весть облетела все село: Клавдия Гусева умерла при родах. У Василия Гусева родилась дочь.
            

V
            - Рождение дочери полностью изменило жизнь Василия Гусева. Его привычный уютный мирок враз преобразился до неузнаваемости, как впрочем, и сам Василий Гусев. Чуть больше месяца мы его не видели, а казалось прошла вечность. Гусев не горевал, он был подавлен, растерян, ошарашен. Гусев стоял по другую сторону прилавка, блуждающим потухшим взглядом осматривая, собравшуюся в магазинчике, толпу селян. Кожа, сдутыми бледными мешочками, свисала с его щек. Растрепанные, немытые волосы топорщились в разные стороны. На сильно исхудавшее тело Василия Гусева был надет помятый, в сальных пятнах, пиджак. Ворот не свежей рубашки был стянут подозрительным шнурком, который когда-то, вероятно, был галстуком. Порой селянам приходилось вновь и вновь повторять свою просьбу, поскольку Гусев почти все время пребывал в каком-то тревожном забытьи и никак не реагировал на обращение. Без объяснения причин, мог Гусев вдруг сорваться с места и исчезнуть на несколько часов, а то и на весь оставшийся день. Частенько на двери магазина появлялся огромный висячий замок.  В то время Гусев был не похож сам на себя, на того привычного себя, которого все знали.

            Жители поселка не роптали, не жаловались, стойко переносили невзгоды Гусева как свои личные, – бабушка невольно улыбнулась. – Полагаю, некоторые больше из-за боязни, чем из сострадания. Про Гусева в ту пору говорили всякое. Оно и понятно, насильно рты людям не закроешь.  Были и такие, которых радовала временная несостоятельность Василия Гусева. Получив удар в спину, он вдруг стал казаться, более человечным, что ли. Тем не менее, зная Гусева, все понимали, что это явление временное. Такие, как он, быстро оправляются после удара. Возможно, в этом одна из причин, почему все сказанное о нем произносилось полушепотом и за плотно закрытой дверью.

            Вскоре на поселок обрушилась ранняя весна. В деревне, сама знаешь, - обратилась ко мне бабуля, - немного зазевался - останешься без урожая. Не успели селяне опомниться от посевной, вслед за весной последовало лето: жаркое, знойное лето. Трава в округе вся пожухла.  Земля, без влаги, сыпалась песком, выставляя желтые горячие плешины на всеобщее обозрение. Укрывались от пекла как могли. В тот год лето было убийственно жарким. Днем злое, ослепительно яркое солнце изливало на землю палящие лучи свои, уничтожая все живое вокруг. Едва ли легче становилось удушливыми ночами, когда на село опускался надоедливый дым  торфяного пожара. Выстояли не все: погибал урожай, погибал скот.  И что самое ужасное, умирали, особо чувствительные к жаре, селяне. Непрерывные пересуды о Василии Гусеве стихли.

            В жестокой схватке с опасностью миновало лето. А когда потрепанные бедствиями и страхом селяне мало-помалу начали приходить в себя, то обнаружили по другую сторону прилавка прежнего, пышущего здоровьем, Василия Гусева в безупречно чистом, опрятном костюме. К его прежнему облику добавилась лишь маленькая ухоженная бородка, которую он успел отрастить за  эти месяцы. Василий Гусев был, как и прежде, спокоен, деловит, сух и сдержан в общении, но учтив. Да, это был тот же Гусев, которого мы знали давным-давно, в прежней жизни.

            Надо сказать, что еще до летнего мора ходили по селу слухи, что у Гусева дочери нет. Скрытно растить маленького ребенка в деревне ой как сложно. Да и нынче, глядя на вновь преобразившегося Гусева, закрадывалось подозрение: а была ли вообще девочка. А если и была, решили селяне, то очень скоро последовала за своей матерью, оставив Гусева в столь привычном для него одиночестве.
            

VI
            - К тому моменту, когда случилось следующее событие, связанное с жизнью Василия Гусева, поселок едва оправился после обрушившихся на него бед. Жители деревни, истощенные постоянной тревогой, спешили поделиться своей болью и переживаниями с односельчанами. В нашем поселке, как ты знаешь, можно встретиться с кем-либо только на почте, на перроне слабо освещенного вокзала в час прибытия поезда или в магазине, который, надо отметить, на тот момент работал по времени, не закрываясь на длительные беспричинные перерывы.

