Полностью поставлена! Серая зона. 1 ая книга

1-я книга поставлена на сайт полностью. Ну, решился...Заранее приношу извинения -- она еще не редактированна. Но вторая книга отнимает всё время.



*  *  *   
 Серая зона.

Вся история ПНИ – это одно большое, до сих пор не закрытое  «Уголовное дело»!
Глава 1
                Т-4 по русски

Усадьба

…Окруженная со всех сторон одичавшими и вырубленными садами, стоит бывшая барская усадьба на горушке. Смотрит сверху надменно, будто хвастаясь, как и двести лет назад: вот, мол, смотрите какая я!
Взглянешь на нее снизу вверх и сразу видно: там, наверху, жили когда-то хозяева жизни. А заберешься наверх и с горы вниз посмотришь – и того понятней: почерневшие от времени шиферные и черепичные крыши жмутся со всех сторон к усадьбе, завистливо косятся наверх.

За двести лет многое на своем веку видела, многих  хозяев поменяла. Видела роскошные пиры и самодурство своих богатых хозяев; в рассвете сил увидела Германскую войну, следом за ней встретила и проводила Революцию – первую, мигом мелькнувшую вторую. Потом Гражданскую войну, раскулачивание, коллективизацию... Все было!

А поначалу – строилась быстро, росла как на дрожжах,  тянулась вверх- вширь, требуя все больше и больше рабочей силы. Потому и шел к ней мастеровой да крестьянский люд, заселяя все вокруг: растущие хозяйство в ней давала какую-никакую работу и самому крестьянствовать не запрещали.

Мастеровые, селившиеся под горой, строились не скоро, не так как наверху, но с порядком: росли, как трава весной,  собирались  поселками хаты и хатенки, тесно окружая себя дворами, садами, огородами. Постепенно хаты, как солдаты, выстраивались рядами,  ряды медленно тянулись в улицы, которые одним концом всегда упирались в  гору: там, наверху был центр жизни, там была единственная в окрестности работа.
Так и жил местный крестьянин два столетия, отдавая усадьбе все свои силы и жизни.
Однако и усадьба тоже старалась, кормила, обихаживала не только себя, но и всю округу; ох и тяжело бы жилось окрестным мужичкам, не постройся она в этом месте!

А потом забурлила страна бунтами, закипела, заполыхала пожарами, будто время вспять повернулось, поменяв местами тех, кто жил на горе и под нею.

Первый раз сжечь усадьбу пытались в девятьсот пятом году, в первую революцию. Пытались, да не получилось: во-время пожар заметили сторожа, потушили, не дав ему разбежаться по усадьбе, только что хозяйские пристройки без крыш остались да дворы пострадали.
Были там планы подпалить и усадьбу, только как и с какой стороны это сделать, если ее на века  ставили: там кирпич к кирпичу подбирали, камень к камню.
Все же со злости удалось кое-что растащить и разграбить, к чему добраться сумели.
Хотелось бы целиком все эту красоту развалить да сравнять с землей, но сил не хватило и времени – пошел бунт на убыль.

За ту паузу, что десять лет между двумя революциями длилась, много чего хозяевам усадьбы удалось сделать: восстановили дворы, хозяйские постройки, снова завели-  поставили в них разворованный скот.

Но с семнадцатого года по двадцатые жгли и грабили уже основательно, так, что хозяева не выдержали этого напора и подались в эмиграцию: время такое настало – могли запросто и убить только за то, «что у него есть, а у нас нет!»
Осталась усадьба одна, без хозяев, окруженная со всех сторон пепелищем, на котором красным кирпичным пятном выделялась недавно построенная часовня: злой был крестьянин на барина, но набожен, потому часовню не тронули.

Сожгли хоз постройки, разграбили погреба, растащили-развели по дворам барскую скотину и снова успокоились.
После этого кто только не пользовался брошенным особняком: немцы, белые, красные, махновцы...
Махновцы оставили после себя слухи о спрятанном там кладе – его потом искали все кому было не лень.
Пожив в барском дворце немного, --хоть чуть-чуть!-- каждый пытался разорять его на свой лад, внося лепту в то, что потом, в своих книгах историки назовут разрухой.
А когда все потихоньку утихло, переселилась в усадьбу коммуна со своими порядками.
Она, видимо, на столетие вперед усмотрела судьбу бывшего родового поместья, потому первым делом, прямо по мозаике, коммунары выбили надпись: «Кто не работает, тот не ест!»

А потом принялись строить «всеобщее братство и равенство».
И, хотя из этой затеи ничего путнего не получилось, успели  все же малость поработать сообща, продуванить  имущество коммуны, разорить до конца усадьбу и уйти в небытие.

Казалось, на этом должна была закончится история барского гнезда: ну кому оно нужно такое, какой ее оставила коммуна-- в развалинах, в крапиве, без оконных рам и утащенных куда-то полов?
Но нет: следом шла эпоха «воинствующих безбожников». Эти в первую очередь растащили ненавистный им кирпичный забор, разбросали его по кирпичику — «главный символ рабства!» А потом принялись за  пережившую все беды часовню.

Колхозу в том дележе не повезло больше всего: к тому времени, как он появился, пользоваться постройками по назначению было уже нельзя -- это были развалины, наводившие ужас даже на поселковых мальчишек, лазивших туда за алычей и черешней.

Потом была война, оккупация. Немцам порушенная усадьба приглянулась сразу: местом, размерами, основательностью построек. Подъездами к ним.
Потому -- первым делом починили  прохудившуюся уже крышу, убрав -замостив двор остатками кирпичного мусора. Почистили, подправили обвалившиеся колодцы, дорогу ведущую на гору. И организовали там полковую конюшню: лошадям даже в лютые морозы там было тепло и уютно, а для жизни людей помещения без полов, рам и туалетов были уже не годны.
Пришло время – погнала Красная Армия ненавистного оккупанта, и время в усадьбе потекло прежним, радянським беспорядком: только гуще зарастал крапивой унавоженный  лошадьми двор.


К концу войны местный люд уже совсем забыл про усадьбу, натоптав-наездив вокруг нее всякого рода дорог и тропок. Обходили это место стороной.
Красивые кирпичные здания пугали забредших сюда прохожих пустотой и гулкостью своих коридоров.
Зайдя туда, казалось, будто мир вымер во время какой-то катастрофы, оставив после себя дикий лес поваленных-поломанных вишен и яблонь, между которыми, в рост человека, тянулась вверх  крапива и лопухи.
За те тридцать лет, что простояла усадьба брошенной, потеряла она свой блеск и привлекательность – не оккупанты, так и крыша бы уже повалилась.

Вспомнили про нее уже в начале пятидесятых, когда начались первые зачистки городов от «сталинских самоваров» -- бывших защитников Родины.
Родину «зачищаемые» в свое время от врага спасли, а вот себя от ее нападок уберечь не смогли: не было теперь ни здоровья, ни  рук, ни ног, ни денег, чтобы убежать от Родины, уехать от ее любви подальше.
А страна напряглась в усилии, пытаясь одним  махом отловить их и убрать этот человеческий мусор из мирной жизни.
И было за что: их сегодняшняя вина перед Родиной была несоразмерна с тем, что они когда-то для нее сделали. Теперь они вели «асоциальный образ жизни»: жили в подвалах, пьянствовали, попрошайничали, роняли престиж победителей.
Такого оскорбления страна простить им не могла. За ту поруху она им даже нормального имени оставлять не хотела, отбирая еще на облавах фронтовые и орденские книжки.
После облав это были уже не герои, обвешанные орденами и медалями, а безымянные, никому не нужные «самовары»...
Выселять решено их было подальше, так, чтоб они исчезли из этой жизни навсегда, не давили людям на нервы нытьем и просьбами, не портили настроения видом своих обрубков.
Под жилые помещения использовалось все, что стояло свободным: бараки для военнопленных, здания  заброшенных монастырей, бывших тюрем, концлагерей.
Последнее откровенно приветствовалось -- обычно в таких местах не нужно было даже приводить в порядок материально-техническую базу будущей конторы, готовится: ворота и помещение охраны есть, забор, украшенный поверху остатками колючки – на месте,  двери с замками – тоже. Заселяй!

Где-то их этапами, в вагонах для скота, гнали в Сибирь: «Туда, где нетронутая природа и живописные места.»
Где-то, как прокаженных, селили на безлюдных, покрытых мхом и диким камнем островах.

Но трудно спрятать от глаз несколько миллионов человеческих обрубков.
А в Украине – и того трудней: она заселена плотно, тут  людские глаза кругом.
Потому усадьба подходила как нельзя лучше – отдельно от жилых поселков, тихо не подъедешь, не уедешь, не убежишь.

Акцией «по выселению асоциальных элементов» руководило НКВД. Они-то и восстановили пусть деревянный, но все же забор с двумя невысокими, спрятанными от посторонних глаз вышками: в их ведомстве без этого дела – ну, никак нельзя!
И хоть поверху забора плотно кинули колючую проволоку, а  название новой конторе дали не обидное и веселое:
«Интернат для инвалидов войны и труда».
Пока не поменяли первых хозяев, даже свой П/Я с номером через черточку имели – как любой уважающий себя лагерь.
А чтобы придать всему делу «медицинский смысл и характер», в помощь тем, кто обычно расстреливал  врагов народа, выделили психиатров.
Теперь НКВД осуществляло только охрану, а психиатр нужен был «для легитимности процесса»: даже при смертной казни должен доктор присутствовать. Чтобы  засвидетельствовать факт.

А у этого доктора,  как у змеи, всегда было два языка: ну что ему эта Клятва Гиппократа? Они клялись и верно служили всем -- фашистам, коммунистам, бандитам, выполняли их заказы и всегда выдавали себя  за докторов.
Но от психиатра до врача путь не близкий!
Потому и усадьба стала жить двойной жизнью: провозглашалось одно, делалось другое. На плакатах, повешенных снаружи и внутри сообщалось, что тут делается «...все во благо пациента, все для его здоровья!» 
На практике же, не открыто и за спиной,  делалось все так, чтобы быстрее освободить место для следующей партии обрубков: ну точь в точь -- программа «Т-4».
Только прописано все по-русски.
Тогда-то и вписали «доктора» в свою первую, тайную конституцию – кого охотнее и первоочередно нужно запереть в интернат: одиноких, безродных, ненужных. Чтоб не ответили, чтобы впросак не попасть.

Потом, уже на перепутье, за расправу над фронтовиками-инвалидами ругали советскую власть: это, дескать, она во всем была виновата! Ну, и НКВД конечно... но его же уже нет!
«А психиатры тогда совсем ни при чем были: они только лечили и провожали калек-фронтовиков в последний путь!»

...Первую партию слепых, безногих, безруких фронтовиков-«самоваров» завозили поздней осенью. Кроватей, отопления и постельного белья к той первой зиме подготовить не догадались, расселяли калек прямо на бетонном полу.
И, уже к началу зимы большая часть бывших защитников Родины  просто замерзла.

Так открывалась первая и самая страшная страница всех псих интернатов тогда еще единой страны.

*  *  *
Последний из первых

«Т-4» по-русски

…Иван Спиридонович и сам не заметил, как перешагнул тот возраст, когда о будущем почти не думают, не строят наперед планы, живут прошлым.
Оно и понятно – вперед осталось – чуть-чуть: глазом моргнуть не успеешь, как ссадят на последней станции. А назад посмотришь – вся жизнь там годочками по порядку тянется, – там есть что и кого  вспомнить!
Оттого и любил он затихающий перед отбоем интернат, жалел его, как умирающее живое существо:  одна часть затихает парализовано, а другая еще шумит, шевелится переругиваясь, живет.
Сначала нетерпеливые забираются на кровать, засыпают. Эти отделяются от других сразу после ужина: значит, не получилось сегодня на приеме с «колесами» медсестру дурануть! После девяти, загораются ночники – темно-синие лампы над входом: их не выключат до самого утра, до подъема.
Тут уже любое передвижение по комнате рассматривается как  нарушение, за которое спросят.

Всхрапывает Аркаха, в паузах вскрикивая и матеря кого-то отборным словом. Понять, что он кричит нельзя, ясно только, что это--«крысы тыловые!»
А Спиридонович--то провалится в сон по-стариковски, то вдруг вынырнет из него, вспоминая, кого там сегодня встретил, как  и о чем с ним поговорил? Вспомнив, лежит с открытым глазом, пялится в потолок, думает.  Пока снова не заснет. А заснул -- куда теперь? Вперед пути уже нет, заснул  – значит назад!

...В тридцать восьмом всем классом призвали на срочную. Радовались и провожали их всем поселком, всей школой – двадцать человек шло в Красную Армию.  Смеялись, пели песни, добираясь к районному военкомату на колхозных подводах.
Привыкал к армии не легко. Но – парень деревенский, работы не боялся и  с детства во всем старался быть первым. Потому, наверное, отслужив на срочной полтора года, снова впереди односельчан оказался -- попал по спец набору на  курсы командиров РККА.  И почти закончил их...
Да не получилось, не удержался, вылетел с курсов, с шумом, с треском. Но сначала попросили покинуть ряды комсомола.
Гудело комсомольское собрание, накаленное речью комсорга. Тот много не говорил: глядел зло в глаза «провинившегося», забыв, что в лучших товарищах недавно были. Выкрикивал, поглядывая  на бумажку, приготовленное заранее:
--Не может настоящий и преданный советской власти комсомолец венчаться в церкви! Он же и крест на груди носит! Я сам видел!

Хлопнул себя Иван по груди, словно пытаясь закрыть и без того спрятанный под одеждой крестик, доставшийся от матери. Опустил виновато глаза.
А комсорг гнул свое:
--Считаю, что за этот поступок он должен быть исключен из рядов комсомола ...голосованием, решением собрания! Он скрыл это от нас!  Поэтому, кто «за» – поднять руки!
Опускали глаза в пол, нехотя поднимали руки те, кто раньше в друзьях был: никто не возразил, никто не сказал слова в защиту.
Провели собрание, а уже там и с курсов командиров выпроводили. Формулировка была продуманной, на перспективу – «...за морально-бытовое несоответствие.» Тогда с такой формулировкой свободный вход для несостоявшегося командира РККА – только в тюрьму.
По тому времени так и закончилось бы, да война началась.

На фронт пошел рядовым добровольцем, кубари на петлицы вернули не сразу, но и не тянули: не хватало комсостава.
Воевал как все, но, не чувствуя за собой вины, все же старался больше других. Материнский крестик снял, убрал подальше.

Потом ранение, следом второе. А дальше --все наперекосяк пошло, думать и вспоминать об этом не любил, но в дреме да во сне само все само собой наверх всплывало.
Вспомнилось ранение, госпиталь, лампа  в операционной, бьющая  светом в глаза. И хирург, вставший над ним...
Увидев перед собой хирурга, вздохнул ошарашено, открыл глаз.
Пыхтел, сопел, ворочался, пытаясь уйти от того, что всю жизнь преследовало, мешало жить.
Лег спокойно, расслабил руки-ноги – как в госпитале врач учил:
--Ты все равно их расслабь, как будто они есть--так, чтоб тепло по ним побежало...и дыши ровно!

И показалась на миг, что снова он с руками- ногами...
Храпел Аркаха, мутила сознание дрема, давила сверху, затягивая его в себя.
Он лежал в ней, подтянув к подбородку колени и уткнувшись носом в шинель – тепло шло оттуда, как от обычной госпитальной подушки.
А холод проникал внутрь в других местах, через конечности: в ноги, в руки, кусал за макушку наголо бритой головы. Стыли они, ныли, немели, мешали забыться. «Укололи бы чем обезболивающим...» –  мелькнула  полусонная мысль.
Мешалось в голове, путалось прошлое с настоящим: мороз пробивал мысли насквозь, словно приколачивая их гвоздями внутри головы. Теряли они свою остроту от холода, спотыкались друг о друга.

И вдруг – дернулась земля, ухнуло где-то рядом, заходило ходуном, задрожало...и пропал сон.  Глянул вокруг – темно, хоть глаз коли, сверху струйка песка за воротник шинели сыпется. Трещит все вокруг, гудит земля.
А снизу кто-то кричал придавлено, перебивая мысль, просил помочь какую-то сестричку, с храпом втягивал в себя воздух.  Ткнул   руку в темноту-- удивился, что она снова на месте. Тут же покрутил ей – как она – работает, чувствует? Прощупал себя, пощупал рукой все вокруг, удивляясь все больше.
Сейчас в этой человеческой куче его прижало куда-то к стене, придавило. Шевельнулась страшная мысль, сравнивая все не ко времени: «Три наката...или чего там от них осталось – это хорошо! Они спасли, они же и похоронят...» Потрогал рукой бревно сверху, бревно сбоку, пытаясь понять, как они легли и можно ли мимо наверх проползти, не сдвинув этот хаос?
Потрогал, пощупал, толкнул рукой – скрипнуло перекрытие, качнулся блиндаж, пополз вниз, оседая и давя на грудь.
Дернулся Иван Спиридонович в ужасе, понимая, что пришли последние минуты его жизни...и вынырнул из этого страшного, бесконечно повторяющего сна. Вдохнул воздух.
От холода «там» еще ныли культи, будто и впрямь побывал только что на морозе.
Теперь каждая вторая ночь с экскурсией – туда-сюда: там надело, – сюда вернешься. А тут тоже не весело.

Храпит, скрипит, визжит сетками кроватей комната.
За окном – зарешеченное ноябрьское  утро.
*  *  *
...От первого «интернатского призыва» в 900 человек в живых остались он да Аркаха. А остальных – фронту не под силу было сжевать, а интернат проглотил и не заметил.
Ну и пили, видно, хорошо после ранений  да фронта: закусывать тогда было нечем. Так и ушли никому не нужные.
А что он выжил в этом хаосе – книга помогла: с детства любил читать. Ну и везло, конечно... Да еще как везло-то! Вспомнишь и не верится: тогда, в самом начале еще, первым летом, когда взводом из окружения выбирались! А через фронт переполз он один –  сзади- сбоку где-то стреляли, взрывалось что-то то спереди-сзади, кричали так, будто живыми их там резали...
Мелькнуло тогда – на подходе к фронту еще заметили, отсюда и встречу знатную организовали. Спешил переползти, греб землю руками, будто тонул, прыгал от воронки к воронке.

Уже на той стороне, в своих окопах сказали, что через минное поле сейчас полз. И не под обстрел люди попали – на минах рвались.
А он переполз тогда без единой царапинки. Ребяток вот жалко, им в тот день не повезло – все на том поле остались.

А там, под Невской Дубровкой? Там и воевать-то вроде не за что было и защищать эту малость негде и незачем – полкилометра исклеванной снарядами берега, будто оспой земля переболела. В щелях, в норах жили: ямку от краю воронки  коридорчиком пророешь, – чтоб не подмывало! --  подчистишь ее, углубишь слегка, а сверху что есть под руками нароешь. Залезешь в эту щелку, коленки к подбородку подтянешь, надышишь – теплынь!  А наверху --  ад: не пуля так мороз убьет.
С тех пор хоть раз в неделю снились стежками и россыпью сложенные в бруствер люди, припорошенные у «фундамента» красноватым снегом. И земля, поднятая на дыбы до горизонта. Страшно было, духарились только новички и только по пьяне...
...Как раз зима тогда назад покатилась, пугая всех сильными морозами; все от них пытались куда-нибудь зарыться, да спрятаться.
Им немец тогда всего-то одну-единственную мину на пристрелке подарил и – прямое попадание: там от блиндажа-то и так одно название осталось, только что сверху еще не все было взрывами сброшено: щадил немец, сам того не зная, этот блиндаж.
Вокруг уже живого места не осталось – ни травинки, ни кустика. Лунный ландшафт. А этот -- повалился набок от тряски, весь просел, как лисья нора стал. Но внутри тепло было, там и буржуйка от самых первых еще осталась. Топили, маскируя сверху трубу, чтобы искрами себя не выдать, лазили в эту нору греться по очереди – все не новую  рыть. А попало сверху – и всех по стенкам размазало, а он вот до седых волос дожил.
Глаз тогда потерял – это да, это жалко: новый уже не вырастит и доктора не проси -не вставят!
Лицо щепой от наката посекло, перепахало, будто оспой переболел, а нос -- как ножом срезало! Но это ладно, это пережить можно – не под венцом стоять. Другое дело -- осколки от мины поймал.
Большие-то, что в бедро сели, достали сразу, а маленькие даже не пытались: теперь вот каждую ночь мучают, спать не дают, будят.
Ну, контузия...так она, считай, у каждого, кто через фронт прошел. Чего тут жаловаться?
А по морозил тогда только что  ногу да руку  – это уже все хирург резал, не жалея и не спрашивая. Шутил:
--Новые отрастут, культи-то я тебе на рассаду хорошие оставил!
Культи – дело обидное, но нужное: даже полный «самовар» с хорошими культями как лягушка прыгать может. А уж если совсем под никуда уберут, как некоторым, то как тогда??
А культи и впрямь хорошие оставил, не пожалел, как другие жались – под завязку резали. С такими культями, как у него, не совсем чтобы «самовар», даже в домино постучать можно: считай, половина его еще живет!
Да и не культи даже — вторую-то руку оставил и даже два пальца ней не тронул! Чего не жить-то?
А то что правую ногу выше колена оттяпал – ну так крыса же госпитальная: мог бы пониже-то колена цапнуть, а по жадничал, да так, что теперь там и протез  прицепить не к чему.
Но все равно – почти половина его осталась!
А вот Петьке из под Ростова тогда не повезло: он зажат был бревнами со всех сторон и замерзал медленно, грея его своим теплом. А мороз наверху стоял – тридцать. Там каждая минута дорога была,  а он пол ночи выл, все тише тише...Звал на помощь – кричать уже сил не было.
Доставали их тяжело – ломами, лопатами и то лишь под утро.   Целиком достали только его и закоченевшего уже Петьку. Остальных -- по частям.
Потом – санитарный поезд через полстраны и пропитанные  медикаментами и болью палаты.

В окопах медсанбат и госпиталь всегда маленькой передышкой кажется.
--Поспишь на нормальной кровати с нормальной подушкой, под одеялом...Короткая экскурсия в мирную жизнь!
Хотя часто – это прихожая ада: там криков боли и мук больше, чем на фронте.
На передовой кровь рекой польется, когда в бой кинут. А так – стоишь на посту, дрожишь в замерзших окопах, ждешь когда сменят. Но -- живешь!
В госпиталях -- боль и кровь каждый день, каждый час: всегда кто-то кричит, всегда кто-то умирает – не рядом, так в соседней палате.
Там разговоры о войне ведут неохотно, чаще вспоминая мирную жизнь – тогда теплеет в душе.
С тех пор не переносил запаха еда и мазей, сосало под ложечкой от вида пропитанных кровью бинтов: так и казалось – подними их сейчас, а там, из ведра, чья-то рука наружу вынырнет.

В госпиталях видел, как здоровенные мужики, на пулеметы ходившие не раз и смерть видевшие, придя в себя после наркоза «самоваром», плакали навзрыд, всхлипывая как дети, глядя на свои забинтованные обрубки. И слез не стеснялись. Один бубнил:
--У меня же семья...как же я теперь...вернусь?!
А потом кувырнулся с носилок под проходившую мимо госпитальную машину: заученно, как под танк шагнул.
И людей видел, не пивших даже наркомовских перед атакой, но утонувших в вине после ампутаций.

...Еще в госпитале письмо от соседей получил --погибла вся семья в начале войны.
Потому выписывали как свободного человека в городские подвалы и шалманы. Хорошо лето на дворе стояло, крыши над головой не нужно было.
Вышел, проковылял до улицы и застыл, оглушенный забытыми звуками: наяривала где-то гармошка, шуршали шинами, гудели редкие автомобили.
Стоял, вцепившись, как клещ, двумя пальцами в костыль,  смотрел одним глазом, оценивал, как жизнь за войну поменялась.
Бежал, брел равнодушный народ мимо, не видя новоиспеченного полу самовара.
Только бабка какая-то встала напротив него и, вытирая глаза платком, смотрела пристально, будто признала в нем кого-то.
--Ты чого, мать? – спросил он, переступая с костыля на ногу, будто стреноженный конь. – Носа моего испугалась? – пошутил он. – Или глянул на тебя косо?
--Смотрю, касатик... может, и мои так же...--вытерла слезы и потрусила дальше.
От пронзившего вдруг понимания, что жизнь потеряна навсегда, безвозвратно, хотелось забыться, уйти, отдохнуть где-нибудь – деньги выдали в госпитальной кассе.
Передохнул – и провалился в первый попавшийся шалман, набитый человеческими обрубками.

...Гудел воспоминаниями подвал, перебивая друг-друга: каждый между выпитым свою историю рассказывал, свое спешил поведать -- поди, протрезвеешь к утру, так и под пистолетом не заставят! Тут, пьяными, среди таких же как сам, рассказывали, вспоминали...
Вралей и хвастунов не держали, а если случайно и забредал такой, их сразу слышали: кому врать, кому сказки рассказывать, тут каждый у черта в зубах побывал и, пережеванный, выпрыгнул!

...--Чего мы с тобой все пиво да пиво? – вздыхая, прокурено гудел  кто-то совсем рядом: табачный дым, как утренний туман, плавал по помещению, пряча очертания говорившего. Иван стоял, не зная куда и как идти в этом волнами двигающемся молоке. --Давай по нарастающей? Водочки?
--Ну давай!
Через минуту разговор потек оживленнее:
--Я к чему тебя спрашиваю...У нас же по радио да по сводкам – одни победы! Будто не пер нас немец до Сталинграда! А тут ты... Расскажи! Который раз тебя уже прошу, а ты все потом да потом. А?
--А чего там рассказывать...--вздохнул собеседник.--Мы когда на переформировку вышли, нас от дивизии одиннадцать человек осталось.
--Да ну...--недоверчиво протянул слушавший.
--Чего «ну»-то?!--вспылил рассказчик. --А вся дивизия вдоль дороги да под Красной Горкой легла! Сам знаешь: три раза роту в атаку подняли, роты уже нет! Смотришь – все как один новенькие, все из пополнения. А стариков -- кого по воронкам зарыли, а кому уж очень повезло -- они в медсанбат отъехали. – Говоривший вздохнул. – А там, браток, нас не три раза в атаку поднимали... И не ротами!  Слушай, давай перекурим это дело? Только ты мне сверни, а то я еще одной рукой кручу пока плохо. Не научился.

...-- Да-а...--потеряв нить разговора, повел он его через минуту куда-то в сторону. --Когда человека убивают – тяжко  смотреть на это...
--Да ну брось ты! --махнул рукой сосед.  – Привыкаешь...я тоже по началу не мог, потом свыкся.
--Да понятно...-- вздохнул рассказчик.--Потом-то черствеешь внутри, а я же сразу с гражданки на фронт попал, курице башку отрубить не мог. Мать, бывало, всегда батю просила, а тут только зачислили, неделю в тылу погоняли и -- в самое пекло! Привыкаешь, конечно...это если мужика! А если девку убивают? Да свою?
--Девку – д-а-а... Девку жальче!
--Девка у нас в батальоне была, санинструктор, Светка. Хохотушка! В нее весь батальон влюблен был...на марше мина рядом разорвалась, ей обе ноги как ножом срезало! Она упала на дорогу, и в визг:
--За-аст-ре-лите!! Мальчики! Застрелите-е!!
А все гребут по дороге мимо...не жравши, едва ноги тащат. Да и как ты ее стрельнешь у всех на глазах? Самого потом к стенке поставят: это же еще в самом начале было, нас немец только в котле  захлопнул... тогда еще порядок какой-то был! Из нее кровь--фонтаном, а она не плачет --  воет:
--Ребятки, застрелите!!За-стре-ли-ите!!
А все будто не слышат, головы опустили, идут мимо.
--Ну так стрельнул бы ее, раз человек-то просит! Чего ты?
--Да чудак ты человек! Как я ее стрельну-то? При всех?!
А она как сорвалась--и в вой:
--А-а-а с-суки!! Как в постель меня затащить, так все рады, а застрелить так вам меня ж-ж-жалко?!
--Да-а, брат...на такое и нам смотреть тяжко.
--Ты что встал, браток? --повернулся к Ивану рассказчик.--Проходи!
--Да у меня, понимаешь, три ноги, один глаз и всего два пальца -- сшибут и не заметят! Боюсь...
--Ну, тогда приземляйся  к нам, у нас вон пока свободно. В нашем полку прибыло? Из госпиталя?
--А ты почем знаешь?
--Так ты же весь медикаментом насквозь пропитан, как медицинский шкаф! Давай, браток, мы тебя прицепом в наш коллектив возьмем? А ты потом отставишься! Садись!
Пихнули сзади стул. Сел Иван, положил костыли на пол.
...--А что с мед инструктором? – плыл разговор дальше.
--Со Светкой? Сама затихла...кровью истекла.
--А дальше?
--«Дальше»...а ты не знаешь? Вперед гнали, приказ был – выйти назад, к Волхову, а жрать было нечего – двадцать граммов сухарей на бойца в сутки!
--Так это пол сухаря...меньше!
--Да ты их еще получи, эти двадцать граммов! Там же всех накормить надо было – интендантов, политруков, их гаремы из ППЖ!
--Это что же...двадцать граммов сухарей в сутки на бойца...--взвешивал слушавший. --Хуже чем в блокаду, получается. А чего эти крысы штабные смотрели? Чего не завозили-то?
--Немец не давал! Там «Рама» круглые сутки над переправой висела – чуть зашевелились у реки – обстрел! А «Рама» висит, корректирует. Сбей ее!
Так это на плацдарме, у Волхова,-- там всего триста метров до своих было! А что там внутри котла творилось...вспоминать не могу. Страшно.
--А что ели?
--Что ели... Пока мороз держался, обозных лошадей из под снега рыли: там этого добра немец нам за зиму на консервировал, наморозил! Позаботился о нас, ни то что наши интенданты. Да  там и не обозных лошадей хватало – они же туда конный корпус Гусева ввели: у нас же вот так – немец нас танками давит, а мы на них с шашкой наголо! Лошадей быстренько оприходовали...и не заметили! Кавалеристов в пехоту переформировали... А потом...--он тяжело вздохнул и  выдохнул сдавивший грудь воздух.-- Потом... умирали люди от голода: поплыло же все весной – травится стали кониной. И все в котелок полетело: червячков, паучков, кору от деревьев грызли: лес внутри котла без коры стоял белый, как березняк. Снаряд ухнул, земля еще только осела, а люди уже ползают...червячков ищут – говоривший не сказал, а выдохнул: --И друг-друга, брат, есть приходилось...и такое бывало.
--Слушай, давай вмажем? А? Чокаться не будем – за всех, кто там остался!
Разлили на троих. Выпили. Помолчали. Пожевали сушеной рыбы.
--А потом? Как вышли-то?
--Как вышли не знаю...я уже этого не видел, потому подтвердить не могу. И вышли ли?
А выход из котла был – ой-ей ей! Как вспомню этот пьяный, похмельный сон...
Последние километров десять дорога по болоту шла, гатью: свернуть  нельзя, а свернул – значит сел в трясину по уши! Тащить не будут...так и уйдешь вниз у всех на глазах.
А вокруг – ни кустика, ни травинки – все подчищено снарядами и перепахано давным-давно! Там не то что в бинокль, все простым глазом на километры просматривалось. А мы вытянулись на этой гати змеей...там же на ней не окопаешься – болото! Чего же не расстрелять-то? Ну, немец и долбил, как в тире, по колонне из всего, что у него только было. В машину попал снаряд – встала на гати. Загорелась. Перегородила всем дорогу. Спихнешь ее толпой в бок, с гати – и дальше: там из сгоревших машин и техники коридор был – вдоль него шли, за ним прятались!
Болото проскочили, выползли на сушь и по рядам пошло:
«Болото кончилось! Рядом уже...Рядом, мужики!!»
А это пешком, с девушкой по парку фланировать «рядом»...А на пузе, да под пулеметами, так это, брат, целая вечность: не проживешь ты столько...
Закашлялся, смущаясь и отворачиваясь, зачихал.
--Ты уж прости, что я тебе так все это рассказываю...ну, не по порядку, а все в одну  кучу свалил! Оно так и в голове уложилось – то одно вспомнишь, то другое...и все с разных углов!
--Да ладно, давай так! Чего уж там «по порядку»...
--Да и какой там порядок под конец был! Ближе-то к концу там все разваливаться стало, посыпалось – ни званий уже не было, ни чинов: все разбились на кучки, кому с кем удобнее, кто кого знает.
Я-то сначала со своими остался. А куда там еще ткнешься в таком хаосе?! Только к тем, кому веришь... Да там уже никакой субординации не было, звание от генерала начиналось, а все остальные – кучей: полковники, лейтенанты, рядовые... Одни политруки  – особнячком, всегда со своей свитой: их все до последнего боялись, старались им на глаза не попадаться -- куда-нибудь пошлет, падла, чего- нибудь прикажет. Эти как волки стаей рыскали, искали где- кого за дисциплину в распыл пустить...
--Что, даже когда все уже ко дну шло?
--А то! Под конец совсем уже звереть начали. «Идти не можешь? Ранен? Ложись к пулемету – и за «дегтярь» его! На моих глазах двое под руки подхватили раненного и к пулемету перетащили...еще коробки ему так аккуратненько поставили, по порядку, чтоб не суетился, не искал во время боя. Сам знаешь: заботливое у нас НКВД и комиссары!
А человеку, может, час- два жизни осталось – у него весь живот разворочен был. От политруков, брат, там все шарахались...-- замолчал на миг, повел взглядом вокруг – не слушают ли кто?
--Но им было за что на себе пуп рвать – им даже плен не светил, немец их тут же к первой сосне ставил! Там уж, друг, такая игра пошла, что лучше рядовым было быть, чем политруком!

Подавился, закашлялся дымом, раздраженно смял самокрутку:
--У меня-то там была своя история, я тебе ее потом расскажу. А у тех, кто до самого конца через коридор пер – у них своя! Я тебе с их слов рассказываю – пересекались потом по госпиталям...

--Там еще речка сразу за болотом была – прям поперек нашего курса: ну, никак ее не обойти, фронтом встала перед нами и все! А сам знаешь — там, где река, там и переправа. А чего уж хуже-то может быть на выходе из котла, чем переправа? Потому шли, гадали – большая речка, маленькая, глубокая?  Может, просто лужа – перейдем и все?
Ну, сам пойми: что там кто-то на карте-то синим чиркнул? Да еще карта такая, как план...
А ну как на переправе нас немец в пулеметы встретит?
--Это да...
--А там речка-то речка, метров, может, тридцать- сорок. Это в самом широком месте: потонуть только что на середине сможешь. Но это им уже потом сказали! А так – исчезла речка: идем, говорит, ползем а ее все нет и нет...а впереди, куда топаем, -- сплошной гул. В ад идем...
Майор, говорит, один к нам приклеился, у него карта была. Они с нашим капитаном отошли в сторонку, пошушукались там над картой и решили, что днем там, пожалуй, ловить такой толпой ничего!
«Ждать, говорит, ночи будем...»
Ну, стемнело, говорит, мы и поползли на гул, как по компасу, не собьешься!
--А как через реку переправились?
--А никак! Перешли, говорит ее как посуху. Потом уже, в госпитале, я одного из нашей группы встретил, так он мне рассказал: мы, говорит, ту речку по трупам тогда ночью проползли и не заметили даже. И тоже, говорит, всё ждали, боялись -- вот-вот речка, вот-вот. Ну, по карте так – нельзя ее обойти! Должна быть. А ее все нет! Так, говорит, и решили поначалу, что заблудились: куда теперь ползем? Может, прям к немцам...И вдруг, говорит, -- выскочили к плацдарму! Такая вот у них переправа была...

--Вспоминать все это...ой! А все равно каждую ночь снится. Вроде как не спать ложишься, а как в кино на повтор ходишь! Только что в красках и каждый раз смотришь!
Там наших вдоль дороги накрошено было, иногда завалами, так, что машина пройти не могла, скидывать нужно было! Запах стоял...мимо идешь – не вздохнуть, рукавом прикрываешься: немец-то свое трупьё все пособирал, а наши так с зимы и лежали, никем не тронутые – все в валенках, в ушанках. А лето уже стояло.
Снова помолчал, пожевал губами, глядя пустыми глазами куда-то вперед. 

--А что ты хочешь? Ширина коридора иной раз до двухсот метров доходила – проскочи сквозь него! Там за каждый метр бой был, за каждый окопчик и траншейку, но – солдатики... Кому они нужны? Сам знаешь – что такое у нас солдат? «Бабы еще нарожают!» – передразнил он кого-то.
--А дальше?
--Дальше...идти не могли, а ползли к своим из котла, иные не выдерживали, от голода умирали...у кого сердце отказывало! Бывало, что и стрелялись.
Задело кого-то или просто не встал мужик – сердце отказало...а политрук уже тут как тут и -- приказ: возьми его винт и тащи все это туда, на плацдарм. Это комиссарику легко сказать—тащи: у него же там кругом помощнички! А ты сам себя едва тащишь, месяца три тебе жрать не давали, все впроголодь, а на тебя штук пять винтов повесят – и тащи эту радость! А еще и свой надо... Вот прешь все это, прешь, потом смотришь – усох наш политрук, что  на тебя все это повесил: снесло ему башку осколком. Берешь всю связку кучей-- и в затопленную воронку! Свободен, гуляй Вася, пока снова на тебя не повесят! – говоривший выдохнул прошлое, и, понизив голос, признался:
--Вот я раз так, браток, свой винт по запарке в воронку скинул...
--Н-у-у??
--Чо ну? Трибунал: оружие на фронте выкинул! Ну, скажу я им — повредили во время обстрела... а почему не сообщил сразу, почему не показал? И боя-то не было... Схватил потом первый попавшийся винт, что у дороги валялся, а сам иду и думаю – сейчас проверит какая-нибудь падла и все – считай, Вася, отвоевался! Отведут тебя в сторонку и хлопнут – время-то такое было... Шел и ждал, когда чего-нибудь начнется...чтоб сразу сообщить! Ну, меня, видно, Господь и услышал: отошли чуток подальше, оно и началось-- накрыл нас немец с тяжелых минометов, руку и обе ноги мне осколками хор-рошо нашинковали, прям как голубец! Отключился я... Ну, и потащили меня оттуда в медсанбат, а там уже не до винта им моего было.
Медсанбат тогда на болоте в сторонке стоял – ни вперед же их не пускали, ни назад: сначала технику, пехоту. Ну, провалялся я там, пока совсем плохо не стало, думал уже все, отбегался, Вася, столько дырок в тебе  насверлили, а лечить-то уже некому и нечем было! Просто умирать в навалку складывали.
И снова мне подарок от судьбы – как раз мне в тот день двадцать два  года стукнуло! -- броня наша  от реки в котел прорвалась, меня и других, кто не совсем тяжелый был, на верх бросили и, как видишь --живой!-- он хлопнул себя единственной рукой по тощей груди.--А теперь эти с-суки орут – вы же все предатели, вы же сдались тогда! Подписку о неразглашении взяли!
--Подписку брали?
--А чего ты думаешь я так рассказывать об этом не люблю?! Брали!
--Слушай, давай еще вмажем... за всех, кто там остался?
--Давай.
--Только не чокаться!

...Гудел воспоминаниями подвал, махорочный дым подпирал потолок, будто не давая раздавить то, что шевелилось, прыгало- ползало по полу от стола к столу как тараканы.

Зайдя в шалман, выйти из него не мог несколько лет. Пил, как все пили, не желая видеть ужаса Победы, за которую воевал, теряя руки, ноги, глаза...

*  *  *
Тогда-то все и началось, а не в пятидесятые: НКВД по шалманам разговоры пьяных «самоваров» слушало. А они страх на войне потеряли, говорили открыто, в выражениях не стесняясь.
Потом  говорливых к ответу тянули.
«Почему из окружения не вышел и в партизанах осел?» 
«Как инвалидом стал?» 
Чуть что не так – «Виновен!». Срывали ордена, погоны, медали. Лишали званий. Способов вытолкнуть инвалида-фронтовика из жизни было достаточно, только захотеть нужно: семейных сажали за тунеядство и паразитический образ жизни, не семейных – за попрошайничество, за бродяжничество.
А иначе выжить было нельзя: нормального содержания фронтовик-инвалид получить не мог. Точнее, не давали, но сажали как тунеядца. А в лагерях не всякий здоровый выживал, если нормы выработать не мог. Что уж о безруком-безногом говорить!

Но то была первая компания по зачистке от инвалидов. Вторая – это уже когда интернат придумали.
Ее провели потом, когда и война-то забываться стала. Он ее встретил не в большом городе, а на безымянном железнодорожном разъезде.
*  *  *
...Жизнь после войны и для здорового человека была не то что нелегкой – душной, а безрукому-безногому, израненному – вообще в никуда! Не выживешь... Одно оставалось – ходить, просить. А лучше – прилипнуть к какой-нибудь станции, да по вагонам, где и без костыля тебя повезут. Но там все было занято – своими, чужими, – эти не впустят – выдавят: велика была конкуренция, чтобы жить Христа ради.
...Пил десять лет без малого, приходя в себя в короткие паузы, пытаясь забыть то, что не забывалось, возвращаясь, будя каждую ночь жуткими снами.

В одну из таких пауз болтался по городу, пытаясь найти пропитание – где попросит, где сами кусок хлеба сунут. Глянул – и не поверил: много годов прошло,  а в одноногом чеботаре на рынке сразу признал односельчанина Антипа. Такой же худой, только седой и не привычно хмурый.
Встал напротив него, смотрел, а из выбитого глаза текла слеза.
А тот внимательно глянул снизу, но не признал. Положил сапожный молоток на край рабочего стола, вытер руки о  штанину.
Не мудрено было не признать – стоял перед ним на костылях человек без лица, без конечностей – не видел прежде такого.
--Иди мужик, иди дальше: нечего мне тебе дать...Сам я видишь-- тоже одной стороной укороченный --кивнул на протез. – Иди – и снова взялся за молоток
--Антип...-- и напрягся: тот снова поднял голову, посмотрел внимательней и снова положил молоток.
...Вечером сидели шалмане до закрытия, вспоминали соседей, детство. О потерянных руках-ногах не говорили- не спрашивали. Раз только, после первой стопки и обмолвился Антип:
--Эк тебя зацепило-то...--вздохнул и ушел сразу от темы --не любят об этом говорить инвалиды. Вспоминали не фронт – другое связывало. Вспоминали общих знакомых, школу, речку, где пацанами купались.
Шел разговор о селе.
--Да был я там раз, был! Сразу после войны. Стоит поселок хочь и покоцанный.
--А я письмо в госпитале получил – сгорело все?
--Ну, не все...Но с вашего края там много чего война зацепила!
--А мои? Видел? Хата стоит?
--Не помню уже...из построек вроде что-то стояло. Но твоих не видел. Да там из старых вообще мало кто остался! Ну, деды может, кому вообще никуда... А так – все больше эвакуированные. Наши, поселковые – кто погиб, кто просто не вернулся, кого посадили...
--Сажали?! За что?..
--О-о-о-о! Да легко и за все...а за мародерство так НКВД особо трясло. Сам знаешь, как во время войны с этим было. Уже после, как наши в поселок вошли – приезжали, ходили,  разбирались-расспрашивали: «А кто это в августе в сорок первом году магазин в поселке ограбил?» 
«Так немцы же пришли!»
«Нет-нет...немцы были еще вон в том поселке...пятьсот метров отсюда, а вы уже грабили магазин!»
--Ну ГБ...за все человека убить готово! Они и на передке жить не давали: немец спереди жмет, а эти с-суки с пулеметами сзади!
--Ты потише об этом...тут кругом уши. Запрут.
Помолчали. 
--Ну, сам же знаешь как это было: – снова начал Антип--  власти-то свалили по тихому и не до магазина им уже было – ноги бы унести, пока немец не вошел: они же все партийные были! Чего им тот магазин... А люди-то кинулись, чтоб хоть кому, хоть кусок мыла себе, а не немцу! А уже после войны за это к ответу тянули. Судили...Там треть поселка за тот магазин под суд пошла!
--Так что же...лучше тот кусок мыла немцу просто так отдать?
--Во-во...и люди так же говорили-спрашивали: лучше немцу, что ли? А им: вы на этот счет не беспокойтесь – немец за свое ответит, мы его спросим! А вы за свое ответьте!
А статья-то, сам знаешь, по военному времени была  расстрельной... Вот так вот – за кусок мыла!
--И что -- расстреляли кого-то?
--Ну, я подробностей там не знаю...все же их не во время войны судили. Уже после... Но – судили!
--Ну суки...
 
--А дядьку Колю-инвалида помнишь?
--Для меня тогда все еще «дяди» были...
--Ну тот, что с первой германской без ног вернулся? Они с теткой Дусей по центру жили? У школы?
--Ну...
--Двенадцать лет ему отстегнули... за сотрудничество. И тетке Дусе чего -то  там отвесили, не пожалели бабку!
--Да какое уж там с ними сотрудничество? Они же оба деды!
--Ну...не знаю -- осторожно увернулся Антип. – Рассказывали...Немец когда в поселок входил, обстрел был...ну и лошадь из артиллерийской упряжки зацепило. А она раненая не тянет, визжит, рвет постромки, того и гляди орудие опрокинет. Унтер махнул солдату рукой – мол, выпряги, отведи ее вон за огороды да стрельни. А бабке Дусе ей же всегда больше всех надо было — вылетела со двора и в ноги немцу,  да на пальцах ему: мол, не стреляй ее, отдай нам! Мы ее выходим! И ноги ему еще обхватила. Тот ее отрывать, потом затылок почесал, махнул рукой и снял недоуздок: бери! Ну взяли. Выходили.
--И что это за сотрудничество такое?
--Так он потом на той лошади продукты на немецкую кухню возил...
--И что? Ну не измена же...А если измена, то и лошадь надо было вместе с ним под суд отдать! – горько пошутил он.
--Может и так... Может и обошлось бы, так там пару раз к нему солдаты в телегу прыгали--это уже на суде выяснилось: с оружием их перевозил! А наша часть в поселок вошла, так его тут же за жабры: «О, лошадь трофейная! А как она у вас оказалась?» Ну, понятное дело, раз трофейная, сразу изъяли. А НКВД, сам знаешь, всегда вторым эшелоном шло: вошли и по хатам – что да как? Кто как себя вел, кто с немцем целовался, кто сотрудничал. А люди-то у нас добрые, чужой свободы им не жалко...
Его через полгода арестовали, а бабку Дусю потом.
--А ее-то за что?
--С ним жила... Полы к немцам ходила мыть. Там ей немного дали, лет восемь чего-то.
А так...походил по поселку, посмотрел. Но жить там – ты уж извини: ни работы, ни дома, ни семьи. Все развалено, сожжено. Сюда подался: тут, как-никак, еще в чоботах люди ходят... и чинят их иногда! Живу с женщиной...

...А утром,  после встречи, проснулся Иван и как ударом по голове – заныло под ложечкой, засосало, будто не душа болела, а  в теле что-то повредилось. Думал-- с похмелья, оно всегда так, а проспишься, стаканом поправишься, --пройдет. Проспался, поправился, а не проходило – тянуло на родину, будто кто тросом душу давил, душил ее. Да так потянуло – хоть стреляйся! Не с чего было... От тоски даже водка не помогала.

Ночью снилась степь, яры исползанные мальчишкой. А утром, в похмельном бреду слышалась украинская речь. И пусть не ждал там уже никто, а все равно – тянуло родные места посмотреть, протопать по ним деревянной ногой, сходить к родительским могилам.
Но для такой поездки костыль и полено не подходили – их нужно было менять на колеса. Специалистов по «танкам» было – в каждом подвале, за каждым углом: процветал востребованный бизнес.
Заказ обсуждался в шалмане с таким же, как и он сам.
--Где же ты, браток, фару-то вторую потерял, да ходовую себе так попортил? – колдуя над «ершом», интересовался специалист. – На каком фронте?
После того как выяснилось, что были-то совсем рядом и в одно время, разговор пошел другой – с перекурами, с воспоминаниями, с короткими тостами: пили за всех, кого «там» оставили.
О «танке» больше не говорили – этот разговор оставили на потом.

Поняв от заказчика, что «рейд будет долгим и дальним», плеснул ерша себе и ему,  пообещал:
--Я тебе «танк» не на подшипники поставлю, как всем, а на колеса от детской коляски – есть у меня такой трофейный товар. Ты на них не доедешь – долетишь как на самолете до своей Украины!
Утром, снимая мерку с «танковой платформы», поинтересовался:
--Что же ты, браток, раньше-то cапогами не занимался?
--Да не нужно было...и не досуг--признался он.--Все же рядом, костыля и полена хватало...
Получая новый «танк» на руки, обмывали его, вспоминая ту зиму, фронт, когда стояли где-то рядом.
*  *  *
...Прямых путей у товарных поездов не бывает, потому облава на фронтовиков нагнала его месяца через два, аж в Белоруссии! Как раз пересадку делал: вылез кое как со скотского вагона, оседлал «танк» и катил по платформе, разыскивая идущий в нужном направлении состав.
Поравнялся с паровозом, а сверху голос машиниста:
--Слышь, в низу...как тебя? Не ходи туда! Я от Москвы иду на Донбасс...вторые сутки вашего брата по всем вокзалам метут, грузят в машины и вывозят!
--Куда вывозят?
--Да откуда я знаю – куда! И тут вон команда уже была: смотрели, спрашивали...потом к вокзалу пошли! У меня с первых вагонов человек пять вашего брата поснимали...
--А как же мне... теперь?
--Ты вон в последний вагон ко мне ткнись! Мы через десять минут тронемся...Сейчас нам зеленый должны дать!
Легко сказать – «ткнись»... Тут ни каждый человек с ногами-руками быстро поднимется...А тут без рук, да еще с «танком»!
Однако к паровозному гудку постарался, осилил борт платформы, плюхнулся внутрь. «Танк» остался на платформе. 
Забился в щель между кусками покореженного войной железа. «Металлолом везут....» -- шевельнулась мысль.
«Это хорошо, что металлолом...есть где спрятаться!»
Вздохнул, когда состав дернулся, заскрипел сцепками.
Ехали с частыми остановками несколько суток. Кончалась в армейской фляге припасенная заранее вода, кончались продукты. Когда из остатков махорки кое-как, на ветру, лепил последнюю самокрутку, вдруг понял:
«Пора катапультироваться... А жаль – в нужном направлении идем...»
Думалось, спустится вниз на маленькой станции это было бы не трудно... А дальше? Костыля нет, «танка» нет, а на одной ноге долго не поскачешь. А если все так, как рассказал машинист, то это был тупик – менять поезд нельзя и опасно. И не менять его нельзя!  Подумалось еще: ну, прям как той в загадке о переправе --про волка, козу, и капусту.
Решил ждать – куда само вынесет!
Спал, терпел холод, прячась от встречного ветра за борт, забирающегося на ходу во все щелки.
Ночью разбудил свет фонаря, светившего где-то совсем рядом и обрывок разговора. Говорили уже  на украинском, но проскакивали в нем еще русские словечки. Прильнул к щели, прислушался. Слышно было, как скребли по железному борту вагона сапогами, пыхтели, матерясь, видимо пытаясь преодолеть борт и заглянуть внутрь.
Он пополз вглубь вагона, туда где был хаос. Луч фонаря прыгнул через борт и лениво заползал по углам.
--Да немае тут никого...Железо.
--Дывись краще... вони зараз як мыши все поховалися куды тильки можно! Смотри! – распоряжались снизу: неприветливо встретила его Украина московским приказами.
--Та пусто тут, пусто! О-о-о! Точно, е один огрызок!
--Живый? – удивились снизу.
--Та вроде шевелится...Крикни Петру, нехай подгонит машину!

Иван ткнулся в какие-то металлические куски, пытаясь за ними спрятаться, но луч фонаря догнал его.
--Прячется, сука!
--Ты його сюды гони, сюды! Тут мы його спустим...сам слезет!
--Не-е...мени його одному никак... Лизь сюды, поможешь!
--Я туды не полизу — не соглашались снизу – шинель порвешь, перемажешься...
Под матюги, оплеухи, спустили Ивана кое-как сначала на сцепку, потом на землю. Пока ждали машину, промерз насквозь.

Грузили в «воронок», подбадривая матюгами и сапогами. Первым пунктом, принявшим его, была каталажка, тараканы, разгуливавшие  с видом хозяев по камере; они словно разглядывали вновь прибывших – со стен, с потолка. Ночью их сменили клопы, сводя с ума и не давая спать.
Сидел с уголовниками, ждал колченогих попутчиков – не хотели впустую «гонять машину из-за одного огрызка!» Набрав солидную партию, повезли в усадьбу.

Оттуда, уже с горы, ментовская каталажка вспоминалось как вполне комфортное место -- все же она работала без остановок при любой власти, меняя лишь свое название. Там за столетия все было отлажено и одинаково работало при Государе, при коммунистах, фашистах, при всякого рода повстанцах....
Даже клопы и тараканы передавались там без счета, как наследство от прежней власти.
В усадьбе же за тридцатилетнею паузу порушено было все: не было  рам на окнах  – их наспех заколотили досками. Не было одеял, кроватей, отопления, порушен был туалет...
На всю команду в несколько сот человек вместо ночных горшков  выделили с десяток ведер.

Думалось – уж чего там, даже на фронте, за окопами туалет мастерили, роя к нему траншейку и присыпая его регулярно хлоркой.
А тут --шла эпидемия дизентерии вместе с заселением, унося с собой сотни жизней. Хотя кто их считал?

А какие люди на его глазах уходили! Не люди – кремень! Без рук, без ног, без глаз были, а мужики все бедовые, фронтом меченые.
Было дело, когда всех только вместе собрали и на бетонный по жить до весны кинули. Да без махорки, да без водки, да без одеколона! Выть хотелось! Санитары тогда вконец оборзели – ни курить не давали, ни пожрать! Все под себя тащили.
А НКВД на вышках только посмеивалось: их дело привычное – охранять и со своими воевать. Для них и на войне  всегда особое задание находилось: в случае чего – к стенке кого прислонить!
Ну не на горшки же они «самоваров» сажать будут?!

А со свободы доходили слухи, что вывозили «недобитых» из всех городов повсеместно. Ловили, собирали в кучу, сортировали. Офицерский состав отравляли подальше, дела старые поднимали – кто в плену был, кто какие грехи за собой имел. Чист совестью перед Родиной? Ордена имеешь? Значит -- «Приговорен к интернату. Пожизненно!»
А рядовой состав, особо штрафников-зеков, сразу вывозили баржами в море и топили. баржами. Доходили такие разговоры, доходили...
И не зря, видимо, рассказывали страшные вещи – не было зеков- «самоваров» вокруг! Совсем единицы. Будто не воевало в ту войну отчаянное зечье, не шло толпой через минные поля по приказу сверху, разминируя их собой! И рядовой состав будто таял после этих облав.
Вот и не стерпела душа, взбунтовалась.

И началась буза под крики «Крысы тыловые! Фашисты!!»
Те, кто без рук-без ног был, слепые – те просто «ура» для поддержки орали, а у кого хоть клешня осталась, за костыли-палки по хватались.  Безногие, с руками, оседлали «танки» и – в атаку!
Первую линию обороны прорвали легко, разбив двери и шкафы в процедурной. Дорвались до содержимого. Спирта было немного, чего там – всей банде только на раз понюхать. Зато медикамент пошел в ход – этого добра все в госпиталях попробовали. Сестричек не тронули, а санитаров гнали впереди себя, били костылями, пока те позорно во врачебном кабинете не забаррикадировались. Они пороха не нюхали, но и сдаваться не хотели. Боялись. Да и телефон был у врачей, тянули время.
--Вас же, суки, лечим! А вы костылями...--испуганно ныли из за дверей.
--Ты мне жрать дай, что положено! А ноги у меня от твоего лечения уже не отрастут! – орал Вова-танкист и, отталкиваясь  от пола руками --таранил дверь кабинета своим  «танком». Орал:
--Мужики, тащи спички и тряпки какие там есть! Сейчас мы этих крыс тыловых поджарим! Выкурим их, как фюрера из бункера!

Но уже спешила подмога, стучали НКВД-ешновские сапоги по бетонному полу – им со своими воевать было привычно.
А поквитаться НКВД с «самоварами» было за что: те и те на фронте были. Иногда вроде бы даже рядом. Только у  «самоваров» через одного – иконостас через всю грудь, а тут медальку «За отвагу» не повесили.

...После бунта стали раз в день выдавать горячую баланду. В пищу употреблять это было трудно, «но всё было по нормам!» Когда выдавали пайковый хлеб – это был праздник.
Однако бунта не простили: сразу расчистили подвал, поставили парашу и, благо решетки там на окнах всегда были, открыли карцер. Загрузили в него первую партию виноватых.
Тех, кто при штурме только орал, наказывать «пожалели».
Доктора суетились,--они же всегда за правое дело, за гуманное обращение с пациентом, за справедливость! Потому – не бить! «Просто привязать, ограничить! Чтобы раз-навсегда к бунтам охоту отбить, чтоб и мыслей таких не было!»
Да какие это доктора?! Фашисты! Как это -- привязать человека на неделю?!

Однако пытались...только как «самовара» ограничишь-привяжешь, если у него ни рук ни ног? Не то что по-нормальному, «на пять точек» – да вообще никак! И колченого тоже не больно-то оганичешь: браслеты одноногому да однорукому не накинешь...
А аминазин тогда еще только в моду входил, в большом дефиците  был.
Одно оставалось для «самовара» – «мокро -влажное»: старый, проверенный способ. Даже обмен опытом с местной психушкой налажен был – приезжали командировочные санитары, показывали.  Пользовались их опытом, пока несколько человек не задохнулось. Тут уже была растерянность – а что же тогда делать, как влиять на непослушных?!

Но – умен НКВД-шник, если речь идет о расправе, а в паре с психиатром – это злые гении. Потому – нашлось решение: совсем безруких-безногих  в сетках к потолку подвешивать. По медицински-то это все равно -- «методы физического стеснения», а меж собой -- «на просушку».
Заводил перевели в интернат со строгим режимом, ордена, медали, у кого еще оставались,  заставили сдать.
Документов-то на них все равно ни у кого не было: их изъяли еще при аресте, «для проверки», а без документов весь «иконостас» – бижутерия, за ношение которой еще и к ответу подтянуть могут.
А поди, восстанови все! Особенно, если этого не дают делать.

И -- поделили всех по этажам: этаж безногих, этаж безруких, этаж слепых, контуженные. «Самоваров» -- отдельно, подальше от глаз.
«Одним безруким сложнее меж собой, а слепым отдельно от других – тем более!»
Костыли, тележки держать запретили – «Оружие!». Все передвижение внутри началось по-пластунски и на культях.
Те, кого не сломал фронт, инвалидность и подвалы, были раздавлены интернатом.
*  *  *
Первые года два-три интернат работал в режиме газовой камеры: отловили свежих, привезли, зарегистрировали, рассортировали. Похоронили. «Следующая партия!»
Потери были--как на фронте, а о «медицине» напоминали лишь  мелькавшие повсюду замызганные халаты санитаров. Выживали и приспосабливались единицы – крепкие деревенские парни.
Тогда, в самом начале, смерть за каждым ходила по интернату. Караулила, охотилась за «недобитыми»: утром объявили подъем, а десять человек глаз не открыли. Ушли. А на следующее утро -- еще десять. За полгода от первой партии в несколько сот человек человек единицы остались. Не выдерживали условий, голодной жизни и – бесправия: какая уж там сладкая да привольная жизнь в интернатах была,  если в пятидесятые еще люди от голода по деревням дохли: ни вдоль Черного- Азовского моря московская власть интернаты для покалеченных войной инвалидов организовала, ни под Москвой- Питером! 
«А там, на свежем воздухе... где природа человеком нетронута!»
Кто Радянский Союз помнит, поймет о чем речь шла: хорошо снабжались только столицы да центры, а на природе выжить можно было только на подножном корму. Потому -- долго не заживались инвалиды «на природе»!

Уже потом, когда понавезли зечье, они советовали:
--Жаловаться надо было, фраера! Жаловаться!
Они жалобы строчить всегда были мастаки.
А куда «самовару» писать, на кого жаловаться, если его сама Родина умирать отправила?! Потому не выдерживали, гибли – от обид, от сожалений, от понимая своей ненужности. Оттого и пошла мода по интернату на самоубийства.
*  *  *
...Не успели обстроится, обрасти нужными вещами – ни ложек же не было, ни посуды,  с пустыми консервными банками вместо мисок на раздачу ползали; суп просто так, через край пили, как чай.
Однако самые крепкие  дождались тепла – и на тебе, как гром среди ясного неба:
--Сталин умер...-- шепотом поползло по интернату.
И началась в умах лихорадка, захлестнув интернат разговорами, толками, предположениями: «А что теперь с нами? Освободят?»
Но – ушел вождь, а ничего не менялось, только что портреты его отовсюду убрали да усатый бюст исчез ночью из вестибюля.
А репрессии катились прежним катком по «самоварам», подминая их под себя: режим, и без того людоедский, ужесточался. Главное – и не пожалуешься, не достучишься за забор, что люди не от ран умирают, от дистрофии. Пытались директора на прогулке остановить – шел мимо –  а тот на ходу буркнул:
 --Вся страна недоедает...А вы кто такие?
Однако с того дня, как Маленков бросил, что «...нужно прекратить возвеличивание вождя» -- все пошло по-другому.
Теперь даже о прошлом вождя думалось, писалось и говорилось иначе, без пафоса.
Да и не осталось места для пафоса на территории бывшей усадьбы: раньше радио, торчащее у проходной на столбе, с побудки начинало орать веселыми маршами, песнями, призывая всех к новым подвигам, а теперь будто захворало, и, поперхнувшись однажды, замолкло. Тихо стало без радио на территории, траурно.  Администрация, персонал тоже поутихли – их, видимо, как и всех грызли сомнения.
Однако новости приходили сами собой, без радио, росли, наплывали, будто материализуясь из воздуха – ни вертуха на проходной, усиленная ВОХРом, ни колючка, не держали их там, за забором. И впрямь говорят – сорока на хвосте принесла.

С разговорами теперь стало ни так строго: не прислушивался уже персонал к шепоту, всюду ища крамолу, не вмешивался в разговоры,  не наказывали за них, как прежде.. Потому --шуршал интернат новостями вполголоса, говоря о том, о чем раньше и думать запрещено было!
Иногда, все же, срывалась администрация на прежнее: после радио пошел запрет и на газеты. Раньше одна-две на интернат выделялись бесплатно; до дыр их не зачитывали, не успевали, – все шло на самокрутки. Теперь даже на самокрутки выдавалось по норме, строго разорванное на части – так, чтоб не собралось в одно целое, чтобы не читалось.
И все равно -- главная мысль доходила с той стороны забора: «Свободнее стало!»
Под нее росла надежда, что все скоро закончится — исправит власть эту несправедливость!   
--Исправит... – вздыхали в перекурах. И сердце вещало – должны быть перемены в их жизни:
--Должны... Нас-то за что?!
Без газет, без радио все всплывало «вдруг и случайно», с опозданием: выпустила власть по амнистии больше миллиона  уголовников...
--Если этим амнистия и ворота настежь, то нас под духовой оркестр и под салют та должны встретить...
Эта амнистия даже в упертых вселила надежду. Но врагов народа пока отпускали редко,  иногда все же извиняясь за «судебную ошибку».
--Молодые вы еще, сынки, чтоб наперед за власть думать-- гудел Батя в перекуре, Яков Григорьевич,-- самый старый жилец интерната. --А мене вот сомнение гложат, що выправят они все... Хотели б – уже б выправили! Мы для ихнего глаза зараз тут приятней: не выпустят нас!

Замолкал интернат, если встревал в разговор Батя – его можно было послушать. Он и впрямь всем по возрасту да по званию батей да командиром мог быть.
Многие кроме товарища Сталина никого и не помнили, иные и родились уже при нем.
Эти гадали растеряно:
 --Как жить теперь? Сталин помер...
--Ничого, проживете...не перевернется свит без Иоси и без его трубки!--крамольничал Яков Григорьевич, в перекурах.
--Да как же это? Поменяться зараз все должно!
--Не – упершись взглядом в пол упрямо мотнул головой. – Ничего не изменится. Ну ушев. Ну поховали. А кто там зараз на его место сядет? Да те ж, кто  двадцать роков рядом с ним сидел! Иных-то они до себе не впустять! Стало быть, и с нами ничого не зменяется. Живы и ладно, лишь бы горше не стало! Теперь, хлопцы, так: и воевать вроде уже не с кем, и бежать теперь некуда... Мы зараз вроде как у своих в плену!

Нутро протестовало, но молчали, прячась за табачным дымом – вбит был уже в головы страх перед медицинской расправой. Это Батя был старой, еще старорежимной  закваски.
--Перемены будут, а чтобы к лучшему – це, хлопцы, вы зря! – вздыхал он.
--Я, сынки, ще помню, як до солдата относилися в императорской армии и как после: в русско-японскую начал...моложе вас тогда был! Потом – в германскую старшим унтером протоптал от Галиции и до конца. В гражданскую уже полком командовал. И цю войну трохи хапанув в самом начале... Только что под Харьковом не повезло – замкнули нас там у котел и, как на грих, ранило мене у спину...ноги отнялись, потому вместе со всеми отойти не мог. Остался в окопе... а стреляться не став, как комиссар советовал. Ну, понятно, плен... Потом -- «после»: за ранение, за котел кое-как отписался, а ось за полон – не получилось — разжаловали! Так я вам так скажу, хлопцы, – ця амнистия не про нас!
Со сталинской амнистией поток фронтовиков- инвалидов в интернаты только усилился – шла, захлестывая интернаты, волна за волной, несся с собой человеческие обрубки. Отпускали из лагерей безногих- безруких  в никуда: открыли калитку в воротах – «Свободен!»
А за воротами лагерей амнистированных «врагов народа», окруженцев, ждали облавы, и виною всему было фронтовое увечье.

Сталинская амнистия поставила точку на фронтовиках- инвалидах:  уголовникам была дарована свобода, а их ждало пожизненное заключение.
«А Батя... кабы дожил он до Хрущя на воле, дотянул, глядишь и «инвалидку» бы ему выдали!»
*  *  *
К концу пятидесятых поток «недобитых» иссяк. Привозили уже не партиями, штучно.
Взамен везли престарелых зеков, а те несли с собой зоновские порядки и злобу. У «недобитых» тоже не все гладко шло в этой жизни – были драки, было пьянство, иной раз доходившее до поножовщины.
Но было и братство, то, что их объединяло – фронт, ранение: зачастую и воевали где-то рядом. И вопрос при первой встречи всегда один и тот же задавался:
--Ты где воевал?
Интернат для них стал чем-то вроде дисбата за прежние, как теперь оказалось, никому ненужные подвиги.
У зеков же никакого братства не было, одна  ненависть к друг другу и к НКВД.
К самоварам – тоже ненависть: «Фраера!»
Создавался интернат как тюрьма, но по духу таким стал только с появлением зеков. 
Теперь «недобитым» спрятаться можно было только на работе.

Медленно, подправив и убрав ненужное, переселяли правила и привычки ГУЛАГа с  одного места в другое.
Для вида и получилось неплохо, прям таки «по человечески» -- с медицинскими эмблемами на порталах, с говорливыми докторами в накрахмаленных халатах: ГУЛАГ сдавал свои позиции, уступая место псевдо мед учреждениям.
Но мало кто заметил временное совпадение этих событий!

*  *  *

*  *  *
...Те, кто пережил первые два-три года в интернате и умудрился выжить, дождались послаблений в режиме – снова соединили «недобитых» в один коллектив.
 А тут  – подарила миру наука  аминазин и прочие «успокаивающие» медикаменты, которые шли в интернат «на пробу». На каждом обходе  вопросами засыпали:
--Как настроение после таблеток? Что чувствуешь?

«Недобитым» медикамент не нравился, а докторам – очень. Они от них были в восторге.
А и впрямь: зачем привязывать безрукого-безногого к нарам, если можно его просто так, «по медицинским показаниям» уколоть? Да курсом провести...
И главное -- никакого садизма! Чистая медицина!
Но и с послаблениями в режиме просто так переводить государственный хлеб не давали. Тут бы как раз и надпись, оставшаяся на мозаике от коммуны пригодилась, но замазали ее, не подумав.

Первым делом отобрали специалистов, у кого руки были – ремонт своими силами устроили: отопление, туалет и, главное – электричество -- без него несколько лет маялись.
И кузню свою при интернате организовали. А умельцев по железу среди шоферов, танкистов да летчиков было – каждый третий.
 Заработала кузня и сразу задание от главврача поступило: создать универсальный  протез. Чтоб руки заменять мог во всех видах: рука-лопата, рука-отвертка, рука-крюк.
--Эстетики особой не нужно: крюк так крюк, лопата так лопата.  Главное – чтоб протез был удобен – в жизни и в работе.
--Как в лагере – ворчали недовольные. --Хуже...
--Так от зеков хоть польза какая государству. А от вас? Вы же паразиты! Да и не требует от вас государство много, вы хоть себя прокормите!
Стали «недобитых» сбивать в артели,  в производства.

Фронтовые будни закончились, теперь всех ждали трудовые подвиги.
У кого руки здоровые были, вязали сетки, чеботарили,  швейничали...
Да мало ли работы не старому мужику найдется?
А тех, от кого по пол-человека осталось, да с правой рукой, да с левой ногой – ну совсем бестолковый --собирали в пары. Для каждого вторую, недостающую половину подбирали:
«С ногами ему напарника лучше, или с руками?»
«Парный комплект» выдавался бесплатно, да еще с самодельным протезом: не жалела Родина для бывших защитников ничего!
Персоналу от такой комбинации тоже только плюсы шли.
А работу вдвоем, за полтора человека, они всяк тянули.
Так и звали – Руки-Ноги.
Шутили:
--Це хто пишов?
--Вторая бригада, с пасеки -- Руки-Ноги.
--Да-а...тот, что с одной клешней... с такой рожей его, наверное, даже пчелы не жалят!
--В ночи побачишь – спугаешься.
--Да тут и в день шарахнешься.
--Что ж его на пасеку-то определили? Поставили бы пугалом в поле – пользы, мабуть, бильше б було!

