Когда расцветёт сакура. Гл. 7

Глава 7

 Япония. 1937 г. Остров Хонсю, окрестности г. Канадзава.

Период Сёва (1926-1989). Инцидент в Маньчжурии, события Второй Мировой войны. Бомбардировка г. Хиросима и г. Нагасаки. Капитуляция Японии и последующая её оккупация. Вступление Японии в ООН. Налаживание отношений с Россией и Китаем.

Дождь стучал по крыше жилища Киошу – правнука Хироши, приёмного сына Масао и Шизуко, нагоняя на домочадцев тревогу и страх перед разбушевавшейся стихией, перед гнетущей неизвестностью. Ветер с моря гнал на берег всклокоченные волны, которые гулко разбивались о скалы, разбрасывая густую белую пену на берег. Тяжело прошла ночь. Кашель никак не хотел отпускать и разрывал провалившуюся от болезни грудь мужчины. Глухие хрипы и боль не давали Киошу набрать в лёгкие сырого воздуха и вздохнуть всей грудью. Труден был день. От боли слезились глаза. С трудом набрав в воспалённые лёгкие сырого морского, пропитанного солью воздуха, Киошу позвал жену Хану.
Она и без его слов поняла, что он хотел. Приложив палец к губам, показывая этим, чтобы он не произносил лишних слов и приберёг силы для более важного дела, чем напоминать ей о том, о чём она слышала от мужа много раз, женщина внесла в комнату небольшую шкатулку. Через несколько минут она подвела к умирающему мужу старшего сына Ичиро и бесшумно удалилась из комнаты.
– Пойдём, Ньёко, – тихо сказала она своей дочери, которая была на три года младше Ичиро, – это не для твоих ушей. Пусть всё будет так, как и было два века назад.
              Хана пошла к Харуко, своей невестке, которая недавно родила долгожданного внука Сашио. Младенца так и назвали – к счастью рождённый. Только чувствовало сердце пожилой женщины, что скоро счастье покинет её дом. Чуткое материнское сердце предугадывает беду задолго до её появления. Ичиро скоро заберут в армию. Её мальчика, который умеет только рисовать, читать умные книги, заставляют учиться стрелять в людей. В детстве он драться не умел. Даже всегда строгий Киошу, махнул на сына рукой, когда увидел в нём талант художника и отправил учиться в Нагоя. Ичиро хороший художник. Что теперь с ним будет? Идёт война с Кореей. Говорят, скоро начнётся война с Россией. Хана отгоняла от себя тревожные мысли.
            – Любимый, ласковый, заботливый сын, что с тобой будет? Дочь Ньёко не такая. Требовательная, властная, грубоватая. Вся в отца.
              Убедившись, что мать занята игрой с любимым внуком и разговором с невесткой, Ньёко осторожно подошла к комнате отца.
– Сын мой, я немощен и стар. Пришло время покинуть мне этот мир. Но прежде, ты должен услышать историю, которая в каждом поколении нашей семьи передаётся от отца старшему сыну. И ты обязан передать её своему старшему сыну Сашио. Так ведётся в нашем роду ещё со времён Эдо.
Ичиро внимательно слушал слабый голос отца.
            – Серьёзные беды всегда обходили стороной нашу семью, – было заметно, что Киоши устал от пересказа продолжительной истории. Он закрыл глаза, но тут, же боясь что-то упустить, продолжил, – мой дед решил, что этот крест и необычный камень имеет какую-то таинственную силу. Он хранил его, как талисман и никому не показывал. Только в день передачи он показал его своему сыну моему отцу, для того, чтобы обоим убедиться в существовании этого камня. Смотри сын, сказал он ему, вот этот крест. Ичиро у меня нет сил, а ты медленно надави на руку 
Чжункуй, медленно опускай её вниз.
Ичиро с большой осторожностью опустил приподнятую руку демона вниз и на их глазах постамент скульптуры стал медленно выдвигаться вперёд. Перед взором мужчин предстал небольшой алый алмаз в виде капли посередине золотого креста. Алмаз, будто бы обрадовался освобождению от долгого заточения и засиял ярким необыкновенным светом. Увидев восторженный взгляд сына, старик опустил голову на подушку и тихо произнёс.