            Приближался новый год. Прилавки магазина пополнились новым товаром. Тем холодным декабрьским вечером народа в магазинчике собралось полным-полно. Молчаливый Гусев неспешно отпускал товар, не отвлекаясь на разговоры односельчан. Селяне терпеливо ожидали своей очереди, коротали время в оживленных беседах. Как теперь помню, Гусев взвешивал Семену Дороничеву конфеты. Помнишь, - обратилась ко мне бабушка, - тебе они очень нравились, конфеты без фантиков.

            - Подушечки, - сразу догадалась я о каких конфетах говорит бабуля.

            - Подушечки – конфеты, посыпанные сверху сахаром, – нежно улыбнулась бабушка. - Так вот, Гусев сказал вроде бы: "Тридцать пять копеек" и Дороничев попросил его добавить еще конфет. Василий Гусев отошел в глубь комнаты, повернувшись к прилавку спиной. В этот самый миг задняя дверь в подсобное помещение магазинчика медленно приоткрылась, образуя совсем узкий проход. Селяне, которые стояли ближе всех к прилавку, замерли в ожидании, пытаясь разглядеть храбреца, рискнувшего проникнуть в святая святых магазина, вход куда для всех деревенских жителей был строго настрого запрещен. Но прилавок был слишком широким, а пространство от прилавка до двери подсобного помещения ограниченным, поэтому рассмотреть что происходит под прилавком, при всем желании, оказалось не возможным.

            Была в магазинчике небольшая шаткая стремянка. Использовал ее Гусев редко, лишь в тех случаях, когда надо было дотянуться до товара на верхней полке. И вот, эта деревянная стремянка, где-то под прилавком, начала издавать едва уловимый, среди тихого говора множества людей, скрежет. И в тот же миг в помещении повисла оглушительная  тишина: по прилавку сильными рывками, заливисто смеясь от восторга, ползла маленькая, словно игрушечная, девочка. Волосы светлыми колечками свисали вниз, прикрывая ее сияющее личико. Девочка ловко уселась возле рычажных весов, на латунной чаше которых лежал бумажный кулек с конфетами, и начала тоненькими пальчиками выуживать конфеты из кулька. Первую конфету девочка тотчас же отправила в рот, лукаво поглядывая на отца. Едва в магазине наступила тишина, Гусев обернулся. Если он и был напуган, то никак этого не показал. Он неспешно вернулся к прилавку и замер в ожидании. Девочка крепко сжимала несколько конфет в маленьком кулачке, пытаясь свободной рукой подцепить очередную конфету из кулька. Тоненькие, клейкие от сахара, пальчики прилипали к бумаге, малышка пыхтела, но не сдавалась. "Тридцать копеек," - произнес тогда, помню, Дороничев. Среди селян прошел тихий гул восторга. Все смотрели на девочку: кто с удивлением, кто с плохо скрываемым любопытством. Гусев неспешно помог дочери заполнить конфетами вторую ладошку, бережно спустил ее на пол, сопровождая пристальным взглядом до двери подсобки, и как ни в чем не бывало продолжил отпускать товар.

            Так впервые явилась нашему взору дочь Василия Гусева - Валя.
            

VII
            - Валя Гусева, - с трепетом произнесла бабуля имя девочки. - Как это хрупкое создание изменило жизнь своего отца? «Никак», ответило бы большинство селян в тот момент, если бы их об этом спросили.

            Первые несколько лет жизни большую часть своего времени проводила Валя в стенах магазина, подле отца. Вечно мурзатая, в одежде не по росту, сновала девочка по магазину, беспрепятственно проникая во все, доступные только для ее маленького гибкого тельца, места. Весь несъедобный, опасный товар, уже давно перекочевал на верхние полки и вот теперь Валя, молчаливой тенью, бродила среди магазинных полок, занятая добычей пропитания. Гусев лишь урывками поглядывал на Валю, чтобы убедиться что желудок дочери сможет переварить то, что она выбрала.

            Селяне, не замечая своих собственных промашек и досадных неудач, в который раз ополчились против Василия Гусева, припоминая все обиды и унижения, которые пришлось им вытерпеть от него. Они искренне негодовали при виде его безответственного поведения по отношению к своей дочери. Недовольные селяне укоряли Гусева в бездушии, скупости, изощренном коварстве. Приписывали ему то, чего и не было. Не забыли упомянуть и про его «каменное» сердце. Понятное дело: ушей Гусева все эти деревенские пересуды не достигли.