Денег за работу не давали,--ну, там трохи махоркой отстегнут -- но режим работающим в артелях, ослабили:
не за деньги работали, за свободу передвижения!
Это давно уже кто-то где-то заметил, «что работа делает человека свободным.»
Правда, сказано и написано это было не на русском языке.
И для отчетов, что наверх шли, польза была: «реадаптация фронтовиков».
Это уже потом, когда фронтовики на покой отъехали, назвали ее трудотерапией. А тогда это была «реадаптация»...
Совсем «самоваров», слепых к работе не принуждали, но они и не жили долго, государство в ущерб не вводили.

«Руки-ноги» подбирали пробно, «операцией»: поставят в пару на неделю-две и наблюдают, ждут:
--Приживутся ли?
Они с Аркахой срослись сразу – привычками, характером. И руки ноги-глаз подошли …
А что же не срастись, да не прижиться им было, если судьба у них – как зеркале?
У Аркахи все в самом начале войны началось: сначала отрезали их часть где-то под Минском, а потом – котел немец организовал.
Чудом судьба его из котла вывела, но  к своим добраться все равно не сумел. Да мало того, так еще и в плен попасть умудрился. В плену, может, и пробыл-то день-два, а все равно--на всю жизнь перед Родиной виноват остался.
Бежал из плена, прилип к партизанам, а уж как там потом получилось, только сам Аркаха знает: очнулся уже на этой стороне фронта, в госпитале. Там обе ноги и оставил.
Ему бы молчать, дураку, а он с контуженной головы да все наружу:
--Д-два дня у немца с-сидел в с-сарае. П-потом б-б-ежал...
Скрывать ничего и не думал – к своим же вернулся! Не знал, что тут творится... Ну война, ну отступают...это у всех на слуху было.
А в 42-м Приказ 227 вышел – под него-то Аркаху и подвели.
Говорят, – Закон обратного действия иметь не может, даже статья там какая-то есть. А получалось – может назад НКВД даже Закон повернуть. Может, если очень захочет!
Забирали Аркаху прямо из госпиталя, ничего что без обеих ног был.  Несли до машины на носилках, а уже там, по месту сгрузили на пол. Посадили. Требовали-- чтоб подписал, чтобы сознался в сотрудничестве с врагом.
А он – ни в какую:
--Б-б-ыл в плену...д-в-ва д-дня был.  П-потом бежал.
И, слово за слово, сцепились с НКВД-ешником в споре. Да все с криком, все на «нерве»:
--А если Ро-д-дина тебя н-на смерть посылает... д-должна она ответ нести, ч-что ты инвалидом оттуда в-в-вернулся??
--Ты, вражина, – катая его сапогами по полу, учил следователь-- Ты на Родину не пеняй! Она тебя умирать послала. А ты живой вернулся, да с той стороны? Это как? Тебя еще наградить за это?
--Вы м-м-не мои ноги верните, м-м-мне ваши побрякушки не нужны!

...Вот все говорят – «Органы у нас не в меру жесткие!»
А то ли надоело им это упрямство, то ли пожалели, но просто так выкинули на улицу: катись на все четыре стороны!
--Но если понадобишься – найдем!
...А Аркаха так и жил по подвалам в страхе, что снова заберут.
Даже в интернате ждал, что вот-вот приедут. Коробку-сундучок с вещами всегда наготове держал: махорка, стиранная-простиранная гимнастерка и письма от матери. Персонал улыбался, говорили, что это все от контузии. Так и дразнили, если на что-то понудить нужно было: «Отобрать у него коробку с вещами!»  И – сразу истерика, а потом припадок и тишина.
Если вели его куда-то  – на прогулку, на рентген, или к врачу-- коробка всегда при себе была...А нет – в отказ и до истерики!

...Так уж повелось в этой стране – тут между Родиной и  гражданином всегда  особые отношения были: солдат для своей страны  все  сделать обязан. Прикажет Страна ему: «Умри!» -- значит, умри и не возражай. А выживет без рук-без ног – «Так не Родина же в этом виновата! Фашисты!! С них и спрашивай, а Родина--она тебе ничего не должна.»
Выпьют в день Победы за тех, кто на фронтах погиб и пропал, похлопают в ладоши, а за костыль заплатить – ты уж как-нибудь сам...
Солдат обязан отдать все, что у него есть, вплоть до собственной жизни. А страна  ему не должна ничего.
Тут любят только мертвых героев!

*  *  *
Сжились они с Аркахой, срослись руками-ногами, а ему словно потерянный глаз на место вернули – и на пасеку их сразу определили. Ему от интерната в подарок вместо недостающей руки съемный крюк- лопату и ложку смастерили: хочу это наверну, хочу то.
Всю весну, лето и осень на пасеке торчали, – все мимо проносилось, будто за окном поезда. Обед, ужин туда привозили. Потому, наверное, и выжили, что интернат только зимой видели.
Пчел на зимовку приготовишь, вернешься – а знакомых уже и нет, покурить-потолковать не с кем! Так, мелькнет кто-то...
Как на передовой было -- три раза в атаку роту подняли – рота уж  другая: кого в могилевскую на службу перевили, кого в медсанбат утащили...Одни новые лица.

Потом Аркаха зимой с контуженной головы задурил: все ареста за плен ждал -- когда НКВД за ним подъедут?
--Да какой тебе арест, если ты уже тут? Сиди уж...Ареста в начале надо было ждать!
А он с утра как начнет:
--Не, Ваня, пойду я, сдамся! Устал я ждать, когда они за мной придут...
--Куда ты отсюда пойдешь? Все закрыто!
--Не пойду так напишу: ну был в плену, не сам же сдался! Что теперь? Судите!
--Да кому ты теперь нужен? Лет-то уже прошло? Ты посчитай! Все за давностью забыто уже!
--Нет, Ваня, не могу! – и в истерику, и в крики.
До припадков с пеной на губах орать начал.
А голова задурила--руки и ноги уже не нужны. Убрали Аркаху к контуженным, а ему другие «ноги» и «глаз» приделали. Из новой волны, из диссидентов: с начала шестидесятых отдельной графой стали привозить в интернат одиноких диссидентов.

Однако не всё прижиться и срастись может. Не додумались до этого еще доктора: менталитет и ценности «самовара»  и диссидента разные. Тот и тот – враги народа, а не похожи...
Один в разговорах грудью встал -- за страну, за власть, за Родину!
Другой:
--Да в гробу я эту власть и такую Родину видел! А тебя еще не научили?
И -- замелькали костыли и протезы.
--Не прижились конечности... – острил на обходе доктор.
Раскидали драчунов по разным бригадам.

До Никиты по праздникам, бывало, еще одеколоном и самогоном втихаря баловались. А уже при нем все только ужесточили, окончательно, разделив интернаты по режимам – как в лагерях.  Теперь поменять режим боялись все...
Потом все стабилизировалось: ненужных и бесполезных к тому времени «сняли с довольствия», и те, кто умудрился пережить тяжелые времена, слегка вздохнули -- им теперь жилось лучше, чем зекам на лесоповале.
Правда, слышалась зависть к зекам в нечастых разговорах с ними: в лагерях все же кое-какие права зеки имели и день своего освобождения там знал каждый.
«Самоварам» же свобод и прав фальшивые доктора не объявили.
Знали только -- день освобождения будет днем смерти.

В семидесятые уже был свой клуб во флигеле,  показывали в нем фильмы раз в неделю – все как на зоне.
Каталки на подшипниках постепенно ушли, их заменили колясками с велосипедными колесами. Корзинки, сетки для самоваров исчезли за ненадобностью.
Тогда же и баню сделали раз в десять дней, почти как у нормальных людей.
И – поставили телевизор: дошло, наконец, и до них трофейное чудо!
До семидесятых с одеждой было еще плохо: надевали на себя, что бог пошлет, что новое ведомство, к которому в очередной раз пристегнули, подаст-пожертвует.
В шестидесятые еще таскали видавшие виды тюремные робы, потом их потихоньку начали изымать, заменяя несвежими больничными пижамами, больше напоминавшими костюмы смертников – все в красную или черно- белую полосочку.
Зечье, напиравшее уже тогда со всех углов, шутило:
– «В «полосатики» нас, похоже,  перевели...
А с начала семидесятых в интернаты пошел поток списанного армейского б\у. Тут уже хватало всем и всего, не жаловались –  выбирали, что получше!

Казалось – живи теперь не хочу! Но – не жилось: уходили «недобитые» из жизни, оставляя свои махонькие права и заслуги оставшимся. Был Вова-танкист на перекурах, виделись, разговоры о войне-о прошлом вели, а если играл на гармошке фронтовые песни – затихал интернат, замирал, будто ночью: слушали, отворачиваясь от соседей, размазывая культями слезы по щекам. И вдруг-- замолкла гармошка, исчез Вова с перекуров...
Пустел интернат на глазах. Кто сам по себе уходил, других– в иные края  умирать отправляли. Туда, где только что новый интернат отстроили, а «материалом» еще не разжились – там нужны были люди для статистики.
А «недобитых» уже и для «Рук-Ног» не хватало.
Ладно хоть время пришло мирное, не жестокое: теперь «недобитых» в пары сбивали только для работы, куском хлеба уже не попрекали.
Можешь сетки вязать и хочешь – вяжи, не можешь – сиди на закрытом корпусе, «лечись» для статистики: теперь мода такая пошла-- работать заставить технично, без насилия.
А там и время пришло -- Аркаха с головой справился. И снова их друг к другу «пришили»: два последних из самых первых.

И так получалось теперь для выживших — война давным-давно закончилась, оставшись в далеком-далеком прошлом, зацепившись лишь одним концом в их памяти.
А та, «настоящая жизнь», за которую они воевали и которую им обещали после Победы, для них так и не наступила...

Операция «инвалид» была супер секретна – ни один документ не просочился в Будущее, ни одна подпись. Только что и осталось в людской памяти – были три миллиона инвалидов-фронтовиков, вошли- въехали в концлагеря-интернаты на самодельных колясках – и исчезли там бесследно...
*  *  *

               
Обход

...Кряхтит, кашляет всеми этажами просыпающийся интернат. Ждут, когда объявят первый законный покур, откроют закрытые на  замок форточки. Уже гремят где-то внизу основные железные двери – «ворота» -- и тут же оглушительно трещит сигнализация.
В ответ матерятся санитары, выпуская комнатами, по очереди,  в туалет.
 «Самоварный» этаж ждет вместе со всеми: ну, а куда ты денешься, если без синяков-оплеух жить хочешь? Тут для них, не так как для фронтовиков снаружи в День Победы, -- даже показных, туалетно-прочих льгот не предусмотрено.
Аргумент у санитара веский:
--Все терпят, все ждут... А они что, особенные? Подождут и в «чайной», не сдохнут!
...Последний год прошелся по рядам самоваров,  выкашивая их, будто пулеметом на атаке. Уже ни как прежде, когда каждый угол интерната  им принадлежал: первыми ушли настоящие «самовары», освободили помещение. Потом, за ненадобностью, сократили «слепой этаж», «контуженный» – заселили их другой публикой: не хватало уже «материала», как прежде, чтобы заселить все это по полной программе – как в самом начале было. Оставшихся, без каких либо различий, согнали в одну «чайную», выделив для них верхний этаж флигеля – там самое недоступное для посторонних глаз место: три закрытые на замок двери, крутая узкая лестница.
С осени затянуло тучами небо, пошли дожди и сразу, без предупреждений, ударили первые морозы. И – началось: сначала Антона и Сему-летчика убрали, перевели, поселив в другой флигель, к тубикам. А в том флигеле никогда долго не задерживались.
Потом в середине зимы умер Леня-гармонист. Леню все жалели – персонал и недобитые. Грустно стало без него жить.
--Зз-зима...м-мать ее ж-женщина! – с утра матерился Аркаха, болтаясь как на шарнирах, гримасничая и дергая губами --Т-так и н-на фронте бб-было – с-санитарные п-п-потери з-зим-м-ой в-всегда б-б-б-ольше лет-т-т-них!

Пустел организованный для самоваров концлагерь. Но старалась администрация, искала новые, «восстанавливаемые» резервы: заполняла образовавшуюся брешь молодыми, подсаживая их к «недобитым» по комнатам. Селили такого в комнату  --  не столько человеку помогать, сколько доносить.
Вымирали «самовары» как класс: первым делом покончили с женской комнатой, убрав ее за ненадобность.
Пять безруких- безногих баб-фронтовичек – это ли потери? После войны такого добра хватало – кругом были вдовы...
От женской комнаты только что и осталась в контуженой Аркахиной голове память о его неразделенной любви к Кате-фельдшерице.

Менялся состав пациентов, менялись названия: этаж меж собой стали звать «самоварным», иногда-- «чайной», помощников уже звали по фене -- шнырями. Накладывало время свой отпечаток.
 
--Р-р-асформируют часть...--  контужено кривя губы, подмигивая всем и тряся головой, заикался Аркаха. Он всегда заикался, кивал-моргал всем от переживаний. Оттого иногда получалось нелепо: слушаешь его – вроде о серьезных вещах говорит, а в лицо посмотришь, на эти гримасы- подмигивания:
--Тролит персонал, сволочь, издевается... – и -- за эти «шутки-подмигивания», гримасы – в рыло: не понимали новички-санитары такого юмора.
Потом вдруг не встал утром Капитан – тоже из первого призыва был. Все проснулись утром, а он лежал  на спине, спокойно, будто прикорнул на минуту, главное – не храпел. Толкнули, а он уже холодный...

Вокруг сразу началась суета. Понабежали все, кто рядом был: смену сдавать, а тут – жмурик! Санитары шутили мрачно:
--Подождать конца смены не мог, падла...
--Приспичит тебе, так не подождешь – склеишь ласты, не остановят. Это не в туалет: узлом ему затянул и ладно.
Спорили: сейчас его выносить, или по инструкции --через два часа? Умная то была инструкция, на все случаи – чтоб остыл тихо. Или  воскрес.
Но тут заведующий на горизонте показался: потрогал Капитана, пульс на шеи поискал-пощупал – нету! Глаза открыл, заглянул в зрачки, за культи потряс:
--Выносите. Чего ему тут торчать, он еще ночью остыл. Не воскреснет...
После тех проводов жила комната, притихнув, уйдя в себя: теперь каждый ждал – когда за ним снова старуха с косой явится? На фронте пожалела, а на этот раз живым уже не отпустит...
С того дня «от их первого призыва»,  как говорили меж собой, остались лишь они с Аркахой.

...Сейчас, курнув, ждали завтрака и смены --она маркирует день: какая смена заступит, такой и день будет – спокойный, или пьяно-сумасшедший, с обысками, криками, с клеткой.
*  *  *
...Запах каши уже гулял где-то между этажами, наступая, смешиваясь с ароматами ночных горшков и прокуренной грязи, он полз вверх, к «самоварному» флигелю, наступал на него: внизу уже во всю гремели мисками, а наверху шныри еще только  выносили параши.
Потом поднос с кашей пошел наверх.
Завтрак был -- как всегда – половина вернулась на пищеблок, в бак для отходов. Только на хлеб сегодня поскупились, выдали, как в голодный год --по ломтику. С кухни так и передали, чтоб губу не раскатывали:
--В обед хлеба тоже не будет: откуда хлеб, если в меню стоят котлеты? Праздник впереди...
После завтрака началась непонятная суета – потащили в «самоварный» флигель новые полосатые пижамы, постельное белье. Спеша куда-то, начали перестилать, одевать всех с иголочки.
Суетились шныри, срывая этикетки, примеряли, больше стараясь угодить персоналу, чем «самоварам».

Приказ поступил еще вчера: блестеть и сверкать должно всё и все – от штанов до окон! Потому себе тряпки подбирали в первую очередь – они тоже входили в это распоряжение – «всё и все!».
Иван Спиридонович уже одетый во все новое, с заправленной за пояс лишней штаниной, сидел на кровати. Вторая штанина едва прикрывала  колено. Он наблюдая суету вокруг Аркахи.

А тот сиял, блестел, как новогодняя елка, только со штанами там творилось что-то непонятное – обе штанины снизу были связаны  меж собой одним огромным узлом, который мешал нормально сидеть. Сейчас  Аркаха больше напоминал джина, только что выбравшегося из бутылки.
Вид этой бутылки злил санитарку.
–Он же без ног! – орала она. – Зачем ему длинные штаны дали?
--Приказано было – «весь этаж во все новое!» А новых шорт не бывает... – оправдывались шныри.
Для «танкистов» в дело  всегда шли старые, рваные брюки: протертые штанины отрезали, подрубая край, переделывая из брюк шорты, оставшиеся штанины шли на заплатки.
--Зачем ему шорты? – кипела санитарка.--Меняйте их штанами! Ему – кивнула она на Иван Спиридоновича – ему подлинней что-то найдите. А на Аркаху – его штаны!  Лишнее не завязывать снизу, а просто подвернуть!
Через полчаса, поправляя на Аркахе полосатый пиджак и подвернутые гармошкой штанины, шутила:
--Ты посмотри на этих обоих – они же как огурчики! Хоть под венец их веди!
И, заливаясь смехом, шутила:
--Хорошо тому живется у кого одна нога: нужен лишь один ботинок и порточена одна!


*  *  *
Ждали Ноябрьских праздников, а с Днем Милиции это была большая пауза -- к таким всегда привязан обход.
Обхода ждали «непростого» – так еще с вечера объяснил Серега Мороз, из постоянных шнырей.
--Отсюда и театр...--намекнул он.
«Непростой»-- туда входить могло все: из обкома, из райкома, из других заинтересованных контор. По трудотерапии проверить отчетность, по медицине, по гигиене...
Но упор был такой сделан – сначала «чайную» в порядок привезти.
Потому старались целую неделю, драили у «самоваров» все -- лестницу, полы, окна.
Осталось малость – в последний момент ведро- парашу на новое заменить. Сидели, болтали со шнырями, ждали – точного дня и часа все равно никто не знал, жили «на военном положении»: вот-вот...
Тут поступило предложение – покурить бы. Пока никого нет.
--Тогда форточку нужно открыть...и двери, чтоб тянуло!
Открыли форточку, свернули цигарку, прикурили и пустили по кругу.
Сразу началось оживление, разговоры, Аркаха замигал, задергал головой сильнее обычного – ему курить врачи вообще запретили.
И вдруг – снизу нахально пискнула «тревожная кнопка». Коротко пискнула, не длинно «по тревоге» , когда кого-то угомонить хотят.
– Обход начался! – выдохнул кто-то. И понеслось!
Обход, как и шмон, всегда стараются начать внезапно. Но продумана азбука Морзе, понятная только своим, потому внезапность  с обходом исключена.

Слышно было: засуетилась обслуга внизу, забегала – ошибки со звонком быть не может. А наверху – паника: забегал по хате Мороз, пытаясь запихнуть в какую-нибудь щель махорочный окурок, с которого летели в разные стороны искры – махорка...
--Та что т-ты...всего б-боишься-то? Т-т-е-бя ч-что, снайпер в п-прицел п-поймал?! --краснея и глотая дым между словами психовал Аркаха. --Д-д-дай де-еррнуть...т-твою мать!! – матерится он.-- Н-н-е выкидывай...к-к-костылем тебя! Ч-чего ты б-б-боишься? У них т-т-там й-еще ц-целый этаж!! Они ссснизу в-в-всегда и-едут...
--Так войдут-- табаком вонять будет! Меня в клетку за вас посадят... Полетел окурок за решетку: во время открыли  форточку.
И тут снова коротко, дважды звякнул предупреждающий звонок – «сверху пошли!»
Мороз шипел помощникам:
--Ведро вынесите, пока время есть! Парашу! 
Ведро всегда раздражало обход своим видом и запахом, потому его старались убрать в первую очередь: здоровье доктора – дело святое, высокопоставленных гостей – тем более!
А за дверью уже скрипели лестничные перила, цокали каблуки женских туфель. Охали, взвизгивая:
--Ой да что ж такая лестница-то крутая!
Вошли важно, одна за одной – две дамочки в накинутых на плечи белых халатах и строгий усатый дядя. За ними шел второй круг, из своих: заведующий, старшая медсестра с тетрадкой и авторучкой в руке, замыкающий санитар--все по инструкции!
Ввалились --и затихли. Дамочки прикрыли носовыми платками лицо, озираясь на все испугано.
--Ну, вот они, наши герои! – заведующий, будто не врач, а хороший конферансье, гордо развел руками. – Все что осталось...Вы бы к нам лет двадцать назад приехали! Тогда да...
На все новая мода приходит когда-то, даже на старые вещи: были – «рвань солдатская, самовары!», а ушли все – стали героями!
Взгляд одной дамочки  удивленно  уперся в Мороза – видимо, был предварительный разговор о комнате и тамошней немолодой публике...а тут—двадцатилетние от порога.
--А это помощники наши – пояснил врач.
Мороз, понимая, что разговор идет о нем, тянулся в струнку у своей дежурной кровати.
--Ну, давайте мы с вас сегодня обход начнем, Иван Спиридонович? --по тому, как это было сказано, сразу можно было понять важность гостей.
--Как самочувствие? Жалобы, просьбы у вас какие-то есть? – вопросы были не для него, для комиссии сказаны.
Кашлянула палата: сейчас бы самое время посетовать да пожаловаться...и есть на что! Но другого ответа доктор ждет: комиссия уйдет, а они тут останется...
--Что скажите нам, Иван Спиридонович?
Были тут Вовки, Сереги, Аркахи, не стареющие и не меняющие своих имен и кличек десятилетиями. А он вот дожил до времени, дождался, когда к его имени стали добавлять отчество. Хотя в молодости среди «недобитых» самым заслуженным не был.
--Костыль не дают...--решился Иван Спиридонович на самую малость.
--Зачем вам костыль, Иван Спиридонович, если коляска в комнате есть?
--А что коляска...на ней не поедешь вниз по лестнице!
--Куда вам ходить, если вам все и так, как барину принесут?
--Еще какие-то пожелания?  – торопится доктор закончить этот неловкий разговор. --Просьбы к празднику? Седьмое ноября...-- напоминает он.
--Да какие пожелания...-- машет культей Иван Спиридонович. – Пусть без костыля, но вниз переведите, на первый этаж! Там хоть на улицу выползешь подышать... А тут все на замке, даже форточка!
--Вас же выносят на прогулку?
--Не выносят! Вон у него спросите!  – кивает на Аркаху. А тот--всегда бунтарь: ну если не сейчас просить, то когда?

Это уже против всех требований. Есть такое правило в интернате – все самые неудобные и опасные должны быть спрятаны – или наверх,  в подвал. Первый этаж он для открытых на работу. Выворачивается доктор как может.
--Что я могу сделать, если первый этаж битком забит... не селить же вас на пол? – выкручивается как может, доктор. --И верхний этаж-- комфортный!
Не скажешь, не признаешься, что распоряжение такое есть – убрать оставшихся фронтовиков подальше-повыше от любопытных глаз. Чтоб не мозолили их, не привлекали к себе внимания. Проще – уйти от разговора.
--Еще что?
--У Кремлевской стены меня похороните...чтобы с нашими!  И  чтоб войны больше не было! – закусывает Иван Спиридонович удила.
--Ну вот опять вы за свое, Иван Спиридонович! – раздраженно крутит заведующий головой в сторону проверяющих, ища там понимания и сочувствия. И – засмущался вдруг: не привык доктор говорить речи, просить прощения. И как объяснишь, что «Кремлевская стена» тут совсем другое значит?
--Вот так вот у нас всегда, запросто: «У Кремлевской стены меня похоронить! С нашими!...и чтоб войны не было!» И это, замечу я, каждый обход! – по собачьи глядя в глаза больших начальников, он виновато разводит руками.
--Посттравматический синдром...– умно шепчутся дамочки. Мужик в халате, соглашаясь с ними, солидно кивает головой.
--Да там еще контузия...и не одна. Отсюда и этот бред! -- добавляет заведующий и поворачивает свиту в другой угол.
Иван Спиридонович забыт. Толпа отворачивается от него, надувается показным интересом, окружив полукольцом кровать Аркахи.
--Ну, а вы-то как, дорогой мой? – хитро выпытывает он тайны у Аркахи, будто для этого вопроса и начат был обход. --Все ждете? Мы говорили с вами про него! – поворачивается он к проверяющим. Комиссия с интересом  прижимает  полукольцом кровать.
Аркаха потел, сопел, дергал бровями и головой, напуганный таким вниманием докторов: внимание тут никогда не раздают бесплатно, и если получаешь его, то только во вред тебе. Правда, выясняется это всегда потом, когда уже поздно...
--Что-то вы бледный последнее время, Аркадий... Мало двигаетесь? Витаминчиков вам поколоть надо! – и делает рукой жест второму кругу свиты — старшей. Та моментально вписывает что-то в свою тетрадь.
Важный обход постепенно заканчивается, оставив после себя тревогу и ожидание.

Сразу после ужина Аркаху укололи. А он потому и на обходе суетился нервничал, зная подлость и коварство доктора – все за спиной и все молча. А как вошли со шприцем, так за психовал, видя у нее за спиной «денщика»: не ходят колоть витамины с помощниками...
После «витаминчиков» он как-то быстро обмяк, перестал матерится и засопел ровно.
--Ну, грузите его на носилки! – подгоняла медсестра санитаров и помощников.--Чего встали? Машина уже ждет...

--Гру-у-зите...--психовал молодой санитар, пытаясь переложить неудобного для для транспортировки Аркаху. – Как ты это полено на носилки погрузишь? Ну за руки его возьмешь... а снизу-то как? Тут схватится-то не за что, а ты -- «грузите»...
--На простынь его накатить надо – советовала более опытная медсестра. – А уже потом простынь с ним на носилки положить!-- Позови-ка сюда Мороза...--просила она, сдвинув Аркаху к стене  и  подводя подводя конец простыни.
--Да я один его накачу – хвалился санитар, пытаясь повернуть Аркаху на спину.
--Ты что делаешь? – визжала медсестра. --Ты же ему руки так повредишь!! Вытяни их над головой!

Подняв спящему Аркахе руки вверх, как на физкультуре, перекатили его, будто чурку, на простынь и, не вынимая из нее, уложили на носилки.
Иван Спиридонович смотрел на эту знакомую, много раз видимую процедуру молча – значит готовят куда-то...
Поймав его взгляд, санитар, вытирая о полотенце руки спросил:
--Ну, а ты чего тут страдаешь?
--А куда его?
--Куда...Не на расстрел везут, в другой интернат – там ему лучше  будет.
--Вещи-то его заберите...вон сундучок под кроватью стоит – напомнил Иван Спиридонович.

...Уже перед отбоем с уколом пришли  и к нему -- старое, годами отработанное правило: на праздники психотропными накачивают весь этаж. Чтобы тихо прошла смена, без каких либо  эксцессов.

Сивел, умирая в аминазиновом дурмане «самоварный этаж», ждал конца праздников.
*  *  *
Праздники проскочили быстро, заметить никто не успел: открыли вторым- третьим утром глаза, а в стране уже во всю идут перемены – началась «гонка на лафетах».
И радио затаились, транслируя по  одним  каналам Лебединое озеро, а по другим -- песню о рушнике.

Трещал динамик, будто не решаясь передавать срочное сообщение ТАСС. И – оборвалось все. Тишина. За которой знакомый голос с траурными нотками объявил: «После продолжительной болезни...на 76 году жизни... скончался Генеральный Секретарь ЦК КПСС...Леонид Ильич Брежнев...»


*  *  *
...Закончилась эпоха «самоваров». Они ушли из жизни, втоптанные начищенными сапогами в парадную пыль Красной Площади, ни оставив о себе ничего – ни орденов, ни медалей, растащенных непонятно кем, ни ухоженных могил: на всю их многомиллионную толпу на территории СССР не осталось даже кладбищ!!
Но именно они,  «танкисты», «летчики» и «самовары», заплатили за Победу самую страшную и немыслимую цену, а не те, кто каждый год 9 мая шел по Красной Площади парадным шагом...и были за это несколько раз преданы, наказаны и казнены.

Уже к концу восьмидесятых, началу девяностых годов мало кто из персонала псих интернатов знал, как и для каких целей создавалась их система. 
Но система, казнившая инвалидов-фронтовиков, не ушла вместе с ними, не исчезла: она меняла название, хозяев и продолжала пережевывать «человеческий материал». Теперь она набирала его среди бродяг, одиноких стариков и сирот с имуществом -- за ними тоже никто не стоял, как за «самоварами»...

В перестроечные годы, когда заговорили о «самофинансировании», была лихорадка внутри системы, был страх, что рассохнется она, распадется и урезаны будут  деньги из-за отсутствия «материала»: не было уже, как прежде, миллионной армии «самоваров», которыми можно было заткнуть все прорехи и заселить под финансирование все пустующие углы.

А потом развалился Радянський Союз. И почти сразу перестали завозить бродяг, диссидентов, но тут же принялись беречь советское наследие: антисоветчиков  прятали еще лет десять после распада Союза где только было можно,  вплоть до инфекционных отделений и карцеров, деликатно, для проверяющих называя их  карантинами.
И причина тому была веская –  финансирование шло с головы, «а с паршивой овцы хоть шерсти клок!»
Отсюда жали «производственный ресурс» где только можно, думая о будущем и работая «на перспективу»: провели перепрофилирование  домов престарелых, превратив их в ПНИ и влив тем самым в систему многотысячное пополнение.
Страна развалилась, но в этой системе все оставалось прежним, она копировала и подражала советской.
 
В начале девяностых, когда прошла первая волна квартирной приватизации, перешли с госзаказа на частные – и пошел поток в псих интернаты на пожизненную койку-- ограбленных стариков, инвалидов, сирот из детских домов:
тут никогда не стеснялись ломать и рушить чужую жизнь, чтобы потом, из этих обломков строить свою.

Было время «гражданам медицинским начальникам»,  чтобы приспособится в этой игре с человеческими жизнями: все ж таки в самом начале они «на смерть вылечили» три с половиной миллиона фронтовиков- инвалидов! И сопли от этого никак не распускали: ну, «лечили» и «вылечили»... 
И что? Все смертны! А тут – да подумаешь: сироту под замок посадить, имущество у него отобрать и работать заставить.
Но простой гражданин в такую жестокость не мог поверить!

*  *  *

Митька Тюрин
*   *   *
...Отгородившись от Мира высоченным забором, запершись от него не дубовыми, железными воротами, жили за ними по правилам установленными и прописанными еще самим товарищем Берия.
Пережили товарища Сталина, Хрущева, Брежнева...и всех прочих, идущих следом. Умудрились проскочить- пережить Перестройку, ничего при этом не перестраивая, и,  пройдя этот пункт, вынырнули в другой стране той же самой конторой!

Сыпались колхозы, совхозы после распада Радянского Союза, будто домики, построенные на мокром песке. Разорялись новомодные фермеры и прочие хозяйства. Лишь один поселок жил, процветал, богател трудотерапией.
Вторая глава
*  *  *
...Митька Тюрин сидел в кабинете труд инструктора и ныл,  вымаливая себе лучшую долю.
--Лаврентий...-- начал он, но, во время вспомнив, что труд инструктор терпеть не может своего имени, замялся:
--Я...це...Лаврентий Михалыч...мени уголь грузить важко! --махом выпалил он.
Красноречивым интеллектуалом Митька никогда не был.
Лаврентий Михалыч, упершись взглядом в стол, не слушал его, думая о своем:
«Надо бы сейчас хозяйством-то основательно заняться, а все
не досуг... Взять бы кого-то «на поруки»... а кого?! Одни лодыри!»
«На поруки» – это меж собой звали, официальная же, бумажная  версия – «трудовое воспитание».
Нытье Митьки раздражало и сбивало его с мысли. Он сморщился и поднял голову:
--Вот что! – не выдержал он.--Ты мне це брось!  Уголь ему грузить тяжело! А куды я тебя ще поставлю?-- он развел руками. --  Все занято! Разумиешь?
Митька затих, по детски шмыгая носом. Потом признался:
--Так я же всегда готов...ну, це...работать! Просто мне на вагонах важко!
--А ты думаешь мени легко? В шесть утра вставать, свои дела по хозяйству делать, а потим всю вашу банду по рабочим местам разводить? А вечером знову вас с работы забирать и пид замок вести!--привычно лечил он разговором.--А у мене ще  семья, ребенок!
--Та я там всегда...
--И я с семьей всегда!--перебил Лаврентий Михалыч, не давая закончить Митьке мысль: самый верный способ выиграть любой спор!
«И потом: чего этого балбеса слушать, и  так все ясно, що вин ще скаже – одни жалобы!»
--Я там...це...ну, всегда голодный!
--И я буваю голодный! Ось жена не сварит -- и що? – труд инструктор выразительно развел руками.
--Так мени до обеда не дотянуть! А до вечера ще уголь грузить треба – поймал паузу Митька, но труд инструктор строго хлопнул рукой по столу:
--Я сказав тоби – пре-кра-ти! А с питанием и нормами – це ты не туды пришев! Це кудысь туды... – крутанул он ладошкой у головы, показывая куда-то наверх. – Со мной разговор только о работе.
Митька обиженно шмыгнул носом и отвернулся.
--Я жрать хочу! – набычился он.--А з мене работу требуют!--голос у него зазвенел от обиды.--Не пиду бильше на уголь! Давай в другое место.
– В другое место, говоришь... До пидвалу хошь? – с ехидной угрозой предложил труд инструктор. – Отдохнешь там, сил наберешься. Глядишь, и подкормишься... И робота там легка, тильки що полы мыть и парашу за собой таскать. А?
Глаза у Митьки зло блеснули.
--Ты на себя в зеркало-то посмотри...-- дипломатично сбавил тон Михалыч, поняв, что пора спрыгнуть с опасной темы: попадет ему сейчас шлея под хвост--полетит все к верх-тормашками! Успокой его потом...
Однако программу свою гнул строго.
--Ты что вверх, что плечами вширь – одинаково! Да на тоби пахать можно! А то -- «уголь ему грузить в вагоны важко!»--передразнил он.--Ну, не смеши меня!
--Да я-то чего...--не слыша больше угрозы в словах труд инструктора, сразу успокоился Митька – просто жрать-то мне там не хватает--оправдывался он. – Меня утром вже качает, а ще на работу...
--Ну, ты сам подумай: кого мне туда еще ставить? – не слыша жалоб, продолжал Михалыч.--Ну, не дивок же? Доработаешь уж свое на погрузке, а там решим, що с тобою робити...чего-нибудь другое я тоби найду!
Митька снова зашмыгал носом и поднял голову:
--А ...якщо в коровник?
--А ты думаешь в коровнике легче, чем на угле?
--Ну-у...це...там же молоко!
Труд инструктор задумался, оценивая-ощупывая взглядом мускулистую Митькину фигуру, пытаясь вспомнить его профессию.
--Слухай...Ты яку профессию в детдоме получал?
--А...це... в документах же есть!
--Вас триста человек у мене процюе...не могу же я всих упомнить! Столяр?
--Не-е! – честно признался Митька: наври ему, а он потом в документах посмотрит. –  Я на садовника учився!
--Ладно--оживился Лаврентий Михалыч. – Давай-ка я тебя к себе пока заберу! А? Хочешь? На поруки? Тильки щоб у меня не филонить, а то я тебя живо в пидвал переселю! Поработаешь у меня в хозяйстве с полгодика, а я тебе за это время чего-нибудь другое пид шукаю... получше! Идет?

Здоров Митька, иного взрослого мужика поломал бы запросто, а слезы нет-нет да и навернутся от обиды: давно ли в младшей детдомовской группе подзатыльники от старших получал?
Вздохнул, опустил голову:
«Подумать бы, конечно...Тильки хто даст-то?»
Обсуждать условия работы с труд инструктором на его же дворе было бы глупо, отказаться – страшно: потом проходу от него не будет!

Поднял голову, жалобно посмотрел в глаза работодателя, словно спрашивая – «А не омманешь?»--и, шмыгнув носом, согласно кивнул.


«Английская забастовка»

...Сдав бабе Клаве последнюю группу рабочих на молочную ферму, Михалыч взглянул на часы и задумался – куда теперь? Снова проверять их через час как положено, или к себе в кабинет?
До законного развода было еще часов семь, а для кого-то, может, и больше. Устанешь сидеть в кабинете!
«Лады...Посижу ще часов до двух--а там домой на часик свалю. Пообедать. А вечером приму цю банду, в стойло поставлю – и вильный!»
Открыв дверь кабинета, он включил телевизор и, скинув с себя куртку и обувь, завалился на диван. И задремал.
Неожиданно затрещал внутренний телефон.
«Хто це, интересно?» – с раздражением перебирал он в уме: все уже давно-давно перешли на сотовую связь, внутренним телефоном никто не пользовался. Снимать их пока не снимали, так, стояли во всех кабинетах вроде как для мебели. И по статусу положено.
«Надо бы выдернуть его з разъему...щоб не забути...или снять трубку – сквозь дрему сожалел он. – Ось чого людям треба?» – не выдержав, наконец, он и сонно потянулся к телефону.
--Це хто? – заорала телефонная трубка злым голосом.
--А вам кого потрибно? -- улыбнулся Михалыч, узнав голос Оксаны, бывшей одноклассницы, дослужившийся до старшей поварихи: весь поселок через интернат меж собой повязан.
--Лаврентий, это ты чи що? – обрадовалась трубка.
--Как видишь, я самый...-- снова улыбнулся Михалыч.--Ну давай хоч по телефону с тобой поболакаем, а то нам все никак не застринеться! Все у нас пути-дороги расходятся! Как дела-то, Ксюша? За муж-то ще не вышла?
--Да оставь ты это!  --оборвала его трубка. -- Поболтаем ще! Это хорошо что я на тебя попала! А то я до старшой медсестры дозвонится нияк не можу... и до директора не достучатся!
--Та що сталося-то? – забеспокоился он, чувствуя панику в голосе поварихи.
--А ты знаешь, що там твои выродки з кочегарки удумали?
--Ч-ч-то? – выдохнул Михалыч.
--Вони вси котлы погасили – и мий, кухонный, и те, що на прачку воду дают!  Все встало! У мене через три годины обед должон бути готов, а котлы холодны!
--Да т-ты ч-чего...--от этой новости Михалыч даже привстал с дивана, совсем забыв, что говорит не по сотовому телефону. Аппарат, медленно раскачиваясь, повис на проводе.
--Та ты скажи им, що я зараз добежу до них и порядок там  наведу в кочегарке: це им без стоматолога буде не обойтися! Скажи-скажи им!
--Та как я им скажу-то?? Вони же там внутри замкнулися и не открывают! Я им по сотовому-то позвонить не можу...
--А по внутришнему?
--Так по внутришнему звонила, вони трубку не берут!
--Ну?
--Мы с Митькой туды, с нашим грузчиком, к ним ходили,  стучали, вони ни в какую--не открывают и все!--рассказывала трубка. -- Орут –  «английская забастовка!»
--Ну, я им зараз устрою английскую забастовку! – пообещал Михалыч и хотел уже было положить трубку, но в последний момент та голосом поварихи посоветовала ему:
--Ты к ним один не ходи...це ж шпана детдомовская: их там трое. Може, напилися чого, или обкурилися! Добежи до старшой, вона тоби санитаров для силы выделит!

Через десять минут Михалыч в сопровождении двух санитаров трусил по двору интерната в сторону кочегарки, на ходу разрабатывая план штурма. 
-- Они нас там...спереди... ждут!--глотая прокуренными легкими воздух, развивал он свою мысль   – а мы их...с черного входу... возьмем! Туды! --показал он за кочегарку.

Но там, где раньше находилась дверь черного входа, возвышалась огромная куча угля. Михалыч растерянно остановился перед ней, тяжело дыша.
--Вот сволота! – рассвирепел он. -- И не лень им было столько угля на тачке перекатать? – отдышавшись, он все же нашел приятные стороны этой новости:
--Хотя... тоже хорошо!...что завалили! – успокоил он всех и самого себя – Теперь не свалят через черный ход! Давай к основной двери!

Но железная дверь главного входа кочегарки остановила наступление. Михалыч со злобой посмотрел на нее сверху вниз, оценивая ее прочность, и решительно постучал по ней кулаком.
--Открывайте!
Не дождавшись ответа, он развернулся к двери спиной, и принялся молотить по ней пяткой – способ, подсмотренный им у пациентов.
--Директора вызывайте!--звонким мальчишеским голосом кричала кочегарка.  – Тогда откроем!
--Это кто там вякает??--поинтересовался санитар.--Ты кто?
Кочегарка испуганно замолчала.
–Ну раз уж ты такой смелый, назовись своим именем! А? – санитар нагнул голову к двери, вслушиваясь и терпеливо ожидая ответа.  – Ну чего замолчал?
--Да Артем я, Артем...
--Вот мы сейчас войдем к вам туда...и я на твоих ребрах, падла, Лунную сонату сыграю! – пообещал он. -- Как на пианино! А ты мне под эту игру Лазаря пропоешь!
--Оставь ты его! – шептал Михалыч санитару на ухо.-- От него там вообще ничего не зависит. Там Скворец воду мутит!
--Миха, ты там? – крикнул он и, глядя на санитаров,  приложил палец к губам: --Ц-ц-ц!
Кочегарка молчала.
--Ми-иха!!--снова позвал он.
–Ну? – нехотя прогудело где-то внутри помещения. --Чё надо?
--Давай переговоры вести!
--О чем мне с тобой говорить?
--Как о чем, Миха?? – голосом доброго школьного учителя начал  Михалыч. -- Ну не бывает забастовок без переговоров! Зачем тогда бастовать, если вы требований не выдвигаете?
Кочегарка угрюмо молчала. Обдумывала мысль.
--Мне Папа нужен. С ним говорить буду.
--А ра-а-зве я тебе не папа?--Михалыч убедительно постучал себя кулаком в грудь и сделал такую выразительную гримасу,  что если бы Миха в этот момент заглянул за дверь кочегарки и увидел бы лицо Михалыча, то обязательно поверил бы ему. 
--Ну чего ты молчишь? Говори свои требования! Может, я вашу проблему решу и директора не потребуется!
--Да чё ты с ими как с детьми! – снова начал психовать первый  санитар. Второй спокойно, с ухмылочкой, слушал эту перепалку.  – Вот я сейчас болгарку притащу от сантехников и мы все петли на дверях спилим...к чертовой матери!! Вот тогда мы с вами переговоры продолжим!
--Слышишь, Миха, что тут люди предлагают? – нагонял жути Михалыч. --Но лично я против насилия. Переговоры надо вести, переговоры! Чтобы все по справедливости было, Миха, по понятиям!
--Да на фиг эти переговоры! – поняв игру, заорал санитар. --Звони к директору, пусть ОМОН вызывает! Вони их оттуда черемухой быстро выкурят!
Кочегарка затаила дыхание — о черемухе как-то не подумали, хотя слышать приходилось, что есть такой «медикамент».
Михалыч ждал, приложив ухо к замочной скважине, вслушиваясь в шепот за дверью и пытаясь понять, что же там, внутри, происходит. Потом спросил:
--Чего решили, Миха?
--Мы думаем пока...не торопи!
Минуты через три из кочегарки крикнули:
--Вы там?
--Да тут мы, тут! Куда же мы без вас-то...
--К директору ведите.
--Всих чи що? – обрадовался Михалыч.
--Не-е...–  засомневался Миха. – Я сам пиду! Они останутся.
--Ну так открывай. Буде тоби Папа – и, свирепо глядя на санитаров, Михалыч сжал кулаки, показывая, что им нужно делать.
За дверью нерешительно щелкнул засов и она слегка приоткрылась. Первый санитар дернул ее на себя, распахнув на всю ширину, а второй с матюгами и криками ринулся внутрь:
--А-а-а с-суки!
Через минуту бунт был подавлен. Миха лежал на полу и охал, держась за ушибленную грудь. Над ним стоял первый санитар.
Другой санитар преследовал Максима, убегающего за баррикаду.
Оба препятствие преодолели с маху, вмиг оказавшись на другой стороне, где сразу завязалась непродолжительная борьба. Через пару минут возня прекратилась и на поле боя    послышались стоны раненых.
Михалыч, однако, был уже стар для такой физкультуры, потому в рядах наступающих двигался последним.
--Чого не открывали-то? – ворчал он, перелезая через горы наваленных у входа тачек с углем, лопатами и прочим хламом. --Как шахтеры решили – в шахту зализемо и не выйдем на гору николи! И сразу революция повсеместно начнется. Как в тысяча девятьсот пятом году?  Да?
--А ч-чого...! – сидя на полу и вытирая разбитый в кровь нос, начал  Артем, но тут же получил от санитара удар сапогом в грудь.
– Я тоби обещал Бетховена на ребрах сыграть? Обещал? Ну так вот держи! –  начал он с обеих ног.
--У-у-у-у! – выл забастовщик, пытаясь увернуться.
--Оставь ты его пока – сгрибился  Михалыч. --Чего, напились чи що?--принюхиваясь, поинтересовался он.--Или колес обожрались?
--«Нап-п-ились!»--охая, передразнил Мишка.--Мы уже неделю как без курева живем: за работу денег не платят. На всю кочегарку в день -- пачка сигарет. Це що, зарплата, чи що?
--Я так разумию,-- Михалыч с важным видом расхаживал по кочегарке.--Официальные переговоры с бастующими вже почалися – он остановился и, знакомо картавя, ленинским жестом вытянул руку в сторону Михи:
-- Ваши тхебования, господа хеволюционехы?
Санитары хихикнули.
Миха смотрел на него исподлобья, чувствуя в картавости труд инструктора издевку. Но ничего не сказать тоже было нельзя.
--Мы...это--нерешительно начал он – на рабочем месте раньше поваров должны быть. Так?
--Так.
--А они в шесть приходят. И вечером мы после поваров уходим!
--Ну-ну, дальше! --одобрил Михалыч.
--У нас подъем – в пять, отбой --в десять! – смелел Миха.-- А между ними -- только работа. Це що...мы тут по семнадцать часов торчим?!  Без выходных, без зарплаты, як прокляты!
--Как это – без выходных?--возмутился Михалыч.
--Ну как-как...едят-то каждый день! И готовят каждый день!
--Так готовят-то повара!--включил дурака Михалыч. --Чего ты мне тут горбатого лепишь? Работать не хотите, да? Тогда лечитесь! Я вам это дело организую!
--Мы работаем – шмыгая носом, не сдавался Миха. – Тильки нам выходной день нужен. Законный. Як всим.
--Вы чого, сами тут разобраться не можете? Двое работают, один отдыхает. А потом инший.
--Угу...--поддакнул Миха. – Мы теж так думали. А выходит що? Потом двое за троих работать должны.
--Чего еще? – дипломатом родился Михалыч – он сразу увел разговор в сторону.
--Вон кочегарам спецодежду не выдают – Миха кивнул на   Артема с Максимом.-- Мы на свои копейки ее выписывали... Потому вот так и решили...весь рабочий коллектив: забастовка!
--Так – глумился Михалыч, загибая пальцы на левой руке. --Значит, у вас требования, как у бастующих сто лет назад: улучшение условий труда, повышение заработной платы и восьми часовой рабочий день – он театрально воздел руки к закопченному потолку.--Ну ничего в этой стране не меняется!
Санитары, глядя на этот спектакль, снова прыснули.
--Ну вот что – продолжил он. – Революция на сегодня у нас отменяется. Для начала вы порядок наведете на рабочем месте – он показал на горы мусора и сваленные перед входом в кучу тачки. Прошелся по кочегарке. --Растащить бы все это надо, господа революционеры. Прибраться в кочегарке. А то что же: революции больше нет, а баррикады осталась!
--А це чого такое? -- кивнул он в угол кочегарки, где россыпью и стопками были свалены совсем еще новые книги.
--Так спалить все наказали...ось, притащили!
--А чого не сожги?
--А... це...не успели ще...и забастовка же! – подался вперед Мишка.
--Ой..блин!-- матюгнулся Михалыч и кивнул санитарам.--Веди их на фиг отсюда в пидвал, без них уберутся! «Забасто-вщики!» – передразнил он и покрутил пальцем у виска.
--Что, на «вшивый этаж», да? В карцер? – обижено, по-детски надув губы и вытянув тонкую шею, поинтересовался Максим.
--У нас карцера нет – напомнил Михалыч. – Сам знаешь: у  нас – только карантин! Но он в пидвале...и только для больных людей! --добавил он.-- Вот ты приболел малость...температуры пока нет, но голова у тебе перегрелась и бред уже налицо. Посидишь в карантине чуток, оклемаешься. Полечат тебя малость...голову твою подправят – он пнул ногой почерневший от  времени и копоти кухонный стол. --А тут чего?
--Мы...это...там себе книг чуть-чуть отобрали. Чтобы читать иногда...если время свободное будет.
--Веди-веди их ...на фиг! Этот бред слушать! – махнул рукой Михалыч и нагнулся к столу.
Взяв бунтарей в тиски--один спереди, один сзади-- этап двинулся к выходу. Громыхнула железная дверь и Михалыч остался один в кочегарке.
--Посмотрим, чого они сюда нарыли – он встал перед столом на одно колено и выгреб наружу кучу старых, еще советского издания книг. Покрутил в руках, оценивая добротность переплета, полистал, поводил пальцем по подчеркнутым кем-то предложениям:
«...одна из форм классовой борьбы пролетариата против буржуазии – забастовка. Существует несколько видов забастовок...»
--Це що...--бубнил он себе под нос, захваченный содержанием.
«...основные отличия английской забастовки от итальянской...»
--Интересно...а я и не знав!--ворчал Михалыч, теребя себя за подбородок и читая дальше:
«...при английской забастовке работать отказывается один цех. Но именно от этого цеха зависит все производство...»
Наконец он не выдержал и, плюнув на пол, со злостью швырнул книгу к топке.
*  *  *
...--Ну, к-к-онтуженные!--матерился Михалыч, топчась у входной двери  кочегарки.--Начитаются тут... а потим шизуют по повний програми: «классовая боротьба...буржуазия!..итальянская забастовка... английская забастовка!»
Он нервно пытался попасть ключом в замочную скважину:
--Я ще тогда, на собрании це говорив: изъять всю эту красную заразу из библиотеки и сжечь все к ч-ч-ертовой матери!
Так на заднем дворе це нужно было робить, а не в кочегарке!!
                *  *  *
...Вовка Тараканов исчез вечером. До отбоя еще ползал по коридору и комнатам, стуча самодельными костылями и вынюхивая – что где и кого сдать можно. А к отбою исчез. Уйти в побег он не мог, (свой он был персоналу в доску!) потому решили--нарыл что-то...вот и задержался: завтра бумагу директору на стол положит!
Но уже в полночь санитарки подняли тревогу:
--Исчез, исчез!..
Обнаружили его уже утром, мертвого: дыра в самом низу  забора была кем-то заботливо заколочена, а та, что осталась наверху, оказалась для него слишком маленькой.
И забор тот был кем-то по иезуитски хитро сколочен. Чтоб не преодолел его беглец с ходу, под настроение: широкая струганная доска, длинная, метра три высотой. Наверху острием заточена. Струганная--это чтоб он ногой от нее вверх оттолкнуться не смог: лоб себе «балбес» разобьет, но выше не прыгнет! Следом, за длинной доской, шла короткая, тоже на конце пикой заточена.
Идея строившего забор была проста, но гениальна: завязнет человек наверху в этих острых и узко-широких ступеньках. Не преодолеет он эту ловушку.
«А главное –  со стороны сооружение-то красивое. Не тюремный забор, декоративный!»
Так оно и получилось. Не осилил Таракан этого тына: даже лестницу где-то раздобыл для этого случая, наверх по ней поднялся, но на заборе  повис. Запутался в нем, как заяц в петле. Один костыль уронил на землю, а вторым, видимо. помогал себе, – выбраться хотел. Да так и застыл с ним в руке.
*  *  *
…Событие это всколыхнуло весь интернат. Утром, как нашли висящего на заборе Таракана, смотреть на него отправился весь интернат. Смотрели, охали и гадали: сам вздернулся или как? Было бы хоть в карцере или в «клетке», то не в диковину, а то вдруг--на заборе...Непонятно! Да и зачем ему вешаться? Он же тут жил как у Христа за пазухой: на Папу стучал и про старшую не забывал. Он всем угодить был готов за папироску, потому передвигался по интернату свободно. Даже в поселок его выпускали. Но упрямый он был, как баран! Приспичило ему--значит все: вынь да положь!
А время, видимо, уже позднее было, охрана за территорию его не пустила. Вот и полез наверх...
Так про меж собой народ рассудил—другого-то объяснения не было. Галдели-галдели, а тут начальство явилось и всех разом под замок посадило.
 Началось служебное следствие.

 На заднем дворе интерната собралась вся «следственная комиссия»: человек пять пациентов, из тех, что помогают, молча слушали ругань старшей медсестры. А та разошлась и слов уже не выбирала:
--Сколько раз вам, ур-ро-одам, говорили: дверями пользоваться надо, дверями! Неужели не понять, что двери для этого придуманы. А не окна и дырки в заборе и в стенах! Двери! А теперь что? – кивнула она на сжавшегося в предсмертной судороге Таракана.
Тот застыл, скукожившись, словно замерзший воробей на тротуаре. Один костыль выпал у него из рук, а во второй он вцепился уже посиневшими пальцами цепко, будто желая его захватить с собой. Он словно говорил: «Там же костылей у них не допросишься, как и у вас! Как же я без костыля-то? Нельзя...»
– Вот сейчас его унесут...и заделать все дыры в заборе! Все! Чтоб и видно не было! – тут она перешла на не нормативную лексику. – Давай кто-нибудь к завхозу за инструментом!
Чуть в стороне директор проводил разговор с охраной:
--А чего охрана смотрела? Спали? Было же сказано – забить все дырки!
--Ай, да сто раз уже забивали!--махнув рукой, оправдываясь  охранник.--Что толку-то? Мы забиваем, они ломают. Забор надо новый ставить! Забор! А этому в обед уже сто лет... да еще из гнилых досок! А то что: объект вроде закрытый, а все нараспашку! А с претензиям сразу к нам идут: разрешение на выход за территорию только у пяти человек, а пол интерната по поселку бродит! – охранник помолчал, видимо что-то обдумывая и добавил:
--Бытовку бы нашу приподнять... чтоб мы всю территорию из окна видели.
--Слушай, – начал терять терпение директор – может, мне для вас еще вышки по углам поставить? С прожекторами, с колючкой? А? Меня и так все эти правозащитники затрахали: «Следить за больными, конечно, нужно...--передразнил он.-- Но охранять их нельзя -- это же не зеки!»
--Ну, вышки-то, может, и не надо... а вот собак хороших не помешает --этих-то они уже всех прикормили.
--Ладно--вздохнул директор.--С забором  решать будем. А ты -- ткнул он пальцем в охранника--пиши объяснительную!
*  *  *

Ссылка
Посередине двора этап остановился: в этом месте расходились все пути и все человеческие судьбы. Справа был лечебный корпус, его звали еще штрафным, закрытым или «милосердным», а за ним, словно спрятавшись от любопытных глаз – подвал и клетка.  Прямо же, мимо собачьих будок и охранников на проходной, был выход в свободный мир.
--Так!--начал старший санитар. --Веди этих двух на закрытый корпус...пусть с ними там разберутся! Передашь их там...старшая уже в курсе. А я этого ...и-идеолога – споткнулся он на не знаком слове – в клетку поведу. Ночь там посидит в тишине с крысами, а утром в подвал...а потом пусть сами решают!
--А чего сразу-то всех троих вместе?  В клетку?
--Троих там никак не впихнуть...тесно им будет! А двоим тепло! – он улыбнулся и понизил голос, так, чтоб «этапники» не слышали:
--Нельзя их всех вместе... Разумиешь? Опять придумают что -нибудь!
*  *  *
…Кирилл Степаненко, по кличке Стахановец или Клепа, --кому как лучше!-- дремал, укутовшись до самого носа в одело. Иногда, очнувшись от дремы, бухал фальшиво- простуженным кашлем на всю комнату и снова погружался в дрему. Температура была фальшивая, но тридцать восемь. Это был один из вариантов – не выходить. Пусть и временно: дальше все равно погонят... Однако плана «Б» пока еще не было.
--Клепа, тебя к психологу вызывают! –  позвал кто-то из глубины коридора.
Кирилл испуганно дернулся и, деланно трясясь в ознобе, натянул влажные после вчерашнего дождя штаны. Замызганный пиджак тоже не успел просохнуть. Вздохнув, небрежно накинул его на плечи и внимательно посмотрел на единственный оставшийся ботинок без шнурка, – чего с ним делать? Идти к начальству босиком или в одном ботинке? Решив, что в одном ботинке будет убедительнее, махнул рукой и, пихнув в него ногу, двинул в административный корпус.
Кабинет психолога был почему-то еще закрыт.
Устроившись на стуле он снова окунулся в сон: все что было недосыпано за это лето, надо доспать-додремать в свободную минуту.
--А-а-а...герой труда! Стахановец! – неожиданно разбудил его чей-то знакомый голос. Клепа лениво открыл один глаз  – перед ним, у дверей своего кабинета, стоял Михалыч и издевательски рассматривал его исцарапанное и в синяках лицо. На лбу, словно рог у носорога, синела огромная шишка.
-- Красавец, ничего не скажешь! В одном ботинке! Это кто же тебе так разукрасил и даже ботинок отобрал? – издевательским тоном спросил он.
--Нихто--шмыгнул носом Клепа. --Сам упал...вчера вечером. И ботинок вот потерял до кучи...Это когда стадо загонял.
--А весь поселок уже о тебе гутарит, о твоих трудовых подвигах! «Кто это натворил?!» – передразнил Михалыч кого-то.-- «Стахановец!»
Мужики вон тебя уже с лопатами за территорией караулят....--сообщил он. – И бабы тоже. Я вон к проходной когда шел, спрашивали про тебя. Здоровьем твоим так недвусмысленно интересовались! Ты, братан, поторопись на лечебный корпус, а то они сюда сами придут за твоим здоровьем!
И, не меняя тона, с сарказмом спросил:
--А ты чего тут делаешь-то? Ты же в поле сейчас должен быть?
Клепа отвел глаза.
--Чего делаешь тут, я тебя спрашиваю или нет?
-- Заболел...и в поле не вышел – вытирая разбитый нос рукавом пояснил Клепа.--Вот к психологу вызывают.
--Во как у нас! – открывая ключом дверь своего кабинета, злорадно пояснил ситуацию Михалыч. – Нет чтобы терапевта простуженному вызвать, а они  психолога! Мозг тебе будут сейчас прочищать и компостировать! Ну заходи! – распахнув дверь своего кабинета, пригласил он.
--Не-е, подожду психолога... – мотнул головой Клепа.--А то на вшивый корпус и вправду запрут.
--Заходи-заходи! Не стесняйся. Я скажу, что у меня был на беседе.
Клепа нерешительно поднялся и шагнул в кабинет.
--Садись вот --пригласил Михалыч. --Ты мне подробно расскажи, что там у вас вчера было-то? Бабы же там с ведрами засаду на тебя вокруг огородов поставили. Мести хотят! Ты теперь в поселке персона нон гр-а-та – по слогам выговорил Михалыч малознакомое слово. – Суббота сказал – ты во всем виноват!
--А-а-а-а! Так це падла на мене ще и бочку катит! --возмутился провинившийся и от волнения перешел на суржик. --Конечно, хто мени зараз поверит – я ж холоп, а вин вильный селяниннин!
--Так что было-то вчера, ты расскажи?
--А що было-то, що было! – сразу запыхтел, будто электрический чайник, Клепа.--Сам знаешь -- как пришли в поле, так вин сразу же налюлюкался: у него же завсегда с собой михур с самогоном! И началося...
--Ну?
--Нажрався. Потим плащем своим накрывся и спать завалився в копне с сеном... А ты паси як хошь: справа – огороды, слева поле с клевером. Там ще роса не просохла и дождик, як назло, замрячив! А чого я рассказываю: по росе, та после дождя...так якщо вони на на той клевер зайдут, то там пол стада ляжет! – Клепу трясло.--Обожруться...Хто отвечать будет? Ну, я встав у поля с клевером с палкой, не пускаю их. А вони же умные: развернулися и в огороды пошли...
--Так у вас же собака есть?
--Не у «нас» -- у него собака есть! А она меня не слухае: села с ним рядом и сторожит его. Рычит на меня, не подпускает!
--Ну?
--Че ну? --психовал Клепа, забыв о всякой субординации.-- Я побёг к огородам...а там вже це падла, Будило! Ну, бык фермерский! Встал против меня, башку нагнул и роет землю копытом и рогом... Ждет меня, когда я сам к нему подойду! Я его развернуть хотел, а чого я ему палкой сделаю? Собаки нет, Суббота – вдрызг, а бык – вот он, перед тобой стоит. Я только почесал его раз палкой по боку--и началось соревнование: погнал он меня по огородам! Я там как заяц от него между  грядок носився: то за кустом спрячусь, то за яблоню встану... А он из кустов меня выгонит и рысью по огородам дальше – кто кого шустрей! Я уже задыхаться начал, думаю все, кердык мне!
На Михалыча вдруг напал смех.
--Вам смешно, да? А я, видишь, шишку поставил...это на яблоню налетел, когда не заметил. Рожу вот мне, сука, всю в малиннике поцарапал! Ботинок из-за него потерял...
--Ну, шишку нажив вид быка... забудь! --Михалыч лодонью вытер слезы.
--Хорошо, скажу я тебе, еще отделался! Бабы-то там рассказывали, что не стадо огороды потоптало, а ты, якобы, ущерб обчеству намеренно учинил! – Михалыч выразительно поднял палец.-- Пока стадо заворачивал. А? Было такое?
--А чого мени робить було? А? В милицию звонить? Да? Они там все умные, эти бабы! Хорошо ще, вин мене на роги не пидчепив, сука! А то...Лаврентий Михалыч, ты сам знаешь, сколько там у него уже потерпевших из интернатских та поселковых! Ну, у этого, у быка!
Клепа вздохнул с сожалением:
--Сдали бы эту падлу на мясо, хочь какая-то польза от его была бы!
--На мясо? Да? А коров поселковых ты у нас осеменять будешь?
--Вам вот все смешно, Лаврентий Михалыч, а мне чего-то не очень! Я больше в поле не пийду! Нехай в клетку запирают...или на корпус.
--Та ты же хворый? За що тоби запирать?
--Ну-у, больной...Вылечат же...у терапевта или у психиатра! А все равно не пийду. Сам говоришь: меня в поселке уже караулят! Выйдешь за территорию--хорошо колы побьют. А то и покалечат.

--Та кто тебя покалечит? Не догонят тебя бабы: ты же хорошо бегаешь! Доказал всем. Только не той ты маршрут вчера выбрал... Надо было не по огородам носится --издевался Михалыч.-- Тогда бы не ждали тебя за территорией.
--Так? На другом маршруте, Михалыч, у меня шансов вообще не було!
--Ну да...--согласился тот. – А как убёг-то?
--А-а-а... – махнул рукой Клепа. --Там туалет на огороде попался. Скворечник такой, ну знаешь...Я закрывся в ём изнутри и до обеда там торчал... А он все вокруг ходив и рогами его раскачивал, повалить хотел. Если бы он его повалил, Михалыч, сейчас бы меня в закрытом гробу хоронили!
--Ну?
--Че ну? В обед Суббота проснувся, быка с коровами отогнал от огородов. Я  вышел и этому к-к-озлу вообще ничого объяснять не стал! Просто развернувся и пишов в интернат.
--В одном ботинке? Так и пошел?
--Так и пишев в одном ботинке!
 
--Да, ты счастливчик. Рог вот только себе нарастил, не красивый стал. Девки теперь тебя любить не будут. А вину всю за огороды, они, понимаешь, на тебя свалили. Ну, селяне... И Суббота жалуется, что ленивый ты в последнее время стал. Закроют тебя на корпусе, Клепа. Закроют! – привычно нагонял жути Михалыч. Как всегда на вербовке: были у него свои планы на Кирилла. -- Лечить тебя начнут. Что делать будешь?
--Не знаю, чого робить зараз...-- честно признался Клепа.

 --А я тебе тогда, в самом начале, работу хорошую не предлагал?
--Так там стучать на всех надо было...
--А-а-а-а!--понимающе-ехидно протянул Михалыч. --Ты же у нас идейный, да? Вор в законе? Тебе по начальству  на хулигана или на цю лагерную шпану доложить в падлу? Другие вон бегают, и ничого! А тоби свободы захотелося? В поле? Ну, не гнали же тебя, дурня, в пастухи... Зачем пишев-то?
--Так они же тогда к Папе всей толпой пишли: и психолог, и з сельсовету тетка пришла, и старики с Субботой...
--Ну, сказав бы – не могу пасти! Быка боюся...Обуви нет. Чего, наврать чего-то не можешь? Или разучився?
--А психолог говорила, что там в поле добре, спокойно.  Птахи поют... Ты там, каже, как на воли будешь! Отдохнешь.
--А про то, що там дождь неделю может лить як из ведра, она тоби не говорила?
--Не...А старики с сельсоветам обещали кормить по дворам. А я же не знав...
--Сказал бы – «подумаю!». Слово-то яке гарное! Запомни его на будущее! Или на язык тебе там хтось наступив?
--Так они же все только сами говорили...Меня никто не спрашивал!
--Что же они такое говорили? И кто это -- «они»?
--Так они... все! Уговаривали, чтоб я подпаском к нему шел.
--По моему, так лучше пусть меня санитары гоняют на закрытом корпусе. Чем бык по полю.
--Я тогда ще не знав про быка....и вымпел они еще обещали мне дать! --радостно вспомнил он главный довод. -- И продукты в поселковом магазине покупать разрешили!
--А-а-а-а!--расплылся в улыбке Михалыч.--Вымпел тоби обещали? Так ты за вымпел пишов?? --Завхоз даже привстал на своем стуле.--У меня от бати вымпел «За ударный труд» остався... Дома в шкафу лежит. С бахромой такой понизу, с серпом, с молотом! Кра-а-сивый, -- слов нету!--издевался Михалыч. -- Хошь, принесу тоби?
И вдруг, что-то вспомнив, оживился:
--Даже поговорка такая в Союзе была! Я хочь тоди и пацаном был, а мы ее все назубок знали:
«Вот вам молот. Вот вам серп. Это есть советский герб! Хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь...» Ну, вот видишь...-- глядя на поникшего в улыбке Клепу заулыбался он. -- Дальше ты сам уже знаешь, що ты там получишь! Хочешь, принесу тебе семейную реликвию? Ей-богу не пожалею! Подержишься за серп, да за молот, по балдеешь?
--А психолог и медсестра говорили....

--Да ты слухай их больше! – перебил  Михалыч и вдруг ударился в откровенную крамолу. --Психологов, медсестер! Радянского Союзу вон вже лет двадцать с лишком как нету, а они все вымпелами вас за работу награждают, галочки ставят и в ладоши хлопают! А потом вам, дурням, танцы устраивают...щоб вы девок там по углам щупали и довольными были! Сама-то психолог нормальная чи що? А? Чого мовчишь?
--Чого мовчу...Если бы сапоги резиновые дали! То я бы пас...и без вымпела бы пас! А так я к вам бы лучше вернувся! --неожиданно предложил он.
--Хе, друг ты мой любезный! – откинулся на стуле Михалыч.--Ты меня що, со всей администрацией поселка и интернату поссорить хочешь? Со всим поселком?  --поинтересовался Михалыч. --Не-е, брат, я тут не при делах! Ты з цией истории як-нибудь сам выкручивайся...
И тут же, сбавив голос, посмотрел на дверь:
--Терапевта проси, щоб из города вызвали. Понял? Объяснительную директору напиши. И мне заявление. Чтоб официально все было! Тильки не говори що я тебе научив....А то ще мене за территорией подловят та побьют за твои огороды. А работать я тебя на прежнее место определю...и на прежних условиях. Идет?

На коридоре хлопнула дверь в кабинете психолога.
--Причина у тебя уважительная – обуви нет! – уже в дверях подсказал Михалыч. -- Должен будешь!
Умел Михалыч разговором пробудить к себе доверие.
 *  *  *

*  *  *
...Амнистия, как всегда, пришла неожиданно. Миха сидел на  ржавой кроватной сетке и сосредоточенно крутил из обрывка газеты самокрутку. Бумаги было – чуть, а табака еще меньше: два махоньких окурка, надыбанных в углу «палаты». Потому дело требовало всех сил. А их после  курса галопередола не было: руки в плечах ходили ходуном, пальцы дрожали, а во рту все пересохло так, что концы газеты не липли одна к другой. 
В этот момент – ну как всегда! -- в двери щелкнул замок и ворвался Михалыч.
Не склеенная до конца цыгарка выпала из рук, рассыпав по полу драгоценные крошки табака.
Миха матюгнулся и посмотрел на мучителя.
--Ну ты чего? – возмутился Михалыч. – Я тебя выручать пришел, а ты ругаться! Собирай монатки, пишли!
--Куды?
--Куды...На свободу с чистой совестью! – пошутил Михалыч, картинно открывая дверь на распашку. – Место для тебя в котельной освободилось.
--А-а-а...--ехидно сгрибившись, протянул Миха, зная, что ему замену среди проживающих Михалычу ни за что не найти!--Жадность фраера губит, Михалыч...
--Ты это о чем? – включил дурака Михалыч.--Наслушался уголовников на закрытом корпусе! Это у них там – фраера, воры, пацаны, да  это...«в натуре»!  Ты лучше думай теперь, как ты в глазах администрации себя реабилитируешь!
--Взяли бы вольнонаемного оператора...-- злорадно предложил Миха, зная что на такие затраты интернат ни за что не пойдет: ну кто за пачку папирос работать будет? --И проблем бы не было...
--А ты сам-то нового оператора хочешь? А то я можу этот вопрос перед  директором поставить! – с насмешливой угрозой заметил Михалыч. --Ладно...Пишли. За котлами тебе следить – как всегда. А кочегаром я тебе пока, этого, ну...как его! Степаненко Кирилла поставлю...
--Это кто такой? – сразу насторожился Миха: тут именами, фамилиями пользуются редко и только в официальных отчетах и списках. А в быту--все как в зоне: главное, это погоняло!
--Чего дурака-то из себя корчишь? – зверел завхоз. -- Клепу- Стахановца не заешь?
--Кто этого к-козла не знает...-- шипел Миха.
--Вот его! --в уголках губ пряча улыбку, хмыкнул завхоз.--Будете с ним в паре работать: он тебя будет пасти, ты его! Миха с хрипом выдохнул возлух.
--Второго, извини, у меня пока ще нет... сам покачегаришь и его трохи поучишь. А потом кого-нибудь на замену ему найдем. Не боись!
--А мои где?
--Тв-о-о-и?! – глаза Михалыча вспыхнули злостью и полезли наружу, лицо  вытянулось и сделалось красным.
--Твоих зараз на корпусе лечат. Слыхал чи що? Бред у них в голове... реформаторский! А ты радуйся, що я тоби отмазав: ну, нет  у меня ни одного человека с корочками для котельной! Но это пока немае... и я уже в поиске! Сечешь? Це последний твой шанс усидеть в котельной!
--Это как... – не слыша угрозы, язвил Миха. – Ставка при котельной есть. А людей немае -- из проживающих ставим?
--Та ты радуйся, що ставка есть и ты при корочках! – остановился  Михалыч. – Не было б ставки при котельной для корочек – и амнистии бы твоей не было...за твои-то выходки!
--Но смотри... – он остановился на входе и погрозил пальцем. --Это – в последний раз я тебя вытаскиваю из подвала!   
...есть продолжение этой главе: «Связь времен и событий.» Её, продолжение, ставить ниже. На 72, 79,  или 84 стр. Теоритически Связ времен тут по времени лучше всего.