           – Запомни сын слова своего деда, если сварить горсть риса, ты не умрёшь от голода один день. А если горсть риса бросить в землю, то его хватит надолго и твоим детям, и внукам. Подумай, надо ли терять то, что никогда к тебе не вернётся. Быть может мольба матери к Богу о счастье ребёнка заключена в этом кресте. Лишившись его, ты можешь лишить счастья не только себя. Это теперь и твоя история, – устало произнёс Киоши, – береги крест и камень, как память о твоих предках и верь в его силу. Помни об этом всегда. Никто не должен догадаться, какую тайну хранит в себе эта нэцкэ. Возможно, своей тайной силой он убережёт тебя от погибели на войне, а может сама нэцкэ, переданная моим отцом, сохранит и твою жизнь. Я делаю то, что должен сделать и верю, что ты вернёшься живым и обязательно передашь крест с «Каплей крови Христа» спрятанным в нэцкэ своему сыну.
– Спасибо отец, но чувствую я, что война – это моя погибель. Я скоро уеду, а сын мой останется здесь. Не хочу забирать с собой в неизвестность, то, что принадлежит нашему роду. Вдруг счастье покинет наш дом. А ты поменяй традицию. Оставь нэцкэ нашей Ньёко.
       – Нет, сын. Я сделаю то, что завещал мне мой отец. Ньёко останется в родном доме, на своей земле, среди родных. А тебя ждёт неизвестность. И если этот крест с камнем действительно приносит счастье, пусть он вернётся домой вместе с тобой. И только тогда он докажет свою силу и принесёт в наш дом ещё большее счастье, чем просто иметь и хранить его, как талисман. Я всё сказал, это моё последнее слово, и ты обязан его исполнить.
Перед тем, как уйти на фронт Ичиро перенёс и закрепил табличку с изречением «Сделай всё, что сможешь, а в остальном положись на судьбу» на постаменте, который являлся ящичком – футляром для реликвии и для того, чтобы никто не смог открыть потайной замок и увидеть крест и драгоценный алмаз на нём.
***
Россия. Москва. 1937 г.

Отец Дмитрия Петровича был направлен в Москву на обучение в Военно-политическую академию при Рабоче-Крестьянской Красной армии. В Москве он познакомился с молоденькой учительницей. После скромной свадьбы Петру Карташёву, как участнику гражданской войны была выделена крохотная комнатка, куда он и привёл уже ожидающую первенца жену. Но его сыну, Дмитрию Карташёву не суждено было родиться в столице.
Глубокой осенней ночью Петра и Надежду разбудил требовательный стук в дверь. – Наденька, слушай меня внимательно. Вероятно, это за мной.  С рассветом срочно перебирайся к своим родителям и пусть они тебе помогут выехать во Владивосток. Молчи, молчи родная. Делай, как я тебе говорю. Мои родители тебе помогут. Прощай.
Открыв нежданным гостям двери, Пётр крепко обнял жену на прощание. Прикрыв уже большой живот длинной тёплой шалью, Надя подошла к окну. Она видела, как мужа подвели к автомобилю, как он обернулся и посмотрел в окно, где она, рыдая, махала ему рукой. Вскоре машина скрылась из виду. С рассветом Надя, собрав самое необходимое в маленький чемоданчик и небольшой узел, вышла из дома.
Молодая женщина не понимала, зачем и почему она должна уехать на конец света к чужим людям, бросив свой дом, родителей. Но отец, молча выслушав дочь, тихо, но твёрдо сказал жене:
– Быстро собери её в дорогу. Я провожу. Петя правильно решил. Оставаться здесь тебе опасно. Пока не спохватились тебе надо уехать и чем дальше, тем лучше.
– Что ты такое говоришь, – запричитала мать, – а если Наденька родит в дороге?
– Мир не без добрых людей. Думаешь, в лагере ей будет легче рожать? Молчи мать. Не забывай, уши вокруг.
– Смотрите, уши вам прищемят. Всё подслушивают, подслушивают, – из-за двери послышался голос одной из соседок по многонаселённой коммуналке. Отец Надежды взял узел с вещами, небольшой чемоданчик и они вышли из комнаты, – добро здоровья Наденька и вам здрасьте, Дмитрий Сергеевич. Вы, когда выходите из комнаты, дверь резче открывайте. Не бойтесь, с петель не слетит. Есть, кому подхватить. Так и дежурят, так и дежурят под дверью, – сокрушалась всё та же соседка.