            Валя была необычным ребенком. Она никогда не приставала к отцу, не тревожила его по пустякам, как будто одного его присутствия было достаточно, чтобы она чувствовала себя спокойно и уверенно. Сколько я ее знала, я ни разу не видела чтобы Валя плакала. Она никогда не плакала так, как это делают другие дети. Она могла обиженно нахмуриться, вытянуть губы трубочкой, даже слеза могла сбежать по ее чумазой щеке, но я ни разу не слышала чтобы она кричала в голос. Ни один звук не слетал с ее губ.  Немного погодя брела Валя дальше по своим детским делам. Не то забыла поплакать, не то решила не тратить на пустяки свои силы и время.  И еще кое что необычное было в поведении девочки: она не замечала ни кого вокруг, кроме своего отца.  Лишь тихий, вкрадчивый голос отца мог оторвать Валю от ее обычных повседневных дел. Казалось огромный Гусев занимал весь мир этой маленькой хрупкой девочки.

            - Откуда было нам нерадивым понять, что испытывал в ту пору Василий Гусев? - сердито возмутилась бабуля. - Разобраться бы со своими чувствами. Разве могли мы тогда знать, что за внешним спокойствием и кажущимся равнодушием Василия Гусева скрывается внутренний панический страх. Боязнь неизвестности, невозможности что-либо предвидеть заранее, неспособности предотвратить неизбежное. Его преданная, трогательно нежная любовь к дочери сделала его беспомощным, начисто лишала покоя и сна. Растерявшийся Гусев не смог придумать как правильно себя вести с дочерью и, подобно большинству людей в замешательстве, просто растил девочку, пытаясь угодить ей во всем.

            Несмотря на вседозволенность со стороны отца, Валя росла славным ребенком. Не было в ней ни жадности, ни корысти. Она охотно делилась с сельской детворой сладостями и игрушками. Местные мальчишки и девчонки стайками повсюду сновали за Валей, надеясь что им что-нибудь непременно перепадет. Валя же свято берегла лишь одну игрушку – обезьянку Читу, в красном клетчатом комбинезончике с множеством карманов. Везде и всюду Валя таскала эту обезьянку с собой, практически не выпуская из рук.

            Когда Валя Гусева немного подросла, стало понятно что и мыслит она иначе. Она выделялась среди других детей своей большой любознательностью и богатым воображением. Она, как и отец, умела слушать. Ее пытливый и живой ум не давал никому покоя. Валя  могла запросто рассуждать о фитофторозе картофеля, о том, что беременность овцы зависит от климата и места проживания животного. Она доходчиво объясняла местным откуда взялся колорадский жук и как с ним бороться. Она могла рассказывать без устали о князе Владимире и принятии им христианства, о звездной пыли и о кометах с «хвостами». Она взахлеб рассказывала о китах, слонах, дельфинах, хомячках. Валя в обнимку с Читой забиралась в большое старенькое кресло, которое стояло у печки, и начинала рассказывать очередную занимательную историю своей обезьянке.  Селяне знали, что Валя отличная рассказчица и уж чего-чего, а  недостатка в слушателях у нее никогда не было.  Смешно было видеть как взрослые люди внимательно слушают, затерявшуюся в огромном кресле среди бесчисленных подушек, маленькую девочку, которая и слова то не все еще выговорить может. Своей любимице, обезьянке Чите, Валя чаще всего рассказывала про горы. Вообще она знала очень много о горах. Без устали говорила она: о горных остроконечных вершинах; о вечных, не тающих снегах; об отвесных скалах, изрезанных трещинами; о чистом горном воздухе и об ослепительном снежном покрове.  Всякий раз твердила Валя, что скоро они пойдут с Великаном, так она звала отца, в горы. Вроде Виноградов как-то спросил Валю, почему они все никак не сходят в горы.

            - Высоко в горах, - ответила рассудительная Валя, - очень сильный ветер. Мне надо больше кушать, а то меня снесет в пропасть. И там, высоко в горах, трудно дышать. Я, - заявила, едва слышно девочка, - дышать уже умею, а Чита еще учится. Еще надо рюкзак поднять с продуктами и снаряжением. Мне его нести придется. А я, - вздохнула обреченно Валя, - лишь чуть-чуть сдвинула его с места. Знаешь какой он тяжелый? Он очень тяжелый. Великан говорит, что мне надо больше кушать.

            Маленькая Валя буквально бредила горами.
            

VIII
           В один год, осенью, Валя Гусева пошла в школу. Лето было позади и ребята с криками и звонким смехом, шумной толпой повалили в школу. Поселок опустел.

            - Завтра пойду посмотрю, что они там делают, - как-то, спустя неделю после начала занятий в школе, заявила Валя дяде Мите Виноградову, которому показалось, что девочка скучает без детей.