*  *  *
Или разбить и на 72, 79. и 84.

Связь времен и событий
...Все в этом мире связано меж собой – событиями, временем, местом, случайностями: подмети сегодня во время, с утра, центральную дорожку Коля Пименов, проживающий со стажем,  присыпь он ее хоть чуть-чуть песочком, хотя бы те места, где расплескали утреннюю кашу «кашеносы» – не приземлился бы Михалыч в этой проклятой луже копчиком, не поцарапал бы себе в кровь  харю о куст шиповника, не перемазался сверху-донизу в этой жидкой размазне.
Но у Пимы тоже была своя история, по которой его, будь тут все по закону, а не по понятиям, непременно  оправдал бы суд: поднял его среди ночи пьяный санитар «на учения», как он сказал, --   и гонял под хохот с тряпкой и шваброй наперевес по этажу  до самого утра. А утром, протрезвев, «отпустил в казарму». Потому и проспал Пима выход на работу! А не случись непредвиденных «учений», то присыпал бы он это место песочком, замел бы все аккуратно метлой.
А раз так – то и не растянулся бы в том месте Михалыч, не повредил бы себе кисть правой руки с указательным   пальцем, – и не было бы в случившимся виноватого: ну, расплескали кашу и расплескали! Не такое це преступление, чтоб искать виноватого, терзать его вплоть до штрафного корпуса.

Но, если подумать хорошенько и вспомнить все до мелких деталей, то есть совсем другая версия, по которой ни Коля Пименов всему вина, ни санитар и не «кашеносы»!
Оксана-повариха – это главное звено зла: приспичило ей ни ко времени привезти двух поросят с центрального рынка -- вот и засыпала она ту крупу в котел не по норме! Потому и каша была жидкой, потому и Михалыч на ней подскользнулся!

В таком неприглядном виде, хромая, двигал он в сторону своего кабинета, хмуро разглядывая медленно набухающие синевой два пальца на правой руке. Рассуждал, вычисляя виновного.
До Оксаны тогда его мысль еще только докатилась, а вот Людка...
Кабы бы эта зараза с вечера не выпроводила его спать в другую комнату, жалуясь на головную и женские проблемы, то и обошлось бы все: спал бы он эту ночь по в общей постели, до восьми, и дорожка к тому времени была бы уже давным давно присыпана! А так – сорвался под псих с утра,  хлопнул дверью, и уже в восемь ноль-ноль, как положено, нашел свою лужу.

...Когда он поднялся в административный этаж и, тихо матерясь от боли, пытался разбухшими, неловкими пальцами отомкнуть дверь служебной комнаты, из соседнего кабинета, не в свой час, вынырнула психолог. Охнув, она закатив глаза, и начала сочувственно причитать и расспрашивать.
Услышав рассказ о полученном ранении, прыснула и исчезла за дверью.

Войдя в кабинет, сразу ткнулся к зеркалу:
--Отмыть бы рожу и себя...чтоб каша не весела, и пятен на брюках не было – разглядывая себя, зло бухтел он-- -- А то из кабинета не выйти -- того и гляди запрут где-нибудь на этаже.
И вспыхнула, за сверлила душу злоба – разобраться во всем и наказать виновного!
Первым делом – закрыть Пиму на корпусе! А то совсем отбился от рук и про работу забыл – то чай у него санитары на этаже изъяли, то брагу на этаже пили, а его наблюдателем поставили! И всё так: вместо того, чтобы двор мести, он где-то девок под лестницей тискает! Убрать...пусть его там подлечат!
А с Людкой...с ней разговор дома будет!

Чтобы успокоится, Михалыч занялся делом: достав медицинскую аптечку из шкафа он сосредоточено, сам себе, принялся накладывать перевязку, затягивая узлы зубами.
Можно было бы, конечно, сбегать куда-нибудь на пост и попросить там девок, чтоб наложили эту чертову повязку ровно, как положено,  но опять же, – они же не могут просто так это сделать, по-человечески, с серьезными лицами! Сразу начнутся расспросы -- что да как, да под хихиканье...а потом  разнесут это по всему поселку и интернату!
А цепь случайностей продолжала цепляться одно за другое, путаясь  и мешаясь с другими событиями, людьми, втягивая их в свой водоворот.
 \ Продолжение Разговор в  № 50\ разбито на части пр. на 84. ?
*  *  *
В дверь старшей медсестры женской половины Замулы Ганны Петровны постучали и тут же в образовавшуюся щель нахально просунулась лысая голова завхоза и по совместительству труд инструктора Степашина Лаврентия Михалыча.
--Ганночка, я до тэбе!—по джентльменски отрапортовался он.--Я войду?
--Да чего уж... входи, раз уже вошел-то!--разрешила Петровна, перебирая на столе бумаги и не поднимая на вошедшего  головы. --Чего там у тебя нового с твоим хозяйством?

Два любимых слова было у Михалыча – хозяин и хозяйство. Оттого прилипли они к нему как по паспорту.
Да еще родители именем таким наградили...
Потому если обращались к нему в разговоре и с уважением, то – Михалыч. Или Хозяин. А если посмеяться кто хотел, или с намеком нехорошим, тогда--Хозяйство.

--Та що там у мене може быть нового! Все по-старому. А ты слышала, що в столице щось на Майдане творится? Страсти!
--Та слыхала...--отмахнулась Петровна.--Но ты же не за цим сюды пришев, щоб о политике со мной погутарить? Щось с хозяйством у тебя сталося? Ну, рассказывай!..
--Да...м-м-м...понимаешь!..тут тако дило...--прикрыв за собой дверь, и непонятно чего смущаясь, начал он издалека. – Теща-то у мене из столицы родом--ты же знаешь. И хворае вона последнее время, сильно хворает! Ну, а як события-то там начались, все названивать Людке начала: «Привези ты мне внука! Може, последний раз его увижу!» Людка сначала отнекивалась--«потом-потом!», а на днях все же не выдержала и свалила туда с сыном. Говорила – недельки на две-три. Погощу, говорит, там немного и вернусь. Розумиешь?
--Понимаю-понимаю...--хитро прищурившись, покосилась на просителя Петровна.--Ты зараз вроде как холостый...на две-три недельки. Так? И тоби заместь Людки срочно замена потрибна. Угадала?
--Да какая там на фиг замена, Петровна!--чувствуя хитрый намек, увернулся Михалыч. -- Хозяйство на мне осталось, разумиешь? Хозяйство! Там одних овец штук десять...Та куры, та корова, та теля! И мне одному никак не можна – и в хате же надо, и во двору, и на огороде. Скоро вон рассада пойдет...А? Ну, и чого я там один зроблю?
Ты же сама хозяйка, Петровна! Вот как один мужик за хозяйством уследить может? Та никак!
--А хозяйство-то у тебя большое и де оно?
--Як це — де оно? – непонимающе удивился Михалыч.
--Ну, я имею в виду — где? В штанах або как?--дописав что-то в тетрадь и кривя губы в улыбке, поинтересовалась Петровна.
--Та ну тебя!--обиженно махнул рукой Михалыч. – Мени ж не двадцать рокив, щоб на всих баб кидаться! Да ще на  пациенток...-- он брезгливо поморщился и состроил недовольную гримасу. 
--А я разве тоби щось про пациенток говорила?--удивленно подняла бровь Петровна.
--Хм...да!...конечно, не говорила...--поняв, что сказанул лишнего, поперхнулся Михалыч.--Ну...это....у тебя же всегда...ну, с твоими пошлыми намеками!--вывернулся он и сделал выразительную паузу. Глаза у него смеялись:
--Слухай, Петровна... Нашла бы ты соби мужика, а? Успокоилась бы! А то у тебя все тильки про одно: хто кого, где, и в какой позе.
Прищурившись, он рассматривал сейчас старшую с таким же ехидством, как минуту назад та смотрела на него:
-- Голодной куми, Петровна, одно на уми!
--Та не я про одне и те ж, а вы! – начала терять терпение старшая. Даже стул под ней скрипнул обиженно, когда она бросила на тетрадь авторучку.-- Просто у меня должность така, понимаешь? Должность! И надоело мне все это каждый раз вам повторять. На-до-ело! А вам говори-не говори -- вы все одно як мухи липнете! Да было бы хоть что-то в этом разговоре новое! А то все одно и тоже, как на испорченной пластинке!
Она помолчала, и, зло глядя на посетителя добавила:
--Людка геть... этажом выше работает! Ты що, волосами мене с ей повязать хочешь?! А?!
Видимо, чтоб не сорваться на конфликт, она полезла в ящик стола.

--И девок я устала на аборты да стерилизацию в район таскать...--уже в ящик бубнила она.--Как будто у меня других дел нет!
Высказав вслух свои обиды в ящик, она угомонилась и вела разговор уже спокойно.
--А то он... з района продукты машиною привезли и сразу бегом до мене – грузчиков им дай! Дивок! Да помоложе щоб...ну хочь на пару часов! «Для разгрузки!» – передразнила она кого-то. --Даже грошей давали! А хлопцев, понимаешь, они не хотят: «хлопцы их не слушают и совсем не разгружают!»

Она отодвинула в сторону тетрадь и авторучку.
--Слухай... а може тоби и вправду  лучше на мужском помощника взять? И мне легче – на аборт никого тащить не придется!
Она смеющимся взглядом уперлась в растерявшегося Михалыча.
--Ну, чого мовчишь? Расказывай, кто тоби там из моих приглянулся?
--Ты...це!--оживился Михалыч и заерзал на стуле.--Дай мени Маринку! А? Ну ту, яка новенька!--заметив удивленный взгляд Петровны, поправился: -- Ну...это... на поруки, конечно, не просто так! На пару недель? – от волнения он с суржика перескочил на почти литературный русский. – Пока Людка в гостях...она мне по хозяйству помогать будет! А я в долгу у тебя не останусь, Петровна! Ей богу!-- клятвенно постучал он себя в грудь.-- Дай! А?
--Ну и аппетит у тебе, однако...-- подивилась Петровна. – А Людка-то що скажет? Ей же сразу сусиди по приезде  доложат. Или сумниваешься? Отвечать придется перед дружиною, отвечать! Перед ней объяснительной не отмажешься!
--Та при чем тут жена?! – начал злиться Михалыч, решив  держаться прежней версии--помощница ему нужна в хозяйстве, -- и не больше! – Кого мени тоди ще брать? У вас же там вси в летах... Мне их що, на руках у себе по двору носить? Молода дивка нужна, шустрая, щоб в руках у нее все горело! А? Петровна?
Помолчали. Каждый ждал другого, надеясь, что тот первым вернется к разговору и сам предложит что-нибудь материальное: ну не может товар поменять хозяина, если цена не названа!
--От дывысь, Петровна...--не выдержав ожиданий, начал Михалыч. – У мене служба, сама знаешь -- я на ней все время провожу: иногда даже сплю в кабинете! А домой  зараз придешь – там хозяйство, где всех накормить-напоить и убрать за ними надо! А я же не двужильный...-- убеждал он.-- Чтобы там и там... Ну, мужску работу по хозяйству я пока ще сам справляю... А жиночу? А она же в хате никогда не кончается, сама знаешь – то то, то это!

Старшая улыбалась в ответ глазами, молчала, подперев подбородок ладонью. Тянула время. Взгляд ее словно говорил:
«Та це все лирика...»

Не видя никаких эмоций на лице Петровны, Михалыч попытался достучаться до ее совести:
--Ну, ты же сама хлопцив до себе на подвирье тащишь!  Вони у тебе там месяцами торчат! А мени що, не можна?!
--Так я же не для этого их к себе на подворье тащу. Мени для работы нужно... – улыбнулась Петровна.
--А я и для этого!! – не выдержав разговора намеками и вроде как не о чем, подался вперед Михалыч. --От нее не убудет: все назад к тоби принесет! Заодно и мне по дому   поможет.
--Та ты бы с этого и починав!--хитро щурясь на просителя, шутила старшая. --Как раньше-то було, без лишних разговоров: у вас товар, у нас купец! А то ты почав з сына, з Людки та с тещи, а закончил – невесту ему подавай!
--Ну же ты и язва, Петровна...--заметил он.-- Чого решим-то?
--А чого тоби так Маринку закортило? – не слыша вопроса, хитро рассуждала сама с собой Петровна. – Или других дивок немае? Возьми вон бабу Клаву!
--Так щось не дивка, а бабка! Ты що?!
--Дивка она сильска...--не слыша возмущенных криков, продолжала Петровна.--Ей вже за шестьдесят, а она ще хочь куды. Крепкая бабка! И с головой у ей все в порядке--ее же не за это сюда привезли...
Ну, чого я тоби об этом рассказывать буду? Сам все знаешь. И работу сильську она знает краще любого: она тоби и корову подоит, и в хате порядок наведет. И жена к бабе Клаве тебя ревновать не будет--це вже точно! А Маринка що? Ее з детдома забросили: вона соби завтрак сготовить не сможет, а ты ее в помощники!  И хахаль, кажут, у нее уже на мужском есть. Мишку-то Скворцова с третьего бараку знаешь?
Михалыч только плечами пожал, словно говоря: «Та мало ли дураков под моим началом ходит?»
Он вообще особой разницы меж ними никогда не видел. Главное – щоб полезен был в деле! Потому и к детдомовским относился снисходительней. Особенно к девкам.
--Ну, Мишка... А сколько у мене Мишек, знаешь?
--Он же у тебя в кочегарке работает! --напомнила старшая.--Ну так вот--он говорят! Опять война будет!
--Ой!--отмахнулся Михалыч.--Ну яка вийна с этим охламоном?  Они тут у меня всей кочегаркой от работы отказались...та слышала, наверное, весь интернат говорив? Английскую забастовку объявили! --хихикнул он и поднял указательный палец.--Так я на них рапорт директору накатал--полгода в карцере парились! Сейчас – как шелковые! Больше не бастуют! --хмыкнул он.
--Ты прямо скажи, Петровна--дашь мне Маринку или как?
--Бери бабу Клаву!
При упоминании о бабе Клаве Михалыч охнул и состроил такую гримасу, словно ему разом удалили все зубы.
--Слухай...дай Маринку!!--начал психовать он-- Ты чё, не понимаешь чи що? Ну хочь на десять дней дай! А я тоби обещаю:  я с ней уроки  до-о-ма-шне-го хо-зяй-ства про-во-ди-ть буду! Понимаешь? Регулярно! Как труд инструктор. Ну и... это... жизни  ее в семье обучу! – выговаривая каждое слово по слогам и для выразительности помогая себе руками, обещал он. --Для ускоренной адаптации! Я ее и корову доить навчу, и с овцами,  и по дому, и взаголи...ну... це... всему-всему! 
А Мишку свово она у мене даже не увидит: я, Петровна, распутства в своей хате не допущу! А? 
Момент был решающий. Михалыч застыл на стуле с открытым ртом и смотрел на Петровну так, как смотрит провинившийся пациент, который ждет, что же сейчас выкинет  старшая – позовет санитаров или простит ему по неразумности?
Поняв, наконец, что двигаться и уступать просто так старшая не собирается, выкинул на стол последний аргумент:
--Я, Петровна, тоби ще пригожусь! Поверь. Тоби вон весной огород будет нужен...а мотоблок и кони все в моем хозяйстве! – напомнил он.-- Бабы в твоем огороде, а лошади у меня. Так поменяемся, Петровна, а?
--О-о-й, кобели... ой, кобели!! -- с придыханием завыла Петровна, закрыв глаза и в возмущении покачивая головой.--Дружина в дверь, а ёму работницу подавай! Девчонку!
--Ладно, – наконец согласилась она. – Тильки давай так, «инструктор по адаптации пациенток!» – передразнила она.-- Ты мне ее назад без  повреждений верни. Без внешних и, главное, без внутренних. То есть щоб вона без пуза была: какую у меня взял, такую и назад вернешь--уточнила она. --Идет? И еще: если Людка после возвращения тебя к ответу попросит, то я тут не причем! Договорись?
Проситель радостно закивал головой и ринулся было к выходу, словно боясь, что хозяйка передумает.
--Ты куда? А разрешение?
Михалыч хлопнул себя по лбу и снова присел.
Петровна записала что-то в отдельно лежавшую тетрадь,  достала из ящика стола бланк разрешающий вывод пациента «Для наружных работ», чиркнула внизу свою подпись и передала документ новому хозяину.
--И смотри!--напомнила она нетерпеливо рвущемуся к дверям Михалычу.--Про огород мой не забудь...когда потребуется!   
 
*  *  *
...В это время Клепа, не ведая о случившимся, расписывался на посту в журнале «Наружные работы». После этого  путь его лежал в административный корпус к своему начальнику. 
По дороге мысль все больше крутились вокруг предстоящей работы. Шел, думал, планируя день наперед: куда там сегодня завхоз рабочий десант кинет? Одно дело – в город с ним за продуктами скататься. Тогда, делов-то -- за балбесами-грузчиками смотреть, пока он там все оформляет. Чтоб ничего не стырили при погрузке, да не свалили под шумок: город, что не говори, место для этого удобное! Другое дело,  – хомут накинет за какую нибудь провинность и по настоящему работать заставит. С него станется... Да еще так поставит, где каждый шаг проверить можно. Тогда кранты: грамотно работу «затуфтить» – это тоже, надо сказать, работа.
...Уже в коридорчике, слыша раздраженное ворчание шефа за дверью, остановился, но, не чувствуя за собой вины, постучался.
--Кто там? Входи!
Клепа осторожно, на цыпочках протиснулся в дверь.
--Ты чего сюда явился?! – сметая со стола остатки бинта, озверел  Михалыч: виновный был найден!
--Так это...Спросить: что делать-то сегодня?
--А тебе чего, не говорили вчера? Вали вон в кочегарку... там пока числится будешь!
--Кем?
--Кочегаром.
Клепа опустил глаза и шмыгнул носом: работать и назваться кочегаром ему совсем не светило...ну там оператором, менеджером, а то – кочегаром!
--Чего набычился-то? Что кочегаром назвали?
Кирилл снова шмыгнул носом.
--Воинское звание тебе присвоить, да? Ну, старшим лейтенантом кочегарных войск тебя назначаю! Идет? Так и запишу в документах... – полусерьезно- полушутя обещал Михалыч: тут статусом и обидеть можно, а можно поддержать.
--А чего делать там? Если старшим?
--Не знаешь?
Кирилл только пожал плечами.
--Ну, чего опять грибишься? -- не встречая сопротивления, остывал завхоз. Вздохнул.
--Я тебя туда не работать посылаю, главное – следи там за этим...как его там, за освободительным  движением! И за лидерами! Кочегаров я туда потом найду. Там пока будь.
--Так это...там же Скворец! Он же орать начнет, что я не работаю!
--Ну и пусть себе орет! Тебе чего от этого? Жаловаться-то и замену просить он все равно ко мне придет. А я уж найду, что там ему ответить.
Только ты если что заметишь за ним, услышишь – сразу ко мне!
--Все?
--Не перебивай! – раздраженно бросил завхоз. --Закончишь в кочегарке, забежишь на рабочий этаж: человека два-три сегодня нужно будет на разгрузку там взять – продуты на склад к обеду подвезут. Но это на час и снова в кочегарку.
--Так я же не знаю кого там взять...--привычно заныл Клепа. – А вы потом ругаться начнете.
--Тебе и знать этого не нужно. Я с мед братом по телефону поговорил, он соберет там тебе кого нужно...Усек? Давай топай!
*  *  *

...Вернувшись из недельного «отпуска» на штрафном корпусе, Миха  решил провести в подконтрольной ему кочегарке проверку материальной части.
Все, как будто, функционировало и находилось на своих местах: декоративный, пустой огнетушитель висел, как и положено, на своем месте, стены никто не разобрал, котлы, в которые он по привычки заглянул, тоже стояли на месте.
Обойдя помещение,  заглянув во все углы, щели, он вдруг уперся взглядом в закопченный, знакомый ему колченогий кухонный стол. Встал перед ним,  недоуменно рассматривая, так, будто не ожидал его тут встретить. Шагнул, раскрыл.
Книг, так тщательно отобранных им для «личного пользования» там уже не было. Не было их и у стены, где до «отпуска» они были сложены стопками.
--От с-суки! – шепотом ругнулся он.--Сожгли всё...книги-то какие были!
Потом, вспомнив что-то, засуетился, поставил к стене большую лестницу и полез куда-то на самый верх, за трубы. Через какое-то время, перемазанный в саже, но довольный и ухмыляющийся, осторожно спустился вниз, прижимая к груди то, что осталось от всего богатства – небольшая связка книг. Спрыгнул, постоял у лестницы в раздумье, завернул эту кипу в рваную, грязную спецовку и пихнул этот замасленный пакет за лопаты, гребок и ломик: вроде как там и було!
«--А кто не нашел, тот и виноват! А я-то при чем?!»
Достал стремянку, поставил ее сбоку к входной двери, повесил на шею моток провода и снова полез наверх.
И только он там разложился, примеряя провод то так, то эдак, как в дверь начали барабанить.
--Ну чо надо-то? – поинтересовался он, не прекращая возни с проводом.
--Дверь открой... – уверенным голосом попросили с улицы.
--Да входи, открыто! Только осторожней, я наверху, не снеси меня!
В дверную щель осторожно просунулась лохматая голова Кирилла, а за ней протиснулось тело.

--Ну, чо явился-то?  – передел зон влияния всегда проходил эмоционально. --А? Ливер из меня давить? – стоя на стремянке с куском провода в руках, не ласково встретил командированного хозяин кочегарки: ПНИ – это не зона в тысячу человек, тут о друг-друге всё все знают.
--Ну чего ты так сразу...-- примеряющие заныл Клепа. – Я же не сам по себе сюда пришел, послали к тебе!
--А-а-а, послали! А мне тебя куда послать?--спускаясь вниз со стремянки, угрожающе поинтересовался он.
--Чего не понимаешь, да? Тогда я зараз назад: мне еще бригаду сегодня собрать на разгрузку нужно – он демонстративно, но не очень уверенно развернулся к двери.
Скворец дипломатично замолчал. 

Дальше разговор для постороннего шел мало понятный, а для живущего тут – вполне: коллектив тесный, но не однородный, все своих держатся: зеки кучкуются с зеками, бомжи с бомжами, детдомовские держатся  детдомовских. Однако есть одно, общее правило для всех вероисповеданий – предателей избегают и гонят отовсюду.
Для персонала же проживающий всегда чужой: сегодня вроде ты с ними, а завтра  раз – и заперли! А вне коллектива ты не человек: даже спрятаться не за кого...
--Ладно об этом...-- Миха бросил провод в угол. --Кто послал-то? Михалыч?
--Ну а кто еще к тебе послать может? Он.
--Работать?
--Ну...и работать тоже! Только ты если об этом...я, Миха, против своих вообще никогда не иду! А так, раз приказали -- ну куда мне? Разнарядку такую сегодня мне выдал...тебе помогать.
--А-а-а, разнарядку такую сегодня выдал? Помогать? – коварно, с подковыркой, поинтересовался Миха. --Тогда так – цепляй вон тачку и катай уголь от задних дверей вон на ту дальнюю площадку – указал он куда-то вдаль -- двери нужно освободить. Он тут из-за дверей этих больше всего орал: пожарная безопасность нарушена! Во! Освободи их для начала и ему доложись.
--Все?
--Пока все. Потом нужно вон звонок поставить – тоже приказ такой, падла, мне выдал! Давай, время пошло!
--Так электрик же есть?
--Электрик, говорит, подойдет, проверит и все подключит...если правильно. А тебе, говорит, все это собрать, примастырить на место надо. Приказ! А то я себе, говорит, руки и ноги о вашу дверь уже отбил! Давай, берись за звонок, у меня тут и без него дел по горло...
--Слушай, я с электричеством делов вообще никогда не имел...только что с кипятильниками! – хихикнул он. -- Я тебе там дров наломаю.
-- У меня тут работы накопилось пока я в карантине торчал...--задумчиво, с намеком оглядывал кочегарку Миха.--Во, двери: он мне еще все засовы изнутри приказал спилить: «Убрать все на хрен!! Как в Госбанке отгородились!» Падла...-- и вздохнул вроде как с сочувствием.--Бери вон ножовку и – вперед на пулеметы!
--А з-зачем тогда звонок ставить, если все засовы спилены? -- раскрыв рот, удивленно поинтересовался «проверяющий».--Зашел когда тебе надо и все...
Миха кашлянул и застыл растерянно, закатив глаза, словно пытаясь на потолке отыскать  ответ на столь непростой вопрос. Не найдя его там, махнул рукой:
--А-а-а! Это ты у него там спроси, он к тебе ближе! А мне вот  приказал... я и делаю!
--Да тут неделю ваши засовы пилить надо...--косясь на дверь, заныл Клепа.--Вы их тут понаставили, как в бункере!
--А-а-а, быстро хочешь? Ну тогда вон бери зубило, молоток, руби. Это быстрей...
--И чего?
--Ничего. Вон там вон, в углу в ящике все свалено. Давай начинай...ну раз тебя послали!
Клепа шмыгал носом, не двигался. Думал.

--Это что, моя идея – замки ставить, возится с этим по полдня, а потом все срубать? – видя признаки надвигающегося бунта ворчал Миха. --Приказали! Сначала он это...ну, Михалыч, сказал: «Поставь засов и запирайтесь изнутри! И никого не впускать, чтоб не болтались тут кому не лень... а то, говорит, вы блат- хату там в кочегарке устроили – чифиристов принимать, алкоголиков!» Я поставил. А чо мне было делать? А вчера, падла, пришел и с порога на меня разорался: «Все спилить на хрен!» Не я приказал, он! А тебе и карты в руки --ты же его у нас любишь больше всех. Во, и пили... 
--Да ты чего, в натуре, тут за пахана катишь? -- «проверяющий», зная свои полномочии, уступать никак не хотел. --Я такой же как ты, а ты мне тут дедовщину...организовал!
--Такой же, да не такой...--хозяин кочегарки стоял на своем. --Срубать засов не хочешь? Лады!  Тогда котел чисти, топку. Тоже пора уже – он мне все это в план работ на два выставил выставил...
--Чо, один котлы чистить?!
--А что? Бригаду тебе в помощь дать? Да? Всегда кто-то один чистит.
Стоял, смотрел бычась на нового подчиненного:
--Или в отказ?

--Да ты погоди- погоди...-- забеспокоился новый кочегар. Оно понятно: чистить котел в кочегарке--это не чесать языком! И вдруг психанул:
--Ты мне чо тут пресс устроил? За то, что я с завхозом хорошо и со всем персоналом? Я тебя когда- нибудь в чем -нибудь сдал или где подставил?!
Миха молчал, слушал.
--Или кого- нибудь из детдомовских? А зечье...да пошли они знаешь куда? Им делай-не- делай, они тебя все равно под нары загонят! Мне, получается, от них кердык, а теперь и от вас? – обиженно развел он руками. --Так куда мне приткнутся-то?! Вы же меня сами в угол загоняете, а я же против своих никогда не шел! – мотнул головой и шмыгнул носом:
--Давай договариваться. Или я назад к Михалычу вернусь... а он уж тебе кого-нибудь другого придумает, похуже меня: вон даст тебе в помощники пару синих...вот тогда ты запоешь!
--Ладно... – махнул Миха рукой. --Чо он тебя ко мне-то послал?
Клепа раздумывал, молчал: чего там с этого признания будет?
--Ну колись, чего ты! Не работать же? Только честно!
--Между нами?
--Между нами!
--Следить тут за тобой...это, как он сказал – «...за их освободительным движением!» – и прыснул.
--Вот падла! Лучше бы спецовку дал, мы бы и не выступали! – и, уже мягче, добавил:
--Ладно, давай чаю зараз глотнем, и поговорим заодно.
Через час было заключено трудовое соглашение, по которому все должно было решатся коллегиально, сообща  и тайно.
--Ну, давай, топай.. – уже по товарищески провожал Миха «проверяющего».--Я в журнал запишу, что мы тут с тобой сегодня делали. А завтра можешь и не приходить, так, пересечемся где-нибудь. А если что, я тебя сам найду.
--Подожди-ка!--уже на пороге остановил он его.
Полез в угол, за инструмент, повозился там и вернулся назад с увесистым, пыльным пакетом. Порывшись в нем, достал две книги, стряхнул с них пыль:
--На-ка вот тебе, почитай! – хмыкнул он. -- Михалыч эту стопку не надыбал, а то бы и ее до кучи сжег – он так со всеми родянскими книгами и журналами. Говорит – «Зараза красная...все, на хрен, в огонь!!»  Если что и оставит из советских, то только художественную. И то! – была вон книга «Как закалялась сталь»... несколько штук в библиотеке было! – сжег, сука, на заднем дворе! И не поленился туда все это сам, лично тащить...это чтоб снова ничего не стырили--рассказывали! А по дороге еще песни им пел:
«--В топке, говорит, это хавно жечь нельзя, оно топку и это...всю кочегарку инфицирует!»
--Кочегаров, наверное, не топку?-- не подумав, поинтересоваться Кирилл.
--Чего?
--Ну, инфис-с-сирует...--запутался тот в произношении.
--Ой, да ну тебя! – махнул рукой Миха. –  Це-- секешь!--учебники, родянскиские еще! Это как?
--Да...-- из вежливости согласился проверяющий.
--Им лет пятьдесят, а то и больше. Я тут тебе  отобрал...--хлопнул он по учебникам --Астрономия, История там... за седьмой класс, кажется: все с картинками, ты такие любишь!-- и снова хихикнул.--Почитай, а не просто так, как ты – полистал, картинки посмотрел и все. Потом вернешь.
И, уже на выходе «проверяющего», добавил:
 --Только смотри: если ты меня с этими учебниками подставишь, лучше вообще в кочегарку не ходи!
*  *  *
*  *  *
это убрать вниз...убрано?..

*  *  *
...Горька и беспросветна сиротская жизнь в казенном доме под названием ПНИ. Особенно, если сирота эта – девчонка. Такой даже красота дается в наказание: пока свежая, другими не тронутая, каждый санитар, оглянувшись, погладить норовит и конфетку в карман кинуть. В самом начале, при поступлении она по их тайной таблице – «высший сорт»! Добившись своего, идет пересортица товара – переносят девчонку в невидимую для постороннего глаза графу клеткой ниже: на высший сорт она уже не тянет... Первый! Потом – второй...
«Ну, а дальше пошел товар не сортовой...»
После этого никому она уже не нужна, разве только проживающий на такой взгляд остановит.
Пока она «высший» да «первый сорт», из своего круга ее санитары ни за что не выпустят.
Тут на страже чужой чести стоит Петровна с ее соглядатаями: доложат, донесут, если что углядят.
Она, понятно, отбрыкивается как может, отругивается, чинит препятствия -- запирает «виновную» под замок, а нет – на «скотобазу» ее, в карцер!
Открыто, по долгу службы встать на сторону обиженной  девчонки-сироты Петровна боится: ей жить в поселке, говорить и ругаться с женами тех самых санитаров.
И с санитарами ей тоже жить и встречаться как с соседями, а на работе – как с сослуживцами!
А те, наигравшись, отпускают надоевшую топ звезду: тут уже ею может пользоваться любой проживающий.
При такой жизни девчонки хватает лет до двадцати пяти, потом -- это обычная, беззубая, но не совсем еще выработавшаяся рабочая  лошадь.

Беда карауит красивую всюду: стоит она между двух огней -- куда не сверни, всюду пропасть! Сказать «нет», пожаловаться – да еще на персонал!--тоже нельзя. За такое по голове не погладят.
--Сама виновата! А кто еще? Сучка не захочет, кобель не вскочит! Еще жалуется! В карцер её...чтоб к ней не приставали!
Невзрачным, те что из детдома идут, им легче – они сразу вторым- третьим сортом поступают. Этим только работа светит.
*  *  *
копия номер 1. вверху убрать
 на 92 стр.?...Забившись в дальний угол бывшего «Красного уголка», заваленного хозяйственным мусором, Кирилл с интересом разглядывал диковинную книгу, выпущенную, похоже, еще до рождения его родителей.
На добротно- черной обложке в хорошем переплете тиснеными буквами было было написано: «Астрономия. 9 класс.» Только что рисунок показался ему бестолковым и непонятным -- какие-то белые пятна то ли звезд, то ли разлитого по столу молока. Посмотрел, пробежал глазами введение. Перевернул книгу. С тыльной, обратной стороны стояло –  «Издательство Просвещение». Полистал страницы, посмотрел фотографии, картинки.
«А чо, про звезды... Потом гляну!»
--и, пихнув ее под себя, взялся за другую.
На русском языке, крупным, жирным текстом было вытеснено — «История...»--все остальное было вытерто, замаслено, запачкано даже не пастой, а скорее, забытыми теперь уже чернилами. Лишь с обратной стороны, будто недописанное кем-то, стояло: «Министерство Просвещения РСФ...» – и выдранная, серая пустота.

Пыльный запах книги что-то шевельнул в душе, тронул там какие-то потаенные струны: всплыл вдруг в памяти резиновый бокс, в народе -- «немой», где запрещено было говорить, читать. А заговорил с соседом – «на иглу» и в одиночку...
Специально организованный «бокс» для жалобщиков и обиженных риэлторами граждан: бумага для письма, карандаш, авторучка там были товаром контрабандным и строго наказуемым. Из напечатанного на бумаге туда редко что-либо заплывало, лишь куски истерзанной на туалетные нужды газеты.
С тех пор не то что бы полюбил книгу, нет, просто стал относится к ней внимательней. И--не понимал теперь, как можно ее сжечь, выкинуть или пустить на самокрутки. В крайнем случае – вырвать пустой, титульный лист, а картинки...ну, может быть и текст -- это табу.

Однако читать все равно не любил: сидишь, мучаешь глаза, а пока вникнешь в смысл написанного – лопнешь!
Потому, если и читал, то только по необходимости – вывеску там какую-нибудь или формуляр, который требуют подписать – это уж обязательно!
Ну, был такой случай еще в детдоме: ушел раз «в отлучку» на неделю, а на вокзале его менты взяли, опросили с шуточками да под протокол, сунули подписать, а он, не глядя, чиркнул. И закрутилось правосудие...
Теперь, если давали что-то подписывать, то просматривал все внимательно, стараясь проникнуть в смысл. А не понятно – лучше просто отказаться.

А с учебниками...может, не сказал бы тогда Миха -- «прочти!» – пихул бы их куда подальше, а потом  вернул бы.
Но – любил или не любил читать, однако прочитанное всегда будило к размышлениям.
Возьмешь, бывало, какую-нибудь газету, а там, на последней странице чудо-вопрос. Сидишь потом, думаешь: как это так – «творить», значит делать что-то красивое, хорошее, возвышенное, а «натворить» – наоборот?! А там делов-то -- всего лишь две буквы спереди добавили.
Другое дело – фотография там какая, или цветная картинка. Тут уж с первого взгляда все ясно:  глянул на такую картинку и сразу видно – читать весь текст или не надо?
Оттого и книги любил больше с картинками.
Сейчас же у него в руках была книга, украшенная на всех страницах пояснительными фотографиями, картинками, крупным, удобным текстом.

Листал, с интересом рассматривая картинки к темам. На главе «Крепостное право» выдохнул удивленно, даже язык прикусил, и застыл, ошарашенный похожестью  – картинки были, как из его жизни писанные: лошадь, запряженная в сани, пасущееся коровы, оборванные, босые пастухи…
Ну, положим саней таких в живую он никогда не видел, а вот пастухи – так вон же они, выйди утром на улицу, посмотри как интернатские пастухи поселковых коров в поле по дворам собирают! Глянешь на все это – так словно на машине времени лет на двести назад прокатишься! 
«Во, как оно было: «...крестьяне были помещичьи,  монастырские, Государевы...» – чиркнул он ногтем в интересном месте.
«Ну так и у нас так же: закрытый корпус, рабочий корпус, «клетка»... Это —Государевы! – пряча губами улыбку, подбирал он. -- А так – «...наружные работы в частном и государственном секторе.»
Разница-то вся – слова там были какие-то заковыристые и древние, будто из сундука достаные: крепостной, барин, барщина, оброк...
Остановился, хихикая, видя похожести в той, двухсотлетней летней давности жизни, и в этой: ну Барин, ну Папа – оба что захотят, то и сделают, а что там написать, объяснить-- так оба выкрутятся.
«Во!! Стоит: «... по Закону продать холопа было нельзя...но, обходя Закон, его сдавали в аренду. Однако все понимали, что это значит.»
«Ну, так и меня по Закону продать нельзя, а в аренду сдать, поменять на что-то – так пожалуйста! – плати и забирай: вся округа тем и живет!»
Прыснул смехом и снова уперся взглядом в текст. Повел ногтем по строке, ища там интересное.
«Оброк...это выплата дани барину продуктами питания, деньгами» Слово сначала вроде как непонятное, а разбираться начнешь – уж куда там!
«Да как хошь назови, а по факту -- рекет: изъяли все бабло из карманов да со счета и еще работать заставили...а вот это уже барщина!!» – улыбаясь, отложил книгу.
Сидел, в улыбке приоткрыв рот, пялясь в одну точку, обдумывал прочитанное, увиденное на картинках.
Оно так получалось – тут, на этой территории Время споткнулось, запутавшись в Крепостном праве. Обошло его стороной и побежало дальше, спрятав от посторонних  глаз, замаскировало факт словами: теперь это было уже не Крепостное право, а Социальные услуги, и не какая-то там барщина, а трудотерапия!
От этих бунтарских мыслей голова шла кругом.

«А-а-а, во! – раскрыв в ехидной улыбке рот, заулыбался, пометив ногтем еще одну интересную строку. – И паспорт им еще, оказывается, нельзя было держать!»
Пораженный еще одним совпадением, застыл, в задумчивой растерянности, ползая взглядом по тексту:
«Так и у нас паспорт нельзя держать... Только что там холопу --видишь!!-- разрешалось до двадцати пяти верст от усадьбы удалятся... – водя по строке ногтем, высчитал он. – А если я за поселок зайду без разрешения,  то мне тут же ласты завернут и в клетку до выяснения посадят и уж там попытают: «Зачем самовольно покинул работу и  за поселок вышел?»
 
И только Клепа увлекся текстом, в азарт вошел, расчитался, проникся интересом, как тут же нарисовался Завхоз, будто ждал--едва учебник под себя успел сунуть. И посыпалось прямо от порога:
--Куда пропал-то? Я тебя и в кочегарке уже смотрел, и на территории...Думаю, сорвался что ли? Да на тебя непохоже... А ты тут.
--Забежал...--нелепо оправдывался Кирилл. --Посидеть одному.
--Я тебя куда посылал?
--В кочегарку.
--А чего тут делаешь?
--Так я ж говорю -- подумать надо...
--О-о, блин, так ты и думать можешь?! – в деланном изумлении раскрыл рот Михалыч.
Клепа обижено надулся, стараясь, однако, не показать этого. Шмыгнул носом и пробубнил, опустив глаза:
--А...это, на территорию выйдешь там сразу прокопаются – охрана вон, или кто еще. Посидеть не дадут...--стараясь не двигаться, будто статуя, оправдывался тот: жгла снизу крамольная книга, напоминая, что его ждет. --Я со Скворцом базарил, а потом это...ну, поругались мы... – врать нужно всегда наполовину, что-то недоговаривая, тогда это смотрится почти как настоящая правда: этой истиной Клепа проникся еще в детдоме.
--Ты вот что...-- не слушая, продолжил завхоз. – Пока с кочегаркой все отменяется. Ну, на время. Давай сейчас топай  в поселок. Зайдешь там к Семену...
--Это к какому Семену? – не сразу сообразил Клепа: имена без отчеств принадлежать могут лишь проживающим.
--Ну, к этому, что в проходной на вертухе сидит. Из охраны... как вы его там обзываете...Борманом, кажется? – хмыкнул Михалыч.--Вот к нему. Семен Сергеевич его зовут! --напомнил он. --А то еще бухнешь – Борман! Отдашь ему вот это...-- протянул он плотно замотанный скотчем пакет.
--А чо это? – беря в руки пакет, с любопытством поинтересовался тот.
--А я сам не знаю...-- состроив дурацкую рожу, «признался» Михалыч. Потом поправился:--Сеть там,  оставишь у него, потом еще две будут.
Клепа слушал, стараясь не задавать больше вопросов: меньше знаешь, дольше живешь! А за лишние «почему да как?»  всегда больно бьют по голове.
--Сейчас лето...На рыбалку ночью походите, сети ставить будите.  Где там что поставить, он вам скажет.
--А с кем? – сразу оживился тот: свободный выход за территорию, – это всегда как праздник.
--С Митькой Тюриным пойдешь, он там по рыбе ночами бредит – ему рыбалка в кайф. А замену ему на работе я подыщу. Ну и Немого вам до кучи.
--А этого-то з-зачем? – недовольно заныл тот--Он же д-дурак!
--А тебе умных надо?
--Да ему же объяснить ничего нельзя!--оправдывался Клепа.-- Все как обезьяне на пальцах нужно показывать!
--Ну вот на пальцах и объяснишь как обезьяне, что она там должна делать. Да и не совсем уж он чтобы дурак. Не слышит--да, а по губам-то он все понимает!
--Угу – кивнул Клепа: лучше все же согласиться, чем возражать. А еще лучше – промолчать.
--Ты там -- старший.  Смотри за обоими и если что – сразу ко мне. Понял?
--Понял.
--Дом-то Семена знаешь где?
--Да знаю я его, знаю его дом...
--Ну вот и хорошо. Он  сегодня как раз со смены пришел, отдыхает, он тебе там все объяснит и скажет.

*  *  *
Свои и чужие

…Чужих и пришлых в свой рабочий, устоявшийся десятилетиями коллектив, поселковые брали неохотно: не то чтобы в работе отказывали – доверия к чужакам не было!  Конечно, если глянуть внимательно на все это дело со стороны, разложив все документы поселковых по столу – свидетельства о браке, разводах, метрики -- то и не коллектив это вовсе, а одна большая, не всегда дружная, но все же Семья, где ворон ворону глаз не выклюет! А как  в Семье вести себя, если в неё чужак затесался? Понятно, что осторожнее, потому как сегодня ты с ним вроде как общее дело делаешь, а коснись завтра щось нехорошее случится, – проверка там, побег, или член Семьи что-то втихую «прихватизировал» – чужой он, всех сдаст: нет на него никакой надёжи!
А главное – и повлиять на него никак не можна, надавить через семейные узы, припугнуть, или открыто заставить «рот свий поганый закрыть»! Ему, чужаку, так не страшно, как своему: разругались, разодрались, не поделив что-то, заявление на стол – и бувайте здоровы! И не увидишь его больше. А ты расхлебывай потом, что он там наговорит, напишет куда да расскажет, прибавив с три короба! А на своего, поселкового – Петьку, Машку або Ганку, -- способов надавить и принудить к чему-то – та не счесть! Там у него жена работает, кухней заведует, а этажом ниже – теща на складе! А ну как недостача у них случится? А бывает такое, бывает: раз – и проверка! А не предупредили... И как ты им не уступишь? Заставят, или съедят:
--Да ты на кого рот раскрыв, падла? На Андрея Сергеевича?
И что с того, что Андрей Сергеевич – скромный, где-то оступившийся  мед брат?
--Вин честный, це вси в поселке и в округе скажуть!
А если сами не скажут, то подтвердят обязательно, потому как жена у Андрея  Сергеевича тоже честная – председатель сельсовета: стало быть, он с властью постель делит, беседы, разговоры с ней о любви, о вечном каждую ночь ведет...ну, и все такое прочее. А через него, понятно, и она в интернат вхожа: не в доле понятно, а все ж голос там имеет.
«И как це вин не честный??»

Вот придут к бунтарю завтра с утра всей дружной поселковой семьей, да замерят ему усадьбу по-настоящему, «щоб все по бумагам зишлося-совпало, до запятых щоб! А як  щось не так,-- ну, случайно там на базу углядили! – передадут все участковому для проверки: «вин у сельсоветовской власти родным братом числится! А жена у ёго в интернате работает – теж не последняя там людина!»
Своего как хошь, а прищучат! А на чужого как повлиять, как пристыдить его, если он что-то бессовестное творит?!
Та же охрана – вроде там все свои  в доску: уж куда ближе-то – на воротах сидят, каждый день все мимо них плывет, дрейфует в одном направлении, а коснись чого – сдадут с потрохами!
Да и службу так, как местные ее с детства видели, они не чувствовали. Все равно, откуда бы он не пришел – из лагерной охраны, или просто из ментуры. По документам он вроде с опытом, а пока в детали вникнет – год пройдет!
Вот ушел дурак в побег – подай ему срочно карту: с ориентироваться он должен, чтобы облаву организовать. 
А «свои» -- они уже знают, куда и какими тропами тот беглец тронется: им карты не нужно! Единственное –  такого «медика» из лагерной охраны на шмоне провести трудно.
 А так...
--Да пришлые они! Чего с них...
«А ты-то для поселка свой со дня твого нарождения – батько, маты, а то и дид с бабкой  ще самоваров пестовали, «лечили» их, дело организовывали.
Так хто кого тут главнее??»

Чужой, если он не из бывших вертухаев тут приземлился, быстро слетал с катушек, такие долго не задерживаясь, уходили от нагрузки на психику; год – и заявление  на стол: «Увольте!»
Тяжело смотреть нормальному человеку на все это каждый день. Да что там: интернат он изначально создавался не для жизни, а для смерти, вся история этой системы – одно большое уголовное дело... а ты среди них по доброй воле. Не каждый с этим жить сможет. Потому – чаще уходили, чем оставались.
Другой разговор – Администрация, бухгалтерия и прочие, кто к конторе со стороны присосался. Но у них своя «кормовая база», их пути с поселковыми редко пересекаются, там все вопросы с ними решаются дипломатическим путем.

Конторские – эти первым делом за идею: чтоб всех сирот из детских домов, одиноких да бездомных под одним флагом собрать, а флаг дать им в руки: чтоб не болтались без дела по поселку, а трудились на благо их честного, почти медицинского сообщества.
Эта – Главная Идея, объединяющая два лагеря!
Потому директор для поселка и «дураков» -- «Це не просто директор и администрация; це   – Батько. Или Папа.»

Поначалу пошла кличка от зеков, а потом прижилась как-то по обе стороны забора, вросла  в поселковую жизнь, как сорняк – рви ее, не вырвешь: Папа! «Только тронь меня! Я Папе пожалуюсь!»
Хоть и не по русски сказано, по фене: Папа — значит Глава  всей мафиозной Семьи. Пахан одним словом. Или смотрящий, которого кто-то, отсюда невидимый, из города  тоже надзирает-крышует...
И смотрящий --он вроде бы тоже не свой, пришлый, но за общие интересы горой стоит – и его доля в том бизнесе есть.
На Папе заканчивалась видимая часть мафиозной структуры. Дальше, как не вглядывайся, лиц заинтересованных было не видно, одни предположения, догадки и расплывчатые силуэты. Если начинались какие-то разборы и попытки слить информацию на сторону, в бой, не выходя из своих кабинетов, вступали они: система, выстроенная товарищем Берия, была нужна не только поселку, но и еще кому-то, незримому снизу.

Для других, тех, кто вне семьи был и рангом не высоко поднялся, был один шанс чувствовать себя своим среди поселковых, один способ – породнится с ними, обсемениться, отстроится: войти, одним словом в Семью!
Тогда, может, и для него махонький кусочек от общего дела отломится!
*  *  *
От Усадьбы добирался окольными тропками, что не мозолить глаза, не светится на дороге. А в поселок вошел -- как на вражескую   территорию ступил: брел, прижимая к груди пакет, а в каждом окне тихо шевелились занавески, за которыми мелькали враждебно- любопытные глаза.
Шел, глядя на это шевеление в окнах, думал, прикидывая – отказаться бы по уму от этого хитрого дела. Чего там еще из этой рыбалки вырастит! Но намекни только... 
Тут так: поможешь, -- спасибо не скажут, а откажешься – припомнят. Подождут удобного случая и прижмут ногтем. Да еще на тебя чего- нибудь спишут.
Это у них уже в «Распорядок дня» вписано: ты с ними всегда должен играть по-честному, «как настоящий мужик», а они с тобой – да как захотят!
…«Копанку» тогда начали разрабатывать под самым боком у интерната, – там, где не видно было и не слышно: прошли заросший парк и нырнули в яр. А там пласт угля как как ножом вскрыт и на виду – и рыть особо не надо, и места хватает чтоб уголь, не скрываясь, сваливать. А главное – не видно в яру, поверху все кустами закрыто.
В тот угол редко кто ходил, потому, видно, и не боялись – работали в три смены, считай, в открытую. Даже рельсы откуда-то притащили.
Работали – ну, как на серьезном предприятии, пока однажды двоих не завалило: одного, из Усадьбы, переломанного, с пробитой головой, подняли, а второй остался внизу. Если бы  он из той же команды был, из Усадьбы, его бы тоже списали – «Ушли в побег...Ищем!»
Но то был отставной шахтер, пенсионер из семьи, поставленный сюда  как специалист. Потому замять не получилось.

Понаехало тогда чиновников из района, участкового притащили. Тот, пока опрашивал, все глазами по протоколу бегал, словно ошибки и неточности там искал. Слов «нелегальная шахта», «копанка» будто вообще не знал- не слышал, писал: «Малая шахта...без соответствующих документов...» Кому принадлежит «малая шахта», не спрашивал: и без вопросов все было понятно -- без ведома интерната на прилегающей к нему территории просто так ничего не делается.
Тем более и электричество подведено было от Усадьбы-- для компрессора, для лебедки. И рабочая сила набиралась оттуда же: потом подневольных шахтеров из других смен опрашивали. Но – замяли. Усадьбу оставили в покое, а арестованных «шахтеров» очень быстро куда-то убрали.

...Мысли отвлекали от дороги, оглянулся и застыл: сзади, недвусмысленно окружив его полукольцом, молча двигалась собачья свора. Чувствовала чужака, забравшегося на их территорию.
В другое-то время, в другом месте, он бы разобрался с ними – взял бы вон кол... Но двигающиеся занавески уверенности в своей силе ему не давали: позвонит какая-нибудь злыдня в сельсовет, а те – самому Папе! Закроют на карантине и доказывай потом, что не ты был виноват, а собаки... А если еще и пацаны прилепятся – за все сразу получишь! Этим огрызнуться или оказывать сопротивление – самоубийству подобно: на расправу сбежится весь поселок. Тут и пастушьи грехи припомнят, и новое «Дело» нарисуют.
Потому шел, внешне ни реагируя никак.
На нужном повороте свернул.
*  * *
Этап
...Сладок и правдив утренний сон, где и не поймешь, не отличишь сразу – то ли явь это со сном перемешана, то ли сон так сладко- правдиво явью подкрашен. Откроет Тема глаза – и растаяла Анькина улыбка, а на поле, где только что стояла она с тяпкой в руках, вдруг выросло окно,  забранное решеткой с той стороны, а рабицей с этой. Крякнет, кашлянет Тема душным, прокуренным воздухом, повернется к стене и снова к Аньке – договорить же с ней надо, до любить ее до конца, пока под замок снова не закрыли!
А нет уже Аньки на том месте, где только что стояла и улыбалась ему. Исчезла. Кинулся искать вправо- влево – нет нигде! И поля уже нет.
Стоит он у двери в своей комнате, смотрит, как все повисли толпой на оконной рабице, прилипли, вцепились в нее пальцами, как клещи: интересно же – чего там на той стороне, в свободном мире делается? Глянул Тема, обежал глазами любопытных – и сам сбоку вцепился; посмотреть туда, чего там они интересного узрели!
А за окном – ползет «Скорая» под серену в сторону усадьбы, пробираясь через весь поселок, будто на показ. Ментовский бобик, кативший в паре с ней сыпал соль на раны – снова «спецов» завозят! Ворота на сирену распахнуты настежь, заранее: въехали две машины на территорию и исчезли там, спрятанные от любопытных глаз. Железные створки хищно лязгнули, будто проглотили всех – и началась высадка. Затихла комната, влипла глазами в рабицу: не людей привезли. Судьбы!

Шагнул из «бобика» первый — и ахнули  все, узнав Сашку из третей комнаты – он, не он?? Слухи ходили – нет его уже, не проснулся  он от передоза нейролептиков, умер в реанимации! Значит, опять  сплетни...
...Не повезло в тот день Сашке: отказался он выходить на работу.
--Ну, не пойдешь, значит лечить будем! – сдуру пообещала ему Мама. А Сашка такой – он сразу в побег: чего ждать-то, пока тебя медикаментом накачают?  Отбегал месяц, а там отловили и выдали за все сразу и вместе – и за отказ, и за побег. Может и пожалели бы, так осень уже на дворе стояла, спрос на бесплатный труд упал до нуля. Безработица. Потому – укололи Сашку, спеленали и в дурку отправили. А там уже доктора с медикаментами постарались.

Повис Тема на рабице, ногами уперся в шконку, чтобы не сорваться, не загреметь вниз, – отбутусят же санитары! -- смотрит и слезы на глаза наворачиваются: пошла из «Скорой» вся их младшая детдомовская группа, все шестьдесят человек! Только странно как-то: «Скорая»-то маленькая, дай бог туда человек шесть утрамбуют, а из нее, как на параде, один за одним--все «мыши» из младшей группы; да там места-то столько нет! Что они их там, в поленницу укладывали? Глянул – и  «командир» их нарисовался!
«Ах ты с-сука!-- дернулся Тема на сетке от эмоций: старого, заклятого врага в общих рядах узрел! --Вот мы где с тобой встретились! Ну, падла, держись теперь!!» – и загремел вниз от эмоций, сорвался с решетки прямо на пустые, загремевшие ошалелым звонком ведра. Открыл глаза.

*  *  *
...Кирилл молча лежал на спине и, закинув руки за голову, застывшими, не мигающими глазами ошарашенно смотрел на небо. Такого обилия звезд, разбросанных по черному, мигающему полотну, он в своей жизни еще никогда не видел – ни в детдоме, ни позже.  Просто ночью никогда- никого не выпускали из помещения; вся его короткая жизнь прошла в стенах.  Раньше, если получалось глянуть в зарешеченное ночное небо, то звезд там вроде как и не было – так, отдельные, самые яркие. Всегда мешала какая-то подсветка снизу, сбоку, вдали, портящая, размазывающая картину.
А тут, из низинки, с боков закрытой густым кустарником, небо выглядело ошеломляюще красивым: луна спряталась где-то за дождевым облаком и на верху царила полная чернота из которой выглядывали яркие, пульсирующие точки.

Поселок еще не спал – оттуда несло какие-то звуки, собачий гав, тарахтение мотоциклетного двигателя. А у реки стояла полная тишина, в которую вписывалась и протяжное кваканье лягушек у берега, и кряк уток.

Звезды мигали, укачивали, перешептываясь меж собой, в ушах  перебивая их разговор, стоял густой шорох. Глаза слипались сами собой и сил открыть их просто не было. Ни как на этаже, при закрытой на замок форточке – и надо спать, утром на работу выгонят, а не заснуть.
А тут не решал- не думал – спать-не спать, просто кто-то дверь в другой мир перед ним распахнул: «тормоза» карантина звякнули по-железному, кто-то пихнул в спину и захлопнул за спиной дверь.

...Разбудил его стук топора где-то совсем рядом: топор, клацая лезвием, медленно, по шажку, подбирался к его голове – хошь-не- хошь проснешься! Открыл глаза – и сорвался с места, будто его из катапульты выбросили.
Немой, уложив нарубленные сучья кустарника на то самое полено,  где только что притулилась голова Клепы, пытался их разрубить – чужая голова ему совсем не мешала. Лишь сучья пружинили, не хотели рубиться, но оттого он только больше старался.
--Ты падла...-- заныл Клепа.--Никакого покоя от тебя!
Немой издал какие-то звуки в свое оправдание, не выпуская из рук топора.
--Успокоил. Спасибо!-- косясь на топор, шутливо поблагодарил Клепа. И вдруг сорвался:
--Да убери ты топор-то с глаз! 
--Отстань от него -- вступился за Немого Митька: говоря со своими, он редко терялся. Это если с поселковыми, то да – эти вели разговор только с насмешкой. – Отстань! Он безобидный.
--Безобидный... С такой рожей среди ночи бродит по кустарнику с топором...да еще мычит! Кто топор-то ему дал?
--Сам взял. Костер надо было разжечь. Не трогай его...он все равно ни хрена не слышит. – Тюря сидел рядом, в свете костра латал сетку.
--Время-то сколько? – глянув на «служебные» наручные часы, выданные на ночь, сонно поинтересовался Клепа. – Ставить уже пора.  Может, чего сегодня и будет...
--Может будет, может нет...-- суеверно отмахнулся Тюря: рыбалка – штука азартная. Даже если улов не в твой котел идет.
--А сетку третью так и не нашли? – поинтересовался Клепа.
--Не-е-е... снял кто-то! Мы там все вокруг исползали – и с лодки искали, и с берега. Нету! Сняли.
--А может, это..течением ее как-то сорвало или еще как? – не хотелось верить в утрату сетки – за нее спросят.
--Ну какое там течение у берега: мы же ее ни на середине ставили. И привязана была.
--Ну блин, теперь еще за сетку отвечать... Даже лоб зачесался! --пожаловался он.
--Нормальный лоб знает, чего его ожидает... -- затягивая узел крепче, стихами ответил Митька. И сам не заметил этого. --А я тебе тогда говорил, когда мы ее ставили -- «Тут глубины мало...» А ты уперся! Ну вот... плыл кто-то мимо, увидел с лодки -- сеть  стоит, вот и сняли! Так поставлена была.
--Ладно, чего спорим, пошли ставить.
--Зараз долатаю остатки и пойдем.
--Я вас провожу сегодня, а сам тут покараулю. Справитесь!
Тюря поднял голову, спросил:
--А чего не с нами?
--Так лодка троих не держит... – Признаваться в том, что он просто не умеет плавать, казалось обидным. --Это, может, если ее подкачать...
--Не надо подкачивать, порвешь ее по кустарнику...
--Ну, я по берегу за вами бегать не буду...--Клепа изворачивался, врал  сам себе: со вчерашнего дня душе проросла какая-то непонятная тревога и выходить на установку сетей совсем не хотелось. Хотелось просто по филонить.
Через пять минут собрались, кинули в лодку сети, весла. Клепа пихнул коленом в зад Немого:
--Ну чего встал-то? Бери вон свой «Титаник», тащи его!
За уши подхватили лодку и поволокли в сторону реки. Сам он шел сзади, приподнимая, если было нужно, корму, вздыхал – поднадоела уже эта жизнь на рыбалке. Вернешься утром, весь сырой, грязный, помыться бы, а тебя в душевую санитарка не пускают. Орет! Ходи, упрашивай, добивайся. Тюря-то балдеет от всего этого, ему это в кайф, а тут все уже поперек горла встало.

Ослепительный сноп жужжащего света больно ударил по глазам сквозь ветки кустарника, заставив повернуться спиной, закрывшись локтем. Потом опустился на колени и, закрыв  глаза, вслепую,  по собачьи на четвереньках, побрел вглубь кустарника, в сторону от реки.
А на берегу уже разыгрывалась сцена.
--Перегодим чуток – неслось оттуда. --Был еще один: прожектор когда включили, я его точно видел! Он присел...
--Нету тут никого!
--Ну так ты обойди вокруг, посмотри -- был третий, я его видел!
--Да смотрел я...
--Ну еще разок обойди, посмотри внимательней: ну где-то же они должны были  встать! Ну вещи там, машина... может, оружие! Ну не пешком же они из города сюда явились! Ищи!
Луч прожектора, брошенный с катера, еще раз пробежался по берегу.
--Вон по кустам-то пробегись: если есть кто-то, то там! – голоса по ночной реке неслись быстро, как машина по пустому автобану.
Кирилл лежал тихо, забившись под густой куст, как мышь под метлой. Снаружи торчали лишь его ноги, обутые в рваные, взятые на прокат у Бормана сапоги; он даже закрыл глаза, чтоб не выдать себя случайным взглядом – ну бывает такое, рассказывали.
Слышно было, как под чужими сапогами шуршала сухая трава, трещал, ломаясь кустарник. Луч прожектора прыгал, сопровождал эти звуки.
--Да нету тут ничего! Пусто.
--Смотри- смотри! Должны быть где-то следы. Сейчас по росе все хорошо видно – откуда они притопали!
--Нашел следы...нашел!-- стоя над самой головой у Клепы радостно заорал ищущий. --Во, четко видно -- от поселка пришли! А ни машины, ни мотоцикла – ничего нету. Пусто!
--Ну, машины нет, значит местные. Сейчас участкового разыщем, выясним кто они такие!
«Сдадут участковому, это даже хуже, чем с собой уволокут...» --мысли били по голове, будто санитар электрошокером.
«Ну блин...снова влетел! – ругал он самого себя. -- Надо было отказаться, чего бы они мне там сделали -- «плавать не умею». А теперь...закроют, падлы, на корпусе, как пить дать закроют!» – запоздало каялся он, отходя на четвереньках вглубь кустарника.-- «На Тюрю буду валить если что: он же всегда там, где рыба...А я чего...меня тут не было!»
Луч прожектора метнулся с катера за качнувшимися ветками и, не найдя ничего, вернулся на поляну. А оттуда уже неслось:
--Забирай обоих! А лодку вон к катеру, сзади на трос!
«Ну, тут ловить больше нечего...» – мелькнула и покинула голову последняя испуганная мысль.
Голова, перегруженная событиями, сама собой отключилась от тела, и ноги, подгоняемые страхом, уже без всякой мысли несли его по знакомому и безопасному маршруту – обходя поселок, полями, прямо в Усадьбу.
 *  *  *
...Утром Михалыч, встретив его в кабинете, ворчал, не поднимая головы от стола:
--Ну и нарубили вы вчера дров. Весь интернат на уши поставили -- проверяющего сегодня ждут – закончив писать что-то в тетрадке, поднял голову.-- А ты, я смотрю, отмазался? Ну вот думай теперь, как за лодку с Семен Сергеевичем  рассчитываться будите. Он мне уже с утра звонил... С сетями-то ладно, это мы разберемся, а лодку-то как хошь, а человеку вернуть надо!

                Комсомольская душа

...Характер Петровны ковался во времена, когда комсомол боролся «за светлое будущее страны, за построение развитого социализма, за правое дело коммунистической партии.» Был такой не малый комсомольский грех в ее прошлом – сейчас она этого уже не то чтобы стеснялась, но не любила вспоминать об этом и тем более рассказывать: легло это прошлое тяжким грехом на ее уверовавшую к старости душу!
А поначалу...росла Ганка, толкая со школьной трибуны зажигательные речи – сначала пионерам, потом комсомольцам, призывая всех быть похожими на Павлика Морозова. И сама старалась быть на него во всем похожей: если нужно было кого-то «сдать», делала это не задумываясь. Главной мечтой ее было – вот вырастит, подаст заявление в КПСС...
«А уж там!»
Думая так, Ганка медленно и незаметно для себя превращалась в Петровну: что бы не делать, что бы не говорить, лишь бы с пользой для самой себя. Слова –  лишь дымовая завеса для намерений!

А старше стала -- захотелось не только чистой и незапятнанной идеи, а нести ее впереди всех, как знамя: «Чтоб тебя все видели и слушали..» Так мечталось.
Потому на месте не стояла, двигалась наверх: была пионервожатая,  комсоргом класса, потом -- школы.
Забравшись туда, стала особо усердной.

В последних классах был такой случай. Поселок, где жила с родителями, был хоть и крупный, но от двора к двору – все друг друга наперечет знали. Утаить там что-либо -- ну никак нельзя: всплывет рано или поздно! И всплыло: ходила комсомолка из параллельного класса в церковь вместе с бабушкой. Грех по тем временам немалый, не от молишь его перед Райкомом Комсомола, не скажешь просто: «Ну, простите, пожалуйста... Больше не буду!» Ни комсомолу молилась, ни Компартии! Богу...
Всплыло – и пошло гулять молвой по школе, по поселку: собрали актив школы, просили ответить. Провинившаяся комсомолка плакала, обещала собранию не ходить больше в церковь. Не верили, обсуждали, решали. А Ганкина идея была -- «Исключить предателя из рядов!» Разгорался конфликт.
Умяли, однако, все по соседски, без участия комсомола: пришла бабушка провинившейся в гости, шушукалась на кухне с родителями Ганки. Вечером, садясь семьей за стол, отец сказал просто:
--Я зараз зниму ремень да выпорю комсорга: мне с соседями жить в поселке, а не в комсомольской дружиной! Що от девки надо? А? Що мовчиш?
Мать вторила от плиты:
--Що вы пристали к дивчинки? Що вона такого натворила, щоб ей всю оставшуюся жизнь портить? Исключат ее из комсомола – ни в один вуз не примут, ни в одно нормальное училище...всю жизнь будет мыкаться! Оставьте ее в покое!
--Да вы не понимаете, что вы такое говорите: это  политическое дело! – заученно долбила Ганка. – Она – предательница!
Все же ремень был достаточно серьезный довод. Да и перестройка уже началась, потому идеи медленно теряли свой блеск.
Конфликт замяли по соседски, без последствий.
На выпускном вечере говорила со сцены речи, поздравляла всех, пела песни.

За старание, за работу с молодежью получила хорошую характеристику от  комсомола, хороший аттестат от школы: добавили где было надо по баллу на оценках – вот уже и хорошистка!
Однако экзамен в мединститут завалила...
Отец, услышав новость, мотнул головой и сказал:
--Лучше б ты химию вчила, ниж песни комсомольские в хоре петь...
Потом было медицинское училище, где тоже по привычке комсомолила, борясь за нравственный облик организации, ходила в патрули, боролась с фарцовщиками, с алкогольными спекулянтами, с теми, кто вел «аморальный образ жизни».

А в глубине комсомольской души мечталось – и лосины у фарцовщиков втихаря купить, и цыганской водки попить вдоволь...ну, и пожить хоть чуть-чуть аморально, пока родительское око не зрит! Лицемером росла Ганка через комсомол, через первенство в нем -- занудой, эгоисткой. Оно и понятно – их герои ни чему хорошему никого не учили: один Павлик Морозов чего стоил, а поклонялись-то ему и похожим!
И хоть телевизор утверждал нахально, «что секса  у нас в стране  нет!», уже к госэкзамену начал предательски выпирать живот. Пришлось Ганке уйти из студенческого общежития на частную квартиру – родители помогли: они ее видели только в родном интернате, пусть даже не врачом, а медсестрой.
Домой она вернулась не одна – мать шла впереди, катила детскую коляску. Злые языки, наблюдая все это из-за занавесок, гутарили потом по поселку: «Несчастный случай у Ганки на учебе произошел...»
Выбора особого не было -- устроилась медсестрой в интернат.  Однако родители под суетились, побегали, поговорили – свои же, поселковые! Поставили старшей медсестрой на женский этаж.
А тут события по стране прокатились и жизнь вокруг зашаталась – распался Радяньский  Союз...
И – угасла комсомольская вера в ее душе, потеряла свой блеск,  рухнула, уступив место другой — крестилась Ганка в православной церкви. Уверовала вдруг.
Однако значок ВЛКСМ и членский билет не выкинула, убрала подальше.

После этого, уже не стесняясь носила крестик даже на работу, а по воскресениям, надев кисейный платочек, шла в церковь: то, что раньше грехом было, теперь стало доблестью.
А идея комсомольская...
Ну зачем строить развитый социализм, да еще для всех, если рядом с тобой давно уже построенное рабство и ты – на вершине той пирамиды? 

Из юности, из комсомольского времени вынесла Ганка правило: если свою жизнь построить не удалось – разрушь чужую! Это тоже приносит удовлетворение.
*  *  *
...Дом со всеми хоз постройками, с хозяйством Лаврентию достался от родителей.
В молодости отец начинал работать на шахте, а потом вдруг, после какого-то несчастного случая устроился санитарить в интернат – как раз к этому времени он в «градообразующее» предприятие превратился! Зарплата, конечно, по шахтерским меркам была смешная, зато работа не бей лежачего и льгот на каждом шагу.  А главное -- все рядом, все под рукой – даже общагу организовали на территории: один флигель определили  для вольнонаемных, другой отдали охране-НКВД. На территории – это, конечно, с умыслом, чтоб чуть что – в момент всех по тревоге поднять.