– А мы чего, мы ничего, – затараторили две подружки сплетницы, вечно всё знающие про своих соседей.
– Здрасьте, Наденька. Рожать пора? А кого ждёте? Ой, я вам скажу, когда я первого рожала, – продолжала одна из них.
– Всё, тараторки, не пугайте её. Она и так вся напугана, – отгородил дочь от надоедливых подружек отец.
– А рожать куда отправляете?
– Слышали же в Рязань.
– А чем наши московские врачи плохи?
– Кто сказал плохие? Хорошие врачи. Но родная тётка лучше. Да и воздух там, молоко своё и всё такое…Поспешай, поспешай Надежда.
Отец и дочь вышли из квартиры.
– Ну конечно, и врачи им не те…
– Подумаешь…– никак не могли успокоиться соседки.  
Проводы на вокзале были не долгими, но тяжёлыми. Больше отец и дочь никогда не встретились.
В дальней дороге попутчики старались помочь молоденькой и совсем беспомощной будущей мамочке. Кто хлебом, кто кипятком, кто горячей картошкой, купленной на полустанках. Женщина, ехавшая с ней до конца, просыпалась на каждый вскрик Нади.
– И как же тебя угораздило с таким сроком путешествовать? – спросила она её. Надежда хотела объяснить свою ситуацию. Но женщина прервала её.
– Не говори. Не надо. И так понятно, не от хорошей жизни бежишь. Всё пройдёт, махни рукой и радуйся каждому дню. Вот смотри, какая красота за окном. Это хорошо. Дитя у тебя родится. Так это же отлично.
Беседу женщин прервал молодой солдатик.
– Извините, возьмите, горяченького. Вам сейчас надо, – он улыбнулся, на то, как Надя жадными глазами посмотрела на дымящуюся картошку в мундире и мелко нарезанное солёное сало.
– А вы на неё сальца, сальца. Вкусней будет и вот ещё, – солдатик протянул Наде большой солёный огурец.
Надя улыбнулась и с жадностью откусила огурец.
– О чём я тебе говорила? Есть счастье! – попутчица придвинула картошку ближе к Надежде.
Чудом, добравшись до Владивостока, Надежда из последних сил нашла дом, где жили родители мужа.
– Вот так всё и произошло. Петя боялся, что меня заберут следом за ним. Как теперь жить? – плача, рассказывала Надежда. Мать Петра, тоже плакала, тихо успокаивая невестку.
– Наденька, здесь тоже тебе не стоит оставаться, раз Петеньку арестовали. Мы – учителя. Ещё неизвестно, как теперь с нами поступят. Мы теперь родители врага народа. Нет, нет, тебе здесь с нами нельзя. Мы так поступим. У нас в рыбацком посёлке, живёт моя тётушка. Она совсем уже немощная. Мы к ней стараемся приезжать по возможности. Кой, какие продукты привозим. Да так помочь по дому, – тихо рассуждал отец Петра.
– Да, да… Наденьку надо отвезти к тётушке. Там легче договориться. И безопасней. А мы будем тебя с малышом навещать. Ты Надюша только не падай духом. Может, всё ещё обойдётся и Петенька наш вернётся, – соглашалась свекровь с мужем.
– Будем надеяться на лучшее. Пусть Пете в заключении будет легче, зная, что ты в безопасности. Сегодня отоспись с дороги, а завтра поедем. 
В рыбацком посёлке осталось несколько десятков домов. Жители – женщины. Вдовы, да малочисленные демобилизовавшиеся мужики. Редко здесь можно было встретить здорового мужчину с ногами, руками. Вскоре Надежда родила Митеньку. А следом похоронила приютившую её тётушку. Здесь она встретила войну, а потом и Победу.
Димочка рос смышленым мальчиком. Любил читать книги, которые привозили ему из Владивостока родители отца. Мальчиком Дима мечтал стать военным, как и его папа, но потом, взрослея из рассказов матери, понял, что надо свои мечты согласовывать с реалиями жизни. Дима рано узнал о репрессиях. Прислушиваясь к тихим разговорам бабушки и дедушки с матерью, он многое не понимал. Но дедушка умел ответить на любые вопросы внука так, что Дима рано осознал, за что и почему, а главное кто его лишил отца. Он хорошо усвоил, что он сын репрессированного офицера. Но на всю его дальнейшую жизнь, как и на выбор профессии, повлиял случай.