            В ту пору Вале было пять лет. Появление Вали в школе озадачило и удивило учительский состав, но, посовещавшись, гнать ее не стали: походит в школу день-два, больше не выдержит, мала еще. Решили девочке не препятствовать.

            Поначалу ожидали, что Гусев образумит свою дочь, запретит ей ходить в школу, оградит ее от непосильных нагрузок. Но прошла неделя, за ней еще неделя и еще, Валя Гусева упорно продолжала ходить в школу. Василий Гусев на контакт с директором школы не шел, на записки, переданные через Валю, не отвечал. Девочку пересадили с последней парты на первую и вручили ей список необходимых школьных принадлежностей.

            Первый год учебы оказался для Вали не простым, но учиться Вале нравилось. Она скоро нагнала одноклассников и быстро освоилась в классе, лишь поведение у Вали Гусевой хромало.

            Не знали мы тогда, что Василий Гусев безнадежно пытался справиться с энергией своей дочери. Каждое утро он вплетал яркие атласные ленты в тонюсенькие косы Вали. А к концу последнего урока светлые длинные волосы девочки торчали во все стороны. Яркими змейками вились ленточки по земле пришкольного двора, в длинных гулких коридорах самой школы, на деревьях и изгородях поселка. Доставалось от непоседливой Вали и одежде, и школьным принадлежностям, и  прописным школьным правилам. Все для этой девочки было пустым, неважным, малозначительным, кроме самой жизни. Мы принимали любое событие сдержанными глотками, боялись лишиться того, что уже имеем. Эту девочку мучила вечная жажда. Жажда знаний и жажда действия. Она пропускала через себя всю энергию светового дня. Поздними вечерами брел Василий Гусев по селу и нес домой свою, утомленную дневными заботами, дочь с обезьянкой. Валя никогда не умела рассчитать свои силы. Все в ее короткой жизни было на пределе, она проживала каждый день до последней страницы.

            - Мне очень хочется верить, - произнесла с грустью в голосе бабушка, -  что Валя Гусева была смелой девочкой. Но иногда мне кажется, что Валя просто не могла поверить в опасность. Ее собственный мир был надежно защищен от всяких посягательств извне. Она по-прежнему восторженно смотрела на своего отца, верила в его  несокрушимость.
            

IX
            - Весть о болезни Вали Гусевой облетела весь поселок в один из осенних дней. Это была уже глубокая осень и по ночам землю накрывали первые крепкие заморозки. Днем же светило обманчиво теплое солнце и Валя последний раз искупалась в реке.

            Когда наконец в наш поселок добрались первые врачи, Валя уже находилась в тяжелом состоянии. Деревенские жители не таились, не скрывали своего любопытства. Столпившись у изгороди Василия Гусева, они ловили каждую фразу, произнесенную прибывшими в поселок медиками. Из услышанного сложилась общая картина: у девочки высокая температура, тяжелое дыхание и она находится  в  постоянном бреду.

            Везти в больницу Валю не решались, была опасность, что в таком состоянии она не перенесет столь дальней дороги. Каждый день, как с линии фронта, поступали вести о болезни маленькой Вали: печальные и безнадежные. Девочке не становилось лучше, Валя умирала.


Х
            Валя пристально всматривалась в родное лицо отца, что-то с ним было не так. Впервые, сколько она помнила Великана, выражение его лица было тревожным. Может Великан тоже приболел: волосы всклокочены, вместо бороды бесформенная мочалка, поросшие колючей щетиной щеки впали и обвисли, вокруг припухших покрасневших глаз огромные темные круги, нос заострился и вылез вперед. Но это был ее любимый Великан, он рядом, значит все в порядке.

            Вале трудно дышать. Они все-таки поднялись в горы. Высоко в горах всегда дышать трудно, Валя об этом помнит. Рваные зубчатые склоны гор покрыты белым, искрящимся на солнце, снегом. Валю слепит от белизны снега, она пытается открыть глаза. Ей больно. Веки опухли, стали тяжелыми, но она справится, она сможет. Горло перехватило жаром. Нет, холодом. Это холодный горный воздух не дает ей возможности говорить.

            - Я устала, - едва слышно шепчет Валя и горячие слова вырываются из груди с шипением и свистом.

            - Ты отдохни, милая, отдохни, - срывающимся голосом произносит Великан. Он целует ее. Она чувствует прикосновение его сухих горячих губ. Валя хочет увидеть отца, понять когда же он избавит ее от этого страдания.