НКВД-ешникам власть помогала во всем – работа, которую работой не назовешь, скорее служба, хорошо организованный отдых: клуб, кинозал во флигеле.
Порой, вольнонаемному даже зависть забиралась в душу – не сеют, ни пашут, ни работают, а всегда сыты!
Хотелось, чтоб и его дети в будущем так же легко жили. Отсюда и имя сыну подбиралось – Лаврентий... 

Вольнонаемных – санитаров, поваров и прочих--  тех, что не семейные еще были, – сначала селили общагой, всех вместе, одной комнатой. Потом, когда видели, что прижился, давали отдельную комнатуху в той же общаге, семейным – две, а если есть силы и желание — то стройся на здоровье! Тут Учереждение было только «за», даже помогало чем могло.
Растила, пестовала начальство вокруг интерната рабочие династии: не для «самоваров» строили интернат. Для себя!
Понимала администрация, как и чем народ к себе заманить-- не зарплатой, льготами, условиями: отстроившись, уже никто от дома и интерната не тронется! Хоть один член семьи в интернате  работать будет!
 
Через интернат отец вскоре и женился на соседке по общежитию. Устраивалась та как санитарка, но, когда всё дело только на ноги становилось, медицинского персонала в интернате не просто не хватало, не было его! Ехать никто не хотел из города в такую тьму-таракань. А специалисты были нужны. Потому и решено было -- воспитывать своих: сразу же, в первые месяцы при интернате были организованы трехмесячные курсы медсестер. Их-то и закончила  мать Лаврентия, став сразу квалифицированным специалистом в поселке.

Потом, по заявлению молодой семьи выделили им участок для строительства и, чтоб застолбить место, – да и надоела общага! -- пришлось ставить времянку. А одному, без помощи даже времянку поставить не просто. Пришлось искать помощников в интернате.
В то время поселковые редко видели жильцов из усадьбы за ее забором. Стерегла их власть от чужого сглаза, «заботилась», стараясь даже работу для них найти «по здоровью», -- чтоб под охраной, на территории. Или сразу за ней, но все же под бдительным оком персонала. 
А там, на территории все было организовано как в обычном исправительно- трудовом лагере: жилая зона, отделенная  забором от рабочей. Медсанчасть, охрана. И терминология та же: внутренние работы, наружные.
Но тогда с этим было строго: на наружные работы, за забор, выпускали особо проверенных и обязательно в сопровождении -- для нужд интерната, поселка, персонала по особому распоряжению директора.

Потому строился отец тяжело: кое как пробился на прием к директору, упросил его дать напрокат, попользоваться, двух одноногих полу танкистов, понимающих в этом деле -- тогда каждая рука и голова в цене была! – и, кое как, в шесть рук и с четырьмя ногами взялись за дело. Иной рабочей силы интернат в то время выделить не мог -- только безногими-безрукими да контуженными. Это уже потом, похоронив «самоваров», с жиру бесится стали – при каждом дворе два-три сезонных батрака из интерната держать начали. Даже навесы для них специальные во дворе ставили.

А с тех, с «танкистов» – ну какая с них помощь? Только что гвоздь в доску вбить, рубанком по ней пройтись-прокатится и подать ее наверх... Назад же, из поселка тащи его как хочешь – не было транспорта!
Намучился тогда с этими помощничками.

Однако, кое как, с матерщиной, закончили с времянкой и заселились.
Когда родился Лаврентий строится решено было основательно.
К тому времени уже рабочей силы хватало с избытком: заменяли потихоньку «самоваров» трудоспособным материалом. И НКВД оставило интернат в покое, передав его в другую контору -- договариваться с наружными работами стало легче.

Шел за «материалом» к директору, за подписью. Просил дать проживающего:
--Котлован под фундамент нужно рыть...Одному – ну никак не справится!
Потом -- к труд инструктору на поклон: чтоб побацилистей кого выделил, да с головой.
--Хорошего щоб!... или двух-трех-четырех...Договоримся, а?
--Договоримся... – и вел показать – «на выбор чтоб!» Смотрел, выбирал со стороны, кто как работает -- будто хороший хозяин лошадь на ярмарке покупал. Только что в зубы ему не заглядывал, а поговорить перед тем как взять – это уже обязательно! Если нравился разговором, головой, характером – значит брал. Следил на работе, чтоб не филонили, а нет – вел назад, «на конюшню». А там за отказ от работы кнутом не били – не то время! – «лечили»...

Копали в ручную котлован под фундамент, на заднем дворе лили шлакоблоки, складывая их штабелем под навесом: шлака в шахтерском краю было, что грязи в русской деревне. Да и паровозы в то время еще не совсем отменили. Потому дом и обошелся совсем ничего. Так...только что потерянное время, да на магарыч-подарки труд инструктору немного потратился.
Развивалось «градообразующее предприятие», богател персонал трудотерапией.

...Все остальное Михалыч доделывал уже своим разумением, опираясь на интернат и скрытую в нем рабочую силу: достроил- утеплил наверху мансарду, оборудовал ее, покрасил, обшил снаружи, изнутри. Заказал своим столярам для мансарды резную лестницу.
Искал и нашел- таки каменщиков среди подчиненных, а те выстроили по его заказу два скотских сарая с высоченными крышами под сеновалы: тут как раз и шлакоблоки, батей заготовленные впрок, пригодились!

«А чего им...та им що запертыми сидеть, що работать!»

Этим же золотым правилом пестовалась и вся поселковая детвора, --  будущие работники интерната: своя рубашка ближе к телу. А те, что по другую сторону забора живут –  люди только внешне.



*  *  *
...Звонок орал на коридоре по сумасшедшему, будя в душах злобу, вызванивал-выстукивал по головам, будто молотком по шлему, надетому на бритую, без подшлемника, голову: дзы-дзы-дцы-дзы!
Храп и вскрики сразу прекратились и, мешаясь со звонком, заскрипели кровати.
--Подъем, уроды! – открылось смотровая щель в двери там появилась смеющаяся, беззубая  харя санитарки Зои.
Похоронив недавно мужа,  такого же алконавта как она сама, Зоя съехала с рельсов окончательно. Если раньше ее настроение можно было просчитывать по сухим и запойным периодам, то теперь они исчезли и пошло сплошное пьянство и Зоя превратилась в настоящего деспота. Хотя – кого это тут удивляло? Все самые жуткие садисты в ПНИ и дурдомах – бабы.
--Да выруби ты его...-- сидя на кровати ныл Тема: уши пальцами заткнул, глаза зажмурил, а уж гримасу состроил – не от душевной боли страдает, от физической.  – Мы же встали!
--А? Встали? Да? Не вижу! – открыв беззубый рот, ржала  Зоя и, просунув руку в смотровое окно, застучала алюминиевой кружкой по стальной обшивки двери.
--Да встали же, встали...-- успокаивал ее кто-то от окна.
--А Капитан там чего, особый? Давай вставай, а то я тебя сщас разжалую и хлебозаготовки устрою: останешься сегодня без завтрака и без обеда! – и залилась ядовитым хохотом, заржала, захлопнув окно.
 --Да погоди ты...-- запоздало оправдывался Капитан.--Щас раздуплюсь!

Поднялись бы и так – без шума-гама и звонков, но «так» Зойке было не интересно. Для нее дежурная смена это не просто служба и необходимость   зарабатывать на жизнь, для нее это — развлечение.
Потому – грибились, затыкали уши, но вставали.
Наконец, устав от истерики, звонок дзинькнул последний раз нервно и смолк. И тут же заскрипел, защелкнул замок, распахнулась дверь.
--Кто дежурный? Выносите ведро! – сунулась было в проем Зоя, но сразу осела назад:
--Ну и вонь же у вас! Форточку-то откройте...мать вашу...Ну свиньи!
--Так открой...-- предложил кто-то.
Раньше из-за форточек разгорались конфликты, доходившие иногда до потасовок, потому администрация отобрала это право у проживающих -- открыть-закрыть. Поставили на все форточки замки, передав полномочия санитарам. Но те из форточки сделали еще один способ давления.
Открыли форточку – и посыпались наружу горохом.
...Шли на завтрак молчаливой толпой, боясь ненароком расплескать в разговорах свои мысли: не уследишь, что не та мысль, покажешь ее хоть кусочек -- разжалуют режимом.
Тема брел в толпе, глазея по сторонам, строил планы на день: в первую очередь – свалить надо сегодня с работы, хоть на полчасика, да заныкаться где-нибудь с Анькой -- ее сегодня тоже в поле погонят.
А потом – кровь из носу, а после обеда нужно у главного корпуса нарисоваться, глянуть на новое поступление. Только что может не получится так -- все вместе и разом: и с Анькой встретится, и на этап со стороны глянуть. Если и пробьешься туда, к этапу, все равно прогонят. Тут время надо, чтоб хитро там спрятаться, а его нет.
Потому – придется убалтывать Колю Пиму, без него тут никак: он по двору главный.
А что этап будет, это уже точно: все давным-давно по трупным мешкам подсчитано – десять мест освободилось...да до этого еще пять было!
*   *   *

...Пробиться на смотрины ни у кого не получилось, не дали, но  информация все равно просочилась.
Потому --гудел вечером интернат новостями как по селектору:
--Олю Матвееву притащили!-- прошелся -таки Пима во- время по двору, высмотрел знакомые лица в рядах поступивших.
– У-у-у?! Олю?
--Вместе с Матросихой!
--Ну?
--Их одной бригадой с трассы сняли!
--Ого-хо-хо! – гоготала мужская половина--Ну, теперь жизнь веселая пойдет! Чего, их одних что ли доставили?
--Почему... бабку какую-то чуть живую под руки протащили – докладывал Пима. -- Еще трех «спецов» в наручниках.
--И все что ли?
-- И человек восемь молодых.
--Пацаны, девки?
--А все вместе...
–Девки-то хорошие? Наши, детдомовские?
--Да откуда я знаю-то? Молодые... может, детдомовские.
--А чего про девок спрашиваешь? – интересовался кто-то.--У тебя же вон Ганка есть. Куда тебе еще одну?
--А все равно...
--А раз все равно – возьми вон Олю Матвееву! Вместе с Матросихой?
--Ого-го-го! – восторженно ревела комната.
--Не-е-е...спасибо! Бери их сам! Мне и Ганки хватит.
*   *   *

Зеки
...Шум, как всегда, подняло зечье на своей половине: они во всем заводилы.
Главное --  подняли-то из нечего: как будто интернат этого не знал! Привыкли они в тюрьмах права качать: «фаныча» им в хату подай, матрацы, постельное  белье во-время замени. И чтоб  регулярно!
А пайка -- так это у них вообще святое: как это пайку зажать?!
А тут – «деньги со счета пр-о-опадать стали!! Были – и нет!» Слыханное ли дело?!
Совет держали на работе, в подхозной бытовке – бунтовать, не бунтовать? Бежать или как? Или просто голодовку объявить? Те, кто еще не на всю голову залечен был, на предложение смотрели скептически--какая голодовка в  ПНИ? Публика-то не та – сдадут сразу!
Кто-то из неумных предложил жалобу коллективную прокурору отправить.
Молчал народ, слыша такую глупость.
Знали: по произволу в ПНИ пиши не пиши...чего добьешься-то? Только что приключений на свою голову и задницу! Тут проблема хитрая, как сам доктор, ее только изнутри видно--есть она! А снаружи кто глянет – нет ее! Пропала.
«Да больные это, кому вы верите! Деньги у них украли!»

Бежать...только бежать! А что еще?
Те, кто поумнее был да поосторожней, мнение свое озвучить  боялись, знали – будет после побега следствие. Будет! Начнут заводил вычислять и маршрут.
--Документы бы забрать... – досадовал Чемберлен.
Все только вздыхали – с документами всегда проблема. Теоретически, они у всех на руках должны быть. А захотят – под любым предлогом изымут. А без «пачпорта» – ну кто ты такой? Да любой мент задержать может. Но и с паспортом арестовать могут: додумают в ПНИ какую-нибудь историю к тому, что было – проверять все равно не будут! -- да подадут в розыск.
А все  же с паспортом легче: на работу где-нибудь можно осесть. А без него-то как? Только что в подхозе мучиться и заработанное интернату передавать. «Так заработанного тобой вообще нет. Ты что, работал что ли?»

Уходить решили в выходные – персоналу меньше и аборигены уже с пятницы алкоголем убиты.
*  *  *
...--Лыж-ж-ников взяли! Лыжников!! – встревоженно гудел  интернат.
--Где?! Когда?
--В городе...вчера вечером...на вокзале!
--Разом чи що? Всих?
--Не-е, не всих! Чемберлен ушел!
--О-о-о! – мычал кто-то под нос непонятно: открыто же не скажешь, что рад, сразу спросят: «Чего это вдруг?»
--Н-и-ич-ч-его – пялясь в экран телевизора, гудит Вова-Скарлатина: ему-то какая радость? – И этого в наручниках притащат... Как миленького!
И в каждой нотке – уверенность в своем превосходстве.  Да не просто же санитар, а из потомственной лекарской фамилии! Есть чем гордится: мать медсестрой при интернате всю жизнь кормилась, а дед--так тот еще в другом ведомстве с «самоварами» санитарил и фронтовую дурь у них из башки выбивал!
А с «самоваров», как известно, летоисчесление ПНИ началось.

Дауны не понимали о чем разговор, но радовались всеобщему возбуждению.
--Что же они так швыдко-то? – хмурились не дауны. --Зачем тоды бежать было? Зачем на вокзал шли? Там же менты!
--А ночевать где? --заступались сочувствующие. --На вокзал нельзя, на улице холодно – не лето же на дворе!
--Так надо было до лета терпеть...чего оставалось-то? А уж потом, когда тепло станет, в бега уходить!
Каждый комментировал события по своему.
--Куда дергались-то? Ушли бы по теплу--так хоть погуляли бы! А теперь чего? Наголо побреют и в клетку  на месяц запрут.
--Ха-а! Кабы на месяц-то... А на все лето не хочешь? Чтоб не бегали! Или в дурку отправят.
--А вы що думали? – ржал Скарлатина, выключая телевизор.--Що на свободе--полная свобода и демократия? Как по телевизору показывают? Санитаров там  нет--гуляй не хочу! И все разрешено. Хоча у меня вообще сомнения... что они думать могут! Живут як коровы: сина бросили – пожевали...А туды ж -- без грошей, без документов -- «в побег!» Идиоты...
--Кабы не идиоты, сюда бы не привезли--подпевали подхалимы из проживающих.
--Да были у Чемберлена деньги! Он год где-то что-то рыл…там, где часовня раньше стояла! Клад искал. Потому и ушел, что деньги были!
--Ой! Да какой, на фиг, клад?! Ты сам-то в эти сказки веришь? А если и были у него деньги, то что? Их же всех по телевизору неделю показывали. Фотографии по городу развесили! В розыск объявили!
--И Чемберлена показали?!--удивлялась вниманию публика.
--И его тоже.
--А он еще говорил, что здоровый...по ошибке, мол, его сюда привезли.
--С такой-то рожей, да по ошибке!
--Да уж рожа-то у него будьте-нате -- согласились даже противники санитаров.
--Чего им тут-то не хватало? --вел свою линию Скарлатина.  --Жрать дают, крыша над головой есть--не капает! Что, работать заставляют? А на свободе работать не надо? Чего  не жилось-то?
--Да не ушли бы, наверное, кабы бы хорошо-то было...--стонет Лабода. -- Почему только из дурдомов бегут да из псих интернатов?

--А що-о-о? – рыкнул Вова: футбол закончился не с тем счетом, как хотелось бы и это вызывало раздражение.-- Так вже у нас плохо в ликарнях и в интернатах?
--Хорошо-о--лезет Лабода дальше.
Затихла комната: ну, сейчас начнется! Этому же палец в рот не клади, откусит!
--Тильки ось...туберкулезных щось по новостям не показывают: ну, ни разу не бачив, щоб вони взбунтовались и толпою на лыжи встали! А их потом в розыск...да по всей стране...фотографии, плакаты! А как словили, так чтоб в наручники и назад в клетку...або в пидвал: ну заразные же!! Или вон из хирургии: у тех-то  вообще всегда больно и страшно. Там того и гляди чегось оттяпают. Но не бегут же...А?
--Так тут ПНИ!
 --А що ПНИ, що ГУИНи--даже звучит похоже. Потому и беижать!
--Що-то ты уж больно умный став...--Скарлатина смотрит на говоруна подозрительно: умный псих--опасный псих. Такого нужно лечить.

*  *  *
...сюда про...
*  *  *

Баба Клава

Все дороги куда-то ведут, в какую-то жизнь, заскакивая по пути в хутора, станицы, городки, сливаясь с другими большими дорогами. Только та, что бежит вдоль тополиной аллеи на гору – тупиковая...
Это баба Клава поняла лишь в интернате.
Туда ее привезли совсем не так, как других. Обманом затащили.
Тех везли отовсюду: того с семьи за его же квартиру выдавили – тесно стало. Иного из тюрьмы выпустили и тут же от греха в интернат заперли.
«А чего ему? Что там он сидит, что тут... Так тут он хоть на статистику поработает!»

Этим под новую жизнь подстраиваться было легче всего--из одной тюрьмы да в другую!
Половина же от общего числа – детдомовские выпускники. Сироты. Они – самые желанные для ПНИ: этой системе нужна только легкая добыча, а такие даже пожаловаться не смогут.
Конечно, им больше всего обидно: во взрослую жизнь рвались, а на входе в нее раз--и подножка!

На них, считай,  все интернатское хозяйство висело:  из детдомов приходили обученные, с профессиями.
Чего же не любить их интернату, если им восемнадцать и вся жизнь у них впереди, а посвятить они ее смогут лишь родному ПНИ? 

А бабу Клава, словно в злой сказке, из нормальной жизни переместили в сумасшедшую.
Оттого и страдала она больше других.
Ей и своих-то бед и пережитого по горло хватало, а ее еще на проживание в ПНИ определили. Утром – подъем по команде, вечером – отбой.
Будто кто режимом и бытом к смертной казни  приговорил. И выбора особого не было: либо умереть завтра в этом аду, либо заработать что-то лучшее. Если сил на это хватит.
Скажи ей кто лет десять назад, что в ПНИ свой век доживать будет, среди сумасшедших – не поверила бы!

А до того – жила баба Клава как все: работала в школе учителем, а когда школу за бездетностью закрыли – побежала молодежь в город за другой жизнью – осела в поселковой библиотеке. Там и доработала до пенсии. Потом уже жила по привычке, которую всегда ломать важко--свое гоподарство, своя корова, свой огород... Помогать с семьей из города приезжал сын. И так тянулось привычно, из года в год, пока  беда  в ее жизнь не ворвалась.
...В субботу, как всегда, топили общественную баню. Потом мылись. Потом мужики горилкой расслаблялись: «братский народ» жил рядом, проще сказать, за углом -- вон она граница! Оттого и «духовные скрепы» были заметнее...
Загорелось ночью: то ли проводка у кого коротнула, то ли с бани началось, не досмотрели.
Даже всевидящие и никогда не дремлющие бабки начало пожара проглядели: очнулись — когда собаки завыли по всему поселку и скотина заметушилась во дворах. А чего-откуда, почему – времени разбираться уже не было. И забегали с ведрами, пытаясь потушить своими силами, но уже не справится было.
Поселок стоял на горушке плотно, половина буденков из бруса, с деревянными крышами: качнул ветер пламя – и пошло оно  гулять с одной хаты на другую.
Пока пожарным звонили, дозвониться пытались, пока пожарные прорваться хотели, выгорело пол поселка.   Осталось лишь то, что из кирпича строили.
Ее хата была первой на пути у пожара. Выскочила – и ошалела: горит уже сзади и сверху! Рукой от жара прикрылась, двор распахнула, выпустила корову, та ее трохи с ног не сбила, собаку с цепи отстегнула. А назад, в хату, войти уже побоялась – к крыльцу не подойти было: трещал шифер от спеки, стрелял, сыпал осколками по сторонам. Потом стали лопаться стекла в окнах.
Пожарные с опозданием, но все же добрались, потому вторую половину поселка сумели отстоять.
Из пожара баба Клава вынесла только, что на себе было. Документы уже сельсовет и участковый восстановить помогли, а то хоть вешайся – ни пенсию получить, ни пособия, ни угла какого. В соц приюте так и сказали: «На нет и суда нет.  Будут какие документы, тогда все проще. А без документов как можно?»
Других погорельцев кого родичи разобрали, кто в старый буденок в другом селище поселился...А за ней так никто и не пришел: писала --не ответили.
Так бы и осталась баба Клава в бомжах, но снова сельсовет поддержал – нашли в клубе для нее какую-то комнатушку. Там и дождалась соц приюта. А уж из приюта -- куда? 
Там год обещали что-то найти лучше, дали бумагу подписать, что согласна и на общежитие, и на дом престарелых. Подписала. Но все одно-- «потом-потом!» Уже и  назад хотела вернутся, с председателем сельсовета договаривалась – чего ж тут-то среди тараканов ждать?
А когда «потом» наступило, подъехала вдруг «Швидка допомога» с красным крестом на боку --все еще спали!-- посадили ее, словно под арест, и повезли незнамо куда. Спросила у сопровождающего санитара: «Куда?»
Тот толком ничего не ответил лишь, сказал лишь:
--Жить там будешь!
А привезли – как в зону или в тюрьму: въехала машина и встала за воротами. И началась сортировка – она с двумя такими же, из соц приюта приехала:
--Куда их?
--В карантин, как всех.
Карантин – там шла селекция и отбор: кто есть кто, и кто что может – этим интересовались все: бригадиры, труд инструкторы, старшая и другой персонал. Даже психиатр пришел на нее посмотреть: всем баба Клава казалась полезной в их нужном деле.
Все ее пытались заполучить, а доктор – в первую очередь. Не верил ни ей, ни документам «що просто так, само собой загорилося...»
--Как спите? Как настроение?
А какое может быть настроение у человека, который все в жизни одним махом потерял? Вздыхала баба Клава, но говорила бодро, что «все нормально».
--По наблюдаться бы надо... – хитро щурился доктор под стеклами очков. -- Обследоваться-- и все взгляд ее поймать пытался. 
Для психиатра главное – убедить человека, что тот болен. А вылечится он уже сам захочет!

Карантин напугал больше всего: соц приют с толпами тараканов отсюда казался раем. И уже неважно было – куда, главное –побыстрей и  подальше!
Из карантина выпустили и к таким же, как она погорельцам поселили – для них две отдельных комнаты было.
Уже там главное правило интерната соседки по комнате разъясняли: просто так, у окна сидеть и доживать свой век не получится. «Работать нужно! Тогда и жизнь свободней и веселее будет.»
Но и тут не все просто было: работаешь за-спасибо -за конфеты?
--Дурак...Чего зарплату не требуешь?
А требовать станешь – тоже дурак:
--Не знаешь, чем это кончится может?
И пенсионный возраст  работе не помеха. Если нужный интернату человек, так работу специально для него найдут и  «общественной жизнью» назовут.
А если и в этом интернату помочь не хочешь – лечись в закрытом корпусе!
От таких думок у здорового голова набекрень встанет, что уж про старого и больного говорить.
Приходили какие-то люди, говорили с ней, улыбались, каждый к себе тащил, кто в швейный цех – «Труд инструктору помогать  будешь!» – кто в клуб самодеятельностью руководить, статистику как-то надо делать.
Просто так, на пенсии жить не получилось.

Бабе Клаве повезло, как только в ПНИ может повезти человеку: умерла бригадир-пациентка, работавшая в коровнике. Освободила место. Туда и определили бабу Клаву.

А она к тому времени уже и сама поняла: тут выжить можно только работая. А нет – в медицинскую топку!
*  *  *
Убрано отсюда наверх на 74 стр.

 *  *  * 
Жить, прислонившись спиной к кому-то более сильному, всегда легче, чем всю жизнь стоять одному и терпеть.
Это Клепа понял еще в первый год интернатской жизни.
Тут главное – не ошибиться в выборе этого сильного! И правдиво изобразить из себя «своего в доску», чтобы позволили прислонится.

….Сейчас  выдать себя «за своего» не получалось: вторую неделю  Клепа торчал среди «спецов», слушая и запоминая их разговоры. Однако ситуация медленно раскалялась...
...--Да засланный он казачек, засланный...чего, не видно чи що?? Или его не знаешь? – сквозь беспокойную дрему слушал он чей-то знакомый шепот. --Я эту падлу за версту чую...Подсадной он!
--Ну и пусть сидит...чего он тут высидит? С ним даже спокойней – никто ни сном- ни рылом. А время придет – оторвемся!
--«Оторвешься» ты, как же...там все на соплях сшито, не сегодня-завтра повалится...
--Ну так что?
--Крепить  чем-то надо, а при нем под пол не залезешь.
--Та тише ты, тише!!
--А чего тише-то? Спит он...Крепить не будем – кердык кабуру! Спалит он нас... разгонят всех по корпусам и на иглу посадят!
--Ой, давай только про кабур базар вести не будем...
--Странный ты пассажир — удивлялся кто-то третий знакомым, прокуренным голосом — И здоровым себя считаешь, да? Ты при шахтах все свои срока тянул и не знаешь, что в шахте верх крепят, иначе она повалится? Лечись у докторов!

...Утром в воздухе уже витала тревога, Клепа чувствовал ее своим на тренированным затылком, соображая и лепя на ходу план – как выбраться из этой ситуации? Ломануться из хаты, когда колеса принесут?

Помощь от сильного подоспела в самый нужный момент, когда ему вежливо предложили переселится с нижнего яруса нар, где он спал, на место у параши.
В этот самый момент в двери защелкал замок и она распахнулось.  Теперь от свободы Клепу отделяла одна решетка тормозов. Увидев это, он воспрянул духом и гордо  распрямил спину.
На пороге с сигаретой в зубах стоял Скарлатина, а из-за его спины, будто прячась, выглядывал Михалыч:
--Вот этого мне выпусти...Степаненко, или как его... – он ткнул пальцем в Клепу.--Для работы нужон.
--Так особое распоряжение есть -- не выпускать его никуда!  А я чего...Бумага у медсестры на столе лежит под стеклом: он по особому надзору идет!
--Да доложу я там старшей или куда еще надо... – успокоил Михалыч. – Выпусти его. Он мне для работы нужен. Директора решение...
Скарлатина сквозь губы потянул в себя воздух, будто зубы давили ему, болели, не давая дышать и говорить – ох не любил он кому-то давать свободу! Наоборот, чтобы закрыть кого-то, да чтоб с силой, да с дракой – это ему было куда как приятней!
Загремели «тормоза», Клепа шагнул к порогу и уже с безопасной дистанции пообещал:
--Ну, падлы, мы ще с вами встретимся! – и пнул парашу ногой. По комнате медленно поползла туалетная вонь
--Ты что, скотина, делаешь?! – возмутился Скарлатина и выдал ему хорошую затрещину. --Ну-ка давай, падла, убирай сейчас же! Или я тебя снова сейчас запру!
--Они меня опустить хотели... – заныл Клепа.-- А я что...
--Да оставь ты его – вступился Михалыч. --Сами уберут. Он мне нужен.
Тормоза закрылись, следом хлопнула дверь и Клепа оказался рядом с Михалычем. Сейчас он его любил!
--Пойдем-ка ко мне в кабинет... – потянул тот его за локоть. -- Работа у меня для тебя будет!
--Слышал, что там Таракан-то натворил? --дорогой пытал Михалыч  у Клепы.
--Да так, краем уха...Я же со спецами в это время сидел, а у них как в бочке – только себя слышишь!--он отвел глаза в сторону: с Тараканом у него была давишняя война за сферы влияния, потому смерть сосидельца особо его не огорчала.
--Наделал шума...-- ругнулся Михалыч. --Пакостный мужик был, скажу я тебе: одна шкода от него интернату и персоналу была!  А стучал так всем, кто попросит: и мне, и на меня, и на Папу пожалуется...Это если проверяющие тихо и за углом  спросят. Ладно хоть избавились от это чуда! Общий был...

Общих «помощничков» Михалыч не любил и побаивался. Это еще батя покойничек, всю жизнь просанитаривший, учил:
--Своих помощников иметь надо, не чужих! Чтоб он как собака был! Их подкармливать, их греть... А общие--они и вашим и нашим: ты ему веришь, а он тебя потом за щепотку чая директору сдаст!

...--А мне-то чего теперь робить? – неловко увернулся от темы Клепа.  А ну как зараз возьмет да спытает: «Кто тебя со спецами-то замкнув?»
--«Чего делать...» Забор строить будем! Кирпичный – так начальство решило: достали вы всех – побегами, подкопами, забастовками...
Михалыч открыл дверь кабинета и вошел. Клепа скромно протиснулся следом.
--Сидай вон... – роясь в ящиках стола, кивнул он Клепе. – Чаю хочешь?
--Та хорошо бы...-- не отказался Клепа, однако в голове мелькнуло: раз чай предлагает, значит, важным заданием нагрузят!
Скромный был парень Клепа, особенно с начальством. Наглый только со своими.
Михалыч выкинул на стол документы,  пачку грузинского чая и  включил чайник. Ждал, пока Клепа заваривал и пил чай, расспрашивал про сидельцев, шутил.
Дождавшись, когда Клепа допил и вытер стол, разложил на нем папку с документами.
--Ось, дивись... – позвал он. – Ты план-то читать можешь?
--Попробую...--неуверенно буркнул Клепа: Михалыч – это фантазер! Его как с надзорки только вчера отпустили: вечно чего нибудь придумывает! Свел бы на место, да так показал, что там делать надо! А то – «п-план!»
--Смотри сюды... вот это вот центральное здание и все, что его окружает: самоварный флигель, чайная беседка, старые погреба... То есть весь наш интернат. Видишь? Вот –  ткнул он пальцем в какие то крестики, квадратики.
Согнувшись над столом, Клепа кивнул уже заинтересованно: увидишь ли еще раз весь интернат вот так, чтобы подробно и на бумаге? На чердак-то залезешь, посмотришь и то ничего за кустами не видно. А тут все как на ладони, да еще и подписано!
И вправду интересно...
--Лаврентий Михалыч, а че это их так называют – «самоварный флигель, чайная беседка»? Там же...это...ну, карантин, душевая?
--Ну так тут, говорят, раньше барская усадьба стояла...-- поправляя план, привычно врал тот: растерялся он от такого вопроса. – В беседке они чай, наверное, пили...
--А  в самоварной?
--Ну, не знаю...самовары, наверно, ставили. А что еще? Слухай, чого теби неймется? – ни с того ни с сего психанул вдруг он. --Назад тебя   вернуть чи що?
--Не-е-ее-е... не надо! --качнулся от стола Клепа, вспомнив последнюю встречу с тамошними сидельцеми.

--Тогда смотри на план и не задавай мне дурацких вопросов! Вот здесь вот... --Он ткнул пальцем в план. -- метров пятьдесят вниз от нашего забора, был когда-то другой, кирпичный забор. Видишь вот он обозначен... линия пунктиром? Он тогда всю территорию обхватывал. Потом его почему-то разобрали.
--Да ну? – удивился Клепа. --А чо разобрали-то? Кирпичный же...
--Ну так дураков, дорогой ты мой, всегда хватало. У наш час они е, а тоды, когда его раздовбали, их було ще бильше! Но це все вже бурьяном поросло: мы с тобой тогда ще в  цей проект вписаны не были!--пошутил Михалыч и, мрачнея, добавил серьезно:
--Власть такая была тогда, Клепа: вся в крови, но с духовым оркестром и с веселыми песнями. Що им той забор? Бандиты...
--А мене-то що теперь?
--Твоя задача – найти место, де стояв забор! По всей его линии!  Зрозумив?
--А чо его теперь искать, якшо его вже давно нет? И как его там найдешь: вон, даже на плане один пунктир... А там так вообще санитар ногу сломит – все же заросло!
--Забора-то немаэ, але фундамент от его должон остаться! Он же не деревянный тоды був, по документам – кирпично-каменная кладка! А такой забор, Клепа, без фундамента не кладут. Если мы его найдем и он в полном порядке, то на нем новый забор ставить будем. Ну, может починить его малость придется. Сечешь?
--Секу...
--Теперь поясню тебе то, чего ты знать не можешь: сад раньше за забором был. То есть находился внутри тогдашней территории. Вот он, видишь?--Михалыч ткнул  пальцем там, где был сад.
--Вижу...
--Ну, я так понимаю, про сад ты больше меня и больше охраны знаешь... – разглаживая ладонью план по столу, заметил труд инструктор: поступала к нему и в охрану «оперативная информация», что где-то там, в развалинах, мастерят непослушные тайнички, оставляя в них после работы все запрещенное. Чтоб на проходной не теребили и не грабили.
И телефоны там на ночь в банках от дождя прячут, и набатраченую слева зарплату от санитаров и охраны оставляют. Пытались искать--а найди там, в этом буреломе! Пытались «лечить» подозрительных, запирая их на штрафном корпусе, в клетку. Но ничего не помогало--эстафету тут же  подхватывали другие...
--Чего мовчишь-то?
--Знаю – хмыкнул Клепа, уходя от намека: у самого там кое что пригашено. – Я там в одном месте кладку кирпичную видел...в крапиве. Во, по колено мне!--показал он.-- Я ще подумал тогда, что тут дом когда-то был...А это, наверно, кусочек от забора...
--Во-во! Ты там посмотри, пощупай!
--Посмотрю...
--Цей гадючник давно пора убрать оттуда, загородить его парканом и почистить! Щоб вы там не ховали ничого и дивок туды не тягали!
Клепа хмыкнул.
--Тоби смешно, так? А мени он старшая с жиночного и их заведующий вже все уши про цей притон прожужжали! Ладно, потом об этом. Ты меня слушаешь чи що?
--Слушаю-слушаю!
--И огорожен сад был тогдашним забором. Вот он, пунктиром отмечен...А сейчас сад,--ну, то что от него осталось,-- за нашим, за деревянным забором. То есть сад теперь вне территории интерната,  за ней он...
Клепа с бестолковым выражением смотрел Михалычу в рот. Боялся он переспрашивать – снова начнет материть.
--Я к чему тебе это рассказываю... Це – приметою должно быть для тебя: фундамент искать треба за нашим забором, за деревянным.  И за садом... Хотя там все уже зараз разрослось. Я тебе выделю там кого-нибудь из послушных, человека четыре-пять. Инструмент вам дам. Ты там у них за старшего будешь!
Михалыч помолчал, обдумывая что-то и добавил:
--Еще. Посоветую тоби, щоб вы там по саду не носилися як угорелые: пройдитесь сначала вниз вдоль дороги, прямо вид нашей проходной. Только с обеих сторон дороги пройдитесь! И рядом там, сбоку вид ней посмотрите, лопатами пощупайте...ломом. Наверняка где-нибудь не только фундамент наружу выходит, но и части стены остались... Просто заросло вже все. А как найдете чего-нибудь, то уже от этого места дальше идти надо. 
Он встал, показывая что разговор окончен:
--На сегодня задание вам – найти фундамент! А там посмотрим, що с ним делать будем...Зразумив?
--Да понял, понял я! – бодро отрапортовал Клепа и шагнул было к двери.
--Ты куда? --остановил его Михалыч. --На-ка вот тебе ключ от чулана,  возьмешь там лопаты, мешок пустой, ведро. Тащи все к проходной. Там меня жди. А я на отделение за бригадой для тебя... Чай вон  забери--разрешил он, зная, что без чая в этом коллективе ничего не делается. --И сигарет я им  пачку на всех выделил, а то работы вообще никакой не будет – он полез в ящик стола и  вытащил откуда-то из самой глубины пачку советской «Примы»
« «Прима»...--удивленно пялился Клепа на выгоревшую, но все еще ядовито-красную пачку советской «Примы» – Радяньска...Це що, табак чи що? Де тильки нашел-то советские?!» – мрачно думал он пихая пачку за пазуху. – Краще, рассказывали, листья с окурками курить, чем цю отраву...»
--Чего надулся-то? Мало? А? Или что «Прима» чи що? Так зате – ра-ри-тет! – по слогам выдавил он мало используемое слово – И захочешь покурить-попробовать, а не попробуешь, не купишь, а тебе – будь ласка! Ось, дивись, що в Радянском союзе вам раньше за работу давали! Это сейчас вас балуют, а раньше – поштучно, пять штук в день. И  тильки после работы! А то-- махорку... Знаешь що це такое--махорка? А це, брат, если жить хочешь, то краще вообще не курить! А не куришь – значит соси лапу...или курить начинай.
На складе я тут у себя на цю коробку наткнувся...Шукав старые счеты...десь валялися: дивлюся, завалилась там щось у стены за рубероид... Полез, смотрю – коробка картонна... Раскрыл ее и сам обалдел: «Прима», мать честна...
И главно – сухая – ни плесени, ничого! Как вчера с конвейеру сняли...Во качество-то було!
--Ты вот что... – вернулся он к разговору. --Скажи им там, що я им по пачке кажный день давать буду. Но тильки щоб они работали, а не дурака валяли! Тогда вечером, после работы – пожалуйста.

...Через полчаса он уже выводил бригаду за территорию.
--------   ------------   ------------  --------------- ----------
...Вернулся он часа через два, таща на спине чем-то набитый мешок.
--Чего, нашли что ли уже? – удивился Михалыч.--Так быстро?
Не отвечая, Клепа бросил громыхавший мешок на землю.
--А це що? – Михалыч кивнул на мешок. Клепа нагнулся, дернул углы мешка вверх и выкатил наружу человеческий череп и кучу непонятно откуда вынутых костей.
Наверх кучи упали полуистлевшие деревянные таблички с выжженными на них номерами.
--Во, дывысь, що там... наверху нашли... – растерянно отрапортовал он.
--У «Кремлевской стены», чи що? --сразу догадался Михалыч: он в этих краях родился, вырос и знал все местные шутки-прибаутки.

--К-как это--у «Кремлевской стены»? У нас нашев, в саду!--удивленно выкатил глаза Клепа.
Жизнь и поколение интернатских вдвое короче жизни персонала и поселковых. Оттого и не слышали они шутку про «самоваров», ходившую среди вертухаев по тогда еще «не медицинскому поселку»: «Похоронят тебя у Кремлевской стены...»
Народ во время войны уже понимал, что власть творит, голодом и холодом добивая фронтовиков-инвалидов – говорить было нельзя. Боялись. Вот и шутили -играли с названиями.

...Сам Лаврентий тоже особого почтения к фронтовикам-инвалидам никогда не испытывал.
Да что там – вся страна до восьмидесятых годов хихикала, шептались про «самоваров», рассказывая друг-другу этот школьный ребус из книжки «Русские загадки»:
--Без рук без ног, на бабу скок. Что это?
--В ответе стоит коромысло...
--Да какое ж это коромысло! Инвалид войны..

Помнил еще пьяные батины рассказы-пояснения о них:
--Ну що с того, що фронтовики?! О-оскорбили их...в тюрьму посадили героев!! --передразнил он кого-то. -- Що, краще им жилося, когда их по улицам  в тазах на колесах попрошайничать таскали? На мою думку, уж краще тут сдохнуть...чем в тазу на колесах водкой захлебнуться. А то-- «о-о-бидели инвалида войны! Обидели!!» – он шутовски поднял руки, призывая всех к справедливости.-- Полгода он на фронте провел... Я б теж, може, пишов! – стукнул он себя кулаком в грудь-- Да повоевал бы как все... да годами, вишь, не вышел. А войну по больше чем они видел! Что, батьки не веришь чи що? – спрашивал он хихикнувшего Лаврентия. – Как это так – не воевал, а войну видел? Бачив, брат, бачив...да ще бильше чем они!
Слышал, был такой Указ «О ликвидации последствий войны»? Был такой, был... це зараз про него вспоминать не любят...а был! Он ще вроде во время войны вышел...а мы все пацаны под него попали уже после. Знаешь как было? Приходишь со школы...перекусить бы, мама... а тоби в руки гонец из сельсовета -- повестку из военкомата. И не просто так--возьмите, а распишись за нее! То есть не свалишь, не отбодаешься потим : «Я це не видел!»
--Открываешь ее, а там-- «Мобилизован на разминирование»! И попробуй уклонись – поедешь в места отдаленные. И наплевать им, что с шестнадцати лет разминёром можно...они тебя и в тринадцать «помощником» к группе прикрепят.  А рыпнись против, попробуй сказать что-то! Тоже, скажу я тебе, -- времечко было...
И работали пацаны та девки! Снимали мины, взрывали, если что требовали...А що делать было? Вон там, где сейчас посадки, знаешь? Там все минами заставлено было! И так повсюду, где война прошла. Мы тогда эвакуированные были...жили, чем бог пошлет, да что сам накопытишь...

Приехав дядя инструктор из райцентра, от военкомату, а при нем говорун такой...из райкома комсомола: вони все тода говоруны были хорошие! Собрали нас пацанов-девок в школе, и по очереди: говорун, что с им был, речь патриотическую двинул -- в этом месте батя обычно матерился. -- А инструктор вже потим...неделю всех нас просвещал – как мину снимать, какие они вообще бывают. Плакатов в школе для нас понавезли: так про арифметику та русскую мову не рассказывали, як про мины! Учились по тем плакатам... У нас же, сам знаешь -- «Все самое лучшее – дитям!» И – вперед, ребятки, за Родину та на минное поле! Так вот два раза в неделю девки-хлопцы рвались! А то хошь--и кажиный день...А ты що думал? Все несвежее уже было...это если ты ее даже найдешь, эту мину, попробуй, вынь из ей детонатор, когда он там за годы вже прикипел. А стукнул слегка, чтоб качнуть его в гнезде – и прощай, мама-папа! Так ты ее сначала найди еще, эту мину – щупом, чи ножом. Тоже задание, скажу я тебе: ткнул в землю нож и не знаешь, чем это закончится для тебя! Он нас так и учил: «Осторожно вводите щуп в землю!! Осторожно...» – тут батя обычно начинал матерится, добавляя себе в стопку самогона. – Ничего же, суки, не дали – ни металлоискателей, ни другого инвентаря. Щуп инструктор посоветовал смастерить!  Показал, как и из чего его лучше сделать...
А сколько за того хлопцев, дивок покалечилось? Знаешь? А я сам бачив, как девчонки из нашей группы толовые шашки в трусы и пид платье перед выходом на поле ховали – щоб уж сразу насмерть и не мучится! А он, падла, ну, инструктор, сядет на краю поля, курит и смотрит, що там дальше будет...
И никто из нас даже медальки не получив! Бумажку, благодарность от райкома комсомола прислали. А эти що?? Фро-о-о-нто-овики!! Руки-ноги-яйца ему там оторвало – ге-еро-о-и!! Целуйте их теперь в задницу!!

...Первый год-два «самоваров» без всякого счета хоронили у «Кремлевской стены» в общих могилах. Даже зеков под конвоем привозили для рытья ям. Летом был определенный порядок и правила, зарывали на положенную глубину, отступив от «кремлевского» забора метров двадцать. Ямы делали впрок, вдоль всей стены – чтоб стояла готовая и ждала будущего хозяина. Уложив в яму кто там был «на сейчас по расписанию», сыпали сверху хлоркой и  прочей гадостью, а уже потом зарывали.
А зимой, в большие морозы,  особо никто  и не парился, так, к старым «подселят» человек десять-пятнадцать да присыпят слегка. Вот они и полезли все наружу...

Да и какое кладбище для «самоваров»?! Сказал бы кто тогда такое, засмеяли бы!
Их же когда всех собрали в одну кучу, нормы питания были еще только на бумаге прописаны: прочитать их можно было, а вот увидеть в котле – такое получалось редко...
Потому и дохли как мухи, особо зимой, и хоронили где придется да поближе.
Это уже потом сельсовет возмутился «ужасной санитарией» и выделил интернату отдельное кладбище – подальше от поселка, в заболоченном яру.

Там уже «самоваров» хоронили по всем правилам, упаковывая их в маленькие ящички, что-то вроде детских гробов – боялась администрация «перерасхода материала», экономила место. Наверху могилы устанавливали табличку.
Редко на ней можно было увидеть фамилию, год рождения, чаще – «Неизвестный». Или, еще чаще, просто номер. Званий,  заслуг и орденов вообще никогда не указывали – гражданское кладбище бродяг и попрошаек, имен не имеющих...
...--Где нашли-то? – сделал удивленно-умную рожу Михалыч. Хороший артист бы из него получился!
--Ну...це... Там, где забор строить будем. Вы же сказали -- старый фундамент шукать! Мы и шукали его, ходили там, лопатами щупали...а там кирпичи кругом битые...и кости! Много костей. Вот это еще нашли--он вытащил из кармана обыкновенную алюминиевую ложку с плотно загнутым черенком, хитро укрепленную в полуистлевшем ремне. Что-то вроде маленького ошейника для очень маленькой собаки с приделанной к нему ложкой.
Он находке не удивился, слышал от родителей и стариков: в интернатской столовой общей посуды тогда еще не было, каждый свою собственность таскал при себе.

Взял в руки хитрую, съеденную спереди ложку, и, рассматривая ее, напрягся. Думал, просчитывая возможные последствия: если что случится, то спросят в первую очередь с него -- почему не сообщил, почему меры не принял?
Тут главное – не вынести сор из избы!
А как это--«не вынести сор из избы», если «сор» уже за забором?! Сейчас вон  кругом сотовая связь: позвонят кто-нибудь тихо, приедут вечером и посмотрят...И без всяких разрешений – подходи свободно, не огорожено! Тут хорошо подумать надо, как и куда все вывернуть!

Так ведь и не вывернешь: будь там просто кости, нашел бы что сказать этому балбесу: -- «С кухни выкидывали...»  «Скот тут раньше забивали...Давно, еще до революции!» Но человеческий череп...
--Там, кажут, раненых солдат хоронили...которые раньше в интернате жили.
--Ну опять говорят! – медленно терял терпенье Михалыч, накаляясь и решая на ходу, что же сейчас нужно делать? --Ты слухай больше, что там тоби кто говорит! Вы вон клад какой-то все ищите! Тоже кажут?
--Говорят...Только про клад я не верю – признался Клепа. – Это все Чемберлен! А я чего, дурак что ли, клад искать? Если и найдешь, все равно отберут...
--А фундамент-то вы хоть нашли? – вспомнил вдруг Михалыч о главном.
--Да нашли! Он там и правда в нескольких местах наверх выходит. Я потом покажу! Только вот с ними-то чего теперь делать? – кивнул он на кости.
--Да пойди и зарой их там где нашли!
--Що, так и зарыть?
--Так и зарыть. А что ты предлагаешь?
--Ну так... это...-- терялся Клепа в поисках решения. --Я не знаю...що вы скажите!
--Слухай...може, не просто так зарыть их? А с почестями? А? – ехидно поинтересовался Михалыч. – Ты даже не знаешь кто это!
Клёпа хотел сказать, что, может, и без почестей, но все же как-то не так. По другому бы надо...
--Ну, тогда меня извини!--Михалыч, догадавшись о мыслях Клепы, по шутовски развел руками. --  Духового оркестра у меня все равно нет! Просто так их зарыть придется.
--Так их там много...
--Ну так что?
--А мне одному не справится с этим. В помощь кого-то надо. Или машину... куда-то увезти их...вон на наше кладбище.  А потом, может, и зарыть...--предложил он.
--Да где я тебе машину для этого сейчас найду? Я ее намучился искать, щоб кирпич для  забора вам  подвести, а ты-- к-о-ости!
--Ну и без машины...а так и так кого-то в помощь надо! Щоб унести хотя бы. Много их там! Очень много. И там они уже...ну эти, бригада, разговоры начали! – доложил он исправно
-- Ты вот что...--сразу сдался Михалыч, поняв скандальность ситуации: а ну как вынырнет сейчас информация куда-нибудь наружу? Да не в те руки попадет, а куда-нибудь сбоку! Ты вон писакам только дай кусочек этой ниточки, чтоб они за нее подержались, потянули за кончик! Вот хоть этот череп или кости им покажи... Так они такой хай подымут...и ведь докопаются! И не он это делал, и не директор, а спросят-то с них:
«П-п-очему позволили?»
--Слухай... – начал Михалыч и глянул на часы.--Зараз  вже обед скоро...час тут осталось! Веди их всех на территорию. Тильки щоб без паники и без разговоров! Перекур сделай, поболтай, посочкуй с ними для вида, ну как обычно. А потом -- «пошли по домам!» Вроде как так и должно быть. Но вечером никого не выводи на работу! И никому ничего не рассказывай! А я сам все по начальству доложу. Понял?
Клепа кивнул.
--Ящик вон какой-нибудь присмотри на кухне, – продолжал советовать Михалыч. -- Для отходов который...чтобы побольше был! Или вон тележку у Пимы возьмешь...
--У какого Пимы?
--Ты чего, Пиму- дворника не заешь?! – начал накалятся Михалыч.
--Так он опять орать начнет, что его тележкой пользуются...
--А ты не спрашивай у него: не знает, не ведает. Зачем тебе с ним в какие-то разговоры вступать? Взял и все! А то он тебя вопросами доставать начнет – зачем да для чего? Сам возьми! – учил Михалыч.--А если увидит и ругаться начнет, скажи--я приказал! Ну, наври там ему что-нибудь! Врать не умеешь? И смотри...--он строго потряс пальцем перед носом у Клепы:
--Землю в том месте больше не трогать! Собери все сверху, что там дождями вымыло, сгрузи в тележку, мусором сверху строительным закидай и свези вечером в посадки...или нет, подожди! – закрыл он глаза, вспоминая чего-то. --Лучше куда-нибудь в яр! Вон в тот, в нижний--он махнул рукой, показывая куда везти. --  Там этих костей должно быть зарыто...падеж скота в округе был, жуткий, ще до интернату. Батя рассказывал--туды все сваливали! И тебя в том яру ни с поселка, ни с интерната не видно. Там надо.
--А охрана?
--Скажи -- я приказал строительный мусор убрать! Машины-то, мол, у нас сейчас все заняты! – подсказывал Михалыч.
--А это...проверять начнут?
--Не начнут! Я с ими сам ще погутарю.--заверил Михалыч.--А потом еще раз-два-три скатаешься...чтоб подчистить. Ну не надорвешься ты и один! Тут до яра вон два раза упасть! Только повторяю: чтоб все тихо было, чтоб никто ничего не знал и не видел! 
Он посмотрел Клепе в глаза. Тот убрал взгляд и кивнул.
--Постарайся... А пропуск на вечерний выход за территорию я тебе организую. Зрозумив?
--Да понял я, понял! Чого сто раз-то одно и то же? Тильки це... може, подождать ще недельку, а потим их на машине?
--Ну на машине их, да с почетным караулом! -- язвил, раскаляясь, Михалыч.--Да им зараз вже до фонаря, как и где ты их теперь похоронишь! Разумиешь? -- он махнул рукой и добавил:
--Ты бы краше их собрав сегодня побыстрей...до темноты. Щоб никто не бачив, да мусорной тележкой туда вывези: орудийного-то лафету у меня для них все одно нету!
Режимом, извини, не предусмотрено...

 *  *  *               
  Корреспонденты

... Михалыч болтался где-то в лабиринтах своего старого, неприятного сна, бродил по нему, спотыкаясь, пытаясь выбраться из этого тупика, найти из него выход. Сейчас он хотел лишь одного – уйти отсюда побыстрее, покинуть этот странный мир! А сзади, сверху, с боков  из темноты, что-то невидимое мешало, напирало, подгоняло его, шептало, обещая грядущие неприятности.
Собственно, это был не сон, а кусок чувств, эмоций, какая-то бестолковщина без внятного, зримого содержания. Мыслей там не было, были видения, мешанина из  ощущений и – Чувств! Чувства, эмоции, желания плавали, парили в воздухе кругом: таких острых и жгучих, там, в реальном мире у него никогда не было. А тут их можно было слышать, трогать, разглядывать со всех сторон.
Он ткнулся во что-то знакомое, нащупал дверь, радостно распахнул ее…и сразу открыл глаза.
Чувства, эмоции тут же поблекли, скукожились, потеряв свою остроту и яркость. Вокруг был скучно- знакомый, материальный мир.

Привычно, еще сонным глазом он уперся в настенные часы: время оставалось совсем немного -- пять минут полежать, расслабившись, и бежать на работу. Потянулся, щуря глаза, глянул за окно, за знакомую верхушку яблони – чего там погода сегодня приготовила? -- и зажмурился: утро из-за занавесок заглядывало ясное, веселое, солнечные лучи любопытно ползали по подоконнику, по стенам.
Не поворачивая головы, по тишине в комнате, по тику настенных часов почувствовал-понял – жены рядом уже не было...
«На работе вже пишла...или Вовку в детский сад повела.»
Где-то на базу знакомо мыкнула корова, громыхнул подойник, заквохтали потревоженные кем-то куры и, тут же, призывая их к порядку, оглушительно звонко заголосил петух.

Звуки со двора умиротворяли, успокаивали, наводя на размышления: лежал, закинув руки за голову, думал, строя план работы на сегодня.
«Первое дело – материалом всю будущую стену просчитать. До кирпичика щоб -- така работа ошибок не терпит. Потим пошукать хотя б парочку каменщиков среди балбесов...щоб с опытом работы были.»

Вставать не хотелось: сейчас только поднимись, тут же дела затянут и пошло как на американских горках – страшно, дух захватывает, а сойти уже никак -- подхватило, понесло, подумать будет некогда!
Потому лежал, напрягал память, вспоминал: там вроде были среди детдомовских со строительными профессиями – каменщики, маляры, штукатуры, – только який у них опыт-то? 
«Це ж дити: вони тоби стену поставят, а она возьми та через рик рухни...Хорошо якщо через год, а то завтра! Опытных треба.... А опыт -- це дило такое: его среди пацанов найти важко...»
Вольно наемных, из города, да с поселка нанимать -- ой как не хотелось... да и Папа таку компанию вряд ли подпишет: це скильки ж грошей мимо кармана проплывет?
 Зеков надо трясти...зеков! Смотреть по документам, гутарить с ими,  выпытывать, проверять все... И под роспись брать их с корпуса. Но сначала проверить все – и що написано, и що он там расскажет!
Це публика така -- зек и соврет не дорого возьмет, лишь бы за ворота выйти: скажет – готов к труду и обороне, а на другой-третий день, пока ще не разобрались, на лыжи встанет. Пиши потом Папе объяснительные!
Да нехай побег устроит, це ладно, интернату от того убытку большого нету, тильки що шум та нервозность – «Зек бывший ушел!» А так --  даже наоборот: пенсию и прочие гроши он с собой в побег не заберет,  все интернату оставит! А що в побег ушел...ну, помотается малость, подышит вольным воздухом и притащат назад, как миленького!
Хуже, якщо в бегах щось натворит – под твою подпись был взят: наказать не накажут, однако спросят.
...В сенцах громыхнул кто-то ведром, прошуршал вглубь хаты, потом  вернулся. Слышно было, как хлопнула наружная дверь.
--Люда, це ты? – поинтересовался он.
Коридорчик, затаившись в глубине, молчал.

 Отодвинув одеяло, Михалыч сел на кровать. На пороге, недовольно скидывая обувь, возилась жена.
--Ты совсим вид хозяйства отбився...-- обижено бурчала она. – Все на меня повисив: я и в хате, и на базу, и Вовку в детский сад мени свести нужно! А ты? Баран он ясли и загородку в хлеву  рогами знес...
--Це який, черный чи що?
--Черный, черный, який ще! В загородку не войти, сразу рогами  пидчепить хоче.
--Забить его треба... К черту, надоел вже!
--Так забий... или запроси кого! Не я ж баранов резать буду! Ясли вон почини...или приведи кого с интернату! Яслей нету, загородки нету... Овцы зараз по базу разбрелися, ходят як в поле. Що, як курей их теперь треба сзывать --цып-цып-цып? Или що?
--Ну ты как ребенок...кинула им просто на пол-то! Важко?
--Та не важко! Я им там кинула, так они зараз все стоптали... Якщо так кормить, то на них сина не напасешься- не на косишься!
--А ты що, сино косишь? --язвил Михалыч, пытаясь нашарить ногой под кроватью куда-то запропастившийся тапочек.  --Накосят, привезут... Тоби тильки положить.

--Зроби загородку, ты, чертило! И ясли... или поставь там кого-нибудь с интернату на день: там у тебя цих столяров – на выбор!
--Ну так и выбери, коль их на выбор! – охотно согласился Михалыч. – Я ж не возражаю! Тоби там два разу упасть до рабочего корпусу. Пришла в обед, посмотрела, погутарила со всеми...ну, раз на выбор-то? Поговорила, понравился -- мени сказала.
--А тоби що? Чи не выбрать?
--Не-е-е-е! -- отмахнулся Михалыч. --Выбирай сама! Я тоби приводив Машку с женского бараку як помощницу. А? Забыла? Довела дивку до истерики, в клетку на месяц замкнули, а потим ще на корпус убрали: всё, в рев девка ударилась, а работать бильше не вышла!
--Ну, она работать не вышла, а я-то що?
--Що! А мене ще потим старшая с ихнего этажа за тебя выговаривала: «Чем это вы нашу Машу так обидели? Вона ж у нас девчина добра, хороша...»
--А ты кого привел-то? А? Забув? Вона же дура повна была – вечно у ней рот на оранку, того гляди ворона туды влетить! До коровы пидойти нормально не могла!
--Ну, подойти не могла! Доила же...
--Ха,--«до-оила!» – ехидничала жена. --Це ты тоды сказав: «Она все може!» Ну, я повела ее на баз, показала где что...з Зорькой ее познакомила. А вона лавку сразу схватила, поставила и доить!  Це грязными руками, даже вымя не помыла...Я ей сказала, а она ще лыбится! Нет щоб сначала погладить корову, сказать ей щось ласковое...
--Да чого ее гладить-то и ласковое ей щось там на ухо шептать? --гоготнул Михалыч, застегивая ширинку перед зеркалом.. --Це що, баба чи що?
--Та корова вона ж як людина – ты ее погладь, она и доиться лучше буде! Ты ж теж сначала бабу гладишь -- по спине, та пониже, а потом щось ласковое ей шепчешь? А? Или все сразу, тут же на месте? А то – ну дура полна!
--А тоби що, з дурдома умную надо? Да? Погутарить з ней...про политику там, про вашу любовь бабью?
--Про любовь ты там с ей сам гутарь! А мени нормальну девку  найди, щоб вона сама все знала, що ей там на базу делать, щоб не объяснять ей по сто раз--що да как. Та я краше сама все зроблю, чем скакать вокруг ей весь день, показывать, а потом  ще проверять!
--Ну завелась, завелась...я ще искать ей помощницу должон!-- завыл Михалыч, закрывая ладонями уши.--Ты вон к доктору топай, он тебе там порекомендуе – яку. А то привел – «глупая вона»! А не знала она чего, так научила бы! Девка-то нормальна була, спокийна, послушна...По голове ее погладила, конфетку дала,-- вона тоби все зробить!
--Та, зробить она, зробить! – закрыв глаза, злорадно поддакивала жена. --Ще взимку – це да.. а с весны надо брать девку на свободный выход, надежную, на постоянно, щоб вона тут жила и работала, и на глазах щоб была: вон у халупе отдели ей кут – и ей добре, и мени! А то що – водишь ее через весь поселок туды-сюды, як на екскурсию...я время трачу бильше на цю ходьбу, ниж она работае!
--Ну так найди такую и не води ее туда-сюда, хто тебе заставляет? Важко? А нашла – вольный выход ей выхлопотать-- це не вопрос! А там -- как гору с плеч: ты на работу ушла -пришла, а она тут уже все тут зробила! Только задание ей правильно дай! Чого тоби ще треба?  Ищи!
--А с Машкой...ну, ты сам подумай -- как я на ее худобу и хату оставлю, якщо она дура? А потом що с коровой или с телям случится?
 --Ха, дура! В интернате-то  вона коров доила и убирала за ими... А? И ничого с коровами не случилась, все живы!.. И не одну в день доила, несколько: я-то це все за накладными знаю, та от бригадиров! Машку все хвалили – и на работе, и на этаже: покладистая девка, не злая! А у тебе – то вона вымя корове не помыла, то кремом его не помазала... то, це...с курями у нее щось не так! А мени за то кажиный вечер плешь ела! А? Как будто я ту корову доил, та курей щупав...
--Ты делай то, що ты должон, а я свое зроблю! Ясли и загородку почини, чертило!
Ситуация медленно выходила из-под контроля.
--Сделает вона...-- краснея, накалялся Михалыч. --Корову ей подои, курей- овец накорми, убери за ими, а потом ще и расцелуй ту корову с телям! Та ты совсим с ума спятила, Люда!
И вообще, мое дило – дом, баз, и вси постройки. Коровы и стада я не касаюсь – це бабье дило!
--Ты хочь скажи – яку там взять? Посоветуй -- ты ж там всих знаешь...а я схожу, конфет возьму с собой, погутарю с ней.
--Не-не-не-не!! Какие советы? --испугано, обеими руками отталкивался Михалыч от этого предложения.--Потим знову я виноватый буду! Иди сама выбирай: топай  вон на коровник и смотри, яка там с коровами та телятами целуется --значит, вона коров любит! Ее и бери. Чего там выбирать-то? А у меня робота...-- открыв холодильник, гудел он внутрь.-- Я що, отдыхаю там чи що? Сейчас вон стена пошла: кирпич, цемент...Опять же – каменщиков нету! А ты все одно – «помощницу выбери мне!» Сама выбирай, у тебя пропуск на территорию есть. Що выберешь, то я и подпишу. А не понравится – заменим!
Он притопнул ботинком, проверяя удобно ли сидит и открыл дверь.
--А завтракать? – в вдогонку спросила жена. --Так и пидешь голодный?
--Нету вже аппетиту...писля такого разговору. В обед...будет время, заскочу.

...Дорогой в интернат думал о предыдущем споре: вот чего разоралась-то?
«Дуру в помощницы привел!» Лучше хотел сделать, потому и привел такую: придурковатые --они самые покладистые и сговорчивые. Их даже скотина любит и слушается не так как всех: злости и хитрости у них, что ли в душе нет, скотина слышит это и тем же отвечает.
Это ж не он придумал, це ще от дедов пошло: если на лошадь возчика сажать, так лучше придурковатого брать, чем умного. Да и что там-- высшая математика чи що, за коровой та за лошадью на базу убирать?

А раньше-то как без интернатов жили? Считай, в каждом хуторе, в каждом поселке свой дурочек или дурочка были. А то и несколько. И ничего, жили при родителях, при обществе, обходились без интернатов. Общество им и ремесло подбирало, учило: кого конюхом, --лошадей любит!-- кого кузнецом. Вон – Митька Тюрин: умом и другими талантами Бог его не одарил, а силы невпроворот!
Так то настоящие дурачки были, не сироты для статистики из детдомов взятые!
А тут проблему нарисовали – пошел дурак со средним и высшим образованием! «И що з таким теперь робить??»
 *   *   * 
...Рабочая неделя началась скандально, но Михалыч об этом пока еще ничего не знал. Водрузив очки на нос, он сидел у себя в кабинете и подсчитывал что-то на калькуляторе, шепча два результата себе под нос – что необходимо вбить в постройку стены, а что можно незаметно и тихо отщипнуть от этой цифры.
Отшептав последний результат, он  прикрывал глаза и лицо  делалось сытым и  довольным: со стороны могло показаться, будто Михалыч  выбрал свободное время и молится теперь своему богу, читает ему благодарственную молитву.

Помолившись, он аккуратным,  каллиграфическим почерком вписывал один результат в толстую ученическую тетрадь; второй, скрытый от остальных, навсегда оставался в его голове.
В углу стола, будто напоказ, споря с калькулятором, стояли старые, костяшками, счеты-- такими пользовались еще лет двадцать-тридцать тому назад – в магазинах, конторах, а когда Железная стена пала и в страну хлынул поток калькуляторов, компьютеров, они потихоньку вышли из моды.
По коридору, в сторону его кабинета, гулко и бесцеремонно бухали чьи-то шаги. В дверь постучали.
--Ну ты чего там? –  не поднимая головы поинтересовался завхоз, по тупу и походке узнав своего бригадира. --Входи, чого встал?
Клепа скромно просунулся в дверь и затоплялся на пороге.
--Сидай – глядя в стол, пригласил хозяин кабинета.
О недавнем происшествии разговора не вели, избегали, будто сговорившись -- ну было и было: тут о живых-то заботятся лишь во время комиссий да проверок, для показухи, а то – «кости где-то там нашли!»
Клепу, правда, подмывало спросить – кто же это мог быть там, за забором, кого они там отрыли? Но, прожив немалую жизнь в интернате, знал:  задавать ненужные вопросы опасно – тут полно своих тайн и подводных камней, на которые лучше не наступать. Подскользнешься. Вон хоть «квартирные страдальцы»: на каждом закрытом этаже их десяток-два, стоят, будто в очереди за чем-то и, дождавшись, потоком уходят в никуда: был вчера – и нету...
Наступи в эту грязь, начни расспрашивать – завернут ласты и «к милосердным» отправят. А от них выход только вперед ногами и в одну сторону -- то-то вон интернаты горят один за одним в соседней стране!
Не-е, лучше не рыпаться, а если спросить, то как-нибудь вскользь.
...--Чого там у вас нового на этаже-то? – нарушил неловкое молчание Михалыч.
--Та так...як всегда. Я це...узнать к вам пришев...че седня-то делать будем?

--«Да ниче!» – передразнил Михалыч и поднял голову: поржать, вышучивая «балбеса» – це был особый спорт, уважаемый в поселке и в интернате. А если без насилия, словом, шутками довести до психа – так это вообще высший пилотаж, не каждому доступный! Такое, если оно получалось, охотно снимали на телефоны, обмениваясь меж собой СМС-ками, видео – настоящий фильм про жизнь про жизнь поселка, с комментариями.
«--А че за смена, якщо без театру! – объяснял этот спорт Леха-собачник, санитар со штрафного. – Работать, падла, не хоче, закрывся на корпусе, нехай казачка танцуеэ!»
В такие игры приятно играть не потому, что гнешь человека у всех на глазах, ломаешь, но и себя чувствуешь более весомым и уважаемым. Ни так как за воротами.
У каждого санитара, санитарки или медсестры свой был жанр, свои приемы. Михалыч больше напирал на слово – ну, прям как доктор!
И то сказать – в его обязанности входило вести воспитательные беседы о пользе труда для тела и души. О том, «що все в этом мире создано трудом людыны...и чураться його не треба!»
А на вопросы об оплате-- если такие случались – улыбаясь и глядя куда-нибудь в пол, он отвечал всегда коротко и заучено:
--Це терапия трудом. Разумиешь? Ты что ж -- и грошей срубить хочешь, и здоровье за счет нас подправить?

...--Так че мне сегодня?..
--Доделайте то, что в пятницу почали: стеной заниматься будете. Вы там расчищайте дали по фундаменту и дорожку вдоль него робите...щоб каменщикам потим подойти можно було. Кирпич, что наверху попадаться буде, не выкидывать, а складывать...мы его теж потим в дело пустим.
--Та мы вже в прошлый раз там метров...это... десять... – приврал он-- фундамента расчистили...и кустарник вдоль него лопатами порубали!
--А лопата что, сабля чи що, чтоб ей «порубать» можно було?
--А? – не понял Клепа.
--Ладно, проехали...Иди зараз на корпус...возьмешь там старых, тех, хто в прошлый раз с тобой був и в списках на наружные работы стоит. И гони их сюды...
--А це що таке? --хихикнув, кивнул Клепа на счеты.
--А це, друже мой,  творение родянськой науки – самой передовой державы свиту когда-то. Счеты называются. Во, бачишь, постигнуть хочу цю науку, а не получается, на калькуляторе проще! Ладно...чего мы о пустяках. Ты давай там их, бригадир, подымай на трудовы подвиги, а то я вам тут вже батин вымпел за работу приготовил – пряча улыбку, порадовал он.
Услышав про вымпел, Клепа надулся и обижено зашмыгал носом.
--Ну чего ты сразу в обидки, як дытына...Пошутковать с тобой вже нельзя! Иди давай – махнул он рукой...--А я потим до вас пидийду, проверю. Мне ще тут кирпич та цемент подсчитать нужно...
Клепа поднялся, и, все еще обижено хлюпая носом, шагнул к двери.
--А-а-а, подожди-ка! --  остановил его вдруг Михалыч, видимо что-то вспомнив и полез в стол. – На вот тут тебе чаю на пару заварок...
И, пряча улыбку, добавил на последок:
--Это тоби заместо вымпела!

...Клепа уже выводил свою бригаду на коридорчик, когда откуда-то из самой  глубины этажа вырвался запыханный санитар и заорал в уже открытую дверь:
--Остановить!  Останов-и-и-ть вывод!!
И, загородив собой дверь, добавил:
--Всих назад!
--Та тут все на наружку открытые, все с пропуском и с разрешением: левых у меня немае! – возразил Клепа, невинно глядя в глаза санитара. --У меня от завхоза распоряжение их привести... Пишли-пишли! – подталкивал он отставших.
--Слухай, ты, начальник! – санитар сгреб рукав бригадирской спецовки в  кулак и, подтянув его к себе, второй кулак, для наглядности, сунул ему под нос. --Я тоби зараз,  падлу, самого закрою! И привяжу! Жалься потим свому завхозу! --и повернулся к бригаде. --Ну-ка вси назад, зараз же!
Бригада, не возражая, недовольно развернулась.
--А я? Мне-то чо теперь робить?– растерянно топчась по площадке, взывал Клепа к санитару.
–«Я»? --возясь с ключом в двери, спросил санитар.--Головка... от этого...от самого! Вали к своему начальнику!
--Так вин же мене теперь покарае...що я не привев рабочих!
--Не накажет, вин все знаэ!
--А че случилось то?
--Че? Карантин по интернату объявлен!
--Який-такий карантин?! Я тильки що у него був!!
--Какой карантин? А...это...чума только что в интернате объявилась!--уже в закрывающуюся дверь сообщил он тайну.--Вали-вали отседова, а то заразишься, потим отвечать за тебя!
И, уже из-за двери, удаляясь, неслось глухо:
--Начальники...развелося их! Послать вже некого!
*  *  *

Бригадир резвой рысью спустился по лестнице и затрусил в сторону административного корпуса, перебирая в уме возможные варианты столь внезапного карантина – настоящие и фальшивые. Те и другие были близки и реальны, все зависело лишь от ситуации: водопровод был подведен только к кухне и прачечной, потому дизентерия вполне могла быть причиной карантина. По крайней мере настоящего. Причин для фальшивого было гораздо больше, но до сих пор бог миловал.
Впереди показалась проходная. Клепа тут же перешел на неторопливый шаг: бегущий по территории «балбес» всегда вызывал подозрения. Остановят, придерутся, запрут до выяснения, а то и побуцкают «выясняя»...
Лучше уж так, послушно и неторопливо свернуть к административному  корпусу.
Войдя, хлопнул дверью и, уже не скрываясь, потопал быстрым шагом к кабинету завхоза. Постучал. На стук, как ни странно, открылась соседняя дверь, у психолога.
--Тебе кого? – испуганно выглянула она.--Труд инструктора?  Он на проходной, он там тебя ждет...
Клепа трусцой ринулся назад, во двор, шаря по карманам в поисках пропуска – на всякий случай! – размышляя на бегу, что это вдруг за  паника по всему интернату, и пытаясь связать ее с карантином – «Есть вин на самом деле, чи снова брешуть?»
Выходило так, что карантин все-таки есть.
«Ну раз така паника, значит вин есть...тильки за чого?!»
Ввалился в проходную и, запыханый, встал, пораженный увиденным: по свободную сторону вертухии -- столпотворение, тонувшее в гвалте, в криках непонятных претензиях. Люди с видеокамерой, с микрофоном.
Охранник, стеной вставший перед ними.