Кто знает, что такое случай? Внезапный поворот судьбы? Небольшое ответвление в заданной кем-то свыше схеме жизненного пути? А, может жизнь каждого человека, разложена на невидимом шахматном поле фигурками обстоятельств, и кто-то переставляет своей всесильной рукой эти фигурки то на чёрную клеточку, то на белую, разыгрывая очередную шахматную партию? У кого-то в жизни ничья, кому-то заведомо уже выставлен мат. А кто-то смело шагает по полю своей судьбы победителем.
***
Россия. Дальний Восток. 1948 г.
Бывший рыбацкий посёлок в несколько десятках км. от порта Посьет.

Ичиро был старшим сыном в семье Киоши. Он никогда не связывал себя с военным делом, занимаясь живописью. Но пришло время, и Ичиро стал солдатом Квантунской армии. Когда армия капитулировала он, в душе, даже обрадовался этому.
– Какое счастье, что этому дикому кошмару наступил конец, – думал он.
Но ошибался. До счастья было ещё очень далеко.
После капитуляции Квантунской армии через земли Приморья прошло более полумиллиона японских военнопленных. Среди измученных одетых в летнее обмундирование солдат ходили слухи, что их всех по принятой Потсдамской декларации, к которой СССР присоединился в августе 1945 г., вывезут из Северной Кореи и отправят домой в Японию. «Японским вооруженным силам после того, как они будут разоружены, будет разрешено вернуться к своим очагам с возможностью вести мирную трудовую жизнь», – гласило в ней.
Но никто не мог и предположить, что декларация будет нарушена, и их перевезут в маленький советский порт Посьет, где для такого количества людей не будет хватать, ни воды, ни пищи. До железной дороги многие километры пешего пути. Голодных, почти обезвоженных военнопленных, которым, пока они находились в порту, приходилось пить воду, даже ту, в которой они мылись. Их форсированными маршами перегоняли к железнодорожным станциям. Оттуда отправлялись вагоны с пленными в разные уголки страны. Антисанитария сделала своё дело. Многие не дожили, даже не дойдя до железнодорожной станции, не то, что до возвращения домой в начале хрущёвской оттепели. Пленные заболевали кто на марше, кто уже в вагонах. Из-за недостатка медикаментов и медицинских инструментов, японцам приходилось терпеть уколы из шприцев для лошадей.
Баржа, переполненная японскими военнопленными Квантунской армии, стояла в порту уже третий день. Люди промокли от постоянно идущего холодного дождя. Ветер с моря был такой силы, что раскачивал многотонную баржу из стороны в сторону, вызывая у многих пленных «морскую болезнь». От пронизывающего до костей колкого ледяного ветра, мужчины старались прижаться друг к другу как можно плотнее, но и это не спасало от холода.
У пришвартованной баржи резко затормозил военный грузовик. Из него выскочил молодой лейтенант. Посовещавшись о чём-то с группой военных в плащ-палатках, он запрыгнул на подножку грузовика, укрывшись от ветра и дождя в его кабине. Послышалась команда: – Начали!
С баржи по трапу по обе стороны которого стояли автоматчики, сбегали мокрые измученные перевозкой и невыносимыми условиями японские солдаты. Некоторые из них были одеты в шинели, но на большинстве военных кителя с отложными воротниками и брюки с обмотками перевязанными лентами цвета хаки крест-накрест. На ногах чёрные холщовые туфли или таби обувь с отдельным большим пальцем и резиновой подошвой.                                       Больных пленных с баржи выносили на носилках. Врач, бегло осмотрев их, отдавал приказ грузить кого в кузов грузовика, а кого-то оставить поодаль на земле. Им медицинская помощь уже не требовалась. Спустившихся с трапа военнопленных выстраивали в колоны. Грузовик с молодым лейтенантом в кабине и с больными японцами двинулся в сопровождении конвоя во Владивосток.