            Где-то в потаенных уголках Валиной души на мгновение мелькнул страх. Страх этот запрещает ей закрывать глаза, шепчет, учит, настаивает: "Смотри, смотри, ведь это последнее, что ты видишь". Валя сопротивляется, она сильная, она хочет быть сильной до конца. Отекшие веки становятся все тяжелее.

            - Я здесь, милая. Я всегда буду с тобой, - слышит Валя едва уловимый голос отца. Валя знает, ее Великан справится. Она по-прежнему верит в него. И девочка уступает усталости, позволяет векам сомкнуться.

            Под утро, истощенный бессонными ночами, Гусев задремал. А проснувшись, долго лежал возле дочери, боясь поменять позу занемевшего за ночь тела, чтобы не потревожить чуткий сон девочки. Он нежно дотронулся губами до ее лба, едва уловимая улыбка коснулась его губ: лоб был холодным, температура спала, болезнь отступила. Медленно и вяло до его измученного, ослабленного тревогой, сознания доходила истина. И когда осознание случившегося коснувшись его опустошенной души, металлическим прутом сжало сердце, Василий Гусев взвыл.
            

XI
            - Обезумевшего от горя Гусева обезвредили, как разъяренного быка, - с грустью вспомнила бабуля, - при помощи дозы снотворного. Только после этого смогли разомкнуть его мускулистые ручищи, чтобы извлечь обмякшее тельце Вали.

            Валю Гусеву хоронили всей деревней. Попрощаться с девочкой пришли даже те, кому ходить было, из-за их болезненной немощности, трудно. Я никогда не думала, что в нашем поселке проживает так много людей. Вся площадка у дома Гусевых была заполнена народом. Но среди этой многоликой толпы не было самого важного для девочки человека – ее отца.

            Василий Гусев лежал неподвижно на кровати, где его оставили в то злополучное утро, в комнате дочери, железной хваткой прижимая к груди обезьянку Читу. Он третьи сутки ни ел, не пил, никого ни о чем не просил. Он не слышал слов, обращенных к нему, и не видел людей, которые суетились у кровати, пытаясь хоть как-то облегчить его страдания.

            Василий Гусев пережил свою дочь на шесть дней. "Каменное" сердце Гусева остановилось лунной тихой ночью, наполненной тоской и одиночеством. Валя Гусева дождалась своего Великана. Его похоронили рядом с дочерью. И Читу с ними. В карманах штанишек обезьянки нашли мятые клочки бумажек, заляпанные чернилами и исписанные детским почерком Вали. Валя писала стихи. Неуклюжие, по-детски наивные. Все строки в них были посвящены ее Великану.

            Удивительно, после всего случившегося, жители поселка замолчали. Впервые за все годы им было нечего сказать.  Я полагаю, в тот день, когда поселок прощался с Гусевыми, "каменные" сердца односельчан наконец-то очеловечились.

            Вот так. По таежным нехоженым тропам бредет хрупкая девочка Валя Гусева со своим любимым Великаном в поиске непокоренных гор, затерявшихся среди сосен, окутанных белыми предрассветными туманами.

            
XII
            - Знаешь, - сказала бабушка, очередной раз целуя меня, рыдающую от услышанного, в макушку, - как-то семилетний Володя Миронов, в споре с Валей, изрек:

             -  У твоего папы каменное сердце, - сказал тогда мальчик. - Думаю, что слышал он это от взрослых не раз.

            - Сердце – это мышца. Сердце перекачивает кровь из венозных сосудов в артерии, – спокойно ответила мудрая Валя. - Сердце сложный и вечно работающий механизм, как же оно может быть каменным. Думать надо.

            Бабушка грустно улыбнулась.

            Лунный свет за окном выхватывал из мрака очертания, погрузившихся в сонную дремоту, деревенских домов. Где-то, чуть дальше по улице, стоял, вечным исполином, магазин Василия Гусева, окутанный ночной тишиной и забвением. Наглухо закрытые ставни, огромная деревянная дверь, перехваченная металлическим брусом с массивным тяжелым замком. Старый, обветшалый от времени, магазин бережно и трепетно хранил тайну семьи Гусевых.

            Было уже поздно. Я набрала номер домашнего телефона. Трубку поднял отец.

            - Папа, я хочу сказать, что мне без вас плохо. Я люблю вас. И тебя, и маму,  – я выдержала паузу, отец слушал молча. - Я хочу, чтобы вы это знали.

            - Прости нас, - выдавил отец и я услышала, как тихий всхлип вырвался из его груди.  – Мы такие дураки, что же мы творим, доча.
            
            Отец плакал. Не думала я, что мой отец умеет плакать.