Какая-то дама тянула к нему микрофон, прося его объяснить ситуацию, тот отбивал его рукой в сторону и нагибал голову, так, будто работал на ринге. Подавшись вперед, раздраженно просил оператора:
--Выключите камеру...вы мене чуете чи ни?! Камеру вымкнуть! И уберите микрофон!  Я не можу давать никаких интервью...– и бил по микрофону кулаком.
--Мы же вас только спрашиваем – можно ли мы включим камеру и начать вас снимать? Сейчас  камера выключена!
--Я сказав – зараз же покиньте помещение охороны! Це закрытое учреждение и у нас карантин! Вы что, русского языка не понимаете? Карантин!! Выйдите на вулицю!

Постороннему человеку язык этот и диалог мог показаться весьма странным: женщина говорила на хорошем русском языке, а охрана – на непонятной смеси то ли очень плохого украинского, то ли на не доделанном русском...
Однако языкового барьера между ними не было: обе стороны, , не переспрашивая, прекрасно понимали друг друга.

Клепа даже не догадался доложится, смотрел, растерянно- удивленно открыв рот: обычно на свободную сторону их не впускали -- даже наблюдать  ту жизнь дозволялось не каждому.
А по сиротскую сторону все было по-другому: издевательства деликатно называлось «лечением», рабский труд за пять сигарет в день– «трудотерапией». Все в этом перевернутом мире имело свой псевдоним и даже попытка назвать вещь своим именем была наказуема. Жить и работать разрешалось только с этой стороны.

Второй охранник, сидевший за стеклом служебной комнаты, орал в телефонную трубку, пытаясь объяснить что-то.

Михалыч, важный, как судья на риге, крутился вокруг спорящих, пытался вклинится  между ними, но ему мешал третий участник, из съемочной группы.
Наконец, Михалыч оказался между враждующими сторонами и тут же объявил брейк:
--Разрешение може дать тильки директор...и вышестоящие инстанции. Але... зараз  у нас карантин в интернате! – радостно сообщил он главную новость: теперь был положен конец наглым попыткам прорваться в интернат -- ну нельзя же разносить заразу по городу!
--А...а по какой причине карантин? –  немного растерялась  журналистка.
--Инфекционное заболевание...--привычно уклонился Михалыч от деталей.
--Инфекционное? А что это за заболевание?
--Та я же не можу давать таких пояснений, я ж не медик! --хитро развел он руками, выворачиваясь как только можно.
--А кто вы?
--Я завхоз, труд инструктор, воспитатель...и многое-многое другое! И все це в одним особи --похвалился Михалыч, тут же влетев в им же поставленную ловушку: с корреспондентами было не все так просто, как с «балбесами»...
--А-а-а...так вы труд инструктор?-- тут же уцепилась за слово журналистка.--Стало быть, это вы вчера...нет, в пятницу!...выводили рабочих за территорию интерната?
--Ну, я...а кто же ще?
--К нам в студию поступил... поступила информация о захоронении, на которое вы при работах наткнулись?
Михалыч удивленно молчал, пораженный быстротой с какой информация просочилась наружу.
--Яки таки...поховання?? – пошел он по отработанному пути: «я не я и рожа це не моя! Докажите!»
--Ну как же...-- слегка растерявшись, корреспондентка вела разговор дальше. – Нам позвонили, что при земляных работах обнаружили человеческие останки...
--Слухайте, хражданочка – с ехидно, по бабьи поджатыми губами, заученно начал Лаврентий. Уверенно начал, по опыту зная: такие доводы сбивали с панталыку всех – говорунов-корреспондентов, правозащитников и всякого рода гуманистов, желающих помочь «бедному, обиженному дураку...они теж у нас под защитой закона чи ни?!»... – Как вас, не знаю...
Та молчала.
--Женщина! – начал он с чистого листа. Как с трибуны начал:-- Тут у нас — божевильня! Сумасшедший дом. Ну, почти что... Разница тильки в том, що там, подлечив их трохи, их все ж таки иногда отпускают. А наши -- вони вже не лечатся! Разумиете? Це вже хроники! И выпускать их просто опасно, потому живут вони тута до конца своих дней: лечить их -- це вже без толку! А вы – «К нам поступила информация!» Вид кого могла поступить така информация? Я например, ничего не слышал? Кто вам позвонил?
Хитрый был вопрос: а ну как скажет? Тогда рот говоруну заткнуть – минута! Или спрятать куды подальше... -- Вы назовите мене имя...мы вам його выведем!
Та молчала.
-- Кого вы слухаете, женщина? – повел труд инструктор главную мысль дальше, ради которой была сказана вся эта  речь. --Це хвори люди...
Вглядывался в ее лицо Михалыч, пытался найти в нем растерянность, – тогда можно продолжать уверенней – но, не находя там понимания на свой рассказ, повел его вглубь:
--Они тут у нас то клад якийсь шукают, – с ехидной улыбкой вспоминал он -- то ще что-то...то вон пидземный ход до города рыли! Це що? Добре хочь никого не завалило: санитары случайно наткнулись, а то б снова персонал виноватый был... А вы що думали?  А то – «вони нам позвонили о захоронениях!» --начал он по второму кругу:-- Хворы люди, чого вы вид них хочите?

Лаврентий хотел еще подробно пройтись по этой теме, пропесочить, вспомнить всех интернатских чудаков, вроде Маугли или Чемберлена, но в это время охранник дозвонился. Слышно было лишь отдельные куски фраз:
--Та, та... вони с камерой ходили по саду...щось фотографировали там, снимали! Що фотографировали в камере? Не знаю...-- пытаясь перекричать шум спора у вертухи, орал он -- Що вы говорите?..Как по саду можно ходить в камере?  Та не с такой камерой...а с видео!! Що-о-о? Не чую! Що...ще раз! Какие в камере  были решетки??
Охранник пожил трубку на стол и налился свекольным цветом:
--Та вы заткнетесь там чи ни?! --потеряв терпение, заорал он, обращаясь к спорящим и начал барабанить по крышке стола и раме.--Заткнитесь!! Та ни-ни...я це не вам кажу, не вам!! – виновато оправдывался в трубу. --Не вам я... Це вони тут разкричалися. Вы заткнетесь там в конце концов или нет? Я с администрацией говорю!! – рявкнул он на вольную сторону вертухи.
Спорщики сразу затихли.
...--А? Так-так! – продолжал он прерванный разговор – та...ходили с камерой по саду, ходили! Фотографировали. Так-так. Намогалися на территорию проникнуть, намогалися! Мы их остановили. Так..так! – положил он трубку.
--Зараз подойдет кто-нибудь из администрации – прояснил он суть разговора.
Через минуту снова зазвонил телефон. Охранник недовольно потянулся к нему:
--Да, слухаю?
Лицо его менялось на глазах, выдавая клокотавшие внутри эмоции – от раздражения, что оторвали на какой-то глупый вопрос, до испуга и подхалимства.
--Та-та, зараз передам! – послушно отрапортовал он и, положив трубку, стукнул в раму, подзывая второго охранника.
--Проводи их там...ну, це...--искал он нестрашные, красивые слова, вспоминал официальные названия. 
Тут дело такое: назовешь «милосердие» по привычки «скотобазой» или «обезьянником», а спросят потом с тебя, будто ты это дело организовал. «А зараз, сволочь, обзывается!» В названиях ошибки быть никак не может, тут все должно быть как на плакатах – красиво, весело и чисто! «И щоб пид музыку.»
– В административный корпус их проводи...а оттуда вони  с ними...це...на «Милосердие» пойдут...или ще там куда. Може, на лечебный этаж. Зараз все в административном корпуси собрались: пятиминутка по поводу карантина була...– и, глядя на растерянного
завхоза, добавил: – Ну, сказано так... Тильки проследи там, щоб не снимали  ничого на видио! – крикнул он уже в окно для пропусков.

По другую сторону рамы оживились, переговариваясь, подхватывая провода, камеру. Трудинструктор, как проводник, выдвинулся вперед и, уже на выходе из проходной наткнулся взглядом на своего бригадира.
--А ты чого тут делаешь? – раздражаясь, поинтересовался он.
--Так приглашали же...сюды!
--Кто тебе сюды запрошував?!
--Та вы ж...психолог сказала сюды идти!
--Ладно, пишли! – пригласил он всю группу.
--...--Ну и нарубали вы, брат, там делов всию бригадой... --ведя гостей окольными путями – чтоб аллейкой, мимо клумб, узорно вырезанных скамеек, подальше от карантина, клетки и вечно воющей в смертельном ужасе «скотобазы»  --вполголоса шипел завхоз – так, чтоб не слышно было другим. – Чи не расхлебать теперя...
Корреспондентка, чувствуя важность этого шепота, приближалась к ним  медленно, по треть-шажка. Михалыч, видя это, незаметно, по полшажка, отодвигался  от нее в другую сторону. Клепа двигался следом.
Однако места для маневра оставалось совсем немного – как раз до поребрика, за которым начинались уже клумбы. Потому Михалыч торопился:
--Забув тоби спросить: ты вчера...в прошлый раз – поправился он. – на рабочем месте порядок навел...як я тебя тоды просив?
--Ну, як вы просили, все сделал! И дорожку почистили и все....
--Ладно... --обычным голосом добавил он. --Закрыт сегодня выход у нас на работу...до распоряжения. Карантин. Хотя погодь...-- зыркал он в сторону навостривших уши гостей, вышагивающих в шаге от него. -- Зайдешь к психологу...вона тож тебя шукала, хотела с тобой погутарить...ну, о работе там, обо всем. Кхе...ну да. Она чегось спросить у тебе хотела...
Таким застенчивым и смущенным Михалыча видели редко: не было общего, совместно разработанного плана «как соврать», потому сочинялась-фантазировалось на ходу--бесталанно, в цейтноте. Отсюда и была непривычная неловкость разговора.

«Да ще при посторонних: рубанет зараз цей балбес щось не с той оперы... як в старому радянському анекдоту про хобби – а ты выкручивайся потим!»

--Ну давай-давай...топай туды! Я тоби там найду!--торопил Михалыч бригадира, оттирая его от  съемочной группы. — Посидишь у ей, погутаришь, мене дочекаешься! – просил-приказывал он, подталкивая в спину.

Много видел Михалыч на своем веку всякого рода проверок, хитро-любопытных проверяющих, рвущихся глянуть в каждую щель, в каждую замочную скважину. А главное – «погутарить с проживающим – про життя, про умовы...», а заодно взглянуть, что там  они за закрытыми дверями  от всех прячут!
Тогда велся непонятный, бестолковый разговор, --как на радио с помехами! -- затягивалось время, а на этажах уже шевелилось, крутилось все на бегу – мыли полы, переодевали, и вели любопытных к совсем уж забитой, закормленной психотропами публике.

Совсем не надежные, кляузники к тому времени уже были спрятаны, под разговор старались пихнуть такого как Шариков, из фильма «Собачье сердце».
Обычно это срабатывало: в обморок от вида Шариковых комиссии не падали, однако вопросов больше не задавали.

Это правило отрабатывалось десятилетиями: два-три конченных и безобидных балбеса всегда держались под рукой. Для показа. Для достоверности. После показа, с пояснениями по каждому факту, срабатывало почти всегда:
--Ось, для них тут все сотворено и построено! Маленький шматочек счастя держава им подарила!
--Так они пишут и рассказывают такие вещи, что волосы дыбом...
--А що там вони могут рассказать та написать? Це хворы люди! Що вы казали? Адекватные среди них? Та бувають, бувають, пока состояние не зминится. Но це тильки ликарь може вам сказать...

А тут – вот они, эти писаки, уже присматриваются к его бригадиру, прислушиваются к их разговору: оставь его сейчас одного, засыпят вопросами.
Не-е-е! Такого, как Клепа, без суфлерского попечительства оставлять еще рано – не готов он к этому!
А у самого Клепы, наученного горьким сиротским опытом,  крутилось сейчас в голове совсем другое: свалить бы куда с глаз подальше – «Це пока ще не поздно!»
А то начнут искать виновного и  попадешь под раздачу: пациент – он как стрелочник –  всегда во всем виноват!

Поднялись на этаж. Встали у окна, напротив кабинета директора.
--Так вы присядьте... – предложил завхоз, кивая на установленные вдоль стены стулья. --Подождем. Нас покличуть.
Постучаться или войти самому, доложившись,  Михалыч не решился – позовут, когда сочтут нужным. И тут же пожалел о своей нерешительности:
...--Объявление-то на ворота повисили?--неслось из-за неплотно прикрытой двери.
Михалыч слушал это, топтался на месте, нервничал, как долго леченный пациент, который всегда куда-то бежит на месте. Тут занервничаешь: что делать-то теперь – отметиться, постучав в дверь, войти без приглашения в кабинет или ждать, когда позовут?
--Та не успели ще.
--Ну так сделайте! Быстро...и щоб весь персонал в масках быв!
--Выход на работу ограничить нужно – едва слышно добавил кто-то из самой глубины кабинета. -- И посещения... Ну, так лучше будет.
--А договора с фермерами та иншими предприятиями на яку сумму полетят? Вы це считали?
--А мы-то при чему?  Карантин! И все с ним связанное.
Даже кабинет ЛФК закрытый!
--Та он всегда закрыт: мышаче царство. Вы там хочь скажите, щоб  пыль внутри помещения протерли. И полы помыли. А то заглянут, а там пыль слоями.
--Чего им ЛФК на карантине...
--А у них так – почали за здравие, кончали за упокой: посмотрели,  увидели щось и написали с три короба; им про що бы не писать, лишь написать! Они с того зарплату получают.
В этом месте Михалыч уже не выдержал и, шагнув к двери, постучал.

Не дожидаясь ответа, просунул внутрь кабинета голову, и, как нашкодивший кот, осторожно протиснулся в дверь. За ним потянулась  съемочная группа.
--Здравствуйте...
--Здравствуйте-здравствуйте – неохотно согласился директор и демонстративно подтянул к подбородку медицинскую маску.
По кабинету, вразнобой, расположились приближенные к администрации.
--Да мени вже тут доложили про наших археологов! Вы по их заявлению, да? Опять они какую-то там помойку с костями отрыли и радостно вам об этом сообщили. Так? Мени тильки ваша реакция не совсем  понятна: вы-то здоровые люди...или как?
--Вот нам и интересно, кто же это мог такое организовать – помойку из человеческих останков?
--Ну що с  того, что останки? Да кто тут только не жил- не стрелял-- три войны по этому краю прокатилось за последние сто лет! Да банды...которых и пересчитать-то нельзя: это если от революции считать!
А до революции тут вообще непонятно что было...мы и сами этого толком не знаем. Ну, а наши проживающие – он вздохнул и пренебрежительно махнул рукой.
--Они тут у нас то клад какой-то ищут, то еще чегось: пока я тут работаю, они цей клад уже раз пять находили! Во как – раз кто-то его спрятал, а пять раз уже нашли! – он развел руками. Приближенные, улыбаясь, кивали в поддержку
--А теперь — еще и кухонную помойку столетней давности отрыли!
Переговоры растерянно и смущенно двигались в тупик.

--Нашли-то они ее где? – подхватил эту растерянность директор. --За забором? Ну? Даже если це и так, мы-то какое отношение к этой помойке имеем? 
--Ваши проживающие нашли, стало быть, уже имеете. И — сразу позвонили нам! Вот мы с ними и хотели бы поговорить...с утра по звонку и приехали. По саду прошлись.
--Ну?
--Охрана сразу прибежала...не позволили.
--Що я можу сказать про охрану? Молодцы! А вы-то чего-нибудь там нашли, порылись слегка в помойке? – кривясь улыбкой, поинтересовался  он.
--Я же говорю – не дали нам осмотреть сад. Мы едва из машины вышли и в сад вошли, они тут же прибежали. Поэтому – вот, сразу к вам: хотелось бы взять у вас интервью!
--Да никакого интервью я вам давать не буду! И осматривать, ходить за территорией и внутри ее я вам теж не дозволю: у  нас -- закрытое учреждение. Це ж все на входе в проходную в правилах прописано! Читали? – он откинулся на спинку кресла. – Вы сами вдумайтеся в те, що вы предлагаете: дать вам интервью, по поводу звонка из сумасшедшего дома? Та они такого тут по напридумывают!
--Нам вполне адекватный человек звонил. Мы говорили...а он...

--Мне этого бреда и так хватает... – не слушая, раздраженно мотнул головой директор.--Вон зайдите на любой этаж, все теж самое услышите – про клад, про инопланетян, про пидземный ход в другой мир!
--Ну хорошо. Тогда разрешите нам, чтоб мы в сопровождении по территории интерната прошлись...не одни же! В сопровождении —уловив паузу, вставила корреспондентка.
--Я который раз вам повторяю: это закрытое, охраняемое учреждение. Только с разрешением свыше. Тем более – карантин по дизентерии! Так нам потим за ваш визит ще и вставят по повний программе, все эти надзирающие медицинские службы – подтянул он медицинскую маску выше к подбородку. 
--Хорошо. На территории карантин. А за территорией? Поселок-то живет без карантина, свободной жизнью? Имеем мы право посмотреть все, не входя на территорию интерната, за забор?
--Це як сказать... Все, що прилегаэ до зданию интернату, до забору – сад, развалены, постройки — це территория и собственность интернату. Тому – звените – не можу позволить!
--Тогда мы в сельсовет за разрешением обратимся.
--Обращайтесь – легко согласился директор.  – Вони вас все одно до нас пошлют. А вам поясню: мы потому зараз и дополнительный забор  ставим, – легко врал он. – що любопытных появилось богато! Все так звани правозащитники до нас со своими предложениями лезут: уберите тэ, дайте глянуть на це. Ни. Ходить вокруг интернату, чегось высматривать, снимать там, фотографировать, не разрешаю. И на цьому разговор нужно закончить.
Директор встал.

--Если не покинете территорию,-- раздраженно нагнув затылок, гудел он. --бродить там почнете за забором...охрану попросим. В милицию позвоним. А що до того, що там наши исследователи нашли, видкопали – якобы! – покрутил он пальцем у виска — це вы до нашего психиатру, будь ласка. Он должон це знать лучше меня!
Для всех наступила раздраженная пауза.
--Що я можу ще добавить по этому поводу? Как интервью? -- извернулся директор и снова сел в кресло.-- Зданию и всим хоз постройкам вже двести рокив...кабы не больше! А интернату...ну, лет двадцать пять-тридцать...-- убавил он самую малость – как раз вполовину. -- Даже если они там щось и нашли... Хотя, честно говоря, я сумниваюся, що там щось сурьезное было: я тут таких казок за время моей работы наслухався! За одними ЦРУ следит, за другим ФСБ...из соседней страны. И наши спецслужбы тут руки прикладывают! – знакомил он гостей с тайнами интерната.-- У меня их тут, считай, человек пятьсот, этих сказочников, и все чего-то рассказывают! Тут божевильня!
--Та я им вже це говорив! – не выдержал завхоз.
Папа зыркнул зло в его сторону: диалога не получалось, это был монолог.

--Так что, извините, ничим не можу вам помочь! – он встал и шагнул к двери, тесня туда группу.
--Проводи их до проходной – попросил он завхоза.-- И передай там...пусть бумагу на входную дверь повисять: карантин  по интернату. Дизентерия.

--А если карантин по дизентерии, – уже от двери, насмешливо глядя на директора, заметила журналистка – то нужно было выходить к съемочной группе не в маске, а в памперсах. И надушенным! А так что же?  Дизентерия, а вы в маске!

 *  *  * 
События в Киеве

...Догорал, чадя смрадом горевших покрышек, Майдан Незалежности: прятались за дымом, как за самым надежным союзником, который не подведет – спрячет, закроет. Иногда все же союзник подводил: дул ветер, куда не спрашивая,  из союзника превращаясь во врага.
Киев потихоньку привыкал к клубам дыма, стоящими над центром города, а сам Майдан то затихал, то, разгораясь, снова переходил в наступление.

На Крещение, когда ударил сильный мороз, «Беркут» послал вперед водометы. Прикрывались от воды щитами, меняли друг-друга, чтобы не вмерзнуть в оставшуюся еще кое где брусчатку, в песок и – выдержали. Потом грелись у костров, буржуек, ждали утра: мокрый спальный мешок и палатка в такой мороз уже не грели.

А днем Майдане уже не хватало места для всех сочувствующих: толпясь у сцены, забив прилегающие переулки, молился Майдан вслух, как один человек – одна огромная толпа, заполнившая Площадь, будто одним вдохом просила помощи и заступничества у Божией матери и микрофон нес в каждый уголок площади стон молитвы.

Теперь Майдан жил в две смены, вахтовым методом: с утра на Площадь валили толпы народа – тянулась молодежь со всей Украины к Киеву поддержать протестующих, забитые автобусы везли их со всех углов Украины. А ночами, в малолюдье, выставив часовых, грелись у костров, спали по очереди, – караулили палаточный городок. Готовились к очередному штурму.
Когда  ночью «Беркут» неожиданно начал атаковать баррикады, палаточный городок, смял и погнал небольшую группу оставшихся, внезапно ударили в набат колокола в Свято-Михайловском соборе, надрывались, зовя людей на помощь, чтобы отбить атаку.

Застыл проснувшийся Киев от странных, ранее не слышанных звуков, не веря из двадцать первого века, что такое еще есть и случается – НАБАТ?? А потом потянулась молодежь, затрусил народ по улицам-переулкам в сторону Майдана, перелезая заборы, обходя милицейские блок посты дворами, переулками, избегая не работающие станции метро: Киев был перегорожен и наводнен всякого рода сочувствующими власти.
Иногда останавливались, удивленно слушая этот призыв из прошлого: точно так же, восемьсот лет назад эти колокола звали защитить Киев от Батыя.
Не ведали монахи своего пророчества, не знали, что снова Орда  поднялась на Востоке, готовя набег на Киев.
И – в конце февраля началась оккупация Крыма, за которой сразу сразу, спешно – так называемый референдум.

Потом был салют, шоу, русские песни, море водки и  пьяные крики «ура-ура!» «КрымНаш!! Севастополь...вернулся в родную гавань!!!»
И вдруг, с похмельной русской головы вспомнили, что Крым – все-ж таки полуостров и по сухопутью туда дорог нет, кроме как через Украину.
И заполыхала страна.

После Майдана в Европе уже не путали украинцев с россиянами, по привычке мешая всех в одно серое, безликое слово – «русские»...
Теперь все знали разницу: на Крещенские морозы, под вой водометов и звон набатных колоколов заново родилась Украина.

*   *   *
...События в стране и  в столице развивались стремительно и уже весной грохотало справа и слева  фронтом: двигалась война от российской границы в сторону Киева, и от нее, вглубь Украины, проворно убегали автобусы с беженцами.
Нормальной телефонной связи давно уже не было и вдруг –  наладилась на полчаса и тут же Михалычу жена позвонила, будто сидела все это время и караулила. Сказала, что зачем же ей туда, назад, в сторону войны ехать, если все от нее бегут.
--Тут я останусь...
Хлюпая носом, давала указания -- что ему за это время сделать нужно. Под конец разговора вздохнула глубоко, шмыгнула носом последний раз и  пообещала:
--Успокоится все – приеду!
Но по обе стороны фронта уже началась эвакуационная лихорадка.
*  *  *
 Телевизор
…Чем ближе надвигался фронт, тем больше велось разговоров в ПНИ о политике, «о будущем новой страны»: давил телеящик на мозг.
В свое время умные головы поставили его в Красном уголке, на виду, чтоб проверяющие сразу видели, как хорошо и счастливо тут живется!
Тут, «в центре счастья» и сходились в баталиях те, у кого еще не совсем голова набекрень села.
Спорили, выясняли, иногда схватываясь в поединках: не хватало персонала, кто растащить мог противоборствующих.

А телевизор будто с ума сошел, он злил зрителей и разжигал противоречия: день он ловил Новости из одной столицы, вещая на украинской мове и передавая какие-то неясные, прыгающие картинки с обрывками фраз:
-- Глушат чи що? – а два дня шли новости из-за кордона, от «братского» народа. Их столица хоть и была дальше, а передавала все красиво, всем обещая всё и рассказывая «Что русские своих никогда не бросают!»
«А там фашистская «хунта» наших, русских, за русский же язык притесняет!!»

Смурнел сумасшедший народ, пожимал плечами, обсуждая эти передачи :
--Яка така «хунта»? Где она и кого вона утискаэ?
Смешно было слышать такое тем, кто в этих краях родился и жизнь прожил: тут чисто русская речь встречалась редко. Или чисто украинская. Хотя в душе себя каждый считал «чистым» – тем или тем:
...--Ты що, по русски не могёшь и не разумиешь?
–Та я-то гутарю на русском и разумию! А ось ты якою мовою говоришь? Це русский чи що?
И так меж собой все общались:
--Та тут всегда так було!

Город говорил больше на русском, а чуть в сторонку от него – суржик. Там каждый своим языком пользовался, мешая его с другим: пять слов на русском, пять на украинском. И так весь регион.
А как иначе, если мама украинка,  а папа – русский?
...--Та какой народ тут утискають и какой тут притеснять потрибно??

А  по всем каналам неслось, разжигая споры: «Чей народ  более «великий», и «зачем древние укры Черное море вырыли??» 
О Черном море новость была--супер: ее дурдом обсуждал дольше всего:
--Кубыть так легко море вырыть...це вам не лаз под забором продырявить! Брехня...

Если нормальные люди разумом повреждались от таких передач, то проживающим по статусу нужно было впасть в сумеречное состояние. И впадали: тут, как и за забором, люди были простые -- что слышали, то и повторяли. Как попугаи.
Даже психиатр, еще не успевший в бега тронуться, определил это как «невротический патриотизм»:
--Вси передачи -- як у доктора на приеме! – задумчиво  констатировал он – Один треп «о величии та духовности»... А попробуй возрази  -- санитаров придется вызывать...

...Однако что бы доктор там не говорил, а есть в ПНИ  здравомыслящие люди. Встали раз утром, а телевизор весь на-кусочки-на проводки по Красной комнате растащен: раздолбал кто-то ночью эту шарманку. Даже сколоченный из толстой фанеры ящик, в котором его от гнева пациентов на ночь запирали, не спас от расправы.
Шептались:
--Це через хворобу или как? Ну хто ще такое варварство вчинити мог!?
«О варваре», конечно, знали – какие тайны в ПНИ?  Потому ждали, рассуждая злорадно:
«Чичас начнут следствие!»
А ну-ка – один против всего  коллективу встав и вещь сничтожил!
Однако беды не случилось – не было уже свободного персонала для расследования...

Не стало рупора власти и разговоры о политике сами собой сникли, а потом и вовсе прекратились: выздоровел народ по одну сторону забора!
О разбитом же телевизоре поохали, сожалея, «що тепер дивитися вечорами ничого!», и забыли.

И, уже не скрываясь, загалдели меж собой зеки, обсуждая ушедшее событие:
--Бог не фраер, он правду видит!


*  *  *
Директор «градообразующего предприятия» наблюдал всю эту суету, словно капитан на мостике тонущего корабля: он стоял там честно, до последнего момента.
Однако ко дну корабль пошел неожиданно, застав всех врасплох. Словно «Титаник»: раз--и накренился!

Проснулись как-то утром оттого, что стреляли уже совсем рядом, и личности в военной форме, но без знаков различия передвигались по поселку перебежками. Сначала туда побежали, потом их назад выдавили.
Но уже всем виделось – вот-вот  власть сменится.
И тут уж было не до служебного и гражданского долга, потому заспешили все разом. Чуть рассвело и утихла пальба—и побежали-поехали--кто под родные знамена, а кто и наоборот. И в этой суете направление, в котором исчез директор, никто не заметил.

Власть внутри интерната сразу ослабла, как директор на служебной машине вывез свою семью, а сам не вернулся: вроде никто ничего не видел, но все знали. Оттого  дисциплина в момент провисла: разговоры в станице пошли, шуточки...
--Исчез Папа... 
--Не исчез, а пропав без вести.
--А коров-то вон без него эвакуировали! Пациентов ще не починали, а коров уже всех до одной вывезли...о как!
--Коровы--це материальна ценность.
--А пациент?
--Пациент теж материальна ценность. Тильки у него меньше ценности: це поголовье восстановить можно легко! Вон, заказал нового...хоча чего «заказал», и так привезут! А корову зъели – и все! Вже не закажешь, да ще щоб бесплатно...
 
...У кого была машина--грузил скарб на машину. У кого не было--уезжали автобусами.
Разговоры о эвакуации интерната велись еще при директоре, но к этому шло тяжело:
--А что там!--шутил оставшийся мед персонал негромко.--Народ к власти придет братский, гляди, совсем не замордуют как фашисты!
Но в первую очередь все себя норовили в эвакуацию отправить.
Оставшиеся прислушивались к фронту вечерами, когда жизнь в поселке затихала. А он ворчал уже где-то совсем рядом, то замолкая, то снова начинал стрелять.

Сдернуть – эта сейчас была главная цель у здорового народа. А дурак, какой бы он ни был--фальшивый или настоящий! – это всегда только обуза.
--Да и какая ему разница, если он дурак: там он ласты склеит, или тут, под минами?
Все же очередность на эвакуацию интерната была установлена и в столицу даже списки были отправлены – их еще при директоре составляли. В первую очередь из прифронтовой зоны удалять надо было «спец контингент»-- тех, кто из лагерей и тюрем в интернат «освобождался».
Тут и без директора решили: не отправь их куда подальше, они, того и гляди, сами в «шахтеры» запишутся...только автомат дай! Этих отбирали тщательно, с вечера накачивали химией до беспамятства, а ночью подгоняли красный ворон...
Головы ломали с детдомовскими: вроде они все нормальные...хоть и половина недееспособных. Но за ними такой шлейф с квартирными аферами тянется!  «А ну как на новом месте докопаются?? Тоди що??»
--А может, тут их оставить?
--А сбегут?
Поэтому, чтоб кто-то из дееспособных в толпу беженцев не затесался, постарались изъять все документы, вплоть до справок и фотографий. Недееспособных не трясли --у этих и так по статусу ничего нет. А для нормальных хороший предлог нашли:
--Перепившим все и вернем! 
Молодежь, та что похитрей была, изворачивалась: паспорт-то, если он на руках еще оставался, его никак не скроишь: где-то там, по тетрадкам, по журналам, у них все равно всё указано...Так хоть справку какую или удостоверение из детдома спрятать – столяр, сантехник...Тоже документ!

Персонал--он тут был самый хитрый и изворотливый: кто увольнялся тихо, кто брал отпуска, а кто вдруг хворать начинал.
Из всего персонала остался один Михалыч, который болтался по поселку, объясняя пенсионерам, что ему «вид хозяйства никак не можна!»
Власть провисла и сейчас каждый был сам за себя.

Интернат притих и ждал, когда через него фронт перекатится: неуютно это, стоять как раз посередине.

*  *  *
свои и чужие перенесены на 69 стр.
*  *  *

...Вова для округи и поселка был свой в доску со дня своего рождения: ясли с детским садом, школа, где поселковые даже держались отдельно от других, зная о своем врожденном превосходстве. Потому и в ПНИ дозволялось ему больше, чем пришлому санитару.
А то! Родители тут  себе еще на жизнь добывали, деды-бабки-дядьки – со всех сторон свои: кто от НКВД память на местном погосте оставил, кто вже «медицинским работником» почил--все туточки легли!
Для «своих», поселковых, и просто «вольных» даже кладбище было свое, так сказать «местно-ведомственное»: интернатскую рвань там не хоронили, отделив им поляну на задах кладбища за отдельным забором. Потом вообще убрали его-- с глаз подальше.
Даже забавы у поселковых пацанов были свои, особенные: отловить какого-нибудь короеда помоложе из ПНИ – летом они тут по полям, да по покосам всюду болтались! – да по по пинать его толпой, так, чтоб синяков не было: эта мудрость уже тогда текла из взрослых разговоров – «Бить надо без синяков!»
За короедов, правда, дома грузили нравоучениями: «Нельзя без причины мучить: вин теж людина, хочь и хворый...» Только неуверенно это как-то говорилось, на бегу и вразрез с тем, что сами делали.
Взрослели, и забавы  приходили взрослые: отловить двоих, да гладиаторский бой устроить: – «Нехай дерутся... А мы тут при чем? Мы мимо шли, растащить их хотели...»
К тому времени и кличку по делам своим получил в поселке  – Скарлатина: прилипнет – уже не отвяжется!

Потом – армия, а вернулся со службы -- пошел работать на шахты, погнавшись за длинным рублем, но не выдержал темпа, уволился. Устроили тогда еще жившие родители санитаром: ценила администрация интерната рабочие династии, потому взяли сразу, без испытательного срока.
Потом – расписался с Настей, хоть в округе все шутили, «що на магазине Вова женился»: мать Насти, Арина Макаровна, тогда еще в сельмаге работала, одна на весь магазин – заведующая, продавец и грузчик. Потом, когда сельмаг за нерентабельностью закрыли, заменив его частным чипком, устроилась в интернат инструктором ЛФК – не особо важная должность, однако не переломишься: чужому такую не предложат.

*  *  *
...Скарлатина пробкой вылетел на улицу и, зло хлопнув дверью, закурил, прислушиваясь к бабьему визгу и причитаниям, доносившимся из хаты.
Получалось так – думай не думай, а одному тут никак не справиться...и помощи ему ждать не от кого!
А все бабы – они эту смуту c суетой сеют. И пестуют ее. Первая стычка  с ними была, когда вместе на базу порядок с животами наводили. Пока о курях, овцах разговор шел, спору не было: распихали- распродали как могли – баба с возу кобыле легче! А как он за коров взялся, да за бычка, – уже с перекупщиками договорился и машину заказал! -- они все на него гуртом: «Не дадим!» Две – вроде взрослые, понимать должны, а туда же... Ну прям как дети. А что он один против трех разявленых ртов сделает?  А Оксанка так  своими слезами прям душу рвала – жалко ей теля и собаку... Вечером уже, все улеглись, а она тихо встала и на баз шмыгнула – целовалась с ними, обнималась. Вернулась – вся в слезах! Едва успокоили.
Только с животами разобрались и сразу вторая серия: «Все нужно забрать с собой! Все! Ничего не оставим!»

Спочатку нужно было вещи отсортировать – что с собой увезти, а что и тут оставить не жалко. Потом самое ценное, что отобрал, погрузить на машину.
«А це время, нервы и силы потрибны...»
А уж потом, когда все сделано, кое что из крупных вещей, что с собой не взять, и заныкать втихаря нужно. Чтоб не растащили: тут любителей на халяву всегда хватало! Ну, и по двору щось сделать-починить придется, щоб не развалилось все, не посыпалось...Чтоб дождалось хозяина! А с бабами яка сортировка та работа?! Ишь они там вбиваются – того им жалко, этого они оставить никак не можут!
А у него же не пароход, на который все уложить можно. Машина.
Вова со злобой растер ногой недокуренную сигарету и решительно открыл металлическую дверь в воротах.
Путь был знаком и с детства тропкой туда протоптан – на соседнюю улицу, к Михалычу: были там давешние родовые связи.
Тот встретил его не совсем приветливо:
--Да що вы вси ко мне-то претесь?! – досадовал он, догадываясь о целях визита соратника по рабочему цеху. – Я вам что, директор чи що? Кого-то взять нужно? Ну, сходи вон к Замуле...выпиши у нее все що тоби потрибно! Успокоишься. А то тоби все не втерпежь! – съязвил он.
--Да понимаешь...по делу я к тоби...по делу!-- оправдывался Скарлатина проходя во двор. --Мне хлопец позарез для работы нужон! Да побацилистей щоб...работы дюже богато!
--Ну, а я-то тоби що? Поди вон да возьми...они все сейчас там бесхозные на лужайке пасутся! А то к Ганке топай...если тоби жинка нужна!
--Да нету уже Ганки...Забудь! Свалила вчера разом з батьком...та кто там у ней ще? Свалили...
--Да ну? – удивился новости Михалыч.
--Вот и ну...Вечером села в машину -- и тю-тю! Сам бачив. Ключи от буденка бабе Ани оставила и свалила...о как! А Папа, сам знаешь...
--Ладно с Ганкой... ко мне-то чего? Я же теперь як и ты – нихто!

--Та ты ж инструктор по труду при интернате был! Знаешь, хто там чого з них может. Потому до тебе. Помоги...
--Чего, бежать все? – уходя от просьб, поинтересовался Михалыч.
--Бежать, бежать потихоньку...--кивнул Вова.-- А чого людям ще делать...власти-то вже немаэ – бандитизм пошел! Ты сам-то утром выйдь на дорогу, та подивися...иногда вервечкою бегут, один за одним! Одни старики остаются, да те, хто совсим вже ничего не может...Оксана вон с кухни – ну повариха наша! –  та вроде с больной матерью осталася...А так – все!
--А чого Оксана...--вздыхал Михалыч. – Поварам зараз в интернате делать нечего...там все к концу уже подходит!
Давай присядем – предложил он, показывая на скамейку.
--Давай – согласился гость.
--А сам-то ты куды собрался? – доставая сигареты, поинтересовался Михалыч. – В Киев чи в Москву?
--Та ты знаешь...--пытаясь казаться дурачком, начал Вова: ему было с кого брать пример и кому подражать.--Я пока ще  не надумав...Жена та теща одно долдонят, а у меня своя думка! Но валить, чувствую, надо! А то завязнешь тут, а потим вообще никуды...не получится--добавил он: в последнее время в разговорах все стали уклончивы и осторожны. Даже внутри семьи. --А ты, я бачу, остаешься? – хитро перевел он разговор с себя на соседа.
--Да куды же я вид хозяйства-то подинуся...--заныл Михалыч на знакомой ноте. – Всю жизнь зарабатывал, собирал...вид батькив осталось! А зараз ось уедешь, а повернешься до разбитого корыта! И баба Аня тоби не поможет: ключи-то она повернет а ось все нажитое...растащат! Ладно об этом--надулся он: больную тему затронули – «хозяйство»... --Чего ты вид мене-то хочешь?
--Да я же тоби кажу – хлопца мне для работы потрибно...поздоровее!
--Ну так що? Сходи та возьми...кто тоби мешает? – отступал Михалыч.
--Да кого взять-то? Ты же знаешь: я на закрытом корпусе все время работал...в свет, как ты, не выходил! – пошутил он. – Твоих огольцов взагали не знаю. Я все больше с бывшими блатарями...а ты с работягами! Так посоветуй – кого мне для работы взять?
--А-а-а... – понимающе протянул Михалыч: ну как свово человека с Семьи не уважить? Чужому бы – вон хочь кому з охраны, или пришлому санитару з городу!-- и сказал бы чого не вежливо, що обычно писакам з газет да любопытным говорят: «Люди, мол, теж...Хворы, да! А люди!» А своему с глазу на глаз такого не скажешь – не поймут! Припомнят. Кряхтит Михалыч:
--Та возьми вон  Митьку!
--Це какого?
--Ну тот, який с кухни! Кухня-то вже сколь не работает, а для него главное – пожрать! А здоровья у него -- як у быка! Запряжи его, так он тоби весь огород вспашет!
--А вин того...не злый?  Или агрессивен? – интересовался Вова: тут если что, помощь с другого этажа уже не подоспеет.
--Та тихий он, тихий...--успокоил Михалыч.--Тильки ты с ним не силой, как со своими, а словом-словом! А так он не злой...и хлопец не блатной!--стихами пошло у Михалыча.-- Тильки що всегда голодный!--гоготнул он. -- Дашь ему там пожрать трохи, он и доволен будет.
--Та що я ему в такий час дам...
--Ну що я тоби, учить должон? Ты же картошку весной не садив?
– Так вси ж не садили...
--Вот и отсыпь ему ведро-полведра: они там теперь сами себе жрать готовят! А так -- все равно все пропаде!
Через час Скарлатина уже вел Митьку в поселок, развлекая его по пути разговорами.
*  *  *
...Вся работа заняла дня три. Сортировали, отбирали самое нужное, паковали по сумкам-пакетам. Хотелось забрать все, но все никак не получалось!
Оставалось лишь кое-что доделать, но события подгоняли: казалось, что стреляли уже со всех сторон. Особенно ночью, когда трассеры шныряли туда-сюда по темному небу.
И официальной информации не было уже никакой: света нет, телевизора нет, сотовая связь не работает... Только что все знающие бабки-пенсионерки расскажут.
Под ругань тещи Скарлатина налил Митьке тарелку борща, и, нагрузив в пакет проросшей картошки, отправил назад в интернат.
До последнего момента толком никто не знал, в какую сторону тронуться -- в Россию...чи в Украину? Даже  разговоров на эту тему не поднимали, каждый сам с собой думал. Вздыхали, боялись поругаться.
Тяжело было такое решение на ходу принимать -- и тут были корни, и там...
Считай, на семью две Родины. А выбрать нужно было одну...
Вечером, выпроводив дочку поиграть на улицу,  собрались на семейный совет: сидели за ужином, думали, решали – куда бежать, в какую сторону? Там – жизнь краще, а тут все родней...
Вова редко встревал в спор, больше слушал, что бабы гутарят – хитрый был, всегда оставлял за собой последнее слово. Слушал, вздыхал, глядя куда-то под ноги, барабанил пальцами по столу, кивал иногда. А потом сказал – и как отрезал:
--А що Россия? Россия – вона як водка: с вечера нажраться хочется, а утром вид ней болит голова! О це Россия... Туды прискачешь, а оттуда назад сам побежишь. Як там нас ще власть приме, хто знаэ? А то, гляди, ще и шпионами объявят...Оно зараз так – война иде!
После этого дружно сошлись на Украине.
И понеслось-поехало: а как выбраться, если машина перегружена, а  прицепа нет? Четверым, да еще с вещами в ней – ну никак не поместится!
--Все равно...семьей надо вместе держаться! – стояла на своем теща, понимая, что с ее габаритами места ей в машине точно не хватит – были уже такие намеки.
--Якось вы думаете, Арина Макаровна, як пидлиток!--завелся Вова. -- Настя он – кивнул он на жену – дочь ваша...и та по взрослому  разумие! А вы... Ну, куды я вас посажу?  –  он хитро развел руками.-- В багажник с вашими телесами вы не влизете... На крышу? Так вы же не Дюймовочка, Арина Макаровна, вас там не сховаешь! Вас на першом же посту ГАИ вниз стащут! Тоди що? Пешки? Мы так сделаем: мы с Настею першими тронемся... А вы с  Оксанкой нас потом автобусом догоните! 
Теща была так занята мыслями об отъезде, что пропустила мимо ушей хамские намеки зятя. Она вздыхала, сморкалась в платок и, закатив   густо накрашенные глаза, начала заново пересказывать истории грабежей и групповых изнасилований: много разных слухов ходило по поселку!
--А вы, мамо!.. – подался Вова вперед, не выдержав этих повторений. – Штукатурку на себя в таких количествах не накладайте! Тоди вас не тронут! В темноте увидят и напугаются!
Арина Макаровна зло зыркнула глазами и уже открыла было рот, чтобы ответить на такую дерзость, но Вова опередили ее:
--Ну, а коли хочите разом поехать, можна вон ваши хатули тут оставить...Тоды впихнем вас!
Последний довод решил все: без сумок с одеждой теща свою жизнь не мыслила.

*  *  *

Выезжать решили утром: рассветет--и тронулись. В ночь дорога была свободнее и долетели бы быстро, но в темноту  на теперешний час выходить боялись – не было уже никакого порядка. Отбирали машины «на нужды повстанческой армии», грабили магазины, вскрывали пустые квартиры. Могли и не в пустую квартиру вломится с автоматами. Жаловаться в милицию народ боялся: не факт, что пожалуешься, а родная милиция тебя сама на деньги не поставит.
По совету людей, по накопленному за время войны опыту, прикрепил белый флаг к машине, так, чтоб видно было, --  гражданские выезжают. Хотя были сомнения – а нужен ли? С белым флагом, может, и не обстреляют, зато как мухи на мед налететь могут – все с собой, все при себе: «Поделись на нужды Республики!»

…В дороге любая поломка проблема. Потому машину не гнал, берег: кто знает,  сколько еще на колесах жить придется? 
Старая, но еще рабочая шестерка, перегруженная, медленно  ползла в глубь Украины, пытаясь убежать от войны. Тут, за городом следы ее были кругом: простреленные вывески, оспины минометных воронок, сгоревшие машины. Молчали, наблюдая все это из окон.
--Щось мы з тобою, Настя, не подумали...-- упершись взглядом в пустынную дорогу, замельтешил вдруг он, выключив радио. --Надо было трохи позжее тронуться... К обеду, дивись, дорога вже битком буде: прилипли б до якогось каравану машин в двадцать...все поспокойнее. А то що – мы сами на дороге. Случись що – поломка яка, або ще щось и помочь некому...
--Та все мамо: скорей-скорей!
--Може, встанем, почекаемо когось пид билым флагом?
--Ну теперь-то уж чого? Выихали... не повертаться же!
Впереди показалась заправка. Вова притормозил.
--Как...дозаправимся, чи дотянем до следующей? – спросил он у жены, и, не дожидаясь ответа, включил поворотник.
Подъехав к колонке, заглушил двигатель и уже перекинул ногу через порожек, чтобы выйти, как из-за здания   вышло несколько человек и двинулись к машине.
Ёкнуло сердце: «Военные...чи ни?» Форма по виду армейская, а знаков различия нет. Пятеро. За спиной, на груди-- автоматы. Он убрал ногу с дороги, поставил ее ближе к педалям. Сидел, ждал.
Подошли.
--Добрый день – на хорошем русском приветствовал его старший, с непонятной красной повязкой на рукаве. Остальные взяли машину в полукольцо.
-- Доброго, доброго...-- насторожился Вова: это он и сам  знал и мог – начать за здравие, а кончить за упокой.
--Ваши документы, пожалуйста.
--Це посвидчення?
--Д-документы ваши! – грубо поправили его.-- И на машину тоже.
--А вы хто?
--Сотрудник ГБДД.
--Так у нас же ГАИ ...чи вже ни?-- привычно зацепился Вова.
--А по русски можно? А то я вашей мовы не разу-мию! – передразнил его «сотрудник ГБДД».
--Та це ж Украина...--не понимая серьезности ситуации,  гнул Вова.
--Ну-ка ты, сука хохляцкая, вылазь из машины!-- вдруг озверел старший, бросив взгляд на футбольные святыни фоната -- флаг Украины с портретами футболистов на нем, которыми Настя накрыла вещи на заднем сидении.--Вылазь, сука, я кому сказал!--он перекинул автомат с плеча на грудь.
А Вова засуетился, занервничал, потянулся к замку зажигания, не реагируя на угрозу: не понимал он еще этой войны, не верил, что русский может выстрелить в украинца...
--Ключ, сука, оставь, в замке! Отставь, сука, ключ в замке и вышел из машины!!
Но Вова уже почти повернул его.
Что-то не больно куснуло его в грудь несколько раз и стрелявший будто поплыл куда-то вверх по воздуху.
Он еще слышал, как под гиеновый хохот тащили куда-то  Настю и она визжала, уговаривая  нападавших:
--Хлопчики, хлопчики... що вы робите? Я же вам мать!!
Потом снаружи кто-то отчетливо крикнул:
--Да вытолкни ты его из машины на дорогу! С-сука...весь салон кровью перемазал!

*  *  *
...Психиатр никогда не собирает на человека хорошие документы.  Зачем? Однако он и не говорит  человеку об этом, мило улыбаясь ему в беседе. Такова уж политика доктора: в глаза – это одно, а за спиной – совсем другое!
В медицинскую карту он заносит все самое плохое -- что нарылось, додумалось, дофантазировалось... Чтобы ни у кого не было сомнений, что перед вами сумасшедший, чтобы не задавали вопрос: «А почему этот человек  живет в психушке или в ПНИ??»
Важная часть работы: тут доктор из человека делает для себя пациента.
Но средний персонал не обманешь, он видит человека не только по документам, но и в живую.
Потому, наверно, и уважали  Димку: за рассудительность, за надежность, за то что положится на него можно.
С детства он был обласкан и балован – один ребенок в семье! Вся любовь от родителей ему досталось, даже то что дед с бабкой не-донесли не-дожили. Отец имел какую-то фирму, мать работала у него.
Все время уходило у Димки на учебу: репетиторы по математики, репетиторы по физике, репетиторы по языку... Потому учился хорошо, четверок стыдился, но и в классе не зазнавался.
Переломилось все, когда родители попали в аварию и не выкарабкались: отец погиб на месте, а мать через месяц. Фирму поделили сразу, те кто там сидел, этого никто и не заметил. Но другое имущество еще было... И закрутилось вокруг него, завертелось все как карусели: опекунский совет, лица, чины, мундиры... Наследник-то он был  единственный, а откусить от наследства хотелось всем. Пробовал отбиваться от добрых тетей из опекунского совета, но куда там! Даже школу закончить не дали: сначала в дурдом приземлили, потом, непонятно почему, в интернат с задержкой развития. А как восемнадцать стукнуло, в обычный ПНИ для взрослых: пожизненно приговоренный, сиди не рыпайся!
Наследство к тому времени было поделено, рваться, биться и кричать было уже не за что. И – опасно.
От этих лет осталась в памяти одна недетская злость к «опекунам», опекунскому совету и -- к фальшивым докторам.
*  *  *
...Дремлет Димка в санитарной каптерке на диване. Сел в на него и сразу внутрь провалился, как в свежее сено – ни одна пружина не скрипнула.
Хорошая штука, не то что старая советская кровать с тощим матрацем.
 Деловой договор : отсидишь до утра – пол пачки сигарет в кармане. И заварка чая – это чтоб в сон не тянуло.

...Ночь на дворе тихая, даже фронт спит, лишь иногда стрельнут раз-два – и снова тишина, будто нет никакой войны.
Постоял у окна, подышал и снова закрыл раму.
То ли воздуха глотнул свежего, то ли от тишины, уже не привычной, сморило совсем.  Прилег на диван. Мысль сонно шевелится, успокаивает: «Подремлю малость...ну чего там на фиг случится? А совсем заснуть телевизор не даст.»
Лежал так с полчаса – ни сон, ни явь...то песни поют, то Новости.
Встал, выключил телевизор. Прилег и мигом ушел в тревожную дрему.
Вдруг шаги на коридоре и разговор: уверенно идут, как у себя дома. Сел сразу и напрягся, вслушиваясь.
– Ты откуда вдруг появился?!
– От верблюда...С автобусами пришел. Всё! Завтра эвакуация начнется!
--Завтра – это как? К обеду?
--С подъема! Даже до подъема начнем! Главное – оставшихся сидельцев с побегушниками в автобус загрузить! А уже потом остальных...Там еще отдельный список есть...смотри, вот отсюда--шуршали  бумагой--жирным текстом: «...Захар Тарасыч...» --и ниже еще десять фамилий, до вот этого номера. Этих – хоть куда! Но оставлять их тут нельзя! За столы всех посадим, вроде как для завтрака, а позавтракают – бегом в автобус!
И с детдомов сотни полторы  осталось – тоже сказано забрать... Чтоб не разбежались, не попрятались...они щелей укромных найдут, где спрятаться можно!
Спешил Димка по коридору, отпущенный со смены, мысль одна была -- своих предупредить.
Первым делом с Мишкой словом перекинулись: ему сказал, чтоб тот дальше передал.   
Потом Кнопке под дверь шепнул: «Автобусы пришли...эвакуация будет!»
Обрадовалась новости: когда еще такой случай представится? Из ПНИ в город на работу погонят –  уже событие: за территорией была! Видела! Рассказов потом, переживаний-- на месяц!
А тут тебя сами в автобус посадят и повезут далеко, на край света, где люди живут, где все хорошо... Ну, если не на край света, то в другой конец страны – точно!
И когда спросили: «Останемся или как?» --засомневалась: а вдруг они туда, а война возьми и кончится? Война – это тоже  интересно!

«Вот закончится все, а ты и не увидишь!»
А закончится она должна была быстро, это все знали. «Новый год уже мирным будет...главное, сейчас выстоять!»
Отколоться от эвакуируемых было не трудно – разбежался персонал еще в самом начале, не было нормального контроля.
Прятались на чердаке до вечера, курили, перешептывались, провожая сверху отходящие автобусы. 
А как ушли автобусы, посидели еще до сумерок и спустились, сразу затерявшись среди тех, кого не успели.

*  *  *
...Обстрел начался рано утром, когда все еще спали.  Сначала долго и нудно били из миномета по поселку, а потом взялись за интернат.
Первой же миной угодили точно в гараж, словно их об этом  попросил сам директор: все же таки подозрительно вовремя забрал он оттуда служебный «Соболь»... Теперь его можно было смело списывать.
Вторая мина снесла крышу на  проходной, как будто ее там и не было: охрана свою работу тоже знала «на пять» и свалила как раз вовремя.
Потом обрушили кусок нового, недавно отстроенного кирпичного забора. Там, где он только что красовался, теперь витала лишь красная кирпичная пыль, закрывая собой кучу крупной щебенки.
А потом началось! Мины сыпались с равными интервалами одна за одной в разных углах территории.
Одна словно огромным консервным ножом вскрыла крышу кухни и перевернула там все вверх дном.
А последняя, словно в шутку, угодила в то, что до войны заставляли называть туалетом.
И сразу затихло все, словно с самого начала туда и метили: теперь интернат был надежно пристрелян.
*  *  *
Потери интерната были невелики: минным осколком, будто  огромным консервным ножом вскрыло газовую трубу, газ бил теперь вверх  горящим фонтаном.
--Вечный огонь... – мрачно шутил Михалыч. – Перекрыть  бы его надо...А где?
От пожара полностью выгорела проходная, оставив на память о себе черный, закопченный каркас из кирпича, кто-то застрелил интернатскую собаку, да пациента зацепило осколком.
Самое мудреное, о чем больше всего судачили – исчезли  Артем с Максимом. А куда--непонятно было: кто говорил в эвакуацию забрали, -- «в автобус садилися!» – кто--нет, потом их уже видели.
До обстрела были, видели, а после -- как испарились!
Свалили, что ли, под шумок?

Раненный пациент долго не протянул: антибиотики к тому времени уже все растащили – умер от заражения.
Так появилось свежее кладбище рядом со старым.
 *  *  *
...Утром Михалыч проявил инициативу: он вроде теперь по званию за старшего быть должен.
«А хто ще?--рассуждал он.--Все разбежались как крысы!»
Подобрал он себе команду из более-менее нормальных--Миху Скворца и Диму Шапито и решил осмотреться. Димка трусил за Михалычем, хихикал, толкая в бок Скворца и шептал:
--Дывись!
В минуты больших волнений он всегда переходил на украинскую язык, мешая его с русским и от этой чехарды все его эмоции тут же лезли наружу.
А Михалыч грибил нос, иногда закрывая его ладонью и бурчал что-то в нее. Разобрать все это было трудно,   понятны были лишь некоторые буквы отдельных слов и фраза:
 --Опять этот скворечник...
Со «скворечником» и впрямь была длинная история в несколько лет. С перепиской, проверками, комиссиями и скандалом. Строение это было знаменитым,--директор на сооружение этого сарая потратил шестизначную сумму: по крайней мере так отразили на бумаге, в правдивость которой никто, конечно, не верил. Тем более, что строили этот скворечник силами пациентов.  Комиссии приходи, уходили, считали, потом их перепроверяли другие комиссии--ну никак не получалось в шестизначных цифрах!
Его даже по телевизору пару раз показывали--как образец удачно сэкономленных и исчезнувших средств.

Шел Михалыч по территории, сопровождаемый адъютантами, косился на них и ругался про себя: «Выбери среди дураков умного! Задание, скажу я вам! У них даже не имена как у людей, а клички собачьи: «Шапито!» Хорошая фамилия для балбеса...»--ворчал он, считая материальные потери.
Первое, что сразу ему в глаза бросилось--лошадь  со скотного двора исчезла. Вместе с телегой, седлом и упряжью.
--А где вторая лошадь? – растерялся Михалыч.
--Может, вместе с коровами эвакуировали? Заодно? – поддержал Димка.
-- Не-е...-- «догадался» Миха--они лошадей с коровами перепутали!
Михалыч на него только зыкнул зло: не ко времени твои шуточки!
Зашел в стойло: ту лошадь, что похуже была, оставили, а хорошую свели.
--Может как... сама убежала? --  виноватился Миха.
--Ну да...-- крутанул головой Михалыч. -- От обстрела она испарилась! Будь хоть упряжь с телегой на месте, так можно подумать – убежала: закрыть забыли, а тут обстрел начался, она и ломанулась со страху. А то – убежала, но в телеге: сама что ли себя запрягла?
Матерится вполголоса Михалыч.
--Главное--кому она вообще на фиг нужна...да еще с телегой?  Была бы машина диковинная...а то – лошадь! Мотоблок вон оставили, а лошадь увели. Ну дурдом!--ругался он, прикидывая, куда теперь пристроить этот мотоблок.
Другие потери тоже оказались немалыми: воды нет, света нет, отопления нет. Ну, а канализации и до войны не было.

Петлял Михалыч по двору между минометных воронок, перешагивая и обходя разбросанный инвентарь, и крутились у него в голове хозяйские мысли: запрячь сейчас оставшуюся лошадь да вывести все под шумок на свой двор. А уж он найдет там где что применить да как спрятать!
«Старой власти уже немае – размышлял он.-- Новая пришла... Она, понятно, пока не очухалась и не осмотрелась. Що им интернат? Сейчас увозить все надо, сейчас! А то все приберут...»-- ткнул он ногой выкинутый из кухни котел из нержавейки. И тут же определил ему место в своем хозяйстве: скотине готовить.
«А то чого...все одно пропадет! – успокаивал он себя.-- Либо балбесы куда-нибудь утащат, либо новые хозяева...»
--Ладно – бурчал он. – Это все потом. Главное сейчас– лошадь.
--Чего-чего? – переспросил  Миха.
– Ты за главного будешь--пояснил Михалыч.
--А я думал--лошадь...
--Ты меня своими шутками сердить начинаешь--предупредил Михалыч. – Смотри! Ты за старшего остаешься, значит следи за балбесами! А то снова чего учудят. А мне по своим делам счас надо... Вам задание: подберите себе помощников...ну, кто вам там нужен – плотник, столяр...и почините туалет! Вон Митьку  Тюрина возьмите...вместо лошади – пошутил он.--Возить вам чего-нибудь будет. Хоть как, а надо починить: нельзя жить без туалета.
--Раньше-то жили...
Михалыч,  не возражая, только заметил:
--Жили – он помолчал, но вдруг его словно прорвало:
--Ты-то этих разговоров не слышав...вам же всегда какие-то сказки рассказывали! А у меня все это в ушах вязло: зайдешь в магазин, а там уже кто-то новость из интерната притащил: «Тиф... опять тиф!»  А дизентерия – це так. Ее, сам знаешь, и не лечили.
И, подумав, добавил:
--И не совсем уж без туалета-то жили--был он. Плохой, но был. А сейчас его вообще нет.
--Снова за туалет – ворчал теперь Миха-- Я на старом полгода яму рыл и кирпичи таскал... Теперь этот. Строение века...
--Кирпичи тебе таскать не придется-- вон Митька есть... А восстановить туалет хоть как надо!

*  *  *
...Мысль навестить новую власть пришла Михалычу в голову внезапно, когда брел он как-то мимо сельсовета. Потому, наверное, пришла, что не увидел он флага со знакомой расцветкой, и вывески на фасаде, мимо которых сотни раз ходил.
Ему почему-то подумалось что новая власть  сидеть может лишь там, где старая была. А где еще кроме сельсовета?

Много вопросов у него к новой власти было--откуда продукты теперь поступать начнут, да кто платить  за работу будет...
И -- дадут ли санитаров в помощь? А то, если что, одному ему с этой бандой не совладать!
«Какая-никакая, а сила должна быть при дураках».

И только подумалось--«Завтра туда смотаюсь...», – на тебе – само сбылось: явилась утром целая кавалькада машин. Среди гражданских костюмов то тут, то там мелькали военные кителя: решила новая власть интернат посетить.
Искали начмеда, или директора, или завхоза...Или какое-то начальство...
 
А начальства, понятно, на месте не оказалось, одни проживающие по территории болтались. Кто-то, однако, просветил приезжих:
--Лаврентий Михалыч теперь за старшего...
--А где он сейчас?
Послали за  Михалычем.
Пока бегали за ним, шла власть по территории, осматривала. Добрались до коровника и встали. Загудели, заспорили, закачали головами. Обсуждали что-то.
Потом двинулись в жилые помещения.
А тут как раз Михалыча доставили.
Стоял он перед шефами навытяжку, растерянный, вспоминая--что же сказать им так хотел? Что спросить? От волнения у него все из головы вылетело.
Поговорили о войне, о фронте, что совсем рядом стоял. На  комендантском часе закончился пустой треп.
Дальше пошло о деле:
--Хорошо вы тут пристроились – между мирной жизнью и войной – лукавил старший, плавно переходя к основному: 
--Сколько у вас народу?
--Да не знаю я точно – чесал затылок Михалыч.
– Я вообще не пойму, как они эвакуацию проводили: детдомовских вроде вывозили, я сам видел, а они вон по территории болтаются! – кивнул он на Кнопку. – А сначала...ну, до войны еще когда! – человек четыреста было... Но эвакуация же прошла! А списков они мне не оставляли. Списки там! --кивнул он в сторону фронта.
--Сначала колясочников забирали – вспоминал он.-- Потом сидельцев...ну, это те, кто к нам из лагерей освобождался. Это хорошо еще, что этих всех вывезли! А то бы мы с ними горюшка хапнули!
Начальство не торопило. Слушало.
-- Думали-то как: приедут, заберут последних по спискам--и все! А получилось, видишь, по другому: какую-то часть вывезли, а тут вы пришли...ну и началась суматоха!--развел он руками.-- Думаю, человек сто осталось... Может, поменьше. Пересчитать бы всех надо, да переписать поименно!
--А нормальные-то среди них есть? Чтобы работали? Чтоб положиться на них можно было?
--Так всегда работали! – пожал плечами Михалыч.-- В поле, на коровнике... Я же труд инструктором тут был. Нормальных-то сколько? – переспросил он. --Да считай половина... все детдомовские, что остались. 
Старший подхватил его под руку и отвел в сторону от любопытных, где они долго вполголоса что-то обсуждали.

С этого дня Михалыч был уже не труд инструктор, а «исполняющий обязанности.» Так и подписывался теперь под документами: И.О. директора Степашин Л.М.

*  *  *
...Через день он носился по территории, заставляя  делить коровник на клетки для свиней.
Потом завезти поросят: и бывшей власти интернат исправно поставлял нужное количество разрешенных рабов.
А сейчас и спорить особо не приходилось – продуктов осталось с гулькин нос.
На деле свобода и демократия оказались обыкновенным хаосом, но, тем не менее, все это нужно было теперь отрабатывать.
*  *  *
Вода

...Смена власти новых, положительных перемен в жизни региона  не принесла – стало лишь голоднее, холодней и более лютой стала работа, за которую теперь и платили совсем куции деньги.
Получалось так, что при Украине все же жили в разы лучше.
--Так война идет, что вы хотите-то?-- осторожно уходили от этих разговоров одни.
--Зато сейчас свобода... – пряча несогласие в глазах, горько шутили другие.
Потом и шутить перестали – запросто могли утащить на подвал за такие шутки.
Ко всему прочему появились проблемы, доселе малознакомые – отключили электричество, отключилась вода на пищеблоке – единственное место, где она до этого была. С таким расчетом и подводили в свое время водопровод,  экономя на малом – к одному зданию, где все рядом: кухня, прачка, баня.
Туалет же, словно предвидя события, строили отдельно, кирпичным скворечником на выгребной яме:
«Это что же...подведи к нему водопровод, так и канализацию потребуют строить? Не надо!»

Об электричестве поохали, повздыхали какое-то время и потихоньку начали забывать, приспосабливаясь. Да и подключали его раз-два-три в месяц, порой на несколько дней, пока снова не перебьют где-нибудь линию. Но вода...

Течет она из водопроводном крана, капает и порой только раздражает этим окружающих: «Да закрой ты нормально кран!» -- или не замечает человек этого, не радуют его эти звуки, не злят. Оно, вроде, все как само собой – как воздух, как сердце: есть у тебя здоровое сердце и воздух вокруг чистый, а не чувствуешь радости от этого.
А вода... да кругом же она! О чем разговор-то?!
Но если нет ее – капнуло с утра несколько раз из крана, зашипело змеей и затихло --это начнет беспокоить уже через час: человек без воды больше трех-четырех дней никак не проживет. Только тогда он начинает он начинает понимать ее ценность.

...После того, как повсеместно отключили воду, ждали какое-то время – ну дадут же ее рано или поздно – всегда так было! Однако не дали: где-то, по слухам в серой зоне, перебили водопровод,  ремонтники ткнулись было к месту аварии, а их обстреляли. И сразу – чего же ждать-то?  – начали собирать дождевую -- в ведра, в кружки, в банки – все, что было под рукой, вытащили на улицу и расставили под крышей.  Но эта вода в пищу не годилась, только что на хозяйственные нужды. Срочно нужна была питьевая.

За блокпостом была та же проблема – там все сидели на голодном водном режиме: где не порушен был водопровод, давали ее по часам, по дням, а туда, где отключили, обычно ходила машина. Пробовали таскать оттуда, но не наносишь воды за километр, отстояв при этом очередь.
От солоноватой, которую таскали первое время, тоже пришлось отказаться. Теперь утро начиналось не с пьяных криков Зойки-санитарки, а с посиделок в летней беседке перед главным корпусом. Стояла она закрытая со всех сторон  – зданием, акациями, остатками забора – сюда прилететь могло что-то только случайно.                Если не было дождя, перед входом разжигали небольшой костер, стараясь сделать его не дымным.                --Питьевую воду надо искать...который день уже не дают – вздохнул кто-то.                --Надо – подхватил заглянувший с утра Михалыч. - Я  говорил уже – на дачи послать кого-нибудь. Посмотреть. Там не водопровод был, там скважину в свое время бурили: ее отключить и закрыть никак не могли. И пруды там на каждой улице были. Главное, дачи – они под боком: туда летником, тропками легко пробраться. А не лень – топайте вон в поселок к машине. Это вы уж сами решите, как вам лучше... Сегодня-то и начните, чего ждать-откладывать? – он затоптал окурок, встал, потом, задумавшись, снова сел.--Вообще-то у нас на территории  есть несколько колодцев, просто ими не пользовались черт знает сколько, ну и не чистили! Я там посмотрю у себя по документам, где они ставились...посмотрим, чего там с ними получится...Может, почистим так и пользоваться сможем--он                снова  встал. --Ты за старшего будешь – ткнул он пальцем в Гену Чудило –  мужика лет пятидесяти, амнистированного докторами зека.                --Вы воду-то на кухне посматривайте хоть иногда...може, дадут...--Подумал, пожевал губами и добавил:                --Ты пацанов наших днем на дачи не посылай... – советовал, уходя Михалыч. --Там всё просматривается, а они все как из воинской  части... Скажут – задумали какую пакость да переоделись – хоть те хоть эти! Зараз это модно – переодеться, да щоб без  без знаков различия. Девчонок лучше отправь...только чтоб не совсем дурных. Чтоб понимали, куда и зачем они идут. И пусть ведра для вида с собой возьмут...може, и притащат чего сразу.                Потом он потолкался по территории, заглянул на разбитую кухню, открыл зашипевший водопроводный кран. Воды не было. Руглся и ушел.                ...Гена свой авторитет у персонала заработал долго терпением, трудолюбием и философским спокойствием. Посажен он в свое время был за убийство – хотя и отказывался от него, ничего не подписывая -- и отсидел уже за свое «ничего» почти по приговору, до звонка оставалось – чуть: он уже и к отвальной готовился, собирая на волю вещи, все что достать мог. Втихоря ставили с корешами брагу, планировали – как, когда и где будут отмечать. И тут, по другую сторону забора, кто-то с дуру \или с хороших люлей\ в явке с повинной взял на себя его потерпевшего. Пораньше бы он это сделал, лет так на десять, так освободили бы Гену прямо за ворота. А так? Куда его такого – «на свободу да с чистой совестью»: ни родственников, ни угла... Да еще под такой скандал! Менты долго и не думали--  созвонились, списались, да и отвезли его в ПНИ. А там, как положено, приняли Гену как освободившегося зека, поместили на закрытом корпус, к таким же бывшим зекам. Получил Гена у них новое погоняло – Чудило – и прижился. Потом доктора, видимо, одумались, разобрались, и перевели его на рабочий корпус.                ...В женский коллектив Гена вмешиваться не стал, сказал только:
--Сами разберитесь...только чтоб не больше трех-четырех туда пошло. К окраинам дач выйдите, посмотрите там как скважина, где водоемы...
Подумал и добавил:
--Только вы для вида ведра с коромыслом с собой возьмите... на кухне-то все есть! Повесили на коромысло ведра с обеих сторон... сразу видно, чего вы там болтаетесь! А мы уже следом.