Ичиро и его товарищей болезнь свалила, когда они в колоне военнопленных с трудом, без остановок, маршем пробирались через огромное раскинувшееся поле расстоянием километров двадцать с лишком. Осенний проливной дождь, превративший землю в грязное месиво, не прекращался ни на минуту. Холодные, хлёсткие его стрелы, падающие с неба, проникали за шиворот плаща. Грязь попадала внутрь высоких ботинок, и чувствовалось, как липкая скользкая жижа обволакивает пальцы ног, делая ходьбу невыносимой. Несмотря на дождь, до потери сознания хотелось пить. За неимением чистой питьевой воды, люди пили воду, собиравшуюся в глубоких следах, оставляемых колонной на поле.
Ичиро попал в кузов санитарного грузовика. Он лежал на дне кузова, засыпанного песком, сверх которого был набросан слой сена. От дождя эта подложка превратилась в мягкое месиво. Больных в кузове было так много, и лежали они так плотно, что дождевая вода не стекала с тел, а пропитывая обмундирование, проникала вглубь, от чего всё тело леденело. До слуха доносились постоянные стоны и крики умирающих людей. Их не могли заглушить ни шум моторов, постоянно увязающих машин в дождевой жиже, ни гул шагов пленных по чавкающей вязкой промозглой грязи. С каждым часом людских звуков в кузове машины становилось всё меньше и меньше. Больные измученные люди покидали этот мир навсегда.
Колонна военнопленных, охраняемая конвоем, прошла по дороге через лесопосадку и вышла к открытой местности. Грузовик остановился.
– Всё, хана! Здесь мы не пройдём, – сказал измученный шофёр лейтенанту, – надо в объезд. И на той стороне встретим колону.
Около остановившегося грузовика появился врач. Лейтенант приоткрыл дверь.
– В колоне много больных. В кузове есть умершие? Надо освободить кузов от мёртвых и загрузить больных, – потребовал врач.
– А куда мне их девать? – спросил его лейтенант.
– Как куда, я заключение напишу, твоё дело захоронить. И место здесь подходящее, –  врач залез в кузов грузовика, – ты видишь, они мрут, как мухи. Выгружай мёртвых с кузова, а из колонны забирай больных. А то вообще никого не довезём.
Лейтенант, закутанный в плащ-палатку, устало наблюдал, как из кузова грузовика конвоиры сгружают трупы. Два солдата относили мёртвые тела пленных и укладывали их неподалёку на мокрой земле. 
Когда эта работа была закончена, один из солдат стал обыскивать уже умерших пленных. Дошла очередь и до Ичиро. В нагрудном кармане он нашёл старенький, грязный маленький мешочек, – смотри, что я нашёл, – обратился он к пожилому напарнику, вытаскивая из мешочка нэцкэ Чжункуй.
– Страшный-то какой! Наверное, их японский бог, заместо нашего креста. Вишь, написано что-то. Наверно, молитва, какая. Мне жинка, перед уходом на фронт, тоже молитву с крестом дала. Смотри, да он живой ещё.
– Да, ладно, скажешь тоже! Игрушка, наверное, дитю своему возьму. Всё одно япошка помрёт скоро.
– Ты крест носишь? – спросил его пожилой солдат.
– Нет. Я партийный.
– А я с крестом на груди всю войну прошёл. Ни одной занозы не поймал. Кто его знает, может крест мой, да вера меня сберегла. Все мы под Богом ходим. Крещённые, не крещённые. Бог с ним, вишь, помирает, человек.  Так пусть со своим богом на тот свет отойдёт.
– Скажешь тоже. Человека нашёл. Фриц японский.
– Да вишь, как говорят, что эти и повоевать не успели. Сразу под капитуляцию попали. Не бери грех на душу. Эта штуковина тебе зачем? Дитя твоё повозится, да бросит. А ему может легче помереть будет со своим японским богом.
– А! Да, ладно! Уговорил. Не было добра и этого не надо. Забирай солдат, своего японского бога, – солдат положил статуэтку в мешочек и спрятал его в кителе Ичиро.
Ещё один грузовик замыкающий колонну остановился около лейтенанта. Из кабины выглянул тучный майор.
– Лейтенант что у тебя?