Отобрали первую партию водоносов из парней  – Юрку, Лешку: оба детдомовские, стало быть и конфликтов будет меньше.
Гена предложил себя добровольцем на перспективу:
--Я как-нибудь с вами тоже сползаю, цуцики! – пообещал он.--Разомнусь за компанию.... – и потянулся, как после долгого сна.-- Устал я тут сидеть безвылазно: живешь, как на вольном поселении...только что отмечаться не надо!
«Цуцики» как-то странно и недовольно переглянулись, но не возразили. Только спросили:.
--Когда пойдем-то?
--Вот девчонки вернутся и пойдете...

--А чо берем? Бидон, ведра?
--Ну, ведра... – мотнул головой Гена. – Ведра гремят! Вы там, по тропкам сто раз споткнетесь и упадете... В ведрах не донесете.
--Тогда бидон.
--Можно и бидон. Там решим.
--К бидонам привыкли – таскали же в них обеды: одной рукой бидон, другой ведро...
--Я тебе говорю – гремят ведра!! – начал терять терпение Гена. --А так...тут тоже подумать надо: ночью вы там без фонаря без глаз останетесь. Банками будем таскать, как и таскали с фермы: они пластмассовые, с крышками, если и упадешь – ни разобьешь, ни прольешь..
Оба согласно закивали.
--Пятилитровые – развивал свою мысль Гена. – Удобные – там даже ручка есть. Связать их веревками...или каким- нибудь проводом за ручки – и через оба плеча! И бидон в руки.
--А это... – ехидно сощурился Леха. – А если приспичит?
Юрка на это замечание только фыркнул.
--Тридцать литров все- таки: там туалета по пути нет!
--Ты, шутник...-- оскалился Гена. --Приспичит – подтащим ближе и скинем. А утром девки дотащат.
--А чего девки, а не мы сразу?
--Сразу никак не получится...а днем такой толпой между ними бродить нельзя – ни те так другие тебя в прицел поймают!
--Да чего мы спорим-то...есть ли там еще нормальная вода на дачах?
--Ну да...
--Пару бы человек еще в команду: втроем на такую банду воды натаскать!
--А мы всей ротой туда тронемся!
--А точно -- есть там эта скважина?
--Если была, то куда она делась-то?  Увезти же не могли...
--Там обстрел был – могли засыпать, могли повредить чего-то...
--Ну, какой-то водоем от нее все- равно должен остаться.
--Ладно. Подождем девок, чего они там расскажут...
Сидели, от безделья перекидываясь шутками, последними новостями.
*  *  *
Девчонки вернулись неожиданно быстро чем-то напуганные.
--Что, бегом туда-обратно?-- пошутил Гена.--Чего так быстро-то?
--А мы назад напрямую пошли, через зеленку...Там тропка такая была, натоптанная, мы по ней, осторожно и под ноги смотрели.
--А чего ни так пошли, как мы договаривались? Так дальше, зато для  жизни надежней, чем кустами ползать...
--Там кладбище, совсем-совсем свежее...мы его туда по дороге прошли. Могилы даже травой не поросли. А кресты уже кто-то поставил!
--Какое там у дач кладбище? Вы там не плутанули случайно со своими тайными тропками?
--Да нет! Там высоковольтка рядом, ее же отовсюду видно, как там заблудишься?
--Ну?
--Мы вышли под высоковольтку, а там холмики кругом...Сначала думали-- огород кто-то втихоря вскопал. А потом смотрим — кресты на грядках...и не имени, ничего! Один крест. Вдоль опор пошли до водоема, скважину глянули, а назад другой дорогой.

Утром Михалыч, слушая эту историю сказал:
--У них же тут черт ногу сломит: то перемирие, то война, то они снова войска разводят! Вон у соседей на гражданское захоронение в посадках наткнулись: закопали, ветками сверху закидали, а собаки отрыли...так и наткнулись – по запаху.
Бои шли, кого тут только не хоронили...

*  *  *
...--Ну вставай-вставай...чего ты! Пора уже! – тряс кто-то  Юрку за плечо. Тот  испугано открыл глаза, сел на жалобно скрипнувшую койку. Над ним, чадя самокруткой, топтался Гена:
--Время пока еще есть, но нужно собираться. Давай...а мне  еще Леху поднять надо! – торопил он.
За шуршащим полиэтиленом окном было уже темно – ночь за городом  приходит быстро.
Мыслями и телом Юрка еще спал, разгуливая по мирному поселку в поисках «чего бы пожевать...». Но – стукнуло где-то в стороне одиноким выстрелом, так же коротко ответили на выстрел.... и он вернулся в реальность.
Через пять минут пришли Гена с Лешкой, сосредоточено курившего махонький окурок.
--И ты тоже покури...с запасом чтоб!-- посоветовал Гена, протягивая недокуренную сигарету. – Выйдем – там уже нельзя будет.
Помолчали.
--Так--начал Гена свой первый «инструктаж» . – Сегодня все в два этапа сделаем. Главное – набрать воду и уйти оттуда. Подтащим поближе и где-нибудь оставим...а утром, как договаривались, девчонки принесут
--В зеленке что ли оставим?
--В зеленку вообще соваться нельзя...там, говорят, сейчас растяжек понаставили! Вон, бабки из поселка рассказывали — корова позавчера на растяжку наскочила... А там целую неделю до этого пасли и ничего не было. Значит –  свежую кто-то поставил!
--Да кто поставить-то мог? Там же  никого нет?
--Ха, нет... Там сейчас все по тихому ползают...на них бы еще не наскочить!
--А как тогда иди, если не зеленкой?
--Как тогда девчонки  шли: сначала дорогой на поселок, потом летником. Он как раз к водоему подходит -- там и наберем. На скважину потом сходим. Ты черпак приготовил?
--У блин...забыл!
--Ты, мать- перемать!.. Говорил же – там ковшик нужен или лучше черпак! Ты один ковшик уже утопил?
--Утопил...так там неудобно ковшиком из пруда черпать...я внутрь по  берегу сполз и выпустил его из рук! А чего мне, тонуть нужно было, чтоб ковшик спасти?
--Значит, черпак нужен, раз ковшом неудобно... Вот как мы с берега водоема чистой воды наберем, чтобы ее не замутить?
--Ну забыл я...забыл! --оправдывался  Юрка. – Чего ты сразу как Зойка-то ругаться-то?  Сейчас я сбегаю на кухню и возьму черпак! Подождете...вы свое делайте, время-то еще есть! -- он погасил пальцами окурок и выскользнул на улицу.

Ночь стояла по летнему темной, только наверху, мигая, ковром,  раскинулось звездное небо. Луны не было. А внизу, не замечая этой красоты, все было погружено в трескотню кузнечиков.
Внезапно хлопнуло где-то недалеко, взлетела, повиснув наверху ракета накрыв все пронзительно белым светом. Следом щелкнул один  выстрел, другой и застучало, будто переговариваясь на обеих сторонах. Потом все смолкло и через минуту уже кругом щелкали цикады.
Юрка брел вдоль стены, щупая ее ладонью в сторону кухни, ругался про себя: «Ну придумали же – ночью за водой топать! Ночью-то хоть раз кто-нибудь за ворота выходил? А то -- воду таскать по темноте! Тут на территории ноги бы не поломать...а что там, снаружи?»
Добрался до знакомой двери, распахнул и шагнул внутрь, оглушенный абсолютной темнотой: только зашторенное окошко светилось, выделяясь маленьким квадратом. Свет в поселке давали от случая к случаю, да и нельзя было пользоваться по темноте светом.
Постоял, закрыв глаза, привыкая и пялясь в пустоту, туда, где был самый темный угол. Потом тронулся к стеллажу, где повара держали посуду, ведра, черпаки, стукнулся лбом обо что-то, крякнул от боли и встал.
И вдруг почувствовал, услышал снизу-- что-то булькало, шуршало, расползаясь в темноте по полу, забираясь в рваные ботинки, лаская  сыростью стопы.
Не веря слуху, присел на корточки, ткнул руку в булькающие шуршание...
--Воду-у-у дали! В-о-о-ду!! – повис радостный крик над усадьбой и, глуша его, дробно застучал ПКМ, посылая очередь на этот крик.
После этого случая водопроводный вентиль не закрывали. Ждали, надеясь на чудо. Но по второму разу чуда так и не произошло.                *  *  *                ...Теперь за питьевой водой ходили раз в два-три дня, вернувшись к- утру, отсыпались. Все время, все усилия сейчас крутилось вокруг малого – выжить, не заболеть, не попасть под обстрел, да не нарваться на выстрел снайпера. Но главное -- не ляпнуть чего лишнего с дуру да с перепугу при встрече с армейскими. Поди, пойми чего он сейчас думают, какое у него с утра настроение: снайпер – он где-то там, далеко, а эти рядом, сказал про них чего-нибудь злое – не отмоешься! Ладно хоть довоенная жизнь в интернате эту привычку требовала: говоруны свободными долго не гуляли, для них всегда закрытый этаж был наготове.
Пробовали носить воду днем, по свету, но после того, как несколько раз обстреляли водоносов перешли на ночные смены: где нужно было – уложили старыми досками тропинку, ведущую через густой кустарник по яру. Натянули поручни из обрывков бельевых веревок, из проволоки – чтоб в темноте не сбиться. Фонарь в дорогу брали, но пользоваться им боялись – стреляли на свет: караулили там, куда люди тянулись – к воде.

Первое время таскали в две команды по очереди в пятилитровых пластиковых банках из под питьевой воды – банка в правой руке, банка в левой. Пять раз обернешься туда-сюда – спины- рук не чувствуешь.
Потом умные головы надоумили: молочный бидон в руки, а на плечо – подобие коромысла, с двумя пятилитровыми банками. Заказали своим столярам – их по группам еще хватало.  Греть, выгибать дерево не стали – вырубили не толстую иву, обтесали, высушили приделали к ним крючки. Приспосабливались.
*  *  *
…Война выросла на ровном месте – считай из ничего и ни с кем. Сначала думали – и не война это, а так, короткий конфликт, который не сегодня так завтра закончится.
Потом, в разговорах, в событиях, пришло понимание – это надолго. И не тут должно все закончится, а нужно просто уйти отсюда! Туда, где не стреляют, где есть электричество, вода, где есть есть в конце концов работа. Чтобы выжить. Ну есть же такие места еще в Украине!!

К этой мысли Юрка топал медленно, не делясь ею ни с кем до последнего момента: «Меньше болтаешь, спокойней живешь!» – эту мудрость он усвоил еще детдомовцем.
Он уходил в себя,  замыкаясь все чаще  и что-то обдумывая.
--Чо ты? – спросил его как-то Леха.
--Чего... «чего ты»? – проснулся тот.
--Ну скис, будто тебя на медицине передержали?
--А-а-а...Подумать надо. Потом поговорим.
Был уже вечер и до очередного тура за водой оставалось совсем немного – солнце, прячась за негустыми облаками, уже подбиралось к горизонту.
Сидели, курили в разрушенном взрывом помещении, думали каждый о своем.
--Надоело... – прорвало вдруг Юрку. --Давай свалим?
--Що, на лыжи чи що?--  и даже не удивился: а чего там – и до войны тут жилось, как на войне, где главная цель была – выжить. Да вся его судьба, считай, из этого была сплетена, как себя помнил – с младшей детдомовской группы: чтоб старшие пацаны «в темной» не забили, чтоб воспет без дела не напрягал. А тут так вообще – такие рецепты доктора для здоровья выписывали выписывали – ой-ей-ей-ей!
--В бега?
--Да какие, на фиг, бега: людей тут майно тримае – дом, худоба, а нас-то що?? А побег... це когда убегают: из тюрьмы там чи ще  откуда! А мы що – уйдем и все: тут ни тюрьма, ни лагерь. А сейчас так вообще никто  не заметит... Сегодня и свалим!
Он спрыгнул с подоконника и заходил туда-сюда по комнате, скрепя кирпичной крошкой.

--Чего тюрьма...Мы тут живем хуже чем в тюрьме – ни пожрать, ни попить! И заперты со всех сторон: сбоку снизу,...как в подвале.
--Ну, а куда бежать-то? Было б куда, все бы давным-давно разбежались. Сам говоришь – как в подвале сидим! Некуда зараз бежать, не то время.....
Леха говорил, а сам понимал – нельзя отказаться от свободы, когда вот она – протяни руку и схватишь! Даже искать никто не будет.
--Да? Не бегут? Ты чего думаешь, мы одни с тобой такие умные? А куда народ пропадает – то один исчез, то другой... Вот смотри – начал он загибать пальцы:
--Ну, куда Оля Матвеева с Матросихой свалили -- это понятно: они зараз где-нибудь на трассе работают... А Вовка? А Петька с Серегой? А  Артем с Максимом – вот раз и растворились все! А? Главное -- парами все пропадают не поодиночке: кто с кем корешился, тот и пропал. О? Как в сказке!
--Ты погоди...-- перебил его Леха.
 --Да чего мне годить! – не слыша его, продолжал свою мысль Юрка.-- А главное -- чой-то все люди с вещами исчезают? А? Получается так: пропал-то человек вроде как случайно, а вещи с собой в дорогу взять не забыл... Сечешь? А так, брат, не бывает. Уходят люди, уходят... Просто сейчас до этого дела никому нет, никто и не ищет: война идет...
-- Ну уйдем. А документы? Есть у тебя?
--Документы...-- Юрка поскреб ни разу небритый подбородок с  торчащим кое где белесым пухом. – У меня паспорт заныкан...ну, там еще справки всякие. Требовали сдать, а я сказал--ничего нету! А паспорта, говорю, так его у меня вообще никогда не было!
--Как не было?
--Ну так не было...Не получал!
--А справки, другие какие документы?
--Вы же меня кидали с этажа на этаж, то в карцер, то в закрытку! А теперь спрашиваете? Там все справки ищите! Если они были
Мама пальцем погрозила, что запрет в клетку, если не верну, ошманали.  А я дурака включил: «А чо я верну, если у меня ничего нет»?  Так отстала... А у тебя?
--У меня...--Леха важно надул щеки, но тут же сдулся. --У меня только удостоверение слесаря — ремонтника.
--А чо так? --удивился Юрка.
--Ну, так вот получилось! Я это удостоверение  вообще никому не показывал, так с детдома и тащил за собой: кинул его за подкладку в куртке и пронес.
--Да я не про это... Паспорт-то у тебя есть?
--Паспорт...-- тяжело вздохнул Леха. --Паспорта у меня нет: его же сразу при поступлении забрали...потому и не шмонали по-человечески. 
--Без паспорта плохо. Но попробовать-то все равно можно --хуже не будет!
--Ну да, --отшутился Леха -- одна попробовала...Только куда без паспорта пойдешь? Сейчас куда не ткнись – кругом блокпосты...но и в поселке нам остаться нельзя.
--А мы и не останемся...зачем, если нас тут любая собака знает? Уйдем.
-- Та куда?
Плана, собственно и не было никакого, потому лепили, собирали его наспех, на ходу: 
--Та в Луганск- в Донецк... а то вон хошь -- в Украину! Да на все четыре стороны беги! Чо, мест что ли вокруг мало, куда свалить можно?
--Ха-а, – в Украину... Тут бы где-нибудь в сторонке пристроится, во! В сторонке мы и без паспорта обойдемся...А в Украину -- там нулевой блок пост пройти нужно. А его не как простой -- не обойдешь, не объедешь. А так – не-е-е: через нулевой пост с нашими ксивами не пустят! 
--Ну не пустят так не пустят! Значит, развернут: у нас все законно! А развернут, – вернемся. Делов-то! И кто тебе сказал, что я через нулевой пост ломанусь? Я чего, вообще дурак чи що?
--А вернемся, спросят -- где были?
--Скажем, заблудились по-темну – ночь же была? А там это...-- хихикнул Юрка.-- чо нибудь придумаем. Да там вообще один Михалыч остался, чего он нам сделает-то? Заблудились и все...и это – искал он нужные слова руками – Менты задержали? И что?
--Слушай, давай Гене скажем. А?-- предложил Леха, но, видя растерянность в Юркиных глазах, поправился --Может и он с нами. Давай, а?
--Ну, давай. А не сдаст он?
--Да не сдаст он, не сдаст! Зеки они все пофигисты: потолок уже падает, а он все хи-хи-да ха-ха....
--Ну да, пофигисты – хи-хи-ха-ха, хи-хи-ха, а потом взял нож и зарезал! И снова хи-хи да ха-ха-ха. Пофигисты...

*  *  *
...--Ты, это... --мялся Юрка не зная с чего и как начать: все же перед ним был не пацан из его группы, а мужик, по возрасту годившийся ему ему в отцы.--Базар есть. Отойдем? – кивнул он на топтавшегося у забора Лешку.
--Отойдем--разминая сигарету пальцами, буркнул Гена.
Отошли.
--Ну, чего там у вас? – хлопая себя по карманам в поисках спичек спросил он. Прикурил.
--Мы сегодня вечером выйдем за водой и свалим: поднесем ее, как договаривались, оставим там и --на лыжи. Пойдешь с нами?
Гена растерянно открыл рот, вздохнул глубоко-удивленно и чуть не подавился прыгнувшей внутрь сигаретой, но вовремя мотнул головой: она, только что прикуренная, оторвалась от нижней губы и выпала, сыпанув по траве искрами.
Гена неторопливо нагнулся, выцепил ее двумя пальцами из травинок, сдул с нее предполагаемую пыль, пошутил чисто по лагерному:
--Ничего...на газетку упала.
Затянулся.
--Вы день ото дня чудней фокусы выкидываете...прям как на малолетке! --выдохнул он с дымом. --Ну ушли. Дальше-то куда? Тут хоть крыша над головой, а там что?
--А тут что? – хмыкнул Юрка.-- Тут даже воды нет! Там хоть работу за деньги найти можно! А тут? За спасибо? Ты прямо скажи – пойдешь с нами или как?
--Или как! Мне-то чего с той амнистии светит – ШИЗО... или как тут у нас – клетка?
--Я тебе говорю – идем с нами! Какая клетка?
--Не-е мужики... я под интерес в такие игры не играю! Особенно по нынешнему времени. Гуляйте одни...-- провел он свободной рукой по горизонту.-- Только давайте так – базар этот наш забудем: не слышал я ничего!-- он крутнулся на стоптанных каблуках и двинулся в сторону кухни.
--Ген! – вдогонку позвал Юрка. Тот остановился, повернул голову. --Ты только Михалычу ничего не говори...
Гена сгрибился, будто проглотил что-то горькое и согласно махнул ладонью:
--Ладно --  пообещал он уходя. Шел, ворчал себе под нос:
--Ну мудаки...придумают же – от войны в войну убежать!
*  *  *
...Только собрались за водой – как мелкой, шуршащей пылью затрусил с неба дождь. Посиделки у костра сразу закончились и все медленно потянулись под крышу.
--Чо, может подождем? – оставшись на улице заныл Леха. --Ты только тряхни зараз эту ветку, так как искупался: с ног до головы мокрый выйдешь! Мы там по кустам всю воду на себя соберем...А?
--Чо ждать-то? Моросит – значит надолго. У меня с собой плёнка есть...
--Чего раньше-то не сказал? У меня же нету... Я б нашел.
--Ну так сбегай вон на нашу теплицу, оторви какой-нибудь кусок побольше! Да там сбоку куча их лежит, выберешь...
Лешка растворился в темноте и тут же из ничего нарисовался Гена – «для разговора без свидетелей»-- как можно было понять из этой «неожиданной случайности».
--Вы воду-то поднесите и на том же месте оставите...чтоб девкам потом ни бегать, ни искать --напомнил он.
--Да сделаем-сделаем!
Гена исчез. Через пять минут, с шелестящей в руках пленкой, матерясь на ходу, появился Леха:
--Она вся лохматая после зимы...трескается!
--Ты ее ровной сделай...чтобы кусками не болталась. Подрежь ее!
--Надо было предупреждать: я б и пленку нашел, и прическу бы ей модную сделал...--колдуя перочинным ножом, жаловался тот. --И капюшон бы на голову смастырил! А зараз чого – не сплавишь ее в две минуты капюшоном, не склеишь...и клея-то нет!
--Ну, подожди... Зараз я у девок с веревки прищепки стырю.
--Пленка ночью... – вернувшись и протягивая прищепки, учил он,--она не только от дождя: тебя в тепловизор не видно! Сечешь?
--Чего-то, братан, в это не верится...
--Я от одного дядьки слышал – он во вторую Чеченскую воевал – чечены, рассказывал, ее для этого использовали.
--Ну, чечены тебе расскажут...
--А чего? Главное – чтоб пленка толстая была, парниковая – она же для того и сделана, чтоб тепло внутри держать! И еще говорил – почесав затылок, добавил он.-- Луны чтоб не было: пленка-то в свете блестит как зеркало...тебя, говорит, в тепловизор не видно, а так посмотришь --ползет какое-то белое приведение по кустам. Секёшь?--хихикнул он.-- Ну чего, ты готов?
--Да готов-готов, сказочник...Двинули чи що? А то ты разговорами утомился...
--Давай на посошок присядем?
--Слушай, давай лучше пойдем? А то снова явится этот...блин, пахан! А?
--Ну давай!
*  *  *
Ночь медленно накрывала поселок, усадьбу, округу, пряча и кутая все туманом, ручейками плывущим из низинок. Где-то недалеко постукивал пулемет, останавливаясь, будто захлебываясь,  на короткие паузы.
С одной «территории» на другую перелезали молча, оглядываясь по укоренившийся привычке, стараясь не греметь.

Перелезли – и сразу, будто предупреждая, дождь застучал по веткам по настоящему, шлепая со звоном  в лужах, пряча все звуки.
--Ну блин, приехали...-- ругнулся Юрка, спешно разворачивая только что завернутый плащ.  --Ты тоже давай распрягаться: намочит – в полчаса простынешь!
А Леха уже шуршал свои пакетом, разворачивая его.
--Вот и сели на посошок...-- ворчал Юрка. – Давай вон тут, на куче присядем. Тут посуше...
--Может вернемся, там внутри подождем? – предложил Леха, кутаясь, словно в пальто, полиэтиленовой пленкой.
--Не-е... примета плохая! Тут посидим, кончится...
--Когда? До утра  ждать, или как?
--А?
--Сидеть-то долго будем? Либо вернутся надо, либо идти...Дождь не кончится! Ты смотри – он на ночь зарядил: что тут промокнешь, что в дороге. Только если сейчас пойдем, время выиграем!
Юрка не отвечал
--Зараз если тронемся, то спокойней идти будет: они сейчас там все по норам спрятались – ни снайперов, никого! – ныл Леха, выматывая товарищу душу потихоньку.
--Ой, ну тебя на фиг! Хочешь – вали вон вперед: я тебя потом догоню! Только скажи, где встретимся.
--Ну, посидим... – не споря, согласился тот.

...Сидели, закутавшись с головой в пленку, и каждый, под шорох дождя, думал- грезил о своем....
--Курнем? – неожиданно предложил Леха.
Юрка как-то непонятно пожал плечами – то ли он «за», то ли против.
--Чего так-то сидеть! Только у меня, ты знаешь, вроде как нету...-- хлопая себя по карманам, растерянно сообщил он. --Не взял, чи що, или обронил где? Была же пачка...
--Ничего, у меня есть.
Прикурили, прикрываясь бортом куртки.
--Слушай, я вот чего думаю...--включил вторую серию Леха: --Почему у нас все курят? Поголовно!
--Почему все? Вот у зеков же человек пять некурящих есть... Они даже за работу сигареты не берут.
--Так это свежие! А пройдет год-два, смотришь – и они смолят! Почему?
--Ну, не знаю...-- отмахнулся тот.--Чего тебя всякая чушь интересует? Ты о деле думай.
--А я у этого... ну у Быка со «вшивого барака» спрашивал...--не слушая, гнал свое Леха: --Это когда они меня там галоперидолом за жалобы в газету пытали – почему? А он мне знаешь чо ответил?
--Ну?
--Потому, говорит, что вы все бесхарактерные! И напрягаться ни в чем не хотите!
--Да слушай ты этого мудака! Какой он врач, если у него даже погоняло среди своих – Бык? Ты вот меня спросил, так я тебе отвечу: они нас всех на колеса сажают! А колеса, сам знаешь, какие -- они волю подкашивают, от них у тебя жуткий депресон, хоть вешайся! А курнешь, так вроде как полегче. Вот так все и начинают.
--Может быть...
--Да не может быть, а точно: вон на этаж новый человек приходит некурящий, месяц там поторчит и все – в следующий магазин он сигареты выписывает!
Помолчали.

--Слышь, Юрка! А чего все про тебя всякую ерунду чешут: что ты там откуда-то сбежал, вроде как из тюрьмы или с зоны, и тут приткнулся?
--Сам же говоришь – «ерунду чешут»? Чего пояснять-то? Пусть чешут!
--Так персонал даже...я сам слышал, как охрана про тебя болтала.
--Так они то болтают, что я им рассказываю! А я им и не такое рассказывал: им же чем больше врешь, тем меньше у них о тебе информации! А потом я с этим делом завязал: чо им не рассказываешь, всему не верят и за все в подвал тащат...
--Не, ну я серьезно! Расскажи...зараз-то чего? Всем уже всё по барабану, – война идет! Так и нет уже никого, чтобы тебя за жабры взять...если там что-то не так. А?
--Ладно...--подумав, согласился он, закуривая еще одну сигарету.--Только смотри, чтоб этот разговор дальше не пошел.
--Ну ясно!
--Я из российского ПНИ сдернул...а потом в Украину ушел.
--Ну...--недоверчиво мотнул подбородком Леха.
--Чего ну-то? Сказки рассказываю?
--Ну, на вроде того...
--Так до войны же еще было – границ тогда с Россией вроде как вообще не было, даже столбов не стояло – иди хоть на все четыре стороны! Ну я и ушел ночью...
--А чего ушел-то? – веришь- не веришь, а послушать все равно можно.
--А чего тут – чуть что, сразу на лыжи?   
--Так там, говорят, получше?
--Получше? Ну, это надо попробовать...А я, знаешь, чего-то больше уже не хочу пробовать! Лучше уж тут...Тут до войны даже пожрать можно было. Иногда -- досыта. А там по буфету не загуляешь...
--О-о-о...да ты этого не знаешь: в карантинный бокс посадят, ты там десять кило за неделю скинешь —ни жрать, ни воды, ни туалета.
--Да что там, что тут, все одинаково! Чего сравнивать-то? Одна контора была, пока Родянский Союз не развалился. Потому особой разницы и нет – те же яйца, только сбоку...--мрачно пошутил он.
--А чего свалил-то? – вернулся назад Леха.
--Я же детдомовский, как и ты. И учился так...ну, нормально. Под конец уже, школа кончалась, там реклама замелькала – купцы из военных училищ поехали: детдомовцев же все любят – он не пожалуются и назад к маме не убежит – нету у него мамы! И никого у него нет, потому и за армию он держаться будет как за семью. Меня там один капитан все убалтывал: «Поступай к нам! Тебя примут!» Ну, уболтал, бумажку какую-то дал, адрес училища...
А у нас в детдоме физрук такой был, падла, всем леща любил раздавать! Что-то не так сделал, провинился – получай подзатыльник! А я раз не сдержался, дал ему в бочину, да так, что он на задницу сел. Ну, они там замяли, конечно, но он, сука, не простил, на педсовете на меня наехал – меня же особо не спрашивали что да как. А после этого они меня хитростью в дурку заперли...а уж какое военное училище после дурки?
--А дальше?
--А чего дальше? Дальше все как у всех, когда за спиной дурка – приземлился в интернат.
--А чего свалил-то? Ты ж так и рассказал...
--Я не раз сваливал и не два: правду хотел найти! За что?! Помню, в опекунский совет пришел, рассказал им все, а мне говорят – подождите в коридорчике, мы сейчас разберемся! И я там как дурак сидел у них в коридорчике и ждал. А они, падлы, в это время звонили и «Скорую» вызвали.
Привезли назад, и Папа меня сразу предупредил: «Еще раз уйдешь, мы тебя в закрытый интернат отправим!» И жизни там вообще не стало: они же все мстительные, суки...
Ну я так подумал-подумал: ну чего там делать и еще чего-то ждать? Все равно рано или поздно лапти сплетут – ни я первый, ни я последний! Ну и свалил. Думаю, в Украине затеряюсь, в розыск меня не объявят – за что?  А чего там, до Украины километров триста было! Я на попутках и добрался.
--А погранцы?
--Я тебе говорю -- какие «погранцы»?! До войны, сам знаешь, туда-сюда ползали без всяких документов: в Украину чтоб пожрать купить, в Россию на работу. А границы вроде как и не было.
--А потом?
--Потом...на вокзале у вас меня без документов взяли -- паспорт-то я за подкладку заныкал, не показывал -- боялся, назад отправят. Да чего боялся – знал! А у ваших ментов дурака включил – «да я оттуда, да я отсюда, да я вообще ничего не помню...» Да дурак я в конце концов или нет?! – развел Юрка руками. Леха только прыснул.
--А они меня это...с довольствия на неделю сняли, ну, я и не выдержал: «С интерната, говорю свалил...а с какого не помню! Били они меня там...это, ну, по голове!» Ну, конечно не сказал, что с российского! Вернули бы. Менты, видимо пробили меня через свою базу данных. Не в розыске! Тогда, получается, вроде как правду говорит.
--Ну?  Поверили? 
--А чо мне еще делать было?-- не слыша вопроса, продолжал Юрка. -- Мне там Папа четко прописал – или на специнтесив за побег уедешь, или я тебя в закрытый интернат упеку! А то и это, сам знаешь, пожизненное заключение -- амнистии там уже не будет! Вот у вас и застрял, а там война началась...
--Ну так поверили или нет? --не отставал Леха.
--Кто-о?
--Ну, в интернате!
--Нет конечно! К вам приволокли, заперли в клетку, потом в карантин и начали режимом душить. Потом принялись медициной пытать. Ну, все как обычно: галоперидол в растворе, аминазин в уколах! А я не колюсь... Ну, им это дело надоело, начали меня по комиссиям таскать.
--Ну?
--С печки гну! А я ни в какую – забыл и все! Ну что мне, высшую медицинскую меру наказания получить хочется?!
Ну...один раз на комиссию потащили, а я чувствую что- не то – два быка сзади, два спереди и медбрат им в помощь: ну, как террориста ведут! Дошли до процедурки. Медбрат встал и мне ручкой так на дверь:
--Заходи.
Я зашел, все их  прибамбасы на столе увидел – жгут, шприцы, коробка там с ампулами рядом стоит и сразу въехал – растормозку они мне, с-суки, придумали!
--Так это ж кердык!
--Ну кому кердык, а кому нет. И потом-- я же не сопротивлялся. Зачем? Все равно введут. А вводить начали,  чувствую тепло по телу от руки к бошке побежало и она так поплыла куда-то, поплыла – ну, захмелел... Взгляд на шприц бросил – одну треть уже ввели. Ну, я глаза закатил, язык вывалил, захрипел и назад повалился. Слышу, меня медбрат подхватил сзади и орет медсестре:
--Вынимай-вынимай! Отрубится!!
Она шприц вынула, а двое сразу меня под руки и в кабинет на допрос.
--?
--Так они все тоже самое спрашивали: кто ты, откуда, да почему ничего не помнишь? И я то же самое отвечал: «Не знаю...Помню, что я с интерната, а может с детдома...а они меня там по голове били. И все, потом, говорю, ничего не помню...»
Ну, они меня помучили-помучили и вроде как отстали. Ты – первый, кому я это рассказываю!
--Ой, ну тебя на фиг, опять ты погнал! – махнул Леха рукой.--Я с тобой серьезно, а ты мне сказки тут втираешь!
--Не веришь?
--Не верю...--обиженно надулся Леха.
--Ну и хорошо что не веришь: значит забыли этот разговор!
Оба замолчали, вглядываясь в темноту.
--Во, видишь, пока болтали и дождь вроде как утихать начал...Посидим еще или пойдем?
--Посидим. Сейчас они еще пока не дрыхнут.
Дождь не утихал, вгоняя равномерным шорохом в дрему.

--Ну чего, пошли что ли? Сидеть холодно...– и толкнул плечом Юрку. -- Там по такому дождю вообще никого.
--Да ты хоть предупреждай!-- Юрка шарахнулся в сторону. – Заикой так меня  сделаешь... «Никого!» – передразнил он, туша окурок. --Вот стрельнет тебе в задницу, для шутки, тогда поймешь! Все равно кто-нибудь да сидит...
--Думаешь, так им приятно эту грязь по траншее таскать?
--Неприятно, только все равно сидят и тебя караулят...
--Да там видимость сейчас – ноль. По такому туману да дождю: ни в оптику, никак! Пошли!
--Ладно, уболтал...Пошли!

«Тару» поделили поровну: Юрка тащил банки и мешавший передвижению уже третий черпак, Леха бидон.
Гена тогда на новость о вновь утопленном черпаке отреагировал спокойно,ухмыляясь, посоветовал:
--Вы его там цепью к чему-нибудь приковали бы...как кружку к питьевому бачку!
--Тебе смешно, а там берег такой. Чего, нам там теперь мостки рубить? Чтоб нас там встретили?
Мысль была такая, что возразить трудно: у воды всегда ждала опасность, там ждали, караулили как зверя на водопое. Заметят, что там ночами кто-то бродит – встретят.

Леха, сгрузив молочный бидон на плечо, ворчал:
--Алюминиевый, падла, а тяжелый...
--Да он не тяжелый. Неудобный! – поправил Юрка.
--Слушай, давай его на хрен бросим тут? Мы ж в конце концов не за водой топаем! А?
--Не-е, подождем...тут нельзя! Сразу въедут – вышли и тут все же бросили. Отойдем подальше -- там где-нибудь... – как-то легко, без спора и возмущений согласился Юрка: обещания  были уже забыты.
--Давай вот что – тронув Леху за плечо, остановился он у тропки, ведущей чуть в сторону. --Пойдем сегодня у нового кладбища, которое девки там нашли? Так может и не ближе, зато удобней: мы же сегодня не за водой топаем... а от воды! – пошутил он. – А там поселок дачный рядом, трасса недалеко...Переночуем где-нибудь и свалим. А? К кладбищу?
--Ой, да какое там на хрен кладбище: кто-то там в кустах грядками втихоря нарыл, плетень поставил – все, тайное захоронение! Бабы, чего ты от них хочешь... – он со стуком скинул бидон на землю.
--Ты потише бы...
--Покурим?
--Не-не, сейчас уже нельзя.
--Да я закроюсь!
--Да не поэтому. Так через кладбище идем или как?
--Ну, через кладбище так через кладбище...-- И кинул бидон на плечо.
--Боишься через кладбище? – язвил Юрка.
--Кто зараз этого боится...-- вполголоса хорохорился Леха. --Вон в поселке бабка на огороде работала и прилетело что-то...так ее там на куски разнесло! Дед потом неделю ее по огороду собирал и по кусочку дохоранивал...и соседи тоже: то палец занесут,  то еще что-то...
--Да слышал я это.
--А чего тогда – «боишься»? Зараз все боятся, что завтра тебя там поселят... А Оля Матвеева...-- уходя от неприятного разговора начал он с другого конца.-- Ты же с другого интерната к нам пришел, не знаешь этой истории... Ее санитары по пьяне в психушке под хор пустили – она же красивая девчонка была! Это уже потом, после «колес» ее разнесло, как бочку: на ней доктора всю медицину перепробовали, чтоб заткнулась. А она как с цепи сорвалась: в побег ушла почти голая и умудрилась там куда-то пожаловаться...вот ее и закатали в наш ПНИ! Чтоб не болтала! Одного-то санитара потом посадили, а других они, с-суки, отмазали. А так она нормальная девчонка.
--Ну да, нормальная! Скажешь тоже...

--Да нормальная она, ты же ее совсем не знаешь! А я с ней с одного детдома, с младшей группы.. --закончил  Леха и тут же, без предисловий сменил тему:
--Во... сейчас это кладбище будет, тут оно где-то!
--Ну?
--Посмотрим... – слыша только себя, продолжал он.--Может, там и вправду огород.... Чего там нашим девкам-то привиделось...вон-вон! Видишь?
--Где? --пялился в темноту Юрка.
--Да вон же! --ткнул тот вперед пальцем, указывая на темные пятна.
--Не вижу...
--Ослеп чи що? Вон впереди квадраты! Видишь?
Юрка, вглядываясь, шагнул вперед.

В траве по правому боку что-то по-хулигански свистнуло и, набирая тон и звук,  вверх поднялся ослепительно белый шар, с летящими в разные стороны искрами – как бенгальский огонь. И тут же хлопнула, свистя, взлетела в небо ракета...одна-вторая-третья! И затрещало, защелкало, засвистело все вокруг новогодним салютом. Оба шарахнулись в сторону и дружно, как по команде, повалились.  Столб пульсировал еще какое-то время огнем, стреляя ракетами и свистя, но потихоньку затихал.
А сверху уже надвигался привычно-знакомый вой приближающейся  мины. Сухо лопнуло взрывом где-то впереди, не совсем чтобы рядом, потом, словно передумав-- вернулось вторым взрывом назад, воем предупреждая о приближении третей...
«Ну, это уже точно моя...» – обреченно мелькнуло в Лехиной голове и он затих, пытаясь вжаться каждым пальчиком в землю, каждой косточкой. Ухнуло сосем рядом, подкинуло на месте, ударив волной по ушам,  сверху посыпалась земля, ветки …и стихло.

...Лежали не шевелясь, уткнувшись во что-то жесткое, неуютное и  мокрое; молчали, боясь шепотом вспугнуть эту порушенную взрывами тишину. Первым не выдержал Юрка:
--Они сейчас сюда пялятся во всё, что у них там есть...-- шипел он самое ухо Лешке.
--Я н-не слышу...
--Ухи прочисти...-- матюгнулся тот.--Давай валим отсюда потихоньку! Отходи-отходи...--тянул он  его за рукав--Только тих-хо!
--А б-б-банки... б-бидон?--заикаясь, во весь голос орал Леха.
--Да тихо ты!! Оставь ты их тут на хер: сам же хотел...Пригнись!
И сам пригнулся.
По темноте, пригибаясь чуть отошли в сторонку, прикрываясь локтями от веток, норовивших залезть в глаза и вдруг поползли куда-то вниз. Под ногами хлюпала холодная грязь, лезла в ботинки.
--Блин, в яр попали...-- щупая покатую липкую стену,  ругнулся Юрка.--А може и лучше...Тут нас достать трудней! Дождемся утра и по свету свалим. Чего ты башкой-то трясешь, как эпилептик?
--Д-да я тоби кажу – у-ухи заклало! --от волнения тот перешол на суржик.-- Вот только з-зараз чуть слышать став... Т-ты-то чего дышишь, будто т-тебя в девкин барак спать п-положили?
--Шарахнет рядом...задышишь! А ты чего заикаться-то начал?
--А ч-чего это было-то? --не отвечая, снова лез с вопросом Леха. -- Я так и не поняв...
--Да растяжку мы на сигнальной мине сорвали! Она сработала, а на нее из миномета шарахнули. Это у них сейчас перемирие такое, бл...! Да...повезло нам – как в рубашке и в ботинках родились. Доползали тут наши девки...вот и поставили! Давай сядем...вон тут полено какое-то.
Сидели, молчали, вздыхая, потихоньку успокаиваясь.
--Ты к обстрелу никогда не привыкнешь-- вздрагивая, дергая головой, неожиданно начал Юрка.-- Это если так...далеко трахнуло и земля под тобой качнулась, то вроде как страшно чуть-чуть. А так – шарахнет рядом и всю душу наизнанку вывернет! У меня потом неделю нутро трясется...
--Д-а ну... Михалыч вон говорил – если за тобой прилетело, значит  т-твое: не убежишь от нее, не спрячешься. Ч-чего, мол, боятся-то?
--Да?! А ты штаны у ёго после обстрела пощупай! – вдруг сорвался в псих Юрка, трясясь и дергаясь телом как паралитик.--Падла...сука!! Гер-р-рой хренов...еще учит!! – и, неожиданно сникнув, тихо признался:
--Мы раз с Тюрей ночью втихушку на рыбалку свалили...и по дороге в плотный обстрел попали. Долбили так, что меня аж подкидывало...будто я сам на месте прыгал! А кругом – темень: руку ткни вперед – не увидишь...и ни ямки, ни камушка, где укрыться можно – в поле, на летнике стояли! Я упал в траву, голову руками закрыл и впервые в жизни молится начал.
*  *  *      
…С войной изменился быт и жизненный уклад интерната.  Главное--рухнула диктатура медицины и вроде как бегать перестали.
Раньше одна треть ПНИ жила как миграционная птица, сезонами. Такие календарики держали. Метили там месяцы: весной – в одну сторону, где корм подножный и солнце светит. Осень настала-- назад к теплу, в интернат: чего деда Мороза зимой злить?
В клетке за нарушение малость подержат, «полечат» и, пожалуйста, к весне он снова к перелету готов: запасается, одевается... Ждет! Тут уже работа тем, кто на персонал дятлом постукивал--тоже птица: отследить всех, «отстучать» во время – кто что перешивает, кто банки откладывает и сухари на батареи сушит. Всех запасливых, «модников»--на карандаш, а потом под замок!
И вдруг – прекратилась миграция, перестали бегать...так, пропадали иногда – был человек и вдруг нет его, исчез...
--Ну так война же!
--В бегах, может?
--А чего бежать, если клеткой- карцером не мучают? Живи...

Так проживающий думал, а Михалыча заботы и мысли одолевали совсем другие: как этот хаос в прежнее, полезное для себя русло вернуть?
«До чего уже дошло – даже шмоном проживающего не приструнишь! Как прежде: «Работать не будешь—все отберем и закроем!»
Его это из терпения выводило больше всего – отсутствие «методов влияния». Как обыкновенный шмон сделать, если все ворота и двери нараспашку? И надо бы территорию почистить, ой надо бы! А как??  Они же все только по статусу дураки, а понимают: хоть тут прячь, хоть за территорией: «Не мое! Тут все ходят!»
Возьми его потом за жабры! И спрятать теперь есть что: вон разговоры доходили – пару гранат у кого-то на территории видели. «Прятал!» А что? Кругом валяется, только собирай.
«Хорошо хоть агентура сохранилась, а то -- хоть сам отсюда беги!»

Посекло осколками сетку-рабицу в «загородке»,-- не сетка, а  дыры в ней по метру. 
Ржавел карцер в подвале, его теперь под укрытие приспособили: чуть  завизжало-завыло в воздухе, – все  туда!
--Нет страха перед подвалом и «загородкой», и дисциплина упала – заметил как-то  Михалыч.
Страха и траура, как у поселковых пенсионеров и впрямь не было: голодная стала жизнь, холодная, но это была свобода!
Даже привычками новыми народ обрастать начал – посидеть вечерком на дворе, поболтать, новости обсудить. Посплетничать. А  часов в пять-в-шесть-в-семь,-- засветло чтоб! – в люлю, чтоб ночного обстрела не слышать.

Теперь ПНИ больше напоминал рабочее общежитие, он сейчас только что крышу над головой и давал. Сами себя кормили, сами себя обслуживали.
Персонал возвращаться не спешил: приедет кто домой  на разведку, покрутится, посмотрит, --цело ли все? – и назад: не осталось тут больше места для персонала!
Был бы еще интернат где-нибудь в поселке или в станице, а то черт знает где, на выселках: ну, ставили его так,  чтоб от людских глаз «самоваров» подальше спрятать... Чтоб власть не раздражали: с них же все начиналось! А теперь что: блок пост с одной стороны, блок пост с другой. А фронт – вот он, рукой подать!
*  *  *
...Дождь кончался. Дремали, опираясь на влажную стену. Когда, переговариваясь меж собой, загорланили по всей округе «гуманитарные петухи», зашевелились.
В себя после холодной бессонной ночи  в себя приходили тяжело, хорошо пол пачки сигарет было с собой: покурили и вроде как окончательно проснулись. Говорить не хотелось. Сидели еще какое-то время, слушали, как просыпался прифронтовые поселки и округа: гавкали собаки, редко-редко взмыкивали коровы...Ветром поверху доносило звуки гудевшей где-то вдалеке дороги.
--Ну д-дубак...--трясясь, спросил один. --Ч-чего теперь делаем?
--Валим! Чего еще?
--Куда?
--В город...куда еще? Уже светло, комендантский час кончился.
--Я б-больше тропками не ходок...опять на что-то наедешь! Через наш пост пошли?
--Запишут, суки...
--Ну и п-пусть пишут! Нас там все в лицо знают: прошли... и что? Мы так раз в неделю ходим.
--Так тогда через поселок нужно топать!
--Ну и пойдем.
--В поселке...там в каждом окне глаза – доложат Михалычу.
--Доложат. И нехай. А сам нас встретит – соврем чего-нибудь! У нас пока нет никаких изменений. Для них! Тихо пойдем и все: сейчас еще никто ничего не знает! Это к обеду врать уже будет трудно, а пока еще никто не рюхнулся. Пошли!

За блок постом, посоветовавшись, окраиной обошли поселок и тронулись в сторону гудевшей где-то вдалеке дороги. Вышли на нее и встали растерянно: куда теперь – вправо, влево? И спросить не у кого -- не остановишь же машину для этого! А те в обе стороны пробегали равнодушно, не обращая на них внимания.
--Куда теперь?
--Не знаю...
Прошла маршрутка и сразу сориентировались по вывеске на лобовом стекле.
--Во, наш! Пошли за ним.
Водитель, видимо, желая их подобрать, сначала притормозил,  вильнув к обочине, но, видя их лениво-неторопливый шаг, газанул и ушел вперед.
--Ничего, пехом дотопаем, тут где-то рядом...
Какое-то время шли молча.
--У меня... чего это? --начал вспоминать Юрка.-- Четвертый побег уже...это как считать: если с теми, когда они мне лапти сплели, то шестой! Знаю, как это все и почем. Нам главное – зараз  оторваться...чтоб Михалыч там не нервничал: пропали и пропали! А спохватится – уже поздно.
Раньше-то как было, сам знаешь: если уходить, то только не из под замка, иначе они тебя потом как волка флажками обложат. Еще и ментов к этому делу подключат. А я же в первый раз сдуру к зечью на карантине пристроился...во помучили-то тогда на «Милосердии»! А потом на-ход-нога мадендепо курсом вкатили и к вам в интернат отправили: я тогда год в себя прийти не мог, руки тряслись – ложка в рот не попадала. Во! После этого – ша: только с работы.
Впереди, мелькнув ядовито-пятнистым боком, показался шлагбаум блокпоста, такие же полосато-ядовитые столбы, невдалеке – автобусная остановка.
--Во, видишь? Я тебе говорил – рядом! Зараз главное в очередь  правильно встать.
Леха молчал – он редко лез в передовики, предпочитая быть ведомым: и легче, и ответственности меньше.
Подняли шлагбаум -- и с той стороны блок поста на эту проползла  грузовая машина.
--Во, смотри, они контрабанду тормозят, а люди – дело пятое: это ж не граница...
Их снова обогнала полная маршрутка.
--Блин...--провожая ее, досадовал Юрка. -- Надо было нам сесть в первую, подъехали б как все – в толпе легче спрятаться, чем на пустой дороге. Рванули, в эту очередь пристроимся!
К блок посту подбежали как раз вовремя – пассажиры маршрутки потянулись уже к переходу, выстраиваясь перед металлической калиткой в очередь.
--Давай-давай-давай!-- шипел Юрка. – Ткнись в серединку...
В середину очереди втесаться не получилось – упущен был момент – встали почти в конце – их замыкали только несколько бабок. Теперь самое умное было – стоять, слушать и смотреть вперед – что там? А старики, бабки, спереди и сзади сыпали вокруг себя историями и новостями.
...--Опять ночью обстрел был.
В ответ с сарказмом:
--Ну да, сейчас у них перемирие!
--Будет война, будет!
--Да не будет ничего, так теперь и останется: постреляют ночью да затихнут. А большой войны все равно не будет!
--А нам и маленькой хватит...
--Их послушать, так радио и телевизора не надо! – наклонившись к Лехиному уху, шепнул Юрка.
--Да уж...автобус с новостями! -- хихикнул Леха.-- Глянь...
Публика и впрямь была живописная и не молодая – пенсионеры, пенсионерки, среди которых редко мелькали лица среднего возраста: потому косились на них, ничего, впрочем, не спрашивая.
Ждали долго: сначала пропускали грузовые машины с этой стороны, потом с той. Потом автобус с той стороны.
А очередь стояла, наблюдая все это, несмотря на заверение какой-то бабки, что «тут всегда быстро!»
--Не-е, девки...-- тяжело дышал впереди какой-то дед, устроившись на складном, брезентовом стуле—обычно такими пользуются рыбаки и опытные туристы. --Не-е...еще один такой поход за пенсией и она мне уже никогда не потребуется: тут в очереди и помру...или по дороге. Нехай тогда себе мою пенсию оставляют.
--Ты уж, дед, нонче-то подожди...-- полушутя- полусерьезно урезонивала его какая-то тетка. --А то в прошлый раз у одной бабки  на этом переходе инфаркт был. Так сначала «Скорую» вызывали, не дозвонится было, потом медики ее тут в чувства привести хотели. А очередь стояла и молилась за ту бабку. Вот перейдем на ту сторону – тогда уж и помирай!
--Ох... – сожалел дед -- Кабы все так просто было, как ты говоришь! Позовут туда, милая, не скажешь: «Подождите, я зараз!» Ой... Для чего они этот пост вообще тут поставили? -- тяжело дыша, непонятно кого спросил он. – Ни уму, ни сердцу...
--Машины проверять. А мы так, переходом и быстро. – пояснила какая-то многоопытная бабка. --Ты его тут не объедешь, не обойдешь – вон ручей впереди, а в мосток там в самом начале что-то прилетело. Только, может, что обойти получится.
--Там круча на берегу...--вставил кто-то. --Не влезешь туда и не обойдешь...А заметят – насидишься у них под арестом: вон у них вышка!
--Обойдете вы там по круче, обойдете... – язвил какой- то махонький, лысенький дедуля из впереди стоящих. И не дедушка вовсе, а так, божий одуванчик: вязанную шапку снял, а под ней волосенки редкие, вылинявшие,  торчат в разные стороны. А глаза шустрые, умные.
--Да там до кручи все заминировано. Может, мин там и нет вовсе, а предупреждение-то поставили. Проверить-то кто хочет?
Очередь молчала, напуганная таким предложением.
--Бестолков--то – ну невпроворот! – снова подхватил  Божий одуванчик --Это ж надо было придумать такую хрень! Раньше в школах одну «Историю» читали, зараз – другую выдумали: не было, дескать, никакой Украины и Киевской Руси, стало быть, тоже не было! И украинцев не было, и голодомора, --тоже: все это был страшный сон! А была просто Русь.
Я еще при товарище Сралине в школу ходил, а Историю тогда совсем другою рассказывали...
--Ты бы, дед, поосторожней с именами вождей обращался. Зараз и пасодят не спросят. Или на подвал кинут!
--Меня уже не посодят! – задирая кверху подбородок с хилой бородкой, бунтовал тот.--Не отсижу я ихнего сроку! – и вздыхал. --Раньше -- одно радио было. А зараз и интернеты, и какие-то скайпы, и телевизор наш да русский, а дураков-то – ну на кажном шагу! А мне вот и интернету не надо, я и так все знаю: Путин – это Антихрест!
--Тут-то чого...-- свернул кто-то с опасной темы в сторону. – вот нулевой пост в Украину – там да! Там с двух сторон пройти надо. А тут что – простой пост: документы показал и выскочил на той стороне.

Внезапно очередь дрогнула, дружно шатнулась от блок поста в конец, – будто кто толкнул ее! – повернула вперед головы. Разговоры сразу закончилась.
Впереди щелкнул электрический замок в калитке и покатилась, передаваемое к последнему в очереди:
--Пошли- пошли... документы готовите!
Пропускали и впрямь быстро: проверяли документы не мучая досмотром сумок и чемоданов. Дошло и до них.

--Вы вместе что ли? – кивнул постовой на Леху.
--Вместе -вместе...друзья – подтвердил Юрка.
--Что, это все что ли? Российский паспорт? – удивленно рассматривал постовой красную, потрепанную книжку. Раскрыл, полистал страницы, сравнил фотографию.
--Военный билет есть?
--Не-е-е...
--А приписное?
Юрка состроил такую рожу, что без вопросов можно было понять фразу, которую он хотел сказать: «А что это вообще такое?»
--Ну, приписное свидетельство. Есть?
Тот отрицательно мотнул головой...
--Откуда вы такие взялися...с какой-такой планеты?--листая по второму разу документы, бормотал проверяющий.--И чего, ни служил, ни воевал? –щупая глазом крепкую Юркину фигуру, недоверчиво протянул он. Тот только пожал плечами.
--Ну-ка покажи ладони! – неожиданно строго потребовал постовой.
Юрка вытянул вперед обе руки, сжал-разжал кисти.
--Да не крути ты ими...пальцы покажи, пальцы!
Постовой нервно провел- прощупал Юркины пальцы, кисть, и, похоже успокоился.
--И куда топаем-то, граждане? – уже спокойнее поинтересовался он, косясь на Лешкин ботинок с оторванной у носка подошвой, старательно прикрученной к голенищу проволокой.
--В город идем...работу ищем!
--А прописка-то у вас есть?-- начал он снова листать паспорт. --Что это – общежитие? – вглядываясь в текст, ткнул он пальцем в штемпель.
--Не-е-е... – покраснев протянул он.-- ПНИ...
--ПНИ? – удивился в свою очередь постовой. --Что это такое?
--Ну...это...интернат--не теряя до последнего момента надежды выкрутится, искал безобидный ответ Юрка.

--Чего...в двадцать с лишним лет и до сих пор в интернате?--недоверчиво протянул тот.
--Ну так это...псих интернат.
--А-а-а...--понимающе протянул он, сложил документы:
--Так, стоп машина! – решетчатая калитка щелкнула с электрическим звоном за спиной, отрезав им путь назад.
-- Слышь, Степан, выдь- ка сюда! --крикнул он в окно скворечника - будки, стоящей рядом.
--Танечка, зайка...--вполголоса вело окно разговор само с собой, не слыша его. – Я же с тобой серьезно...я не на раз-два! Я женюсь на тебе! Встретимся сегодня?
--Степан, ты меня слышишь?
--Зайка, я тебе позже перезвоню... – жарко шептало кому-то окно. Потом рявкнуло в ответ:
--Чо там у тебя??
--Да подойди ты! Чего так-то орать на весь пост? Очередь вон уже собирается...
--Б....!--матом ответило окно.-- Занят я сейчас, занят! Чо там еще?
--Да тут, понимаешь, двое каких-то левых – возраст призывной, а документов, считай, вообще  никаких – ни военника, ни приписного свидетельства! У одного только что на руках российский паспорт...так это, сам понимаешь, по такому времени для мужика вообще не документ! А у второго – удостоверение какое-то и справка без фотографии. Говорят, из ПНИ...вроде как психичные. Чушь какую-то несут и документы левые...Выдь!
-- Документы левые. Возраст призывной. Чего тебе от меня-то еще надо, мать- перемать?! Был же Приказ   – всех призывного возраста не пропускать и задерживать! Тебе читали его?!
--Так выйди!
--Я сейчас занят! Потом обсудим.
--А с ними-то чо делать?
--Да запри ты их вон пока в сарай, там уже трое меня ждут: освобожусь, посмотрю на них... чо там они за психичные!  Я им сам экспертизу сбацаю, без доктора!         
Первая Зима \перенести куда-то вперед\
Зима пришла, как всегда, неожиданно. Первая военная зима. Михалыч до последнего момента надеялся, что в этом году как-нибудь пронесет. «Ну, пропустит этот год...или, на худой конец, морозов больших не будет! »
«Ось скильки  вже о потеплении говорят...»
Однако, чтоб беды не случилось, объявил субботник по интернату: окна забивали досками от забора, листами фанеры и рваными кусками полиэтилена – это для света. Кое как приготовили к морозам два помещения.

Это было бы смешно, если бы не так страшно: в краю, где  уголь местами выходил на поверхность, старики замерзали в домах.
Интернат мог рассчитывать только на то, что осталось от старого забора: он, наполовину разобранный, был свален в углу территории--сейчас-то это было как нельзя кстати! Но не было печек...
Главная же беда была – вода и продукты. С водой поначалу даже не поняли: ну, отключили и отключили....что с того?
«Слава Богу не в Сахаре живем. Пруды есть, колодцы население оставило. Это в городе без водопровода трудно...а тут!».
Так думали, пока несколько человек с отравлением не отъехали на новое кладбище: брали поселок и кое-где в колодцы собак стреляных побросали.
А после того как где-то отмоченного деда выловили, забеспокоились. 
Теперь любой водоем пугал: не было уверенности, что и там кого не похоронили. Интернатские воду носили с бывшей фермы – банками из под минералки, ведрами. Только вода там солоноватой была.
А колодцы, водохранилища...может, и не в каждом хоронили, но проверять уже не хотелось.
Сейчас, выпивая стакан воды, каждый маялся страхом.
*  *  *
Поселок потихоньку вымерзал, глядя на дорогу  выбитыми глазами заколоченных окон и разобранными заборами. Иногда--выгоревшими во время первого боя дворами. Исчезло «градообразующее предприятие» и населенный пункт исчез: раньше-то все от дураков кормились.
Вокруг шахт еще щерилась жизнь, но и там все шло на спад.
Остались лишь пенсионеры, да те, кто с самого начала в умные шахтеры подался.

Здания в интернате остывали быстро--уже к утру внутри было два-три градуса.
Михалыч пытался просить помощи у новой власти, только ничего из этой затеи не получилось: сейчас новая власть  собой была занята.
Можно было бы и старой власти в ноги поклонится и Христа ради попросить... Но старая власть с предателями дел иметь не хотела.
--На печное переходить надо...--решился Михалыч: он был тут теперь и за директора, и за воспитателя, и за завхоза...
В разбитом гараже нашли пустые бочки из-под бензина, кое как смастерили из одной первую буржуйку.
После недели отопительного сезона поняли, что гнилых досок хватит ненадолго--все уходило в печку! И добавить  к   оставшемся доскам было уже нечего...
Теперь в печку шло все, что горит и не нужно: сносились сапоги и не починить уже – не на помойку их, в печку! Порвалась куртка до дыр – в печку!
Даже старые, использованные  памперсы пошли в ход: их интернат складывал в кучи на заднем дворе десятилетия. Копили долго, словно знали – пригодятся еще!
 
От таких «дров» печка светила, делая помещение уютнее, но теплее от них  делалось ненадолго и помещение медленно наполнялось кислым, затхлым дымом.

От советского времени оставались лесопосадки, но пойди, заготовь там да привези! Пенсионеры, те кто покрепче был, пытались на санках таскать, но сразу отказались – пустое это дело. Да и горели те дрова плохо от сырости. К середине декабря народ совсем выдохся.               

*  *  *
*  *  *
Захар Тарасович
убрать куда-то вперед?

Из голодного небытия вынырнул Захар Тарасович только под утро.  Открыл глаза, прислушался: всхрапнул кто-то во сне, потом вскрикнул – спит изголодавшаяся общага.
Голова сегодня с утра была светлая, не затуманенная медикаментами и голодом, потому лежал с открытыми глазами, глазел на ползающие по потолку причудливые тени, вспоминал, думал ошарашено.

...И впрямь говорят – не уйдешь от судьбы, не убежишь от нее: была ему кем-то уготована смерть от голода в «смертной палате», сопротивлялся как только мог, и казалось уже -- убежал от нее, ушел, разозлив и смерть и тех, кто это спланировал.
Ан нет, не убежал – снова нагнала его Старуха с косой, та же, безносая и голодная.
...Вызывала соседка ему по надобности «Скорую», а утром на дом к нему пришли какие-то люди из «Фонда соц защиты». Дело-то стариковское предложили – «Обследоваться вам нужно в поликлинике!»
И сопровождающего шустрого приписали. Несколько дней не водили -- возили на машине: очередь, регистратура, потом в обход следующей очереди – врач.
Последний доктор был какой-то мутный: все заглядывал в глаза, улыбался, стучал блестящим молоточком по коленной чашечке, потом сказал сопровождающим: «Везти надо...»
Сейчас уже, по прошествии лет, понятно: время было такое – не только уголовники, государственные конторы в отхожий промысел ударились, строили такой ненавистный еще недавно капитализм. Добывали начальный капитал.
После этого доктора уже не говорили – забрали документы, ключи от квартиры, и, посадив в «Скорую», повезли, в пути развлекая разговорами, «что их медицинская служба самая серьезная! Она часовых обследований, как терапевт, не делает. У нас все серьезней...» – заверил сопровождающий.
Серьезней и впрямь было некуда: привели, раздели до нижнего белья и привели в комнату с пятью кроватями, на которых не люди лежали – тени, привязанные за руки- за ноги.  На входе – санитар, который сразу разъяснил правила: говорить, спрашивать что-либо у соседей — нельзя, передвигаться по палате – нельзя. За нарушение – привяжут к кровати. Из того что разрешалось -- лежать на кровати.
Есть не давали, пить не давали: потому и звалось палата в шушуканьях – «смертная...»

Шансов выжить не было, а все же выжил – стащил на третьи сутки остывшую грелку с водой на посту у санитара. Выпил, накрывшись одеялом, за что били, но не сильно: «Без синяков, без синяков!» – учил кто-то от двери. Привязали к кровати.

Смерть тогда обошла его, не заметила, но за то время пока его там «лечили», трижды выносили носилки с людьми, накрытыми с головой простынями.

Потом – случилось что-то, ему из закрытой палаты невидимое и непонятное: замелькали какие-то люди... то ли из прокуратуры, то ли еще откуда. Вызвали, беседовали, расспрашивали.
В историю о  «смертной палате» верили и не верили: может ли быть-то такое? Тем более, что палаты и впрямь уже не было – исчезла: после беседы привели в ту же, но без санитара на входе и прежних соседей. И забегали вокруг него, засуетились: одеть его – «Получше!» накормить его – «Получше!»
Но недолгим то время было, когда для него все «получше делали» -- приземлился внезапно тут: подняли ночью, закрутили руки в «юбочку» и увезли. А тут, сразу при поступлении спрятали на закрытый этаж.

...А война началась и время покатилось, полетело словно в пропасть, не остановишь. Давно ли первая эвакуация была и его с одной группы в другую передвигали? Шептались. Не хотел кто-то отправлять его, задерживал – то с первым автобусом поставят, то с последним. То к «спецам» поместят-- «там надзор строже!» -- то просто к старикам: «Ну не старик что ли?? А куда его тогда?»
Так и застрял между партиями:  ни «спец», ни старик, ни бездомный...
Вроде обычный проживающий, а все шарахались от него, все отфутболить хотели.
Потом уже догадались и составили какой-то отдельный, таинственный список для таких как он.

Раньше до полуночи дремал, потом вставал, болтался по территории, по скрипящему разбитым стеклом коридору, если силы были, пил воду, чтоб хоть чуть-чуть сбить голод. Утром, спозаранку, соскакивал на ноги и бежал за территорию --чего-нибудь пожевать найти! А сейчас даже поднимать головы не хотелось...
До войны как было: чего-нибудь там – хоть плошку вонючего супа!--но плеснут в миску. А по нынешним временам и это редко перепадало. Сам должен найти!

Сегодня есть уже совсем не хотелось, тело заполнила все убивающая слабость. Хотелось лежать не поднимаясь и дремать. Это раньше голод будил ночами, мешал спать, шевелил все внутри, мучил. С вечера было не заснуть на пустой желудок, а утром -- встанешь, а со всех сторон на тебя голодные глаза смотрят.
Сначала бегал как молодой, в поисках съедобного. Хорошо если найдешь, а то вся беготня впустую: вечером ног уже не поднять, а пожрать нечего... А бывало и так -- находили люди, но не всегда живыми оставались: вон мальчишка с соседней комнаты был, из «трудотерапистов», чего-то с друзьями нарыли на дачах и варили в ведре за территорией--чтоб не делится, наверное. А через сутки их так и похоронили, как в братской могиле – всех вместе. Объелись.

На дворе хлюпало, каплями стучало по подоконнику и ветер нудно шелестел пленкой в разбитых оконных рамах. Почему-то подумалось, что быстро как-то в этом году к зиме подошли. Еще недавно жара на дворе жара стояла, не знали куда от нее спрятаться, а вот уже и зима рядом...
...Вспомнилась вдруг Захар Тарасычу, как еще при мирной жизни покатилась вдруг волна самоубийств по интернату.  То девчонка с третьего этажа сбросилась, то другая в карцере вены вскрыла, а потом на шнурках повесилась.  Персонал только руками разводил, хитро так улыбаясь: «Больные люди, что вы хотите?» 
Знали: тут все одинокие и под замком -- нет у них никакой надежды на помощь со стороны.
А до прокурора отсюда не достучишься, да и не дадут!

Но после того, как кто-то попытался себя сжечь, поднялся шум, который докатился до верхов. И пошли проверочные комиссии одна за другой.
А до того момента никто не думал: что же за жизнь там такая, если ей люди смерть предпочитают?
И ему тогда тяжело было, так тяжело, что сам к этому движению готов был уже присоединится.
Мысли мучили: а чего, жалуйся сейчас проверяющим, не жалуйся...теперь все, квартиру уже не отбить – там новые хозяева! И какая ему теперь разница, был то  договор докторов с дальними родственниками, соц защитой, или доктора сами без спросу попользовались?
Но – уехала квартира, а жить в этом аду сил больше не было. 
И вдруг, после комиссий, после проверок – батюшку с ближайшего прихода к интернату прикрепили, «чтобы работу с паствой вел, до греха не допускал!» А батюшка-то все больше не о грехе, а с директором в каких-то разговорах вяз. Приедет – и в кабинете с директором запрутся. И не добьешься, не достучишься к нему:
--Чай пьет!..
От директора идет, тоже  не поговоришь, -- «к чаю на посошок принял»
А столкнулся:
-- Терпи, сын мой! Терпи...
Все же согнали раз всех в Красном уголке поговорить. Для проживающих--событие, которое жизнь хоть как-то разнообразит.
А он туда не пошел: ну зачем такой батюшка, который сам в грехе завяз и еще о грехе рассуждает?
Не пошел, а вечером уже психиатр с закрытого корпуса прискакал:
«А чё это вдруг? Не пошел-то? Всю отчетность интернату испортил!» И ручкой так, царственно, санитарам: «Давайте его...на карантин – пусть подлечится! А то совсем от рук отбился!»
Сказать побоялся, а на языке-то крутилось: хорошо бы тебя, друг любезный, самого на ВКК обсудить! Раньше-то, говорят, вы за веру людей «лечили», да «лечили»-то жестоко!
А теперь что же – изменилась доктрина у доктора? Теперь, значит, за неверие лечите??
Тут хошь не хошь, а в разнос пойдешь: что делать-то прикажите, доктор, чтоб  в рядах дураков не оказаться?
...Захар Тарасыч присел на кровати, прислушался – спят ли соседи? Пихнул ноги в рваные резиновые чуни, и, стараясь не скрипеть кроватной сеткой, встал и вышел. В бывшей процедурной забрался на стол, укрепил заранее припасенный санитарский жгут на решетке. Сейчас его не пугала мысль «а что будет дальше?» Главное-- если  и снимут живого, то никто уже не будет его мучить за это: выдохлась лжемедицина...
Затянул на высохшей от голода шеи петлю и уверено, будто знал, что идет в лучшую жизнь, шагнул со стола вниз .
 *  *  * вперед перенести?
…--Слухай, Миха...-- наставлял утром Михалыч своего помощника. – Снег сегодня за ночь дождем прибило... зараз самое время! Дуй давай по дороге, туда, к ярам: ты, я слышал, велосипед где-то надыбал?               
--Есть теперь велик...
--Ну вот и дуй! Посмотри...
--Да какой там велик? --перебил Миха.--Там же вся дорога минами перепахана. Ее только что по кювету и видно!
--А ты там был?
--Говорили...
–«Говорили...»--передразнил Михалыч.--У тебя что, машина что ли? На машине, понятно, там не пройдешь, а на велике--в самый раз: где кювет перескочил и по полю пёхом, где на колесах. Все равно быстрее, чем ногами-то топать -- он бросил на Миху взгляд – слушает ли?
--Главное – глянь в лесопосадках, что там сейчас -- продолжал он. – И у ручья...может, оттуда чего из дров притащить можно? «Копанки» по пути глянь: может, уголь  где сверху оставили...тоже дело: там еще до войны любителей покопать гоняли!
--Так «копанки» они кругом... Ближе-то чего, нету?
--Ближе?--урезонил Михалыч.--Подальше положишь, поближе возьмешь. Слышал такое? А то как штраф  выпишут... Там, в лесопосадках смотри!
Там еще в самом начале из минометов и танков долбили... этих деревьев должно быть навалено – как бензопилой! Посмотри... И с водой. Я уже точно не помню... но там, вроде, ручей к дороге близко подходит? Глянь...можно ли к нему на машине подъехать...или хотя бы шлаг к дороге подтянуть? Нельзя без воды, понимаешь? И не на таскаешься ее руками-то! --убеждал он. --Машину мы у власти попросим...А не дадут, сами чего-нибудь придумаем: бочку  вон в телегу поставим и возить начнем. Лишь бы подъехать можно было.
-- Так там ричка рядом...Може, от ней краше?
--Ты до речки вообще не сунься! – терял терпение Михалыч.--Тоби кажут – ручей смотри. Ручей...мать твою перемать! А ты все со своей инициативою... А ричка...--он качнул головой. – Там  тоже где-то фронт сбоку...рядом. Опять же – «вро-о-де бы!» Все так шепчутся... но точно-то кто тебе скажет? Зудят, а полной информации ни у кого нет--он пожал плечами.
--Так ты расспроси в поселке-то... тебе же там рядом!
--Тебя, я смотрю, в свое время не долечили... – раздраженно   заметил Михалыч и передразнил: –  «Расспроси!!» Да ты хоть знаешь, где мы сейчас живем, в каком месте?? – он развел руками, показывая вокруг себя. – Чого мовчишь?
--Живу де живу...де и раньше жив – в интернате!
--Ты вот там на нарах проспал все это время... как медведь в берлоге, и что вокруг творилось не слышал и не представляешь!
--Что же не представляю-то? Представляю: слышал, стреляли кругом!
--Во-во...стреляли! – кивнув головой, подтвердил Михалыч. -- Потому всё и изменилось, что стреляли все!
Вот там теперь – он ткнул большим пальцем назад себя, за спину. –  Украина. А там...-- он кивнул головой вперед – Ну...они сейчас к нам ближе, стало быть, они теперь наши. То есть наша Республика. А мы с тобой...и все поселки что вокруг нас, как раз между «вашими-и-нашими» притулились -- с одной стороны фронт и с другой! Сечешь, что это значит?
--А чо так встали-то?
--А встали все так, как кому удобно...а все неудобное -- оно зараз посередине!
--А если...
И, матюгнувшись, не выслушав до конца вопроса, добавил:
--А «если» -- оно теперь уже не получится, потому что мы зараз в серой зоне!
Миха молчал, ошарашенный такими пояснениями: слышал уже, что это такое...
--Мы или никому тут не нужны, или подавай нас всем сразу и за нас будет война! Розумиешь?
--Розумию...
--А поселок, где весь персонал живет и я – освещал  ситуацию Михалыч – он уже в  тылу: хорошо еще, меня к вам пускают...не тормозят и не спрашивают, чего мне там нужно: списали фамилию – и пошел!
Он вздохнул и полез в карман за сигаретами  и вдруг снова завелся:
--А то – «расспроси!» -- передразнил он. – Они вон сейчас шпионов кругом ищут...помешались на этом! А утром меня самого тепленького из постели выдернут и  на подвале уже  спросят: «А  зачем вам, гражданин, фронт понадобился?»  Вот доказывай им потом, что ты не дурак, а только при дураках живешь... Слушай... – предупредил он. --Не дави мне на нерв, делай так, как тебе говорят!
--Так где смотреть-то?
--Где-где-- психовал Михалыч.--В лесопосадках смотри!  Ну где еще дрова могут быть, если не в лесу?!
--А когда вернусь и к тебе в поселок поеду...на блок посту меня выпустят?
--Да выпустят тебя, выпустят! И впустят...все уже твою рожу знают! Ты только дальше туда не сунься--там уже тот фронт. Та сторона фронта! И как тебя там встретят, если что, я не знаю... И що там вообще...теж не знаю! Так что ты далеко не суйся! – учил он. -- И вернись во-время, чтоб под комендантский час не попасть: у меня денег на ваши штрафы нет! Жрать бы где-чего раздобыть. А штрафы вы уж сами как-нибудь отрабатывайте--теперь, брат, вот так: за все платить надо. Ладно, давай!--хлопнул он Миху по плечу, благословляя.
*  *  * раскидать про Миху. В начало.
...Крутит Миха педали удаляясь от блок поста, смотрит по сторонам на сгоревшие остовы машин, что вдоль дороги то тут, то там притулились. Рассуждает. О Михалыче. О ПНИ. Об аборигенах.
У этих в любом разговоре о «дураках» всегда мысль прослеживалась: они, поселковые – это Народ...Особый! Исключительный! А «проживающий» – это так, всего лишь приложение к Их народу.
Как в Древнем Риме, только что названия сейчас поменялись.