– Товарищ майор тут такое дело четверо ещё живы. Заберите с собой. Мы их выгрузили с мёртвыми, а они живые оказались. Мне их назад уже некуда класть. Из колонны и то, не всех больных погрузили.
– Лейтенант у меня и так полна коробочка! А по документам у тебя они как числятся мёртвые?
– Так точно товарищ майор, – растерянно ответил лейтенант.
– Так что ты мне голову морочишь? Что хочешь, то и делай, чтобы в срок колонну догнал!
Машина с майором умчалась в объезд поля догонять колонну. Лейтенант, в сердцах выругавшись крепким солдатским словцом, подошёл к шофёру.
– Конечно, хоть и пленный, но не скотина же, понятное дело, всё одно человек. И живьём закопать грех большой, – закуривая, говорил шофёр.
– Ну, вот ты ещё, чего мне на нервы капаешь? Лучше скажи, что мне делать. Я боевой офицер. Я ж не могу, вот так, – лейтенант в сердцах бросил папиросу.
– Я что скажу. Ты лейтенант это, оставь их.
– Где? Здесь? Ты что? Как я их оставлю! На дороге среди леса? А выживут… Чтобы меня потом того?
– Так они не жильцы. Верь мне. Хана им.
– Всё равно… ну не могу я так!
– Тогда, знаешь, что. Я посмотрел, в кузове уже померло несколько человек, пока мы собирались. Ты этих, сверху померших положи, а нам всё равно крюк делать. Там чуть дальше рыбсовхоз был раньше. Оставь их там. И документы будут в порядке, и грех на душу не возьмёшь.
– А если они выживут?
– Так начальство, там есть какое-никакое. Разберутся. Это уж дело десятое.
Жители небольшого рыбацкого посёлка и предполагать не могли, что вдруг в их посёлке, в несколько десятков километров от порта Посьет окажутся трое японских военнопленных.
Случилось. Как-то у крыльца поселкового совета остановилась машина, в кузове которого лежали трое японцев. Из кабины вышел молоденький лейтенант и подошёл к удивлённому председателю.
– Старший лейтенант Кедров. Тут такое дело. Мы группу японских военнопленных ведём маршем. В дороге многие заболели. Некоторые умерли. А эти трое, наш врач сказал, что скоро дойдут. Не жильцы они, вот, вот помрут. Вот полковник и приказал вывезти их и… оставить, мол, не выживут. Сильно жар у них большой. Знаешь, махнул рукой, сказал, войне конец, что хочешь, то и делай с ними. Но, что в расход мне их, что ли? Будь другом, не дай грех на душу взять, война то уже почти как три года закончилась. Помрут своей смертью, и ладно…
– Ты что лейтенант? А если выживут? Это же расстрельное дело, кто со мной будет разбираться, откуда и кто оставил? Укрывательство на меня хочешь повесить? Пожалей, лейтенант! У меня семья, дети, пропаду я из-за твоих узкоглазых.
– Да человек ты, или кто? – чуть не плача закричал лейтенант Кедров, – как я - военный видевший смерть, расстреляю больных пленных? Выручай земляк, я тебе бумагу оставлю.
– На кой ляд мне твоя бумага? Тебе приказано было в расход, твоё дело военное, сами разбирайтесь! Слышишь лейтенант, пожалей, оставь другим. Мало посёлков что ли, за что мне честь такая?
Не слушая причитаний председателя совета лейтенант, слюнявя химический карандаш, писал расписку: «Я, Гвардии лейтенант Кедров В.С. воинского подразделения Советской Армии. Осуществляя приказ о передислокации военнопленных, оставляю смертельно больных японских военнопленных в количестве трёх человек под ответственность Председателя правления сельсовета рыбсовхоза «Восток» Ерошкина В.П. Поручаю Ерошкину В.П. после смерти оных, захоронить их по установленному образцу и порядку. Подпись».
– Прости меня Боже, то стреляют пачками, а то…, – председатель не успел договорить, как лейтенант поднял на него налитые кровью глаза.
– Что! Что ты сказал? – он схватил хилого мужичка за грудки, потом в гневе отбросил его и потянулся рукой за кобурой.
– Прости, прости, родной. Не губи. Всё сделаю, как скажешь, – взмолился  председатель с грубым деревянным протезом вместо правой ноги.
– То то же! –  сунув в руки Ерошкина В.П. помятую бумагу, лейтенант быстро запрыгнул в кабину грузовика.
– Печати нет, слышишь сынок, печать хоть какую-то поставь, – кричал ему вдогонку председатель. Но, автомобиль с молодым сердобольным военным, уже мчался прочь, оставляя за собой клубы пыли.
– Да, за что мне такое! Это же расстрел на месте! Хоть бы печать, какую поставил! Что мне с ними делать?  – сокрушался он, глядя на японцев, лежащих на плащ-палатках на земле.
– Семёныч, созывай всех! Решать будем, что делать и как дальше жить придётся, – отправил председатель однорукого рыбака ударом старой рынды собрать малочисленный народ посёлка.
Посёлок всего-то насчитывал несколько жилых домов. Совхоз развалился, так как выходить в море было некому. Мужчин на войну забрали, кто смог вернуться раненым были или без руки, или без ноги. Жители посёлка в основном женщины, да дети. Жили тем, что чинили сети для соседнего рыбсовхоза, который находился в двадцати с лишком километрах от «Востока». Женщины, жёны рыбаков, выросшие у моря, сами ставили сети на уцелевшем барке, чтобы хоть как-то прокормить себя, да своих многочисленных детей.
– Ну, что мне с вами делать? Самим жрать нечего, бабы с ног валятся, чем вас выхаживать? – пока люди собирались к неказистому зданию правления, всё причитал председатель.
Один японец умер к концу собрания. Оставшихся двоих пленных решено было поселить у поселковой учительницы Надежды. Она москвичка учёная и только у неё один пацанчик, да и то, большой уже, смышлёный.               
Так в избе, доставшейся Надежде после смерти престарелой тётки свёкра, появились больные японские военнопленные. Надежда приняла решение собрания молча. Ей ли, жене репрессированного, самой живущей здесь на птичьих правах, отказываться от решения правления, которое Ерошкин зафиксировал протоколом общего собрания. Решили – постановили, значит, обсуждению не подлежит.
– Не переживай Надюха, помогу, чем смогу, – успокоил её председатель, после того, как всем миром перенесли больных «япошек» в дом Нади и женщины подсуетившись, принесли кто, что смог из своих скудных запасов.
Надя сама не поняла, почему и как, без лекарств, можно сказать на одной горячей воде и травках, мужчины пошли на поправку. Видно скудная еда, которой кормила их Надя была всё-таки лучше той, которую они получали раньше, да и долгий сон и покой сыграли свою роль. Или может быть помогло то, что Ичиро, очень приглянувшийся Наде, иногда что-то доставал из глубокого внутреннего кармана своего кителя и в стороне от посторонних глаз аккуратно это что-то скоблил ножом. Получив от этого процесса немного белёсого порошка, он понемногу в мизерных долях подсыпал его в тёплое питьё не только себе и товарищу по несчастью Тадаши, но и доброй миловидной хозяйке с её сыном. Над чем японец колдовал, Надя не знала, а подглядывать не хотела. Но в первый раз, попробовав сухой порошок на вкус и поняв, что он безвкусен и безопасен, она успокоилась и больше не обращала внимания на загадочные действа стройного, хотя и очень исхудалого квартиранта.
Как бы там не было, к весне мужчины ожили, пообвыклись, стали смелее и ещё чаще кивали головами в знак благодарности за любую маломальскую помощь, оказанную им Надей и её сынишкой. Чаще стали лопотать что-то на своем, непонятном Наде языке. Вскоре первого выздоровевшего японца по имени Тадаши, уже выходившего на улицу, забрала к себе в помощники по хозяйству, крепкая на руку и слово солдатка Нюра. Однажды она заглянула в дом к Наде.
– Ух-ты! Праздник, что какой? Хлеб печёшь? Запах по всему посёлку. Муку, где достала? – с румянцем на щеках от появившегося весеннего солнца, а возможно и от пригубленного винца, настоянного на сухой полыни ещё прошлой осенью, спросила Нюра.
– Нынче свекровь со свёкром приезжали. Муки немного привезли. Вот побалую больных, а то совсем отощали. Не поедим вволю, так, хоть понюхаем.
– Хорошие они у тебя, – сказала Нюра, искоса бросая взгляд на сидевшего на кровати Тадаши.