А то вон балбесы от безделья разговор в интернате заведут – хуже стало при Народной Республике или как? Да для кого как – чего сравнивать-то?
Для аборигенов – ни покурить, ни пожевать, ни сходить куда. Как в преисподнюю перевели. А для интернатских – так то и раньше было! Только что раньше хлеб пайковый завозили, а сейчас и его нет. А комендантский час...это как сказать: раньше без особого разрешения после шести на  улице оказался, – подвал! А там еще и попытают, назвав это «лечением»
Ха! Чем не комендантский час в мирное время?!
А с другого бока посмотришь –  до войны интернат по  пропускам жил. Не войдешь, не выйдешь туда-обратно: внутренняя охрана, наружная, решетки, спрятанная от глаз колючка...
Концлагерь, даже у забора «со свободной стороны» все просматривалось и охранялось!  А сейчас-- да вроде и не концлагерь уже, просто гетто:  забора нет, охраны нет, кормитесь сами...

Хоть и говорят по телевизору бодрыми голосами, а понятно, что для гражданских перемены ничего хорошего в жизнь не принесли. А интернатским это-- как слегка урезанный рай! 
Голодная, холодная, но – СВОБОДА!

...Остановится Миха передохнуть – отдышится, хлебнет воздуха и дальше: нет в теле прежней силы после того,  первого голода.
...Как закончилось все тогда -- «день победы и первая зачистка»-- забыли про интернат словно его и не было: дураки, чего с них взять?
Однако коров забирать все  же явились: доложил уже кто-то из местных «шахтеров». А коров-то и нет на месте! И  начались разборы и следствие:
--А где они?  Спрятали?
--Забрали...
А то из местных доброхотов никто не знал, что подсобное хозяйство с коровником и раньше пациента только трудотерапией обеспечивали, а кормили они вообще неизвестно  кого. Молоко каждый день непонятно куда  бидонами увозили: на столе оно никогда не появлялось.
Оно тут так всегда было – каждый тащил из общей кучи, если к ней доступ имел.
А сейчас все как с цепи сорвались: все общее, все народное!
Однако потихоньку с коровами разобрались освободители, отстали.
*  *  **  *  * раскидать про Миху. наверх
...Гоняет Миха мысли в голове, а они у него от голода задом наперед бегут: то сегодняшнее утро в памяти всплывает, то вдруг  Маринка...То как с Михалычем тогда из-за нее чуть до драки с топорами не дошло. Тот ему тогда пригрозил:
--Карцера я тебе не обещаю, а вот казаков попрошу, чтоб они тебе шею свернули!
...Пришел он тогда к нему на дом, постучал. Забор высокий, кирпичный, за ним вообще ничего не видно. Стена. Постучал.  А там кто-то возится с засовом, сопит. У Мишки сердце захолонуло – Маринка? Потом калитка открылась...и заспанный Михалыч на пороге нарисовался, правой рукой дверь держит.
--Тебе чё тут надо?
Михалыча в интернате все боялись. Иногда даже больше, чем санитаров. Хотя бить он никого не бил: посмотрит выразительно и отвернется. Да и что такое бить в ПНИ? Это дело привычное: настучали по голову--через час все забудешь! А вот если Михалыч телегу Папе на кого-то накатает – то мало уже не покажется. А «по голове настучать» – это только в качестве довеска к «медикаментам» будет!
Потому и боялись его, что слишком уж грамотный был – все за спиной, да исподтишка.

Растерялся Миха от неласкового приема: обычно Михалыч не хамит, если и бил кого-то, то всегда чужими руками. А тут взъелся хуже санитара!
--Так я...это...к Марине.
--К к-к-акой Марине? Ты куда пришел-то?--и правую руку с топором из-за двери достал: они своих эмоций сдерживать не хотят и не любят. Шлея под хвост попала-- и понесло во все тяжкие. Главное, пациент должен быть вежливым и сдержанным.

Так и стоял, держа топор в руке, не пускал его.
Добрый характер у Мишки, никогда ни с кем не ругался--ни в детдоме, ни в интернате. Только что вот с Михалычем из-за Маринки. А что делать было? Пойди на него, пожалуйся, что он творит!
Что при старой власти, что при новой--одно и то же! Кому поверят? «Уважаемому человеку! А ты кто? Дурак!» Так и ушел тогда, чтоб до греха не доводить.

...Все в голове перемешалось от голодухи. И мысли в разные стороны скачут: то в настоящем времени он, то в прошедшем.
...Прокатился тогда бой через поселок и уходить стал в лесопосадки. Там еще стреляли до темноты, а потом все стихло. И «день победы» герои объявили: всю ночь гуляли, горланили и искали тех, кто раненый отстал или  спрятался. Гул стоял от пьянки, вперемежку с выстрелами. Еще с вечера, пока  светло было,  Михалыч предупредил:
--Носа на улицу не совать! Как мыши сидите!
 
А с рассветом началась полномасштабная зачистка и забегали пьяные  казачки по поселку.
«Зачищали» все – и магазины, и то что без хозяев стояло.
Интернат они пропустить никак не могли: как же, обойдешь его, не заметив! Несколько корпусов в два этажа в поле на горе стоят: то ли зона, то ли еще чего...
Вошли и сразу к пацанам (детдомовских-то -- каждый второй!):
-- Кто такие? Что тут делаете?
Выстроили всех в один ряд и раздеться заставили-- руки, плечи рассматривали. Потом успокоились:
--Гражданские это, гражданские! Не военные...
И информация откуда-то сбоку шепотом просочилась:
--Да дураки это...дураки!
Удивленно рассматривали, как обезьян в зоопарке: говорят «дураки», а с виду вроде нормальные...
Потеха началась, когда к бабам пошли и смотрины  невестам устроили. Только чего там выбирать-то было: бабы же когда в дурдом или ПНИ попадают, дурнеют сразу. По мужику-то и через пять лет не сразу поймешь, что он родом из дурдома, только что лицом смурный и набыченный. А на бабу только взглянешь и сразу видно – ку-ку!
--Вон Таньку-то замуж возьмите – прятал улыбку Михалыч.--Танька, замуж хочешь?--теребил он ее.
--Хоч-ч-у! – радостно соглашалась Танька, открывая рот еще шире.
--Ну так выбирай себе жениха, чего стоишь-то!
Танька терялась в выборе, кидаясь от одного жениха к другому, а те спешили дальше, напуганные видом невесты.
– А вот эта вроде ничего...-- и один к Люське начал клеится.
 Люська по собачьи ощерила зубы, подняла верхнюю губу.
Грохнул строй смехом. Один Михалыч заметил серьезно:
--Покусает она тебя, друг, хоть и в постели, а все равно покусает!
--Чё? Темпераментная?
--Темпераментная – подтвердил Михалыч. – Такая темпераментная, что и без постели тебя покусать может!
И на Люську с улыбкой смотрит:
-- Люся, ты с молодым человеком познакомится хочешь?
--Не хочу! – и убежала.
Говорить Люська к десяти годам научилась, хоть доктора и сомневались, но людям больше не верила.

Не понравились казачкам невесты, ох не понравились! Хихикнул Миха, вспомнив про смотрины и про Маринку сразу подумалось: а может и ничего, что Михалыч ее тогда к себе  «на поруки» утащил?
  *  *  * раскидать про Миху! Наверх?            
  *  * *
….Крутит  Миха педали, объезжая лужи, стараясь держаться обочины, и от движения, от воздуха мысли постепенно свежеют: легко вспоминается, свободно...
...В ту весну никто не сажал, как обычно, не пахал--ни в крупных хозяйствах, которые еще кое-где сохранились, ни в приусадебных. Даже дачные участки были пусты.
Сидел народ в городках и поселках по домам, ждал – а может, утихнет все же?!
Однако война только разгоралась. И к лету заполыхало так,  что уже никто не верил в мирный конец. И зашныряли по дорогам  машинами туда-сюда – начали вывозить вещи.
Над прицепом, над капотом – белый флаг: чтоб не подстрелили, перепутав с военными. Были случаи: издалека, с пьяных глаз не разобрали – армейские то проскочили, или гражданские? – и накрыли минами.
Теперь эти сгоревшие машины пунктиром стояли вдоль бетонки, напоминая, что без белого флага гражданскому человеку тут никуда.
Они с Димкой наблюдали эту дорогу каждый вечер – кто туда въехал, кто обратно. Сейчас интернат кормил дачный поселок: ближе к темноте движение на дороге всегда утихало и туда можно было пробраться. И хоть чего-то, хоть на зуб, но  раздобыть – вон яблоки зеленые уже пошли.
Все остальное вокруг было уже сожрано и попалченцами во время «зачисток» зачищено – будто саранча прокатилась. «Чисто»! Нетронутым оставался один лишь дачный поселок. Ходили разговоры, что там, когда-то, еще до войны, бабки запасы своими руками на зиму делали и в банки закатывали «...и все это там осталось!» Никто тех запасов в глаза не видел, но найти многие пытались. Кое-кто даже подрывался на поставленных бабками растяжках...хотя, может, и не бабками.
Жрать всем хотелось, будто дней десять в клетке без рациона привязанным держали. Потому и пытались те запасы найти, потому и рисковали – ничего в этом мире без риска не делается.

Знали -- что заработать не получилось, то своровать всегда можно: это уже проходили! Лишь бы на месте не сцапали...а то они теперь все хитрыми стали: назовут мелкую кражу мародерством и тю-тю... За ведро надыбаной в разрушенном доме картошки:
--«По законам военного времени!»
Дороговата та картошечка встанет...
А кто из «бывших» в поселке что-нибудь «проживающему» пожевать даст? Да никто: тут классовая вражда десятилетиями разжигалась.
Даже кладбищами народ поделили -- поселковое от интернатского  канавой и забором отгорожено: ну не должен крепостной с барином после смерти рядом лежать!!

Одно хорошо теперь было – колесами не терзали и не мучили. Кончались запасы и раздавать стало некому: ну, не Михалыча же к этому делу напрягать?
Поначалу мучилась, бились в судорогах, кто долго уже на колесах сидел.
Закатит такой глаза, язык вывалит, и слюну до пола пустит – смотреть страшно!  Хорошенькое лечение, ничего не скажешь--ломки как от героина...
Хуже всего было тем, кого снотворным годами накачивали – эти уже спать без таблеток не могли. Мучилась, бродили ночами. Привыкали.

Раньше в каждой комнате утро с подсчетов начиналось – чья сегодня смена и как у «той», что на нее явится, на приеме юзануть? Даже график смен тайно на стенах царапали. Чтоб впросак не попасть!
А то у них на все-про все одно единственное слово-- «лечить!». И туда все входит: и сапогами отметелить за  спрятанные под язык таблетки... И за невыполненную в лечхозе норму: «Работать, падла, не хочешь? Тогда лечись!» Или вон возьмут в карантине на месяц к кровати жгутами прикрутят и тоже: – «Лечится надо! А ты что думал?»
А теперь так вот: нет «медицины», но как от этого радостно! Даже жить хочется.

Сидели каждый вечер, ломали головы, где чего еще пожевать добыть можно, караулили, шепотом ведя меж собой  разговоры:
--Надо было тогда...вместе со всеми в эвакуацию валить!--сожалели одни.
--Хорошо в Украине жилось...--вспоминали другие. --Хлеб пять  гривен стоил...
--Пять?!
Уже не верилось в это чудо...
--Та краще было бы всё як було!
Бывает так: живешь, будто во сне и не знаешь, что это лучшие минуты твоей жизни! А там проснешься, глаза откроешь -- и как в злую сказку попал.

И время такое настало – даже чего из вещей своих продать  некому. Потеряла вещь ценность. Продукты – это стало мерилом всего.
А что проживающий  деревенскому мужику предложить может? Только работу. А за работу что получить можно? Пожрать. Ну, иногда, если  абориген бывал добрый, что-то и перепадало. Были  вон у Мишки часы старые – у деда одного за лето на батрачил -- так их санитары перед карцером сняли. «Не положено!» Потом клялись и божились перед старшей:
--Да не было у него никаких часов! Врет он все!
--Откуда у тебя могут быть часы??
--Заработал!
С детства не знал Мишка, что такое новую вещь купить. Часы носил гордо, прятать не хотел: сам заработал!
Но дознались...
Тут же шмон организовали и сотовый телефон вытащили. И уже по полной программе -- за вранье, за телефон!

Да какая собственность в ПНИ? Даже твоя квартира – не твоя она, если ты в ПНИ или в психушке приземлился!
Уж куда дальше, если они твои сны своей собственностью считают и ты их честно на бумагу выдать должен: «Что снится, расскажи?» И попробуй откажись!
Самое лучшее -- это соврать: «Не вижу снов...вообще никаких! А если вижу, то забываю сразу...»
А не откажешься, поделишься с доктором, так он тут же внутрь тебя залезет и за то, что ты во сне делал, претензии предъявить могут!
Трудно при такой жизни человеком остаться.

*  *  *
Тяжело стало жить. Раньше в эту пору работу за харч найти – да раз плюнуть!
В крупные хозяйства интернат по договору посылал: в поле, на покос, со скотиной... Там тяжелей всего было  – за конфеты работали, за сигареты поштучно. Так меж собой и звали – «трудотирания».
Хотя это больше трудовую повинность напоминало: отработал – свободен до следующего оброка. Не отработал и не гож для этого –  продадут другому хозяину. Пусть «лечит» или еще как – пользуется телом на свое усмотрение!
Уже с весны все розданы-выменяны были: каждый знал, кто кому принадлежит и где он отработать свое должен. Те же, кто входа в интернат не имел, на улице караулили. Уговаривали. А нет, так и через директора на сезон выкупят: дороже, но зато уже не вывернешься!
А сейчас – и пошел бы за харч, поработал, а не к кому – разбежался народ. Те же, кто остался, сами  голодные сидели.
В мае уже доедал интернат остатки крупы и сахара. После этого уже варили суп из крапивы.

Пока стояло на дворе лето, кормились тем, что росло под ногами да на деревьях.
Продукты в регион не завозили: убила война бизнес и что дальше будет – не знал никто.

 *  *  *

...Смерть от голода пришла позже, к началу зимы. Ударили первые морозы – и пошел мор по Народной Республике гулять.
Город и пригород еще жили впроголодь, а серая зона уже голодала: к ним гуманитарный конвой мог добраться лишь через последний блокпост – другого пути не было! А там свою долю требовали и немалую. Еще и обстрелять могли!Потому в серую зону  даже не совались.
Умирали от голода старики в мелких поселках, те, кто хозяйства не держал, умирали в городках, кому пенсии зажали.
Старики уходили тихо и незаметно: еще вечером был жив, даже на улице видели. А утром уже из дома не вышел.
Поди потом разберись, отчего он представился. Только что соседи по секрету шепнут:
--От голода!
А врач напишет то, что ему прикажут.

В Новостях «Народной Республики» этот мор хитро «эпидемией пневмонии» назвали: не голод, а эпидемия пневмонии во всем виновата!
Чтобы не пугать народ и ужас не наводить:
--Голод в центре Европы?? Да быть такого не может!!
Шли же караваны с продуктами на Донбасс, их по всему миру  телевизор показывал: как «великая и духовная» заботится о своих гражданах.
Однако до жителей Донбасса дошли они только первый раз: устоялась война и стала гуманитарка привычно оседать в магазинах. 

Если свободные граждане от голода то там то тут мерли, то в интернате – один за одним. Они словно в очереди за смертью стояли: умирали запросто, словно и не жили-- имена ни в какие отчеты не заносились.
Сначала шли самые слабые--их хоронили еще в гробах из заборных досок.
Последних заворачивали в списанное белье -- не было  больше досок на гробы. Замерзал народ.

После той голодной зимы пошла новая мода гулять по интернату, передаваемая из уст в уста: с каких деревьев  листья и почки  съедобные и как их надо есть.
Откуда пришла она -- непонятно было. Кто говорил – сами додумались, кто -- старики показали.
И появилось новое безымянное кладбище – без имен, без фамилий, без крестов. Одни холмики.

*  *  *
…Думает Миха, а между мыслями по сторонам головой крутить не забывает--на собак бы не наскочить чего доброго! Одичали и человека боятся совсем перестали. Хуже волков стали! Волк – тот хоть человека боится, он без нужды на него никогда не нападет. А эти...
Даже жить стали как хищники: днем прячутся где-то в ярах, в посадках, а вечером выскочат на охоту, пакость какую-нибудь сотворят и снова исчезнут. Как партизаны.
И человек им – по фигу! Наткнулись на одинокого, полукольцом окружат и идут сзади – ждут, оценивают...
Поначалу разбежался зверь от войны, ушел от нее подальше. Это потом уже, когда охоту запретили, расплодилось. Зато собак развелось сразу, у каждой деревни – стаи! Уезжали все спешно и кто куда, а с собой собаку не возьмешь: ну куда беженцу собака? Потому просто отпускали: жалко было свою животину жизни лишить! 
А интернатская охрана – этим по службе сострадать  положено: они по доброте душевной всех сторожевых собак разом выпустили.
Одну лишь впопыхах на проходной забыли.
Крякнул Миха: человека сапогами забить им не страшно,-- объяснительную напишет! -- а собаку – да не дай бог!
А теперь вот мучайся.
*  *  *
...Впереди полосой по горизонту пошли лесопосадки. Колышутся волнами верхушки деревьев, словно море. А дорога к нему, будто оспой воронками поедена--ее опознать  можно только по тому, что  отходящие по ней бросили: гильзы, воронки и почерневшие уже бинты. И куски кювета, который сейчас больше похож на старые, от той войны оставшиеся воронки. Нет теперь дороги и кювета. Только ямы--старые, покрытые сухим пыреем и новые. Даже на велике этот участок  проехать трудно.
Спешился Миха, крякнул от досады: нет уже сил по этим ямам лазить.
Кое как перекинул велосипед через то, что кюветом недавно было, покрышку пощупал – не проколол ли по этому хламу? – сел на него и дальше уже по утрамбованному полю к лесопосадкам. У самой опушки встал: снова следы боя пошли – гильзы ржавые по полю рассыпаны, словно их сажал тут кто-то большой -- гильзы, гильзы, гильзы...
А чуть в стороне, в кусках тряпок, то, что раньше человеком было. Рядом – еще один: ботинки сняты, босые почерневшие ноги уже слились цветом с землей.
Спрыгнул с велосипеда, подошел и качнулся в ужасе: страшно смотреть на человека, со всех сторон объеденного собаками. Щиплет глаза ядовитый запах, даже дышать тяжело : зажал нос ладонью, прикрыл веки и шагнул назад...
Что-то металлическое щелкнуло сухо сбоку, так, будто цепь с велосипедной звездочки соскочила.
Удивленно повернулся на звук, мелькнуло еще кадром, как оскалилась щепой, села подрубленная взрывом березка.
И закричал, закрыл ладонями лицо, согнулся к коленям и пошел боком, медленно оседая на землю.
Затрусил, дергая быстро-быстро ногами, будто и дальше решил крутить свой велосипед.
                *  *  *
Ждали его в интернате до вечера, – не вернулся.  Утром высматривали по окнам, все еще надеясь: может, в комендантский час застрял где и задержали? Он же такой: сейчас вот сидит где-нибудь в кутузке, парится и ждет когда его выручат.
Димка первый не выдержал -- рванулся за ним в город на поиски. Заодно пообещал в морге справки навести. Пришел мрачный, только и ответил:
--Нет его нигде...я все що мог обошел. В поселке был...
Мысль о побеге никому даже в голову не приходила: куда бежать и от кого? Тут хоть крыша над головой...а там? Единственная думка у всех крутилась:
--Случилось что-то... Искать надо.
Михалычу пока не сообщали, чего его попусту теребить. Он и без того вечно в трауре «что порядка не стало и все нараспашку!»
Подождали немного, но через пару дней все же решились.
Когда ему рассказали, что Мишка исчез, плюнул от досады и указательным пальцем перед носами потряс:
--Вам урок хороший! А ему... Тыщу раз ему говорено было: не болтайся где не надо --война идет!  Ничего не слышал!--
и, повздыхав-поохав, посоветовал:
--В лесопосадках  смотрите... и вдоль ручья пройдитесь. Только осторожно там! Он последнее время в ту сторону  на велике скататься любил!
Там и нашли его, посеченного осколками и уже поеденного собаками: наскочил Миха на растяжку...

Жизнь человека из интерната и в мирное время  не много стоила, всего-то – объяснительная записка директору. А во время войны ценность свою она совсем утратила.
*  *  *

Сон Михалыча
…Снится Михалычу жуткий и бестолковый сон: притаился он у себя в кабинете за столом, папки-документы перед собой стопками сгрузил, как мешки на бруствер, спрятался за ними, а сам слушает и на дверь косится: «А може и пронесет??»
А интернат звенит за дверью школьным звонком, что на работу «трудотерапистов» гонит, и санитары орут-галдят--гонят толпой всех в красный уголок...
«Та не на работу гонят, це ж понятно, для другого -- давно вже слухи ходят: придет  ВСУ, всих в фильтрационные лагеря запрут...а то и подале! Как после немцев в ту войну: разбираться будут, «кто сотрудничал, хто що кричав?»

А не все так просто было, как в самом начале думалось: «там» свои остались, а «тут» – вроде как чужие пришли...
Так чего вы же пустили-то их, раз чужие они? И за что теперь своих, мирных жителей наказывать? За то, що крамолу кто-то кричал?
Да кричали-то все на той волне...шибко уж телевизор старался! И говорить что-то надо было, особенно если «пополченцы» на камеру спрашивали – там уж не отмолчишься!
Только страшно говорить было -- не «то», что нужно сказал, так тебя «эти» к ногтю придавят: чик – и нету! Они на расправу-то быстрые... А если «то», да за «этих», тогда жди – придут от настоящей Родины за тобой, с той стороны, и спросят: «А чё кричал-то?»
«Да просто выжить хотели!! За що теперь людей карати? За то, що не по своей воле меж двух огней жили??»
А уже и к стенке прислонили, не спрашивая...
Вздохнул Михалыч последним вздохом, глубоко, будто с запасом надышаться хотел, зажмурил глаза в страхе...
Грохнуло что-то за спиной залпом и сразу вернуло в реальность.
...Глянул на часы--начало второго: ночной обстрел проспал.  Ну и то хорошо, что хоть чуть вздремнулось...
Прислушался: все куда-то через них полетело, а куда-откуда со сна и не понял: ухнуло залпом и пропало!
«Ну, зараз жди ответку...»
Пялился Михалыч в потолок, прижав Маринку к стене,  ждет: может, ничего и не будет, но до утра уже точно не поспишь...

… «Ось жись пошла -- сидишь с вечера, ждешь и думаешь: зараз обстреляют або пид утро поднимут? Или меж ними зараз всё честно и всё по соглашениям?
И то сказать -- родилась незаконнорожденная республика и весь знакомый мир будто перевернулся в ней и встал к верх ногами. Как в кривом зеркале. Менты – это теперь ворье и предатели, а бывшие зеки вдруг полезли в национальные герои и стали хозяевами жизни.
Так это только одна половина жизни, главная: ночью потеть и ждать обстрела...А вторая половина – днем: за балбесами следить...»
Вздохнул Михалыч, не о главном вспомнив, крякнул:
«Запереть бы зараз всих под замок, как раньше, оставив лишь «трудотерапистов» свободными.... Та как их запрешь-то??
Так-то они меж гуманитаркой сами себе чего-нибудь да накопытят, а закроешь? Подохнут! Вон, всё кладбище вже забито...
А не закроешь их -- чего-нибудь да придумают...
Натворят  какую-нибудь пакость, а шкуру с него спускать будут: грошей ще не давали, а отвечающего вже поставили-- «исполняющий обязанности директора»...
А уж у наших фантазий, не то что у местных: вмазать и опрокинутся, а там хоть трава не расти! 
И то вон бизнес придумали, как раз ко времени: рыбу из  ручья сеткой таскать--никто же теперь не ловит! Поймали--и  на самогон: «Бартер» ...
Так, кажут, даже краще: одной торговой операцией меньше. А рыбу? «Та тильки дай, с руками вырвут!»
«Так откуда у вас свежая рыба... »
«Наловили...»
«А где??»
Так и вычислили: один ручей рядом, где наловить что-то можно...Но там все подходы заделаны-заминированы -- муха не пролетит!
И что удумали: растащили все, раскрутили – грамотные же сейчас все стали! Сетку ночью поставят – и тихо-тихо назад...А следующую ночь сымают!
И наши бараны к ним пристроились – вспомнил Михалыч Митьку Тюрина...-- «жрать ему всегда мало!» А то что руки-ноги оторвать может, он не подумал...»
Поразмышлять о Митьке Тюрине у Михалыча не получилось: грохнуло где-то справа и пошло-поехало – проснулось даже Маринка.
 
«Ну все – залезая под одеяло через десять минут, облегченно вздыхал он. – Теперя отстрелялись: до утра можно спать спокойно!»
*  *  *

Комендантский час

...Последнее время все чаще стал Михалыч прикладываться к рюмке.  И то сказать – было с чего!
Кто-то, может, и до войны думал, где бы еще чего перехватить и как концы с концами свести, а у него таких думок никогда не было: брал на  работу кого хотел и когда ему надо – к весне, к лету, к осени...
А не надо – пусть в общих рядах Родине долг отрабатывает.
А теперь? Скучной пошла жизнь в поселке, тяжелой: каждый кусок хлеба добыть и отработать самому нужно!
А его к этому делу и не приучили с детства:  жил не в
интернате, а вроде как при нем, а за ним да за семьей толпа помощников ходила.
Хотя в документах стояло, что это он в обслуге у инвалидов- проживающих подвязан и жить им по службе помогают.
А на деле так было: сам худобу не пас, – интернатский пастух был! -- сена не косил, в саду-огороде не работал: там Митька, тут Мишка, здесь Маринка. Все как по щучьему велению само вокруг хозяйства крутилось! А не понравились – «Пошел вон, заменим!»
Еще спасибо скажут, что местом поменяли, а не в клетку за отказ заперли.
И дел-то было – правильно эту рабочую силу распределить и глаза за ними из их же команды поставить.

А сейчас что? Да самому бы прокормится, не то что кому-то  кусок хлеба за работу дать!
Потому -- крутись юлою: днем беготня, дела по хозяйству, а вечером вернешься домой, Маринку выгонишь из кухни, бутылку на стол и запрешься.
И других причин, с чего запить впору, было достаточно: с тех пор, как объявили Народную Республику, жизнь с привычной колеи сорвалась и покатилась под откос  окончательно.
Ни работы нормальной, ни отдыха, ни семьи – все только «эрзац», и только на стороне!
Даже продукты из магазина стали эрзац-несъедобными: этикетка красивая, а развернешь – в пищу употреблять нельзя, опасно и дорого...
Дешевыми в магазине осталась лишь водка и сигареты: потому, наверное, и пить стала вся  Республика.
А главное -- люди куда-то пропадать стали... Добро бы только местные, соседи, это понять можно: тихо собрался, ключи тетки-сторожихи сдал и свалил куда-нибудь в другой город работу искать.
А то – интернатские: то один пропал, то другой... И ясно было, что не в побег ушли, а куда-то...в другое место. А куда??
Раньше интернат давал заяву ментам, нагоняя жути документами: «Сбежал!..душевно больной!...социально опасен, агрессивен!...Может убить!!»
Убитых никто не видел, однако после таких установок искали, ловили.
А сейчас? Да кому это нужно, если идет война и каждый день новая власть кого-то мучает, убивает?
От этих пропаж интернат медленно сох, таял, будто снег по весне. Выбывал народ и по естественным причинам, а нового давно не завозили...
Сам метод работы всех этих силовых структур изменился: сейчас, если кого раздеть-разуть хотели, везли не в дурдом, не в ПНИ! В другие службы. А уже там «на подвал», «на клетку» или в расход...с передачей имущества.
И обвинения «при разводе» пошли другие: не душевно больной, как прежде, «а незаконный оборот оружия, государственная измена, шпионаж, дезертирство, мародерство...»

Прежняя машина, работающая на то, чтоб отнять у кого-то здоровье с имуществом, а потом еще и «лечить» за это же, стала не нужной.
От таких думок Михалычу порой делалось жутковато: жить без интерната он уже не мог.
Он одним махом опрокинул в себя еще пол стакана дешевой водки и приказал Маринке готовится ко сну.
*  *  *
...Утром в интернате его ждала очередной сюрприз: пропали Люська, Димка и Кнопка...
«Не ночевали» – шепнули еще на входе...
 Через день к вечеру объявились, но на вопросы, где были отвечали как-то уклончиво, глаза прятали. Сначала он добивался внятного ответа, а потом махнул рукой: «Явились и ладно...»
 
...--Ну що, скатались в город? – матерился Михалыч через неделю размахивая письмом.--Говорили вам про комендантску годину?! Ни, в город им захотилося! Теперь за вашу экскурсию штраф отрабатывать будите: другая  трудотерапия началась. А то вы вже отвыкли!
 \перенесен с 67\
*  * *

САФАРИ Наверх?
Как-то так незаметно все получилось, что баба Клава в бригадиры по кухне и хозяйству сама выдвинулась. Что-то сготовить, – считай из ничего!-- или починить – все к  ней бегут. Специально для нее даже швейную машинку из комнаты сестры хозяйки притащили.
Иногда Михалыч ощупывал блудливым взглядом мужиковатую фигуру своей бывшей невесты, раздевал ее мысленно, сожалея и хмыкая:
«Эх-х...-- мечтал он про себя – собрать бы из двух-то одну, но чтоб настоящую: приделать к этому чучелу Маринку – цены бы ей не было!»
С Маринкой он и впрямь с самого начала намучился. Порой даже психовал и мысли были: отослать ее назад, к едрени- фени!
Ну ничего не умела, ничего не могла: ни пошить, ни починить, ни сготовить!  Еще по огороду что-то как-то...Так этому ее в интернате приучили, а так--хоть назад веди! Единственное, что останавливало – характер у нее золотой был, не ругалась, не скандалила.
Это за Людкой такой грех водился: чуть что  -- сразу рот нараспашку!
А с Маринкой...ее даже собака с первого дня за хозяйку приняла: не гавкала на нее, не рвалась с цепи.

Поначалу с ней все было нормально, как на трудотерапии: слышала все с первого раза, училась быстро, повторять ничего не приходилось. Но наивность ее ему всегда боком выходила!

...Послал ее как-то корову с овцами пасти. Время же такое настало – ни пастухов, ни стада: паси худобу как хочешь! А еще и знать надо, где именно пасти: растяжек и мин кругом понаставили! Газеты о таких «мелочах» не писали, а с разговорами иногда доходило – то там кто-то на мину наскочил и без ноги остался, то тут. А уж скотины было  загублено – так не сосчитать!
А все равно: ну не сдашь же ты их всех на мясо, сам ноги протянешь! Паси.
А если даже место тихое и чистое найдешь, где ничего не поставлено, то все равно: как корову или овцу в такой час без  нагляда оставишь??  Вмиг умазурят!
И вывел-то это чудо через задние воротца, чтоб никто не видел...и даже до места проводил:
--Тут паси, меж кустов... Здесь удобно, от поселка недалеко, а в зеленке тебя даже с дороги не видно! У вечери я тебе заберу отсюда!
А к вечеру повернулася сама, вся в слезах, в синяках, оборванная, уже без коровы и овец: пьяные казаки на нее наскочили! Едва, говорит, от них втекла:
--Гналися за мной по кустам!
А корова и овцы им  как трофей достались: ну, бродячие же!
Овец они тут же, под хохот, постреляли – пальба стояла, будто бой шел! Разделали и на костре пару часов грилили...
А корову уже частями на джип сгрузили и на блок пост увезли. Все боялись, что сварить не успеют:
--Испортится...
Весь тот вечер Михалыч пил самогон и ругался:
--Ждали «Русский мир»... Дождались: ось вин, зьявився!

*  *  *            

...Сразу как прогрелась земля и снег поплыл, превратив в грязный ручей дорогу, полезла трава. И баба Клава проснулась, и, словно весенняя муха забегала по территории, зажужжала Михалычу в уши:
--Сажать надо, сажать! Что там в следующем году будет? Знаешь?
После голода первой зимы дисциплины и иерархии уже не было, потому он только рукой махнул самозваному бригадиру:
 --Ну сажайте! Чего тоби от меня-то надо?
--А где и что сажать?
Прикинули вместе и нашли место--все цветочные клумбы на территории засадить картошкой или еще чем.
--Но этого для такой оравы мало – просчитала все баба Клава – Еще где-то надо. А где?
Думали, гадали выверяли все «за» и «против»: не так это просто свободное от войны поле найти, куда ничего не залетает. Тут думай не думай, а фронт – вон он, рядом: отодвинулся чуть от интерната и встал. Гудит ночами, ракетами светится.
Потом все же решили – за интернатом, на бывших лечхозовских полях: туда из поселка никто не сунется.
Побоятся. А не сунутся, стало быть и не растащат. И с той стороны за картошкой тоже не придут.
--Сажайте--дал добро Михалыч. – А что посадить – подумаем.
Он вообще в это дело вмешиваться не хотел: ну на фига попу гармонь? Своего  огорода что ли мало? 
Однако про себя рассудил так: «Дураки заняты будут. А то болтаются по поселку...Еще влезут в какую-нибудь историю -- разгребай потом!»
--Там грядки делать придется --зудила баба Клава. --Там же низинка.
--Ну що ты до меня пристала? – терял терпение Михалыч.--Надо делать, значит делайте! Только якщо грядки, то вам все пид лопату поднимать нужно!-- напомнил он.
--Ну давай тогда просто на поле, под мотоблок посадим?
--Який, до биса, мотоблок? – захлебнулся Михалыч. Даже руками в недоумении развел.
«Це ж понятно: для вида лучше  быть хранителем гос имущества, чем его расхитителем. А переиграть это дело никогда не поздно!»
– Ще мотоблок отберут! – возмущался он. --Ты тут як за стеной сидишь, ничого не знаешь! А они там...это...-- рылся он в словах, пытаясь найти нейтрально-ненаказуемые: время такое настало, что за плохое слово хуже чем за дело спросить могут... --...гаражный комплекс весь частинами разнесли...все пид метлу тащили: запчасти, колеса! Даже железные двери з гаражей сняли! Потом, мотоблок – це вже хлам! – удачно так само совралось и даже рукой подтвердилось. – Одному мне его никак не починить!
--А лошадью вспахать?
--Ну, лошадь вам дай...-- заныл Михалыч: жалко ему было  лошадь для такого дурного дела мучить. – У нас что, людей и лопат не хватает? А животина...она и так всю зиму впроголодь стояла! Сама знаешь – все разворовано: ни сена же не было, ничего.
Он  посмотрел на бабу Клаву в упор и спросил зло:
--А без лошади что? Десять гавриков лопатами этот кусок не поднимут? Вообще – махнул он рукой.--Делай как хочешь – хоть на поле сажай, хоть где. Только лошадь я вам не дам!
Деревенская  тетка была баба Клава, не понимала она этого... Глаза ее просили – поясни!
Изобретательный Михалыч был человек, а врать и изворачиваться по службе каждый день приходилось:
– Для лошади инвентарь нужен... понимаешь? А где я его возьму? Все же по кускам куда-то растащено -- ни плуга, ни бороны. Одна телега. И с мотоблоком то же самое!
С мотоблоком все было не так просто, как говорилось-- светить его по поселку не хотелось -- ну, был и был...А теперь уже нет: война была, украли! А если очень шустрые припрут и скажут «есть он!»
-- Так ведь есть, но не рабочий же. Хлам!
Он его, правда, осмотрел в первый же день, смазал где что надо, раз завел и тут же заглушил: пусть стоит до тех времен когда его забудут да спишут.
В конце концов сказал бабе Клаве:
--Ты там сама уж себе помощников подбери.... кого нужным считаешь.
      *  *  *

«Полевую бригаду» баба Клава себе собрала веселую: Танька  с «острого барака» : она с придурью (вечно у нее рот нараспашку, потому в «остром» держали), Кнопку и Люську-Маугли. А из парней, для силы, Димку Шапито уговорила. Нужно было еще человек десять насобирать, чтоб быстро все сделать, только где их сейчас насобираешь?
После  голодной зимы особо-то и выбирать было не из кого – мало бы кто сейчас потянул эту работу. Отлеживались все в интернате, или при кухне болтались.

...На поле выходить надумали часам к десяти, не раньше.
--Пораньше бы надо..--заметила баба Клава.--Пока дойдем, пока приготовим там все. Это уже к обеду время будет...
--Раньше – это уже затемно. А затемно теперь нельзя, да и опасно. А так хоть выспимся нормально, чтоб вы не ползали по полю сонными мухами! --  рассуждал Михалыч.
Бабе Клаве приказал заранее, на время их отсутствия, назначить старшую по кухне:
-- А то они тут сразу махновщину устроят...что кому принадлежит и кто самый главный!
Стартовать решил с поселка, не с интерната:
--Сначала ко мне придете, в стряпке вон перекусим и тронемся...Заскочим по пути в интернат, возьмем лопаты и все что нужно – и вперед, за трудовыми подвигами!
--А зачем два раза туда-сюда ноги бить? – гадала баба Клава. – Придешь в интернат, отсюда и тронемся.

--Не-ет! Так лучше будет! – стоял на своем Михалыч. -- Так нас всех вместе с обеих сторон видеть будут: они же там  все в бинокль и в прицел просматривают! Чего им там еще в башку взбредет, когда они всю команду с лопатами на плечах увидят! --он нахмурился.-- Скажут, новые позиции рыть пошли...еще обстреляют! А так – хоть с этой стороны на блокпосту знать будут, куда мы  идем и что мы там делать будем.

...С интерната выходили не через бывшую проходную, а напрямую через огромную дыру в заборе, оставшуюся  после обстрела.

Выскочили за территорию и пошли по остаткам когда-то асфальтовой, разбитой танками дороги.  Потом повернули вбок, на знакомую тропку.
И уже по ней, выстроившись цепочкой, двинули: первый шел Димка с лопатами на плече, за ним Танька с граблями. Кнопка брела следом и не несла, а везла по траве ведра с цапками и обедом -- рост не позволял ей все это нести тихо, как нормальные люди носят: ведра постоянно цеплялись за кочки и гремели.
--Ты бы поменялась вон с Танькой...-- ворчал Михалыч – Раздражает...Или Люське дай!
Он шел последним, за бабой Клавой.
Люська носилась туда-сюда трусцой и принюхивалась к кустам: то вперед убежит, то назад. То птицу из травы поднимет и погонит.
--Да дайте вы ей ведро или грабли! Чего она носится-то?--не выдержал, наконец, Михалыч. – По кустам-то не надо...еще наскочит на что-нибудь!
--Ей по территории бегать запрещено...а тут она вырвалась!– поведала всем известную тайну Кнопка. – Ее там за бег по-собачьи сразу в подвал на месяц...если увидят. Или без еды на неделю оставят. Вот она и боится! Ее ходить заставляют, чтоб как все нормальные люди...а она все равно как собака бегает. Люська! – позвала она. --Ты человек или собака?
Люська остановилась, посмотрела на Кнопку внимательным и умным взглядом, и, не отвечая на коварный вопрос, ринулась трусцой вдоль дороги дальше.
--Боится... Если скажет – «собака» – в подвал запрут. А санитары один раз...когда пьяные были... ее на цепь у проходной посадили: «Раз собака, пусть сторожит!» Они думали, она напугается, а она только рада была!

Косился Михалыч на эту рабочую команду, ругался в душе, но все равно шел – а чего делать? Раньше бы он эту Люську до трудотерапии вообще не допустил – какой с нее толк? Пусть взаперти сидит. А сейчас хоть что-то, но сделает.
Бабе Клаве он ничего не сказал, только хмыкнул:
--Ну да...кого тут еще выбирать? Дауны, олигофрены, шизофреники. А Люську-то зачем взяла?
--Сторожить нас будет--улыбнулась та.
--А мне тогда чего делать?-- хмыкнул он.
...Мать у Люськи пила: и до беременности пила, и уже беременная не отказывалась. Ее и в роддом сожитель повез перед тем «на посошок» с ней приняв.
А как там она ему девку родила и назад из роддома вернулась, на порог крыльца Люську в пеленках положила, да и забыла: праздновала с сожителем рождение дочки неделю. Через неделю, в «сухую паузу», вдруг вспомнили про дочку: «А где она?» Кинулись искать – нет нигде!  Когда уже опохмелились, к вечеру, услышали из собачей будки – гукать начала. Глянули – а она там, в самый угол затащена! Кинулись отбирать, да с палками, но сука такой скандал подняла, что посмеялись и оставили ей ребенка: 
--До утра...Утром отберем!
«А утром» не получилось – снова забыли. И так несколько лет, пока кто-то из соседей в социальные службы не сообщил. Понаехало тогда с города машин – и менты, и «Скорая помощь». Люську забрали силой  и увезли в дом малютки. А оттуда уже в дурдом – а куда ее еще? Ей уже  лет пять было, а она даже говорить не могла – лаяла на всех и кусалась.
Мать к тому времени лишили родительских прав и из дурдома путь у Люськи был только один – в ПНИ.

...Через пол часа выскочили к дренажной канаве, заросшей кустами. Михалыч огляделся:
--Вот отсюда интернатские поля начинаются, с этой канавы. Раньше мы тут коров наших пасли.
--А сюда ничего не прилетит?-- сразу прицепилась к нему Кнопка. --Тут же все рядом!
--Ну, прилетит... – махнул рукой Михалыч. – Прилететь везде может: в туалете устроился и на-тебе – прилетело! – отшутился он. -- Даже в город иногда залетает...-- он пролез сквозь заросли кустарника и стоял уже на другой стороне канавы.
--Только чего им сюда долбить-то? Тут же ничего нет, одно поле. И мы от них зеленкой  наглухо закрыты: там хоть глаз коли – ни в бинокль, ни в прицел ничего не увидишь! Зеленая стена.
--А с этой? С этой же стороны все открыто! – мельтешила Кнопка, показывая за поле, откуда они пришли. – До самого поселка: вон, крыши и антенны торчат!
--Так там наши...-- успокоил Михалыч.

Походили еще немного и нашли удобную площадку. Баба Клава по хозяйски уложила вещи под кусты, предварительно постелив на землю огромный кусок пленки, чтоб сидеть было сухо.
--Костра не палить! – строго предупредил Михалыч. – А то по дыму-то они нас в момент вычислят. И потише себя ведите...не галдите как сороки!
--А фронт далеко? – юлой крутилась вокруг него Кнопка.
--Вон там, где холмы, видишь? – показал он пальцем.--Это уже позиции. Слышишь...щелкает...иногда? Как палкой по дереву бьют?
Она кивнула.
--Это стреляют.
--А они нас видят? – снова мучила она его вопросами.
--Я же тебе говорю – нет...
--А мы их можем увидеть?
--Зимой – может быть... если посидишь тихо, покараулишь. А сейчас зеленка пошла, она всех спасает: ни с той стороны, ни с этой толком ничего не рассмотришь.
--А если...
--Слухай! – наконец не выдержал он. – Чего ты ко мне пристала? Давай работай! Или в следующий раз я тебя в интернате оставлю!
--Иди сюда! – позвала ее баба Клава. – Я тоби зараз покажу, що и как делать.
--Ну вы тут работайте – согласился Михалыч. – А я пока  прикорну малость. 
На солнце его сразу разморило до дремы, сквозь которую он еще слышал, как бабы трещали меж собой, словно сороки в лесу. Потом вдруг провалился в сон, словно оступился и попал в черную яму.
Когда он открыл глаза, Кнопка радостно носилась вокруг первых двух грядок и мучила вопросами уже бабу Клаву:
--А чего посадим?
--Пока не знаю...У Михалыча спрашивай.
--Он меня за вопросы ругает!
Баба Клава молча возилась над грядкой.
--А когда все вырастит?
--Каждый год по разному...Тепло ночью станет и пойдет все.
--А собирать урожай трудно?
– Та не трудно это, не трудно...сама же видишь! Так это мы еще с целины поднимаем. А в следующем году совсем легко будет – баба Клава разогнулась над грядкой, показывая рукой вниз Люске и Таньке:
--Вот так вот надо. Смотрите! Грядки – это те же клумбы. Клумбы-то на территории копала? – пытала она Таньку.
– Ко-пала--и еще шире рот раскрыла.
--Ну вот так и делай, как клумбы! Только там с боков кирпичи все держат, а тут дерн. Сначала нарежь его лопатой, вынь изнутри и уложи по бокам. Вот как я. Смотри! А потом...--и не договорила: какая-то сила мягко пихнула ее в голову, прямо в лоб, оставив в том месте красную отметину. Баба Клава смешно раскинула руки, будто хотела схватить то, что у нее сейчас отбирали, но, не схватив этого, побежала назад себя.  Споткнувшись на втором шаге, она плюхнулась спиной на посадку и забилась, засеменила ногами-руками, задергалась всем телом, словно в эпилептическом припадке. 
Кнопка с Димкой смотрели на нее удивленно, а Танька только шире рот раскрыла.
Михалыч был шустрей и понятливей  всех, он орал на них уже откуда-то из кустов:
--Ложитесь! Ложитесь, мать вашу! Под кусты прячьтесь...под кусты!!
Танька рухнула сразу, вжалось в какую-то щелку в земле и затихла – и не видно ее было и не слышно: вот скажи, что она дура! А Кнопка верещала как зарезанная и все порывалась встать и убежать куда-то.
Не поднимая головы Михалыч с Димкой уговаривали ее не делать этого.
Зарывшись в траву и вжавшись  в кочки, молча ждали что будет дальше.
Потом еще несколько раз стреляли в их сторону, но пули где-то вжикали совсем рядом, не задевая их.
Лежали, прижав головы к земле, шуршали травой, стараясь не шевелить ветки кустов.
Перешептывались  меж собой, решали, что теперь делать – тут оставить ее до утра, или сразу тащить в интернат?
– «Швидка допомога» в серую зону не поииде...-- сам с собой общался Михалыч, обдумывая что-то.--В поселок ее надо нести!--решился, наконец, он. – В медпункт...
--Ей «Скорая» и медпункт вже не поможуть! – зло шипел Димка. – В интернат понесем... Там похороним!
-- Я сказал, в поселок нужно! Не понятно?! Сообщить же надо!
Лежали, переругивались шепотом, ждали темноту.
 
И только в сумерках, когда тучами затянуло небо и заморосил дождь, потянулись домой.
Бабу Клаву тащили всей толпой, через кусты, знакомыми тропками.
Напрямую, через поле, идти побоялись: там было светлей и человек на горизонте смотрелся силуэтом.
Но как вошли в кусты – хоть глаз выколи. В шаге уже ничего не видно было видно. И начальник с указаниями лез:
– Под ноги смотрите...под ноги!
В одном месте Димка попытался посветить себе фонарем и сзади сразу зашипел-за матерился знакомый голос:
--Пога-с-си! Мать-твою-перемать! Ты сейчас как мишень под фонарем!
--Ну то иди вперед и дивись под ноги!  – огрызнулся Димка.
--Иди уж...раз идешь! – вперед  выдвигаться Михалыч не хотел. Главное теперь для него было – «Не наступить бы на какую-нибудь хрень!» Он бубнил всю дорогу и со страху выдавал противоречивые советы:
--Вы не ломитесь через кусты как сохатые! Не задеть бы чего в темноте...
И тут же подгонял всех:
--Чего там застрягли? Шевелитесь!
Когда, наконец, выбрались из кустов на основную дорогу, немного успокоились.
Моросил дождь и дорога впереди смотрелась как серая, чавкающая под ногами лента, в конце которой виден был смутный силуэт блокпоста.
--Стой!--остановили оттуда.
Все послушно встали, опустив бабу Клаву на землю.
--Кто такие? Документы.
Михалыч назвался и протянул бумаги.
--Чего тащим?--мужик в камуфляже вышел за шлагбаум, правой рукой придерживая автомат, а левой ополовиненную бутылку водки. Отхлебнул на ходу, пихнул бутылку за пазуху и  поднял угол накинутой на лицо бабы Клавы куртки. Посмотрел  внимательно, без эмоций, снова достал бутылку и сделал глоток.
--Как получилось-то? –  поинтересовался он.
Михалыч, путаясь в словах, рассказал.

--Так с какой стороны стреляли-то? От хохлов? – вытирая рукавом губы, уточнил постовой.
Михалыч мялся, растерянно бегая глазами, лихорадочно ища безопасный для себя ответ: «А що сказать-то??»
Можно было бы, конечно, и рубануть правду, как оно на деле было: украинская-то сторона вся зеленкой закрыта была! И звук выстрела с этой стороны приплыл...но попробуй, вякни – утром тебя уже в асфальт закатают!
--Та це... швыдко все було! Я и не поняв сразу--откуда... я даже звуку не чув! Сама по себе вроде...впала и все!
--О-от суки! – ругнулся камуфляжный между двумя глотками из бутылки. --Тепло стало и снова на сафари потянулись!
--К-как это – «на сафари»? – не понял Михалыч.
--Ну, на охоту... – пояснил он -- Бизнес такой...это ...теперь придумали -- пострелять, поубивать...на людей поохотится. Интересно же! В мирное-то время за это пожизненное заключение дают, а во время войны даже наоборот – поощряют! Гони бабло – и пожалуйста: мочи гражданских — хошь со снайперской винтовки, хошь с пулемета!
Отработав в ПНИ всю свою трудовую жизнь, Михалыч и сам был на голову отморожен, но до такого он бы не додумался...
--К-как это – «гражданских»?  – язык плохо подчинялся ему от услышанного.--З-за что?
--Да какая им разница--«за что»? Главное – в гражданских!
–??
--Потому что если они чьи-то позиции обстреляют и кого-то там зацепят, то им мало не покажется! А вот за эту вот тетку--кивнул он на ткнувшуюся в траву бабу Клаву – уже никого не накажут!
--А-а-а...це...може...ну-у...-- Михалыч, словно Танька, ошарашенно спотыкался, путаясь в словах и буквах — ну...это...Може, це сами военные??
--Если бы это армейский снайпер был, обученный, он бы вас там всех на поле положил. А так... любитель это на сафари выехал. Любитель. Больше не кому!

*  *  *

Со второго года войны жизнь в серой зоне стала налаживаться: теперь все шло по накатанному. Уже знали, где что посадить и не подорваться при этом, чем и когда запасаться, откуда воду принести, где дров добыть, угля и  не налететь при этом на штраф. За год обросли ведрами, коромыслами, лопатами и топорами: без этого инвентаря жить было трудно. Наладились отношения  и с новой властью: те подкидывали изредка продуктов, требуя взамен бесплатную рабочую силу.
Сейчас даже излишества в продуктах появляться стали: кто бы раньше ел крапиву для витаминов?? Или салат из одуванчиков? Да не в жизнь! И захотел бы крапивки попробовать с одуванчиками, так за одно желание залечили бы: для «витаминов» до войны раз в неделю гнилую морковку давали.
А тут – сами варили в кое как починенной кухне, сами искали--что там еще можно сварить?

За год в интернате поменялось все--даже вывески с плакатами другие по всем углам развесили. Там, где раньше висел «План эвакуации во время пожара», приклеили другой -- как и где укрыться во время обстрела. В нем подвал назывался «Укрытием». Рядом повесили «Приказ о введении комендантского часа.»
Ввели «Час минной безопасности». Там Михалыч по бумажкам, по плакатам, показывал, что можно брать в руки после обстрела, что нельзя.
Рассказывал о неразорвавшихся снарядах и минах.
Он теперь зачитывал все новые инструкции.
 
А война...теперь она жила сама по себе: еще стреляли и фронт по ночам светился ракетами с обеих сторон, ворчал. Иногда что-то и прилетало с той стороны. Иногда с этой «туда» не долетало.
Но к тому времени все уже прошли курс молодого бойца, знали: ночью работает что-то тяжелое, а днем – не выходи на открытые места! Там тебя ждет снайпер.
Теперь уже не пугались, слыша шорох мины над головой. Даже в калибрах разбираться стали – знали, какая летит, куда и откуда! Ни как раньше – сразу рылом в землю и голову руками закрыть: как будто от мины руками закрыться можно...

Привыкать народ начал, приспосабливаться: это сначала была война и все ее боялись. А теперь жить так стали.
*  *  *
Гроза

….Небо над поселком медленно затягивало тучами. Они плыли совсем низко, едва не задевая верхушек деревьев, клубясь и темнея на глазах. Начиналась гроза.
--Оксана...Где ты там? --держась за ходунки, мать Оксаны медленно передвигалась по двору снимая с бельевой веревки рвущееся из рук  полотенца. – Не ходи никуда!
Набрав охапку белья и уложив его на ходунки, она двинулась к дому.
--Ты посмотри что деется!--ворчала она. --Не будет никакой автолавки! Не ходи никуда, гроза идет!
--Да что вы, мамо, как ребенок! – крикнула та из летней кухни. --Грозы не видели? Ну пройдет она, успокойтесь! – уговаривала мать Оксана.
--Плохо мне в грозу...сердце щемить и страшно.
--Так вы не бегайте, мамо, ляжте, якщо с сердцем плохо! А гроза пройдет...
--Та гроза-то пройде, мне же не от того плохо! Обстреляють... В погреб надо бежать, а не к автолавке!

Грозу теперь рассматривали как предвестника беды. Как недавно родившуюся народную примету: загремело где-то, загрохотало – жди обстрела и все что с ним связано.
Перед грозой могли снять автобус с рейса, могли задержать автолавку или машину с водой. Под грозу даже Скорая помощь выходила на вызов неохотно. 
А спросишь, ответ везде один:
«Успокойтесь, пройдет гроза, пошлем машину!»
Мир будто упал в прошлое, на тысячи лет назад, когда все верили, что нельзя гневить Перуна, если он там,  наверху разбушевался и зашумел. «Накажет!»
Грозы теперь боялись даже больше обстрела: будет сегодня обстрел  чи ни – ну кто это знает? А вот если громыхнуло где-то наверху или сбоку, сверкнуло -- да не дай бог без дождя!-- заворчал кто-то за тучами недовольно, – это уже точно: чего-нибудь да жди под эту грозу!
Может и не тут обстреляют, а где-то сбоку-сзади или спереди, но любой обстрел заденет, нарушит и поломает  всю мирную жизнь.
Теперь к приближению грозы относится стали настороженно и с суеверным страхом.

--Нет, мамо...я все равно добегу. Может, они с утра уже выехали, еще до грозы и сейчас где-то в дороге! Ну, не поедут же они назад? Ждать надо...
--Посигналят, если приедут...
--Их за грозой и не услышишь!
--Что ноги-то зря бить?...Они если и приедут, то все равно  в грозу не откроют!
--Не, мамо, побегу...А вы лягте, мамо, лягте!  Я только добегу и назад быстренько!

Она накинула дождевик – на всякий случай!-- и выскочила на улицу.
Улица была безлюдна. Тихо, будто вымер поселок. Даже детского визга не слышно было, как раньше перед дождем, когда дети на улице прыгали. Все попрятались, ждали: что -то да будет, раз грозовой фронт сюда идет...
После каждого обстрела шуршал поселок слухами и разговорами, которые ползли с одного двора в другой.
Шептались, рассказывали новости вполголоса: где кого осколком задело, где в дом прилет был.
 
В поселке всё про меж своих, где друг о друге все всё знают: гибнуть народ начал не только от обстрелов и болезней.
Иной раз обстрел когда вон уже прошел, а после него мрут еще целую неделю! Будто эпидемия прокатилась – то там, то тут. Добро бы только старики мерли, а то и совсем  не старые в ящик зачастили.
...Площадка, где всегда стояла автолавка, была пуста. Не толпился народ в ожидании, когда подъедет. Оксана постояла немного, надеясь что подойдет кто-нибудь, и не дождавшись, потрусила назад.

...--Мамо,  что же вы не легли? Какая-то вы беспокойная сегодня...
--Та плохо же в груди...дышать тяжело! – пожаловалась та из кухни.
--Так примете таблетку, мамо...и лягте!
--Та что прилечь...нитроглицерин нужен, а его нет. Валидол один остался...
--Так валидол примете! Несколько таблеток... Все равно как-то поможет!
--Валидол...это что мертвому припарки. Нитроглицерин нужен...ой...а его и за гроши не купишь!..А так хуже! Ой... Звони...Звони в Скорую!
Оксана схватилась за телефон и набрала номер. Потом  пожаловалась:
--Связи нет... --и снова набрала номер.
На том конце послышались гудки.
--Дозвонилась! – обрадовалась она.
В этот момент над поселком скакнула молния, бросив вниз ослепительную  вспышку. На какой-то миг вокруг сделалось так ясно, будто наступил солнечный день  и через секунду сухо, будто пастух кнутом, с перекатами треснул гром. Небо ухнуло, будто кто-то там, наверху, разорвал его пополам.
Мать охнула, схватилась рукой за грудь и, словно подрубленная снизу, повалилась на пол.

…Скорую ждали долго, выходя на улицу и прислушиваясь. Оксана уже и не надеялась, что та придет, когда вдали увидела мелькающую между кустов машину.
Подъехав, фельдшерица только взглянула на мать, померила давление и, ничего не спрашивая,  распорядилась:
--В машину ее!
Какое-то время ехали молча, как на кладбище. Потом, не выдержав, фельдшерица разговорилась-разоткровенничалась: 
--Народ умирать начал. От войны. От потрясений. От безнадеги: сколько времени уже все это тянется, а конца не видно... А главное что -- заперты тут: может и уехал бы кто, а на что и куда?
В этом месте дорога и раньше не радовала водителей, а сейчас война добила ее окончательно. Потому молчали, боясь откусить язык.
--Звонят: «Умирает человек...Что делать?» «Ранение?» --спрашиваем. «Да нет, сама по себе...»
Едем на вызов, а соседи рассказывают: не было никакого обстрела, все тихо было. А потом вдруг – бабах! Мина разорвалась где-то за хатой, а бабка там где-то рядом на огороде возилась. Упала и забилась.
Соседки ее на скамейку положили, осмотрели, а у нее никаких ран на теле... Ну ни царапинки! Просто от страха, от неожиданности сердце отказало! И так сплошь и рядом: после обстрела как эпидемия на людей нападает. 

...--Сначала отмахивались,  не верили: да не бывает так -- бабах над ухом и умерла! А бывает... Недавно вон у нас вызов был: мужик обстрел пережил, а потом спать лег. А утром не встал. И не старый был, не пил не курил, а раз--и нету! Инсульт...
Жизнь такая пошла: умереть проще, чем выжить. И никакая медицина тут не поможет!
...Машину трясло на ухабах, она лавировала между ними, пытаясь преодолеть трудный участок дороги. 
--Раньше  в дачный сезон, весной-летом, нам вызовы по инфарктам и инсультам шли. А теперь вроде и дачного сезона нет, и дачный поселок теперь пустой стоит-- ни живут и не сажают... А как обстрел, так началось: инфаркты, инсульты! Вызовы, вызовы... Звонят: женщине плохо! А куда мы под обстрел поедем? Ждешь, когда все закончится...  А приедешь, а у нее ничего  нет и не было! Только что вся ходуном ходит, будто ее кто-то раскручивает по частям : голова-руки-ноги трясутся,  губами будто что-то жует и сама вся как перочинный нож складывается! А все от нервов...
А там где нервы, там все сразу: сердце, онкология, глаза, почки...Да все старое наружу лезет! Вот и мрут люди, как мухи перед зимой!

--Ну еще бы: работала тетка на своем огороде или во дворе, а тут шарахнуло где-нибудь рядом -- у нее и душа в пятки! И всё: обстрел пережила, а через день ее уже нет...

Помолчали, вглядываясь в бегущие за окном сумерки.

--Сейчас это в Новостях так и называют  -- «не боевые потери»... Так они ж не только на фронте «не боевые», а и рядом с фронтом, среди населения!
Только там этих потерь никто не считает.

...До города мать Оксаны живой так и не довезли – она умерла в дороге.
А обстрела в тот день так и не было.

Лабратория

...Работа была серьезная, но при успехе рано или поздно должна была себя оправдать: Димка сидел в разрушенной санаторской подсобке и мешал табак из окурков с высушенными листьями деревьев.  Сейчас нужно было точно определить, какой лист приятней всего курится и в какой пропорции он должен быть смешан с табаком.
«Ингредиенты» – высушенные листья дуба, вишни, березы и прочей местной флоры – были пропущены через старую мясорубку и упакованы в разнокалиберные и  разноцветные банки.
Когда нужная пропорция во всех банках была достигнута,  Димка свернул несколько самокруток из старой газеты, разложил их аккуратно перед банками, – чтоб не путать! – и
приступил к дегустации.
Он брал самокрутку, прикуривал ее, затягивался, и, кашляя, пережевывал дым во рту. Потом брал следующую, снова затягивался, куксился, сплевывая горькие крошки табака и пытался определить, какая же из них на вкус приятнее? Все они были чем-то одинаковы...или чем-то очень похожи, а чем, пока было непонятно.

--Бумагу надо искать другую – наконец догадался он.
В этот момент на лестничной площадке послышались острожные шаги, кто-то матюгнулся знакомым голосом и позвал:
--Ну, ты где там спрятался?   Димка, давай выходи...ты тут, я знаю!
--Чого тоби? – отозвался Димка, узнав голос труд инструктора. – Я тут!
Скрипя ботинками по крошкам разбитого кирпича, вошел Михалыч.
--Чего забрался-то сюда? – поинтересовался он, с опаской рассматривая трещины на потолке. – Свалится чего-нибудь на башку сверху...
Он осмотрелся. Банки и разложенные вокруг них самокрутки вызвали у него смутные подозрения.

--Это до чего уже дошло! – начал он, неверно оценив цели лаборатории. – Травку курить начали!?
--Слухай... Михалыч!--не выдержал Димка.--Не лечил бы ты меня, а? А то хошь...давай вон вместе «травки» курнем! – он ткнул ему под нос банку с «ингредиентами».
Михалыч испуганно шарахнулся в сторону от запаха пережженного табачного пепла. Он уже открыл рот, чтобы сказать что-нибудь злое, но Димка перебил его:
– Дай лучше сигарету...а то у меня вже тошнота от этой «травки»!
Тут только до труд инструктора, наконец, дошло, что это за смесь. Он хотел уже пропустил мимо ушей наглую просьбу, но оглушенный запахом банки, порылся в кармане и вытащил оттуда одну сигарету.
--Ты это вот чего...-- начал он, и отдав Димке сигарету, присел на корточки, разглядывая на свет содержимое банок.-- На дачи больше не ползай!
--А чего это вдруг? Там все ходят: ничья территория...
--Все ходят, а тебе не надо! А то доходишь, доползаешь...-- пообещал он.
--А где я жрать еще найду? А курить? А дрова? А там все брошено...чего-нибудь, а найдешь!
--Ты себе там приключений на задницу не найди! У них теперь каждый день все меняется: приказы, правила, распоряжения... Сейчас вон «человеческий фонд для обмена пленными» придумали! Слышал?
Димка молчал.
--Так этот фонд еще «нафондировать» надо...чтобы было на кого обменивать! Хочешь в него попасть? Передадут куда-нибудь...
--А куда... передадут?
Все звучало слишком надумано и неправдопадобно, чтобы вкралось подозрение: гонит Михалыч новую волну по интернатской привычке, жути нагоняет....
--А ты сам говоришь – «там все ходят»...К кому попадешь, те и передадут тебя другой стороне!

Они вон уже давно на блок постах переписывают всех пофамильно-поголовно: кто куда сходил, кто откуда вышел... А там чуть что, вправо-влево – разбираться не будут:  шпион  и к стенке! Доползаешь!
--Доложили уже?
--Доложили! – признался Михалыч. – Тебе там ласты завернут и к стенке прислонят...не за шпионаж, так за мародерство! Приказ слышал?
--Да слышал я, слышал. То-то там казаки и эти...разгуливают и тащат все подряд.
--Они не тащат, они свое забирают. Трофейное! – с нотками издевки сообщил Михалыч --...и таких как ты там ловят – мародеров, дезертиров и шпионов. Им сейчас там...-- кивнул он в сторону фронта и хотел уже сказать «мяса не хватает!», но вовремя осекся: сейчас и его за такие разговоры «на подвал бросить могут» – ...это... народу там не хватает! Так им все равно кого туда гнать – мародеров,  дезертиров,  уголовников...
--А я чего, мародер что ли?– гоготнул Димка. – Или дезертир?
--Возраст-то у тебя самый что ни на есть дезертирский... Они вон уже тубиков, эпилептиков берут! Уж куда дальше? А кто ты такой?? 
-- А я, Михалыч, дурак,! – хихикнул Димка--Не знал?
Михалыч посмотрел на него внимательно, крякнул и качнул головой.
– Ты вот все с шуточками... А в шахтерских поселках поквартирный обход начали... Слышал? Все возраста метут! Понимаешь, чем это пахнет?

Одно хорошо и уверенность в силах человеку дает, если он при дурдоме : псих учет с воинским учетом не живут рядом. Ан, видишь, не всегда так бывает...

--Михалыч, так дурак я или нет?-- колюче поинтересовался Димка. -- Какой мне фронт?
--Да дурак ты, дурак! – охотно согласился Михалыч, однако постучал себя по лбу. – Я-то это давно знаю, а они нет. Сечешь?
--Секу-секу!-- согласился Димка.--Только если я...это...в своих стрельну?
--Да хватит тебе придуриваться! Правил что ли, этих не проходил? В клетке? В карцере? Во-во: дуракам закон не писан! Ты стрельнешь и в тебя стрельнут!
--Слушай--неожиданно присел он на корточки, рассматривая на свет содержимое банок.--Где ты эту гадость взял?
--Там и взял, куда ты не пускаешь  – посерьезнел вдруг Димка.-- Схожу на дачи, окурков насобираю, насушу, а потом  мешаю с листьями.
Помолчали.
--Михалыч, я жрать хочу... – виновато признался он.--А табак голод сбивает. Дай еще одну сигарету? – неожиданно попросил он.
--Ну-ну – протянул Михалыч, не слыша просьбы. – Было бы сказано.
Он постучал ногами о пол, очищая ботинки от мусора и вышел.
            
*  *  *

*  *  *
...К набегу Димка готовился загодя: мял-бил между дверями отслужившие свое батарейки, (берег, не выкидывал!) Потом проверял: послужат еще! Вытащил из под кровати отрытые на помойке стертые  резиновые сапоги, треснутую детскую лопатку: без нее теперь никуда... А то было раз--наткнулся на грядку с чем-то съедобным, а не взять... Во попрыгал-то!
Упаковал все это в дырявое, мятое ведро и спрятал по ту сторону забора в кустах.
Выходить решил в конце ночи: языкатые добровольцы спят, умаявшись от голода и пустой беготни.
 Главное теперь было – самому не проспать. Лег, одеялом ни накрываясь, в одной рубашке и труселях:
«Этот будильник кого хошь поднимет, не проспишь его: в клетке и в карцерах проверено!»
Проснулся – свежо стало. Прислушался. Храпят со всех углов. Натянул штаны, громыхнул спичками для хитрых – курить топаю!-- и тенью скользнул за дверь.

Изменила война быт интерната: раньше ночь под замком весь ПНИ проводил. Уж что там в карантине да на «остром», даже рабочая половина бутылками на ночь запасалась! А забыл запастись, так хоть в штаны, но не откроют! Еще и за стук в дверь аминазином накачают! Но и за бутылки, за «антисанитарию» наказывали.
А теперь во как – все нараспашку!
Хотя если днем идешь по безлюдному поселку, то оглянуться на это безлюдье страшно. А транзистор включишь – еще страшней от мирной музыки под жуткий пейзаж: вокруг--дома без крыш, без  окон, местами прострелянные и выгоревшие до черноты легковушки.
И медленно, от обочин, зарастают диким кустарником  когда-то живые дороги. Ушел народ в другое место мир и счастье искать.

...Крался Димка в сторону поселку знакомыми тропами, крутил в голове мысли, перебирал новости, вел сам с собой разговор.
А новостей скопилось--на две газеты мелким шрифтом хватит! И все по нынешнем временам секретные. Первое – на свинарник вдруг начали давить.
Утром подъехала на грузовиках группа мужиков, часть свиней, инвентаря быстренько погрузили и увезли куда-то: теснила военная власть интернат и жителей зоны, отбирая под свои нужды то, то это. Осталось пять клеток в бывшем коровнике.
Из этой новости росла другая, тревожная: раз свиней потеснили, значит и проживающих сократят...что им тут вообще без работы делать? Болтаться? Выселят куда-нибудь вглубь обезлюдевшей республики, подальше от серой зоны: там сейчас пустующих школ, детских садов хватало! Здесь нет-нет, а что-то залетало, а там все же поспокойней и спрятаться можно.
Хотя где можно спрятаться, если ширина всей республики--километров сто?  Кабы не меньше-то...
Пошли по интернату слухи и все тут же к бывшему завхозу с вопросами побежали: переведут, не переведут? А тот только глаза прятал, отнекивался:
– Да откуда я знаю? «Будет эвакуация, не будет...» Одни  разговоры! Это вы все сплетни в округе собрали!
Потом все же не выдержал:
--Как таковой эвакуации не будет! Просто перевезут вас в город и все. Тут час езды на машине...Делов-то! Уже и здание для вас нашли. Но это если будет...а то они сегодня сказали, а завтра отбой дадут...
Кто-то пытался было вклинится с вопросом:
«А куда...если будет? В какой дом?» Однако этих вопросов Михалыч намеренно не слышал, по интернатской привычке включив дурака:
--Там этого добра сейчас...пустует. И персонал есть. А тут? Кого в серую зону работой заманишь? Да кого сюда впустят-то??

Гудел интернат как улей, суетился в приготовлениях. Гадали: хорошо если в бывшую школу привезут, или в детский сад -- ни забора там, ни проходной. А то пихнут куда-нибудь на территорию бывшей тюрьмы или лагеря... Лучше уж тут остаться!
И, будто услышал кто-то их молитву: утром Михалыч огорошил всех повторной новостью:
--Отбой. Тут, при свинарнике остаемся.


*  *  *
...Солнце еще не вынырнуло, но восток с западом уже обозначились: по одну сторону туман  светился яркой полоской,  по другую все еще спало.
При таких ориентирах компаса не нужно: шагай себе и шагай, только под ноги смотри. Шел осторожно, щупая ногами тропу: свет в дачном поселке еще в начале войны отрубили – страшно, темно, тихо. Ни собачьего лая, ни куриного квоха...

Свернул на грунтовку в сторону дач и хихикнул – вспомнилось вдруг из мирного времени: вот тут раз утром на рыбалку шел, – санитар со штрафного дал такое задание и даже план спустил – и со старшей интерната нос к носу столкнулся.
Сейчас, вспоминая, даже весело, а тогда не до смеха было. Перепугались оба: он аж назад качнулся, а старшая от страха присела, сумку выронила: сумерки еще были, а тут дурак дорогу ей перегородил...да еще с палками, да еще с сетками...страшный! Откуда взялся?? Она уже и рот раскрыла...
А он со страху поднимать ее кинулся, отряхивать: вот крикнет сейчас «помогите!»--потом не отмоешься! Запрут и за нападение на персонал, укатают пожизненно, без всякого следствия. Доказывай потом!
А ей-то чего бояться? Ни разбойника встретила, ни убийцу. Проживающего. «А мы вам ничего плохого не делаем!» Однако не любят с проживающими за территорией встречаться, избегают... Еще толпой, посередине поселка, так ничего, а один на один и в темном углу – «страшно!»
Поневоле мысли в голову лезут: раз боятся – стало быть понимают, что зло творят!

...Заборы, домики кончились, пошло пепелище. Встал Димка, прицелился--куда теперь-то? Вроде направление ясно – туда! – а ни тропы, ни дороги, одно головешки и пепел. В таком хаосе и днем плутануть не мудрено:  стояла улица, а дней десять назад что-то прилетело сюда – и  заполыхало! Горело дня три, а теперь -- поди разберись, где тут дома стояли, где дорога, а где огороды...все пеплом покрыто и головешками.
Встал на колено, пригнулся, глянул снизу по горизонту, чтоб яснее виделось. Наверху туман, под ладонями присыпанная пеплом земля,  а между ними узкая полоска горизонта, где две пары ног чапают...и голоса приближаются! Метнулся в одну сторону, в другую... а спрятаться-то некуда! Лег на землю и тут же сообразил, что не там лег, где нужно бы—прям в ухабе на дороге устроился!
Во рту сразу пересохло, в груди  забухало, застучало, словно стуком подгоняя--беги, беги! А голова трезво: «Куда бежать?» Прижал коленки к подбородку, сжался в комочек и затих, как заяц  в траве на охоте: «Мимо пройдут...не заметят...» А тут фонарь зажгли. Луч скользнул по его ногам, ушел в сторону и сразу вернулся.
Щелкнул затвор, словно предупреждая – и вжал голову в плечи, зажмурил глаза, ожидая выстрела, закрылся руками.
--Ты кто?  – перегаром словно голову придавили – не поднять!
Мысль в голове, как мышь, скребется:
«Чего им фронт? Вон как проспиртованы... не умрут,  раз жить готовятся -- вишь, подушки за спиной, одеяла! С дач тащат...»
Открыл глаза прищурился.
--Та местный я, дяденько...местный!
 
--Хохол?
--Дяденько,  свой я, свой! Та чесно!
--Какой ты свой! Чего затих-то?
А что тут скажешь? Тут, если жить хочешь, с первого раза угадать надо -- кто ты, с какой стороны: скажи им, что ты с этой...а вдруг они с «той»? Диво что ли: кто тут только сейчас не ползает! А если угадаешь, что они с этой, так объяснится придется: комендантский час до пяти утра...
--Да з интернату я, дядечко...з интернату!
--А-а!..–догадался другой.--Это там, где наш пункт питания. А чего ночью тут делаешь?
--Так я...--оправдывался Димка, показывая на ведро. – Может чего пожрать...
--Ой, да отпусти ты его!
--Мародера? Отпустить? Арестуем...или как, амнистию ему организуем? А то знаешь...давай-ка его лучше на общественные работы к нам определим? «За нарушение комендантского часа?» Так, давай манатки в руки и пошел!
Димка подхватил ведро и зашлепал вперед.
Петляли какое-то время, и минут через сорок через час выскочи к окопам и – к какой то норе. Вместо дверей — сшитые в одно полиэтиленовые мешки. На земле перед норой доски, на них -- коврик.
--Смола, ты тут? Слышишь? Выдь-ка на минуту!
Внутри что-то зашуршало, скрипнули доски и хозяин норы, согнувшись, вышел наружу
--Это мы тебе помощника привели...-- с порога толкнул Димку к новому хозяину – На дачах взяли...Маро-о-дер! Только ты смотри за ним... чтоб не сдернул! А нет...проведи с ним инструктаж, расскажи ему, как мы с предателями нашего дела поступаем. Должен будешь! – полусерьезно-полушутя потряс указательным пальцем перед принявшим Димку и вышел.
Стоял Димка против нового хозяина, пытаясь понять, кому на этот раз его продали? Смотрел в глаза, вспоминая, где и когда их видел... А видел точно... только вот борода какая-то незнакомая... И вдруг вспомнил!
--Артем... ты?? 
Обнялись, хлопали друг-друга по плечам, по спине: рады были, как родственники после долгой разлуки.
--Давай отойдем...вон туда, к ящикам: там хоть поговорим спокойно...Там спокойно и не подойти незаметно... предложил Артем. Отошли, сели на деревянный приступочек.

-- А мы думали, ты в побег с Максимом пишов...Вы же потерялись!
--Да ну... – махнул тот рукой. – Какой, на фиг, побег и где потерялись-то?  Так получилось... Сначала как все решили – остаемся! А потом передумали и к своим побежали, а там уже фронт стоял. Ай! – снова отмахнулся он.-- Потом расскажу! Теперь вот с ними живу.
--Це с ними?
--А куда мне?
--Ну...это, не с ними же!
--А что... с ними хуже, чем там, где мы с тобой были? Я сам по себе живу, вроде как у них в обеспечении: что скажут, то сделаю: пожрать сготовить, постирать... Они сами по себе...ну, зарабатывают.
--А що...по другому заработать не можна?
--Я их об этом не спрашиваю...и тебе не советую!  Слухай...-- неожиданно зашептал он в самое ухо. -- Говори лучше по русски! Они же тут все обкуренные и по фазе сдвинутые: скажут хохол «оттуда» пришел, фашист...ну, и хлопнут! Себя-то они фашистами не считают...-- зло добавил он.
Помолчали.
--А меня-то чого сюды притащили?
--«Чого»... Для чего вообще человек нужен? Для работы! До тебя у нас тут был один...да и не один уже! А этот, последний который, так он неделю назад растяжку в кустах сорвал...говорили ему – не ползай, где не надо! Так не слышал! Ну вот, доползал, теперь я снова один! Запарился уже. А ротация мне, сам понимаешь, не предусмотрена!
Помолчали, с улыбкой разглядывая друг-друга.
--Чего лыбишься? Воду таскаю? Тут, брат, тоже живут: жрать готовят, стирают, воду носят. Завтра вон дров с дачного поселка надо притащить. С тобой пойдем. Заодно посуду просили посмотреть, а попадется-- притащить. А дожди начнутся, следить будем, чтоб траншею не заливало... Чего тут, работы мало?
--А це...-- замялся вдруг Димка, не зная, стоит ли доверять сокровенное. – Давай сегодня свалим? Стемнеет – и пишли!
--Тсс! – сипел Артем приложив палец к губам. – Я же тебе сказав – по русски говори! По русски!! И вообще... потише об этом, а то услышат! Куда свалим-то?-- скривился он  улыбкой.
--Ну ку-да... Та к-куда угодно!
--А что, «где угодно» лучше чем тут? Тут думать надо ...а не как ты -- с бухты-барахты.
--Та що тут думать-то? Свалить и все! Не сегодня так завтра...--шептал Димка.
--Ну тогда скажи — куда?
– Да хочь куда! Вон на ту сторону: тут же все рядом -- вон они, их же видно!-- он хотел приподняться и показать, но Артем с силой потянул его вниз:
--Ну ты еще наверх сунься! --зло шипел он.-- Тут так работают: стрельнут раз-два, чтоб кого выманить... а ты встал посмотреть--и получил прям в лобещник!
Димка испугано сел на землю.
--А ночью... переповзти?
--А-а-а, «шоб тебе не видно було? В ночи»? ... – передразнил Артем и хмыкнул. -- Ночью ты тут и шага  не шагнешь: тут все вдоль и поперек минами нашпиговано...тебя по частям не собрать будет!
--Ну, ты же тут давно...знаешь все?
--Та кто это теперь знает-то?! «Где тут что кто и когда ставили» ... Нет уже никаких карт, все давным-давно пропито-прокурино! Или просто потеряно... И народ уже раз сто поменялся – и тут и там... Куда ты поползешь-то?!
--Ну це... назад можно вернутся, в интернат!
--В интернат?-- удивился Артем. --  Я туда больше не пойду! Что там делать? И...он же в серой зоне, не в городе. А там они тебя все равно надыбают и притащат... Хорошо еще, если только по голове настучат. А то по пьяне и того...--он выразительно чиркнул пальцем под подбородком. – Тут закона нет... закон с прокурором за последним блокпостом остались!
--Та переведут нас на днях куда-то! Михалыч хвалився!
--Ну вот когда переведут--растягивая слова, передразнил он Димку--Тогда, мо-о-жет быть...
--А в две головы подумать?– он снова кивнул в сторону фронта.

– Слушай...куда ты так торопишься-то? – поинтересовался Артем-- Ну получится... ну ушел! А дальше? Там тебя все равно тюрьма ждет. Или дурдом. Пожизненный.
--За що-о?!
--За то, что мы с тобой в этой яме сидим и разговоры ведем. Тут сидим, заметь, а не там.
--Та я ж сюды не сам пришев! И ты не сам!--  резонно возразил Димка.
--Ну я же остался. И ты останешься, никуда не убежишь. Поверь...Значит, виноват.
Димка снова было закипятился и вдруг осекся:
--Слухай... А Максим-то де?
--Максим? Да нет уже Максима. Давно нет. Застрелили.
--Як це – «застрелили»?
--Ну...как стреляют? Не знаешь? Прицелились и выстрелили! Свои же и хлопнули: он к ним побежал, а они его в спину...

Растерянно смотрел на него Димка, пытаясь понять, где же  были свои, а где чужие, и как это – «он к ним побежал, а они его в спину?»
--А-а-а...непонятно? За что?? – меняясь в лице, незнакомо зверел Артем. – Я ему говорил: «Не торопись, нажрутся в очередной раз, обкурятся, мы и свалим!»: тогда еще, в самом начале, можно было... А ему же приспичило, как тебе  -- «срочно-срочно» !! Вот так и получилось.

Уже вечером, натягивая на голову сшитое из мешков одеяло,   рассуждал Артем совсем не по детски:
--Да тут нормально... – пыхтел он, прилаживая под голову как подушку какие-то замызганые, потерявшие цвет тряпки. – Лучше чем в «клетке». Главное-то что -- жрать было бы чего! Да чтоб не стреляли.
*  *  *
Корона сюда
*  *  *

Жизнь в интернате никогда не была стабильной, как по другую сторону забора. Всегда его лихорадило – сегодня ты тут, завтра там, где есть спрос на бесплатную работу.
...Под бдительным оком хозяйки таскала Маринка во времянку – сначала подушку, завернутую в одеяло, потом свои вещи, уложенные в полиэтиленовый пакет.
--Подметешь тут, помоешь...--уже во времянке давала та указания-- Пыль вытри, занавески поменяй – вон там они в шкафу! А эти постирай. Окна- полы помой... Вот грязи-то развел! – ругалась она. Потом, обойдя комнату, добавила: --Ведро в сенцах стоит, тряпка там рядом...-- и вышла, недовольно скрипнув дверью.
Заправила Маринка старую, стонавшую пружинами кровать, легла на нее, пихнула голову под подушку и разревелась, зная точно – утром ее тут не будет! Наревевшись, уснула.
Разбудил ее хозяйский кот, решивший переселится вместе с ней: прижавшись, урчал где-то рядом, в самое ухо, будя и мешая спать. Встала, покормила его.
Вечером, затаившись, без света, сидела у стола слушала утихающую перепалку в доме: боялась, придут за ней -- крепко сидело в голове правило, по которому жила все годы: «В твоих бедах виновата ты сама!» А наказание – как они решат, так и будет.
Потому разбитой, раздавленной душей жалела всех: птенцов, которых у нее на ее глазах вытащила из гнезда кошка и, задушив, съела; саму  кошку, ее котят, которых каждый раз охрана топила в пруду. Всех жалела, кому было больней, тяжелей чем ей самой.
...К ночи в доме все улеглось, затихло, погас свет.
Проснувшись рано, села караулить хозяйку: главное -- высмотреть  ее из окна – к какому автобусу пойдет -- к первому, ко второму?
И – почти проворонила, только скрипнула входная дверь в доме. Глянула из-за занавески – выходит! И тоже засобиралась. Уже одевшись, подумала – лучше бы посидеть да подождать, чтоб не  столкнутся с ней где-нибудь по дороге. Присела.  Потом, стараясь не скрипнуть дверью, вышла на крыльцо.
И тут же радостно громыхнул цепью пес, вылез из будки, прогнулся всей спиной до земли, завилял хвостом, забегал туда-сюда, готовясь приветственно гавкнуть. Сунула ему под нос Михалычем подаренную конфету и, стараясь не скрипнуть петлями, открыла дверь в воротах.

На блок посту остановили, долго крутили в руках документы, проверяли- спрашивали, потом переписывали в тетрадь и выпустили.

Шла к усадьбе и не узнавала мест: черные пепелища пожаров, наполовину разрушенные дома, спрятавшиеся за ржавыми, выглядывающими из кустов воротами. И — воронки, воронки, иногда свежие, иногда – прошлогодние, спрятанные уже под свежей травой. Пробежала тогда война мимоходом, выгнав людей с насиженных, обжитых мест, повсюду оставив о себе памятки. Все поменяла!
Одна колея в усадьбу осталась прежней – натоптана, наезжена. Лишь слегка с краев затянута травой.

...Топала по ней, боясь намочить ноги в рваных, спортивных до дыр тапочках, старательно обходя- перепрыгивая лужи, смотрела по сторонам: люди убивали друг- друга, а зверю от этого зверства было – раздолье! Вылетел на дорогу ошарашенный  заяц, сел перед ней на задние лапы, посмотрел ей в глаза удивленно,  будто спрашивал: «Ты откуда такая взялась? Да еще без ушей?» -- и прыгнул в траву по другую сторону дороги.
Таяла округа, таял интернат –  всех выгнала война: бежал народ из региона.
Шла дорогой, глазела по сторонам, вспоминала: вон поле знакомое, – сюда не раз выгоняли на прополку в паузах между работой на коровнике. А вот там, в посадках, виделись с Мишкой...
...С того самого первого дня, как шагнула из  «медицинского воронка» на территорию, закрутилась их любовь с Мишкой: вышла и будто споткнулась о его взгляд – словно гвоздем душу ее к себе приколотил!
Поднялась на крыльцо, оглянулась, а он в ее сторону смотрит.
--Давай-давай! – толкнула в спину санитарка по виду – хорошо пьющая. – Со всеми  еще наговоришься и перессоришься! Еще надоедят... Будет время, на всех насмотришься!
Потом был карантин, потом общий режим: наблюдали, говорили, расспрашивали.
Работать определили на коровник, чтоб первое время на глазах была.
Там ее Мишка и нашел.  А может она его.
Шла к главному корпусу, неся накладную труд инструктору, а какой-то мужик – навстречу, чумазый, с тачкой от котельной.
--Здравствуй! – поздоровался будто друг- друга всю жизнь знали, улыбнулся, в глаза посмотрел – и узнала!
--Новенькая? – только и спросил.
--Ну да...-- и покраснела, стыдясь за старую казенную кофту, за рваные, с обрезанными голенищами сапоги.
--А куда послали?
--На коровник...Завтра уже доить первый раз поставят.
--Я к вам забегу скоро... Пока! – глянул на пялившегося на них охранника, подхватил тачку и покатил ее дальше по дорожке.
Вечером сразу после дойки пришел на коровник – вроде как по своим делам. И на нее наткнулся. Стояли в углу, улыбались друг- другу, говорили, расспрашивали,  как давно не видевшиеся брат с сестрой.
Неправду говорят, что только по крови люди родные. Иногда – по судьбе, по пережитому вместе.
С тех пор зачастил Миха на коровник. Не пустой, всегда с конфетами. Пока бригадир его не предупредила:
--Ты, голуба, сюда днем не ходи больше. Первый год что ли в интернате живешь? На корпусах смена в восемь. В конторе в четыре. А у нас последняя дойка в семь. Вот ты и приходи так, когда глаз меньше, когда они все по домам уже расползлись... чтоб тебя не видели и меня не спрашивали! А то меня уже старшая вчера выпытывала:
--Чего это он к вам повадился? Смотри, закроют тебя за девку!

Но, видно, Петровна решила его взять к себе в союзники – с ним легче совладать, чем с санитарами да с их женами: пусть в первом ряду стоит – его никогда закрыть не поздно.
Так и осталась Маринка за Мишкой – отстоял ее, отходил за ней.
Но врагов себе нажил.

...Поднялась в усадьбу, вошла через разбитую проходную-  «периметр» – за остатки забора, оглянулась и не узнала – не было больше интерната, стояли живописные развалины, иногда напоминавшие о довоенном прошлом.

Старое обшарпанное здание, с ярко красными, свежими оспинами от осколков по всей кирпичной стене, под ногами – кирпичная труха и на ней, как на матрасе – разбитый, с еще белыми ребрами медицинский шкаф. Окна, забитые позеленевшими от старости кусками рубероида, кое где – полусгнившими досками, рваные лохмотья полиэтилена, торчащими из- под них.
В центре этой апокалипсической поляны, между двух ажурных скамеечек – роскошь из мирного времени! – под хилым, наспех слепленным навесом, дымилась грубо слепленная печка на манер голландки.
Кто-то шевелился там, присев на корточки, повернувшись к ней спиной --видимо кашеварил –  отмахиваясь ладонью от мух.
Певуче переговаривались куры, запертые в самодельный, проржавевший загон из кусков арматуры, рабицы, да со стороны бывшего коровника незнакомо похрюкивали свиньи.
Возившийся у печки поднялся, протирая ладонями слезящиеся от дыма глаза и ахнул знакомым девичьим голосом:
--Маринка!!
Глянула на нее – Анька из ее группы!
А изменилась-то как! И та изюминка, что всегда отличала Аньку от многих, вроде как скукожилось, покрылась мелкими морщинами, потемнела. Лицо осунулось,  постарело, волосы расчесаны, но видно – давно не мыты. Оно и в мирное время могли в клетку да в карантин на месяц без душевой закрыть. А тут уж какая душевая: ни воды, ни света...
Обнялись по девичьи, расцеловались и затарахтели последними новостями.
--Ты откуда?!
--Из поселка...
--Из поселка?! А как ты дошла-то по свету?
--Да так и дошла. А что?
--Так застрелить же на дороге могли! Ты же там как на ладони, со всех сторон тебя видно. Подстрелят!
--Ну?
--Да запросто! К нам на Троицу люди на кладбище приезжали, – могилки посмотреть, дом, так одну семью прям перед своим домом расстреляли. Это тебе повезло, что живой добралась!
--Да ты садись, садись! – радостно тарахтела она, толкая в сторону гостьи хромоногий, страшного вида пластмассовый стул. --У нас сейчас все тут вечерами у печки торчат...персонала уже давно нет, один Михалыч туда- сюда болтается. Где ты была-то?!
--Как это – персонала нет?-- свой вопрос всегда важней ответа на чужой.
--Ну... нет больше персонала, разъехались все! Потом расскажу. Ты-то откуда? Мы уж тебя тут потеряли и забывать стали!
--Ну вот, нашлась -- сбежала я.
--Ну-у-у? От кого?
--От Михалыча. Он же меня тогда на работу к себе взял, ну, весной... а потом сразу война началась! Я там так и осталась.
--А все тогда говорили, что ты в городе живешь! Ну... как тогда Мишка погиб, что ты в город уехала и там осталась.
--Да не в городе я была, у Михалыча...он мне тогда про Мишку рассказал. А где все остальные-то? – оглянулась она по сторонам.
--А кто где: кого в эвакуацию в самом начале отправили, успели... Кто сам ушел, а кто, может, и погиб. Бои шли, обстрелы: тут неразбериха знаешь какая стояла? А персонал – кто сам уволился, кто с эвакуированными в сопровождении ушел и не вернулся – никого давно уже нет! А мы в эвакуацию тогда не попали, так тут и застряли...

Помолчали, обдумывая услышанное: вроде немного было сказано, но новости ошеломляли.

--Где все, говоришь? Да кто где! Теперь все как раньше: тепло стало и все сразу по сторонам разлетаются, кто куда! Только тихо уходят, по привычке. Остаемся мы, кто на свинарнике работает и помогает. А остальные – они вроде теперь как лишние... – Анька помолчала и как-то непривычно- серьезно добавила:
--Да нас тут вообще уже, считай, не осталось – человек, может, двенадцать.
--Десять уже... – уточнил Тема, внезапно появившийся со спины с охапкой свеже нарубленных дров. – Двое молодых свалили куда-то. Их вторые сутки уже нету, я везде смотрел. Ничего, к морозам все соберутся! А мы вот с Анькой так и живем вместе: так я себе другую тогда и не нашел...а хотел! -- уверял он, хитро косясь в сторону Аньки.
Кинул дрова к печке, присел на корточки, открыл дверцу, и, кривясь от дыма, пихнул в топку принесенный сук:
--А мы тебя тут вспоминали...
--Куда ты сырые пихаешь! – начала ругаться Анька. – Сейчас день, опять чего-нибудь на дым кинут!
--Не кинут...а кинут, воронки тоже нужны: куда теперь без помойки? Сейчас разгорится и дымить перестанет.
--Тебе чего, трудно, да? – Анька оттолкнула его от печки, подцепила  кочергой дымящийся сук и тут же закидала его землей, затоптала.
--Ну ты смотри – я рублю весь день, а она все это топчет!
--Сырые ночью пойдут, они так не искрят.  Ты лучше сухих поищи.
--Да откуда тут сухие? Все уж давным- давно стоплено. Я кусты рублю...иногда сухое попадается.
--А чего ты вернулась-то? – не слушая его, продолжала Анька. -- У вас там вода есть, свет, магазин... – завистливо перечисляла она. --В поселке хорошо...
--Так получилось...-- оправдывалась Маринка, не желая вдаваться в подробности.
--А мы тут зерно запариваем! Тема вон с пацанами по старым полям прошлись, насобирали. Там места остались – целыми полянами пшеница стоит. Не пахали же тогда перед войной. А у нас теперь куры есть! – радостно сообщила она.
--Откуда?
--Так по гуманитарке всем раздавали, и нам тогда восемь штук досталось. И петуха еще в придачу дали! А клетки для них уже потом сами пацаны сколотили.
--Куры – это  хорошо, с ними возни такой нету, как с  овцами да коровами...--согласилась Маринка
--Ну да – «возни с курами нету!» -- передразнил Тема. --Может, это раньше так было, до войны: кто курей-то воровать лазил? А сейчас --сидишь при них как сторож, караулишь. Нас так охрана не стерегла, как мы теперь за курями ходим!
--Покараулишь, не устанешь. Зато яйца всегда есть.
--Да что те яйца? Лиса вон к нам из-за кур повадилась. Дед один из поселка мне так и сказал: «Раз повадилась, значит она вас в покое не оставит,  пока всех не перетаскает! У вас же ружья нет? Нет. Значит все: поставьте вы крест на своих курах!»
Петуха вон уже ушатала...вон, внизу у яра от него перья нашли! И потом еще в дождь приходила...не одна! Опять подрыть закуток хотели!
--Да не лиса это была, собаки!
--Я тебе говорю – лиса. Их сейчас никто не стреляет, так их там развелось.
--Да какая лиса?! Их там штук десять было -- вой и гав стоял!
--Так лисы тоже воют и гавкают!
--А я тебе говорю – лисы стаями не ходят...они всегда поодиночке. Ай! – махнула рукой Анька. – Слушай ты его, он тебе расскажет! Они ночью пришли, в загородку с трех сторон полезли...снизу подрывать начали, а куры такой гай подняли! Мы все, кто дома был, выскочили и за палки. Так едва отбили! Катьку только за ногу цапнули.
--А чем курей кормите?--Марину после такой отлучки интересовало  все.-- Сейчас же нигде- ничего нету...
--Так когда их по гуманитарке раздавали, нам мешок комбикорма к ним впридачу дали...а уже потом сами искать начали.
--Ну, а как тут у вас вообще?
--А-а-а...--вздохнул Тема, ложа ладонь на макушку головы. -- Как тут «вообще»? Нормально – днем пригнись, ночью трясись. И ходи такими дорогами, чтоб никого не встретить. Мы тут меж двух враждующих сторон застряли и всем мешаем. Потому так.
--Хуже стало? Ну, чем раньше?
--Да почему...--задумчиво вздохнул Тема.--Сейчас гонки такой нет с работой, как раньше было. Там же из игры выйти было нельзя – замочат, залечат, «замилосердствуют» на корпусе! А зараз – пожалуйста: хочешь – работай на свинарнике, сыт будешь; не хочешь – вали на все четыре стороны и никому ты на фиг не нужен! По мне так сейчас лучше...
--Да, «лучше»! Только сейчас жрать нечего, хуже чем в тюрьме живем!– язвила Анька, гремя кастрюльными крышками.--Картошку вон посадили, а кто-то вырыл...
--Да я и раньше-то сытым редко бывал...хотя и картошку сажал, и коров пас. Раньше просто так, из-под палки работать заставляли, а сейчас, видишь – свобода! --ехидно кивнул он на печку. --Хочу варю, хочу нет.
Помолчали. Трещал огонь в печке, надоедливо жужжали комары, нападая со всех сторон.
--А знаешь...--отмахиваясь от них веткой, изливал душу Тема. --У меня раз разговор с Чудилой был, телят мы с ним тогда в отгуле пасли – где, говорю, лучше, в зоне или у нас? Ну знаешь, он же сиделец, десять лет там отбарабанил и тут уже все знает. Может сравнить. А он только хмыкнул:
--Так тут, говорит, фашисты! Ни в одном суде самый ненормальный прокурор тебе не предъявит обвинение, что ты сегодня ночью во сне кого-то убил. А тут, говорит, – да легко! Еще и спросят за это!
Где-то, перебивая разговор, ухнуло выстрелом. Маринка испуганно сжалась, пригнулась к земле.
--Да успокойся ты...-- тронул ее за плечо Тема. – Это не в нашу сторону. Это когда жужжания сверху пошло, то это к тебе что-то летит. Тогда-- падай! А так – это не к нам. А у вас там что, вообще не стреляют?
--Да бывает... Но у нас редко. А где остальные-то?
--Я тебе говорю – кто где: уйдут на неделю- две, нагуляются, придут. А ты теперь куда? У нас останешься?
--Ну ты спрашиваешь... я до войны не знала, куда ткнутся, а ты про сейчас!
--Да закончится эта война. Или утихнет... – по стариковски вздыхала Анька, возясь у печки. – Я в очереди за водой стояла, так одна бабка мне так и сказала: утихнет, доча, и эта война утихнет -- без веры в это жить нельзя! Все войны кончаются, подожди. И к нам нормальная жизнь вернется.
--А Михалыч тут пьяный с нами у печки сидел, все вспоминал свое детство. Так он по-другому говорил: «Сколько, говорит, живу, сколько себя помню, всегда у нас так по жизни шло — было у нас и светлое будущее, и героическое прошлое, только, говорит, нормального настоящего я чето-то не припомню. Всё назад да вперед  глядели. Так, говорит, и дальше будет!»
--Ну ты же язва, Тема...-- шумела кастрюлями Анька. -- Всегда в тарелку  плюнешь!
--Так это ж не я сказал, Михалыч! Чего ты ко мне-то? – деланно возмущался тот.
*  *  *

 

...перенести куда-то главу вперед?...на 250 хорошо
Разбежался народ из прифронтовой зоны кто куда, утомила всех война. Даже у него зараз не лежала душа к хозяйству – тоже убежал бы, а некуда... Вон и крыша травой по одной стороне пошла, даже кустик по фасаду проклюнулся.
Думалось – «А чего там – пестуешь, пестуешь, а завтра залетит сюда болванка килограммов на сто...да и на двадцать килограмм хватит -- и пошло все прахом! Главное – пережить все это, а там поправится...»

От войны и семья пошатнулась: нагрянула тут Людка домой на Троицу – могилки родителей ей посмотреть приспичило!
Без звонка приехала, без предупреждения – он как раз на усадьбе за блок постом был. Тоже – война: мотаются с одной стороны на другую – к маме на побывку, к мужу, за пенсией туда или сюда...А ты потом хлебай эту радость лаптем!
Кабы знать-то о ее приезде заранее, сам бы Маринку во времянку поселил!
Ну, тут, понятно, без добрых соседей не обошлось! А Маринка после этого визита собрала вещи и ушла, пока он бродил где-то. И исчезла.
Остался один, как прирос к хате сторожем.
...День Победы или День Красной Армии в этой стране всегда начинались не по календарю, как положено, а за неделю- за две: трещал, захлебывался телевизор по всем каналам военными маршами, фильмами, парадами,  --прошлогодними, десятилетней давности.  И все это под разговоры в паузах «о исключительности народа...»
Вводил кто-то людей в празднично-торжественный транс старательно – скорбными лицами солдат той войны, смотрящих с плакатов в глаза прохожих, шагающих мимо по улице, ежедневной телевизионными программами «о подвиге Народа, его необыкновенности...»  и радостными лицами красноармейцев.
Все должно было радоваться празднику и забыть «о временных трудностях мирной жизни.»
Уж до того дошло,  что государственные лица с пафосом заявляли с экранов телевизора, что «это у европейцев и прочих...не совсем полноценных народов сорок шесть хромосом...а у нас, у русских, их сорок семь!»
Доктора шепотом обижались на хвастунов, понимая, какие беды для мужика несет с собой дополнительная женская хромосома... а пусть даже и мужская!
После таких передач думать о чем-либо другом, кроме как о своей исключительности, – или неполноценности? – было уже трудно. Потому в эти святые дни пили особо, вдохновенно.
*  *  *
…Очнулся Михалыч и,  не открывая глаз лежал, вспоминал-думал – где же это он? Болела голова, в памяти был какой-то аномальный провал, будто черная дыра поглотила в себя  все события вчерашнего дня. Даже то, что было задолго до него: вот он, вроде мужик, лежит где-то на мягкой кровати...а кто он вообще...Лаврентий? 
Кашлянул прокуренными легкими, приоткрыл глаза, оглянулся сонно.
Всплывали в памяти обрывки вчерашних мыслей, событий, координаты: пили с поза-поза позавчера где-то водку, потом самогон. Потом уже было позавчера... и тоже пили без всякого к тому повода – так, от тоски, от безысходности. На душе было тоскливо, темно и муторно от этого всего..и пьянства тоже. И вдруг –  нашелся повод, сам собой всплыл на поверхность – подошел страждущий из поселка, обвешанный георгиевскими ленточками – с правой стороны пиджака, с левой стороны. Дохнул перегаром:
--Празднуем уже? А? Меня-то к себе примете?
--Та примем...Только чо празднуем?
--Как чего? День Красной Армии сегодня! А? Забыли?!
И понеслось, поехало: понятно, не отметить великий праздник было никак не можна! Да и на душе у всех сразу стало спокойней – «Не просто так пьянствовали, День рождение родной армии отмечали!»

Поначалу при таком количестве свидетелей все были осторожны, мрачны и не разговорчивы.
Однако -- послали в поселок гонца за самогоном, предупредили, к кому ходить можно, к кому нет.
(Но, видимо, прослушал гонец инструкцию, оттого трещала голова с утра.)
Ждали, вяло обсуждая последние новости. Принес, выпили и сразу тема пошла не осторожная -- «не боевые  потери» на фронте.
--Что это вообще такое? «Не боевые...», но потери!
--А это когда перепились, подрались, а потом постреляли друг-друга...-- заметил «ленточный».
--Или передоз – это тоже не боевые потери! – тостом поднял стакан кто-то.
--Или самогон был левый...
--Тоже вариант!
--За левый самогон стрелять нужно!
--Я же говорю – не боевые потери! – снова встрял «ленточный»--Скольких вон «корона» уже съела...Говорят – тысячи! Хуже чем на фронте.
Сказал кто-то слово про «корону» – и замолчали: телевизор уже пару  лет давил на мозг Новостями о какой-то тайной вирусной инфекции, косившей всех подряд. Верили в этот вирус и не верили...Но есть он или нет, а сейчас он был врагом номер два. А тут еще в тесном кругу велись  разговоры: пошли маски, пошли прививки, пошли карантины...
--Да нет никакой «короны»...--неуверенно сомневался кто-то. --Выдумано все это: обыкновенный грипп!
--Да если б только у нас этот грипп, а то – во всем Мире.
--Ну хорошо: если это простой грипп, чего ж от него так дохнут?
--Так от гриппа тоже мрут.
--Ладно, чего мы все о гриппе...-- заметил кто-то.--Тем что ли других нету?
--Догнаться надо...--предложил кто-то. --Спокойней на душе станет. А то телевизор жить спокойно не дает, а тут еще вы!
Звонко чокнулись стаканами, до гнались.
 
После этого осторожность пропала, пошел прогноз событий: вот потеплеет – будет в этом году наступление или нет? По всем признакам – должно быть!
--Будет-будет!! Вон мести всех подряд начали --кривых, хромых, без пальцев! Мясо нужно...вот и начались мясозаготовки!
Закивали головами дружно.
--Мобилизация началась – смски вон рассылают. У меня телефон ими забит: явится!
--А чего тебе СМС-ки? Сотри и не реагируй.
--Да пока что можно не реагировать... Метут, но тихо: все вроде как на нелегальное положение ушли. Живут по документам, но прячутся. Пока тихо...
--Ну да – тихо! Це зараз я такий смелый, вышел...праздник же! А так --в город боюсь выбраться: там на патруль наскочишь, заметут, не отмажешься! Днем дома сижу, прячусь, а ночью, сам знаешь – комендантский час. Подвал вот оборудую...чтоб ни как в четырнадцатом – поверху хоронились, между грядок ползали! Начнется чи ни, а подвал нужен.
--А що тоби тот подвал? Подвал – це твоя могила: если прилетит, так под хатой тебе не отсидеться --там и похоронит! Отрывать не станут.
--А я, мужики, пойду! Потому – некуда больше идтить: шахты затоплены, работы нет... Как жить-то?

Вспомнив треклятую мобилизацию загалдели, подливая в стаканы: мужику жить и впрямь стало не в моготу – хоть старому, хоть молодому. Михалыч пил со всеми, пьянея. Одна короткая, трезвая мысль крутилась в голове – заметут...как пить дать заметут! И податься-то сейчас не куда: вот ночью домой подъедут, а тебя там нет! Так за одно нарушение комендантского часа уже на суд потянешь, а там тебя спрашивать не станут! Да и куда одинокий человек от хаты, от квартиры спрячется? А он и по возрасту еще хоть куда: вон соседа, деда в шестьдесят лет в добровольцы подписали. Шел в обслугу, в обеспечение, а там где-то у них недобор после боя пошел – убрали с кухни. Сбили таких как он в кучу, в один батальон, гоняли натаскивали,. Потом кинули в бой – и от батальона десять человек осталось... А он еще и на чужие позиции с автоматом в руках выйти умудрился. Только что бабку свою службой и убил, а денег – один месяц только и заплатили: одно слово -- старческий мудизм!
...--Да не будет ничого! Чего вы панику-то разводите? Снег вон еще, морозы...А чуток теплей станет, так все поплывет в нашей черноземной грязи: там танк встанет! Давайте лучше вмажем...ну, не за Красную Армию, так за защитников Отечества!
Выпили. Закусили. И снова подхватили наболевшее:
--Ну, понятно, в феврале-то чего начинать: февраль – холодно, а потом слякоть... А  к маю – точно чего-то будет: вон силищу-то к границам стянули!
--А после и будет после! Чего вы сейчас решаете то, чего еще нет? Только почему -- «ничего не будет»? Ты «Новости»-то слухаешь? Вон со всех сторон ощетинилось! Даже сирены в городе включали – готовят эвакуацию!
--Чего тебе та эвакуация...ты же останешься?
--Та я может и свалил бы куда, та не пускают мужиков...метут!
--А-а-а...--махнул кто-то рукой.--Песня про белого бычка: кажиный год так начинается! А до сих пор живем!
--Только все больше в развалинах...

Оно понятно: вот сколько лет стоит война фронтом под окнами, а каждую весну ждут, спорят, переживают, шепчутся – будет ли наступление, пойдут те или те или все же пронесет? Если пойдут – снесут все до завалинки, то что в  четырнадцатом пропустили!
Раньше, до войны, уже с марта обсуждали виды на урожай, погоду, какое лето по приметам будет. Шахтеры – те решали дела серьезнее: «Куда в отпуск тронемся?»
--А теперь що?
--Зараз да...не так как раньше! Зараз кажну весну не урожай обсуждают, не отпуск...
--Теперь даже цены на жратву по весне забывают! Главное -- будет этой весной обострение чи ни... и что там после него ждать: жить или все для тебя кончится?

Вспомнив, что есть «до и после» медленно сменили тему, чуть позже разбив ее на две: Красная Армия и День Победы. И тут же все поползло в спор:
--Да какой же это День Красной Армии? С какой-такой победы она вообще родилась?
--С какой? А с такой: двадцать третьего февраля Красная Армия  немцев погнала! Слышал? Под Петроградом. Ты вообще в школе-то  учился? --сам «ленточный» школьную программу помнил и потому в своей правоте был уверен.
--Да я не только в школе учился, как ты...
--Ну?
--«Ну»... Вы всю Историю переделали, с самого начала! Как двадцать третьего февраля Красная Армия могла погнать немцев, если третьего марта был подписан Бретск Литовский Договор: полная и безоговорочная капитуляция?
--Как-к-ая капитуляция?
--Я же тебе говорю – Бретск-Литовский договор. Слышал? Ты же, вроде, в школе учился? – выпито было уже много, чтобы от спора сразу перейти к мордобитию. И замелькали – кулаки, сапоги, ботинки. Растащили.
Так и не установив окончательно день рождения Красной Армии, решили выяснить -- когда же нужно отмечать День Победы, – девятого или восьмого мая?
--Восьмого пендосы празднуют... И евровропендосы. А мы росийски – заметил кто-то. – Тому – не можна: девятого нужно праздновать День Победы!

--Да каки мы с тобой российски: мы – ничьи!
--Ну ты ж паспорт российский брав?
--Зачем вин мене? У мене украинский.
--Как это -- зачем? Поехав вон з ним на работу в Россию! А? Там заработки ни те, что у нас...
--«Поехав...» Приедешь – они тебя там встретят: там зараз все шпионов шукають! Слыхав, зверь такой на Руси объявился – «инагент»? Так ось це – ты! Сцапают тебя там и в клетку на цепь посадят!
--Ну, посидишь на цепи и отпустят...
--А «корона»? Зараз кардон весь закрыт: не выпустят! Що тоби тот паспорт?
Помолчали озадачено: и впрямь все поменялось не столько с войной, как с короной.
--И там все равно прописка – наша! И кто ты с этим паспортом в России? Бомж! Каждый мент к такому паспорту прицепится...еще и намотают чего-нибудь.
--Пропишись!
--Хде?
 --Ну, российского нет.. а наш-то брав?
--«Наш» – це який?
--Ну...какой? Донецкий, чи Луганский...
--Я тоби так кажу – украински у мене. Один. Зате – безвиз!
--Не-не-не! Российски мы, российски! – гнул свое укушенный   колорадским жуком. – И флаг у нас почти такой же! И ленточки ось российски...-- гладил он себя по груди.
--А що ленточки? Це ж колорадский жук тоби на грудь какнув!
--Но-но...ты думай, що говоришь!
--А флаг российский? --не думая, продолжал спорщик. –   Вин вообще вид предателей достався!
--Це почему ж? – патриот, разглаживая ленточку на левой стороне груди, напрягся. – Це при царе ще було...Росийки символы!
--Та поначалу!  – охотно согласился спорщик. --А потом под этим флагом власовцы воевали и колорадским жуком своих награждали! А що? – косясь на недовольную физиономию «ленточного» продолжил он. – Жонка у меня вон надысь в Крым к сестре ездила, так, гутарит, бабу на пляже видела, а бюстгальтер у ей -- с георгиевской ленточкой!
--Це как?
--А так – бюстгальтер как бюстгальтер...а по кромке у ёго георгиевская ленточка ...и лямки сверху тоже колорадом какнуты!
--Ну и що?
--Так они скоро и бабьи  трусы в триколор почнут красить!
--Ах ты, сука,...русофобская!-- слово было мало знакомое, недавно где-то услышанное, но обидное для «русского мира», потому-- сразу ринулись во второй раунд. За честь триколора дрались отчаянно, били друг-другу морды, рвали рубахи.
Потом мирились стаканом, но пили почему-то не по русски, чокнувшись, под тост и подняв стаканы, а по-немецки -- «на брудершафт».
*  *  *
...До дома добирался уже на автопилоте, потихоньку трезвея на ходу.
Сквозь затуманенный алкоголем мозг внутри поднималось что-то тревожное, идущее не от разума, от инстинкта, не говорящее, но убеждающее, толкающее в душу тревожное чувство – «Вот-вот! Вот-вот! Вот-вот!» Это была даже не мысль, не слово, не эмоции, а просто уверенность -- что-то происходит сейчас, рядом!

За восемь лет войны мало кого это могло удивить: побывав под обстрелом ни раз, ни два, постоянно избегая тех мест, где может караулить снайпер, верили в правдивость этого – не чувства, инстинкта.
В полной уверенности что «все сейчас где-то рядом», он даже оглянулся.  Никого... Хрустел под ногами подтаявший днем снег, улегшийся к ночи коркой, тоскливо перегавкиваются выжившие собаки: обычно они первыми чувствуют опасность, замолкают и прячутся в надежное место.               
...Весна на дворе уже лезала травой со всех теплых щелей – в полдень солнце  забиралось высоко, паля не по зимнему жарко, на глазах доедая остатки снега. Сейчас от него лишь кое-где оставались белые проплешины, днем разводя в этих местах озера грязи, замерзавшей на ночь.                ...А по солнечной стороне, вдоль заборов, уже тянулись вверх хилые травинки, готовые закрыть- спрятать все, что во время войны ищет защиты!                К середине мая брошенные поселки и городки исчезали в разросшихся, поломанных обстрелами садах, палисадниках, в не посаженных, заросших сорняками огородах – к лету лопух и крапива там поднималась в рост человека. Да туда, на огороды, поля, где все просматривалось, сейчас лезли  крайне неохотно – прифронтовые бабки теперь тоже были грамотными: за годы войны все прошли-сдали курс молодого молодого бойца!  Даже в разгар сезона  не видно было там ярких цветных кофт, курток, платков. Сапоги, темная гражданская куртка --такую замаскированную бабку не сразу и в прицел углядишь!                Летом поселок прятался в зеленке, укрывшись ею, будто одеялом. Издали его можно было опознать лишь по ржавым телевизионным тарелкам да, присмотревшись, по обрывкам торчащих в разные стороны проводов. А зимой – это была вымершая пустыня с торчащими из-под снега черными, обгоревшими развалинами, да кое где оголенными ребрами стропил.                Даже дороги за время войны стали уже – жала их с боков трава, отбирая сантиметр за сантиметром.                …К вечеру поднялся сильный ветер, в одночасье затянув небо хмурыми тучами. Долго топтался на крыльце, курил, ждал, поглядывая в сторону фронта, на небо, горизонт, что это «вот-вот сейчас и произойдет!» Думал. Но клочковатые тучи, различимые даже в темноте, бродили наверху, хмурясь, не неся с собой ничего страшного. Устав от ожиданий, выкурил еще одну сигарету, тщательно загасил окурок и пошел на ночь проверить ворота и двор. Спустил собаку с цепи и -- в хату. Разделся, налил себе полный стакан, включил телевизор, шутя чокнулся  с ним, выпил. Прилег – и сам не заметил, как провалился в нетрезво- тяжелый сон.                Очнулся – трещал сотовый телефон на столике, надрывался, будто соревнуясь с телевизором. Глянул на часы – час ночи...
«Чего, совсем что ли все с ума посходили – в час ночи названивать? Кто это?» 
А телевизор, захлебываясь, рассказывал о чем-то торжественном и красочном, перебивал мысли и звонок. Ругнулся, отключил его – и снова к телефону. Глянул на танцующий по экрану номер – Россия... Спросонок еще подумалось: «Людка... чего-то у нее там стряслось!» И проснулся сразу – она же в Киеве!
...Звонила Света, сестра жены из Иркутска. Последний раз она гостила в Украине перед самой войной и по дороге назад заскочила сначала  к матери в Киев, а потом к ним.
--Что ты так поздно-то, Света? Утром бы позвонила...-- хриплым со сна голосом посетовал он.
--Так уже утро! – радостно сообщили из Иркутска.
--Кхе...мда...-- кашлянул он, просыпаясь от этой шутки.--Так это у вас, Света, уже утро, а у нас еще ночь!
--Да? – удивились на том конце и вдруг сообразили. – А-а-а-а...а я все время забываю и путаю это... ну время!
--Чего...день с ночью что ли путаешь? – не удержался, съязвил проснувшийся, наконец, Михалыч. И тут же добавил: –  Географию в школе надо было учить, Света, географию: где Украина и где Иркутск. Ты на карту-то глянь! Ну, чего там у тебя?
--Людку мне позови!
--Так она сейчас в Киеве с Вовкой у матери живет.
--А-а-а! Ладно, тогда я ей сама сейчас брякну!
--Я же тебе говорю – у нас час ночи! Чего ты их там будить будешь? Ты мне скажи, а я утром им перезвоню- передам. Чего-то важное?
--Да мы тут с моим Серегой подумали и решили – приезжайте вы к нам пересидеть это время! Мы вас тут спрячем!
--От кого это...интересно? – удивился Михалыч столь неожиданному предложению.
--Что?
--Ну... спрячите-то нас с Людой от кого?
Проснувшись, он медленно трезвел от этого бессвязного бреда.
--Так у вас же там фашисты кругом и бандеровцы!
--Хм...мм. Да? Много раз это слышал, но не видел чего-то...ни бандеровцев, ни фашистов.
--Что ты сказал? – переспросили из Иркутска.
--Я спросил – это где ты такое слышала?
--Что? – от Украины до Иркутска было очень далеко и по дороге мысль, видно, где-то затерялась.
--Вот я родился тут и живу уже давно...никуда, заметь, не выезжая, а до сих пор ни бандеровцев, ни фашистов тут не  встречал и не видел!
--Так это ты их не встречал! А у нас по телевизору показывают, как они там у вас русских людей за русский язык убивают. И вешают!
--Серьезно? Я же с тобой зараз на русском языке говорю? Что, утром они меня замочат? Или просто повесят?
--Вы приезжайте к нам если что!--не слыша ничего трещал телефон--Мы найдем вам место!
--Слухай...-- наконец сообразил Михалыч. --Ты чего, выпила что ли сегодня?
--Так праздник же – двадцать третье февраля! Вон, показывают вашего Бандеру по телевизору!
--Да какой, на фиг, Бандера-то? – начал звереть Михалыч. --Его уж лет пятьдесят как нет...больше! А ты что, до сих пор ничего об этом не слышала?
--Да там он у вас, там – во Львове по лесам бегает! Из-за него и война на Донбассе началась: они там био лабораторий кругом понастроили, корону придумали, люди теперь из-за этого везде умирают!
--Слушай, Света... – пытаясь быть спокойным, заныл Михалыч. – Давай про лаборатории потом как-нибудь поговорим: мне завтра на работу...Я спать хочу. Давай, счастливо – и отключил телефон, не дожидаясь ответа.
Подумал – надо бы его теперь постоянно на ночь отключать...с такими-то родственниками!
И завалился спать. Очнулся – снова орал телевизор, теперь парадными маршами. «Выключал же...чи лег во сне на пульт?»               
Ткнулся рукой по кровати, пытаясь нащупать пульт – ну точно, лежит под ним,  потому и включился.....
Глядя в экран, убрал громкость. Передавала Россия – показывали «Бессмертный полк»: люди шли неровными рядами, неся плакаты, транспаранты, портреты своих воевавших, погибших и выживших в той войне родственников.               

И накатило вдруг под парадные марши, замелькало перед глазами калейдоскопом: увидел пьяного батю, рассказывающего о девчонках- разминерах, «самоваров» поющих марш Победы.                На миг мелькнуло, будто в кино, как там, за парадными маршами,  спрятанная вниз под хоругвями «Русские своих не бросают!»  катила в мятых ваннах, тазах на колесах, слепая, безрукая-безногая и никому не нужная толпа «самоваров».                               
 *   *   *               
Формирование.

...Последнее время все обострилось – если раньше постреливали от случая к случаю- от места к месту, нарушая все соглашения, то теперь фронт, обозлившись с обеих сторон, оскалился, стреляя повсюду.
Смартфоны армейская власть в окопах не одобряла, да и нормального интернета чаще всего  не было, но по позициям- по траншеям, впереди телевизионных «Новостей» ползла шепотом солдатская молва: «Русские подтягивают войска к границе! Что-то да будет!»
И, подтверждая слухи, вдруг заходило, забегало по траншеям, уже не скрываясь российское офицерье.

...Сейчас уже все понимали: после восьми лет вяло- затяжной войны, события будто разгоняясь и спеша куда-то, спрессовывались, делались все злее, ожесточеннее. Что там рассказывал интернет, телевизор, Артем и Димка не знали – не было ни того, ни другого – но что они сейчас в самой гуще событий понимали, видели.

...--Да где ты целый день топтался-то? – недовольно ворчал Димка, встречая Артема вечером.-- Жрать я тебе вон там в котелке на печке поставил, чтоб не остыло. Пожуй, а то упадешь!
--Ладно, я потом. Дай сначала самому остыть...Видишь, от меня пар валит, как от загнанной лошади: день сегодня такой был – с ума сойти!
--И у меня так же: я сегодня один за нас двоих парился...еще и тебя отмазывать нужно было – исчез! Ты же с утра свалил куда-то, а мне ничего не сказал!
--Ну...так получилось! – оправдывался тот. – Ты пока спал, я две пустых канистры зацепил и за водой потопал: им-то днем пока все сделаешь, сил уже нет... а мы вечно без воды да голодные. Будить тебя не хотел: думаю, притащу пока ты спишь... А там по дороге и влетел!
--Во-во, и у меня так же! Им же всем всё по барабану – один я, или нас двое!--выложи что им нужно  и положь!  Еще вопросами достали: «А где второй? Дезертировал, что ли?» Объясни им, если ты сам ничего не знаешь! Попал я сегодня из-за тебя...
--Да слышал я, слышал... окопное радио уже сообщало! -- хихикнул Артем, пытаясь прищепками плотнее закрыть дверь из грубого  полиэтилена: –А уж как я-то попал!
--Ну?
--Трясти всех начали, а я, понимаешь, в ненужном месте, в не нужное время на глаза им попался! Потому так  и получилось. Не моя вина.  И, заметь, я самый первый под раздачу попал – во как!
--А чего случилось-то?
--Там офицерья российского понаехало, бухие все – в хлам! Захар мне так и сказал: 
--Ну все! Лампасами давить нас явились! Это, значит, зараз начнется, раз трясти всех начали! Говорят, переформировывать нас во что-то будут...
А эти -- толпятся, ржут там в своем закутке, курят. Ну там, у Батиного блиндажа... А я как раз мимо с моими канистрами топал...-- Артем, управившись с дверью, устало плюхнулся на ящик из под консервов, стоящий в углу, прислонил рядом винтовку. – На глаза им попался. Майор один другому говорит:
--А чего нам ждать-то? Давай вот с этого и начнем. Ты кто, говорит, солдат, будешь?
Я говорю:
--Водонос!
А они как заржут! Капитан один мне:
--Я, говорит,  такой армейской профессии не знаю. Знаю вот, что есть водители, гранатометчики, снайпера... А ты кто? А меня как замкнуло:
--Водонос!--и на канистры показываю. А чего мне еще сказать?
Димка хихикнул.

А тут как раз Батя наш в блиндаж топает, тоже бухой, мне дверь со стебом раскрыл:
--Ну проходи, говорит, водонос! – и на ухо мне:
--Я тебе, падла, сегодня вечером устрою...
Ну, они в блин вошли, расселись там и снова ко мне:
--Кто ты и какую работу ты тут выполняешь?
--И чего... --Димка удивленно глянул на винтовку, лицо у него вытянулось. --И чего...даже не спросили кто ты, откуда и как сюда попал?
--Ой! – Артем с шутливым ужасом схватился за голову. --Да там твое прошлое вообще никого не интересует: зекам вон оружие выдали! 
--Ну и что, новость, что ли? Первый раз слышишь, да?
--Ну не новость, конечно, но знаешь, зекам оружие выдавать...
--Да у нас вон с того краю через одного синие с каких пор уже стоят! Вечно они там со своими чифир- баками бегают...задолбали уже – то дров им найди, то чаю на заварку! Хоть не ходи туда.
--Так это раз- два- три было, а зараз – они все зечьё сюда тянут!
--Да ну...Чо, правда что ли?!
--Правда! Мяса у них сейчас не хватает, потому и метут всех подряд.  Ну, теребить меня начали – чего да как, да что я тут вообще делал?
А потом видит, что что-то не так и к Бати:
--Откуда он у вас такой?
А Батя им:
-- Да сам он к нам в самом начале прибился...просто, говорит, он у нас все это время в обеспечении был, потому такой деревянный.
А майор так откинулся на спинку стула, заулыбался:
--Это, говорит, ничего, что он деревянный, мы его рубаночком  по роже слегонца стругонем и все поправим!
И мне:
--Стрелял?
А я на Батю пялюсь – можно сказать или нет? А то потом еще в рыло от него получишь. А майор снова:
--Ну чего молчишь-то, корова? Ты же тут не год и не два уже? Больше? Так? Стрелял или нет?

--Так я, говорю, -- мужики давали из пулемета пару раз... Из автомата  -- тоже было дело. Раз, говорю, даже из гранатомета дали.
--И все что ли?
Я говорю:
--Да, все!
--Ну ладно, говорит, гордись солдат! Будешь у Деда Семена в подразделении снайпером!
Ну блин, как в детском саду в войну играть – кто в казаки пойдет, кто в разбойники!
А я, говорю:
--Так я же с винта-то вообще не стрелял...
А они меня уже не слышат, по полстакана себе разлили, догнались, майор крякнул и мне:
--Ну и чего с того, что ты с винта не стрелял? Все мы, говорит, когда-то еще на баб не лазили... А теперь, значит, так: будешь из винта  стрелять! Не ахти какая наука. Научишься!
А я замельтешился:
--А это, я, говорю, можно...
А он покраснел, кулаком дал по столу, да как разорался – в мать- перемать:
--Ты как, сучий потрах, с офицером российской армии разговариваешь?! Тварь, встань по форме и доложись как положено!
И к Бати с вопросами полез:
--Это что, армия что ли?! Банда! Убери эту падлу с моих глаз!! Давай, иди оружие получать!
Батя вышел со мной мрачный, харя у него вытянулась, как у лошади.
--Иди, говорит, с-сука, получай...а я попозже тебя найду, п-падла!
Дал мне под дых  и свалил.
Я отполз в сторонку, посидел минут десять у ящиков, пока дышать научился... И пошел получать. Во, видишь,-- гордо показал он винтовку. – «Треха» с оптикой. Вещь!
Российский прапор что выдавал, так и сказал:
--Гордись, солдат, раритет получаешь! У нее отказов практически не бывает-- это тебе не «Марлин» и не гансовский «Маузер»! Лучший винт в своем классе того времени! Во, видишь, всё родное, вся на номерах... только что, говорит, тут шомпол, суки, посеяли и задний болт от магазина где-то обронили... Зато знать будешь: болты и шомпол у трехи нужно постоянно проверять и подтягивать их!  А пока так...Давай!
Переписал номера в тетрадку, сунул мне под нос:
--Распишись!
Я чиркнул ему там, и спрашиваю:
--А броню-то дадут?
--К-какую тебе еще броню дать?!
--Не-е...ну это, бронежилет чтоб дали. Как без него воевать-то?
--Ну так ты говори по-человечески, а не по- татарски – «броник дадут»? А то пойми тебя – танк тебе теперь еще выдать или как? «Броня»...-- передразнил он.

Потом губами так пожевал, хмыкнул:
--А как и раньше воевали – без броника! О бронежилете сам позаботишься: у нас так...
И снова мне на мозг мне присел:
--Дай-ка винт сюда...Пользоваться-то знаешь как им? Вот смотри, крупную разборку я тебе покажу...а мелкую тебе вообще не нужно: открываешь затвор и назад его до упора, нажимаешь на курок и вынимаешь. На курок обязательно нажми! Видишь? Потом предохранитель на затворе дерни назад...так, слегка его!... и влево поверни...во, смотри! Распался затвор на три части. А собирать наоборот: вот это, это..а потом предохранитель поворачиваешь вправо...и все, снова вставляй...только на курок не забудь нажать!
--А магазин как снять?
--А зачем тебе туда вообще лезть?
--Ну, ладно...а как предохранителем пользоваться?
Прапор затылок так почесал:
--Я бы, говорит, им вообще не пользовался, тяжелый он...ну, в нужный момент можешь не снять. У меня, говорит, дед воевал, так он мне как-то показал, как они на фронте ставили...вот так, затвор вправо, но не полностью! До первого щелчка! В нужный момент просто затвор до конца закрой и все!
--От сука...-- начал ругаться он, пытаясь вставить затвор --Все прыгает...закусывать патрон будет без заднего болта от магазина! Не подаст нормально!
Потом подумал и говорит:
--Ты вот что: прикрути его пока...ну, магазин сзади к шейке приклада, чем-нибудь мягким и тонким. Чтоб плотно сидело. А то ты и передний болт потеряешь. А потом задний где-нибудь да найдешь! Ну, в оружейку там сбегаешь...Эти-то чего-нибудь там придумают и примастырят!
Я говорю:
--Да какая у нас тут оружейка...
А он только рукой от меня отмахнулся, как от мухи:
--Ладно, говорит! А так, во, смотри – вещь классная, сорок второго года выпуска! А? Вся на родных номерах, как с конвейера! Ну что, солдат, курс молодого бойца прошел? Тогда давай, топай: оптикой тебя там мужики пользоваться научат!
Артем вздохнул и замолчал. Потом, будто проснувшись, добавил:
--Вот так у меня сегодня весь день прошел -- на нервах и с мордобоем!
А тебя чего, не дергали?
--Да пока нет. А других мужиков вызывали. Все говорят --чего-то будет, раз за нас взялись: сколько лет тут простояли, обжились и вдруг – вспомнили про нас! Задумался, скривив губы и добавил:
--А я, если по чесноку, не верю...
--Будет- будет!--возразил Артем, возясь у своих нар. Скинул ботинки, старательно натянул, расправляя «спальные» шерстяные носки.--Вперед,  похоже, нас кинут...а на улице  дубак стоит, ноги на бегу примерзают! Чего они там вообще думают? У них сейчас одно в башке застряло – наступление!
--Да какое тут-то у нас наступление?! Может, где в другом месте чего будет. А у нас...знаешь, чего они там у себя понастроили? Их просто так оттуда не сковырнешь!
--Сковырнем, куда они денутся! Еще по Киеву парадом пройдемся!
--Ну, не-е...--понизив голос до шепота, шипел Димка. – Если чего-то тут начнется, я сразу к своим под шумок сдерну!
--Ну-ну, дергай к ним, если они для тебя свои! Но это еще как у тебя получится – «сдернуть»...-- ворчал Артем, залезая в самодельный спальник. --А я со своими останусь!
И вдруг спохватился:
--Мне-то зачем это сказал? Все-все, спать! – не дожидаясь ответа, буркнул он, отворачиваясь к стене. – Завтра договорим...

...Утром все вокруг дышало ожиданием и дисциплиной – не было уже той привычной расслабленности, воспитанной за годы: если россияне на позиции явились, значит жди...
--Ну чего сегодня? Я теперь и не знаю... -- растеряно ворчал Артем. --Мне, наверно, к Деду надо отметится...Пошли вместе!
...Дед торчал у пулемета, рассматривал что-то в бинокль на той стороне.
--А-а-а явился, снайпер! – оторвавшись, шутливо буркнул он в бороду. –  Вас чего, обоих в снайпера?
--Не-е-е... Пока токо меня. К тебе послали. А его, может, сегодня дернут. – Артем кивнул на Димку, приткнувшегося у входа.
--Да слышал- слышал я, доложили...-- он снова уперся в бинокль.
--И чего там видно?
Дед сосредоточенно молчал.
--Будет чего, как думаешь?
--Отстань, Смола...
--Чего, трудно что ли ответить, да?  – обижено шмыгнул носом Артем.--Наши пойдут вперед или укропы? Ну чего молчишь -то?
--Молчу. Потому что сказать нечего.
--Так будет чего или как?
– «Или как»...-- раздраженно буркнул Дед.--Не знаю я! Все говорят-- да, ждите. А по идеи--не должно бы... Ну, пока еще мороз стоит – может быть: мороз же наступать особо и не мешает. Так, слегонца за задницу ночью щиплет и спать неудобно.
--Ни фига себе, неудобно! Двадцать пять ночью трахнет, как ты спать будешь?
--Но это еще несколько дней мороз будет держаться, а там все! – не слушая, гнул свое Дед. --Дальше что? Тебя же  наступать погонят, а тут как раз все и поплывет снизу и потянет тебя в это болото. Во хорошо-то будет!
--Ну да... Живут же люди весной и ничего! Даже ждут ее.
--Живут... – качнув головой, согласился Дед.-- И мы тут не один год живем и тоже, заметь, каждую зиму весну ждем. Только какое наступление в распутицу?!
--Хм...ну да. А чо все тогда забегали?
--Представь себе, какие потери будут: ты же ни спрятаться, ни окопаться в этой грязи  не сможешь! Тебя там как в тире расстреливать будут! Дурнее же ничего не придумать: в мороз начать наступление, выбраться из окопов и тут же потонуть в грязи! Так что ли?

Он оторвался от бинокля, старательно протер линзы и снова уткнулся взглядом напротив.

--Так готовят наши чего чи ни?
--Я же тебе говорю – не знаю! --Дед начал злится.-- Вроде как да...а вроде как все понты нарезают! И не верю я: они чего, ненормальные что ли?! Я местный... у нас вон трактор по весне в нашем черноземе вязнет! Не подумал, съехал с дороги на поле--и кердык трактору! Замучаешься потом его тащить оттуда. А ты посмотри, как днем уже припекает!  Не-е...-- решительнее мотнув головой, буркнул он в бороду. --Наступать нужно посуху! Потому -- пока не просохнет, ничего не будет! А это до апреля, а то и до мая.
--А чо они тогда вагнеров вчера завели и у нас за спиной поставили?
--Ну и что? Пусть они себе там стоят и отдыхают!
--Дай-ка я на их позиции гляну! А? --Артем кивнул на бинокль.--  Чего это  вдруг все зашевелились – и у нас, и у них?
--Ну глянь- глянь...-- ухмыльнулся Дед, протягивая бинокль. – Только ты на мое место встань, снайпер хренов, мать твою так...тут тени больше! А то бличить будет, увидят тебя, фальшивого снайпера!
--Да ла-адно, разберемся! --Артем схватил бинокль. --О-о-о-о! – заохал он, разглядывая оборону напротив. -- Т-ты п-посмотри только, чего они там понарыли! А маскировочка у них какая...во-о падлы! -- он на пол шага качнулся вперед к амбразуре, пытаясь разглядеть все в деталях, медленно повел биноклем по горизонту. --Б-б-лин...ни то что у нас! Не знал бы, что это их позиции--ни за что бы не подумал!

Пуля сыро чавкнула прямо в адамово яблоко, откинув его к входу: слышно было, как бинокль со стуком откатился в сторону и с хрипом, в судорогах забилось на полу тело.

--Ну что ты, падла, встал-то над ним как поп?! – рыкнул Дед на Димку: он был уже у пулемета. –  Пригнись!! Сейчас они тебя вторым снимут!

*  *  *
...Утром Михалыч встал не выспавшийся, хмурый, захватив с собой уворованную во сне мысль, брошенную там кем-то напоследок: «Русский мир – это перелицованный фашизм!»  Он уже хотел ответить что-то, но оглянулся – не слышит ли кто эту крамолу? --и тут же проснулся от страха, от раздора в душе: стукануть на козла, или сделать вид, что вообще ничего не слышал?
А фронт, дремавший восемь лет, грохотал так, что даже под алкогольным наркозом спалось плохо, лишь грезилось.                Мелькнуло мрачно: «Ну началось...»                Встал, прошлепал босыми ногами на кухню, щелкнул выключателем --света, как всегда во время обстрела, не было. Поворчал сонно, поругивая электриков, власть и еще непонятно кого вслух:                --Чего-то они зачастили, падлы, со светом – то есть он, то неделю его нет...                Открыл холодильник – ну точно, плавает все! Ругнулся, глянул на стол, на бутылку с остатками самогона. Постоял, раздумывая – стоит ли начинать? Или в завязку?  Потом потянулся к ней, и, не найдя рядом стакана выпил как минералку -- прямо из горла. И отлегло сразу.                Дрожащими пальцами вытянул сигарету из пачки, прикурил, кинул на плечи старую куртку и выскочил на крыльцо – спокойно, будто на прогулку вышел, подышать воздухом: к далекому бою все давно привыкли, никто не вздрагивал даже если стрельба шла с тяжелых орудий; главное -- лишь бы сюда чего не залетело.               

Бой шел где-то у Счастья – рокотал воздух, неся отголоски мощной артиллерийской пальбы.
Первый день полномасштабной войны еще только начинался. А впереди была Буча, Ирпень, Бородянка...               

КОНЕЦ первой книги.

=====================================