– Это ты о японцах? – заметив её интерес, улыбнулась Надежда.
– И о них тоже. Я говорю, свекровка твоя со свёкром старенькие совсем, а ездят. Не забывают. Помогают. Внука любят.
– Твоя, правда. Очень хорошие люди. Никогда не забудут. Митьке завтра десять стукнет. Вот и привезли побаловать внука, подарков навезли. Он и рад.
– Да, смотрю, не скучно тебе. А Митька-то твой, всё с японцем, да с японцем. Прямо не разлей вода. Смотри, папкой признает.
– Нюр, ну что ты несёшь?
– Да, ладно, вижу и тебе он по нраву. Я бы и сама от такого папки не отказалась.
– Так кто тебе мешает? Забирай второго, – смеясь, ответила ей Надя, вымешивая тесто.
– А, что? И заберу, коль отдаёшь, – Нюра обращаясь к Тадаши спросила, – ну чего?
Мужчина, не понимая её вопроса, улыбаясь, часто замахал головой.
– О, смотри! Он согласен, – кивнула Нюра на Тадаши.
– Они всегда кланяются. Что ни сделай, ни спроси, всё поклоны бьют. Это у них так положено.
– А тебе, откуда известно?  Или понимать по-ихнему стала?
– Да, куда там! Это Митька всё! Переводчик. Как и что понять он может, сама в толк не возьму. Языка – то он не знает. Один по-японски лепечет, а малой переводит, будто понимает, что он ему говорит. Чудно!
Дима сразу подружился с всегда вежливым, постоянно кланяющимся в знак благодарности японцем. Весной он первый раз помог пройти Ичиро по улице. Он не понимал, почему мальчишки, норовили попасть в них камнем, когда они с Ичиро, который одной рукой опирался на его плечо, а другой на выструганную палку, шли к морю. Ичиро тоже привязался к мальчику и всё время что-то говорил Диме по-японски, гладя своей жилистой рукой по светлым волосам мальчика и вытирая выпирающие от худобы скулы от набегавших слёз на своём лице. Они почти никогда не расставались. Куда бы японец ни шёл, Дима сопровождал его, оберегая от злых проказ мальчишек. Ичиро был благодарен ему за это. Вскоре мужчина и мальчик стали понимать друг друга.
– Мама, я уже хорошо понимаю Ичиро. Он рассказал мне, что у него дома остались и ждут его отец Киоши, мама Хана, жена Харуко и сын Сашио, – как-то радостно выпалил он ей.
– Значит и жена, и детки у него там есть, ждут его, – с грустью проговорила Надежда.
– Не детки, а один сын. Мама, а знаешь, как по-японски звучит твоё имя? Нозоми! Надежда, это Нозоми. Ичиро-сан сказал, что ты очень красивая! – радостно сообщил ей Дима.
– А я-то думаю, что он всё мне На-за-ми, На-за-ми. А это выходит он меня так называл? Иди уже! Что за сан такой, иш, научился словам и рад! Придумал тоже На-за-ми какую-то, – вытирая тарелки, тихо говорила она.
Щёки Нади запылали от смущения. Шутя, она ударила полотенцем сына и, смеясь, прогнала его на улицу.
– А у второго есть жинка? Как его зовут?
– Тадаши. Не знаю. Димка переводчик. Его надо попытать.
– Ну, что Тадаши, пойдёшь ко мне? У меня тоже весело, не соскучишься. Я не Надька, я тебя враз на ноги поставлю.
Тадаши сидя на кровати закивал головой. Женщины понимая, что он ничего из сказанного не понял, засмеялись. Нюра подошла к Тадаши и помогла ему встать с кровати. Аккуратно, медленно ступая, они вышли из дома Надежды.
– Надя-сан, Но-зо-ми, – вдруг услышала она тихий голос Ичиро, который оказался рядом с ней.
Он стоял за её спиной, вдыхая в себя запах русых волос, просачивающийся через тонкую полотняную косынку. Осторожно взявшись пальцами за один кончик косынки, он дёрнул её. Длинные волнистые волосы, собранные в большой мягкий пучок, упали водопадом на плечи Нади, пройдясь, как мягкой кистью по полотну, по лицу Ичиро.
– Но-зо-ми, – прошептал он ей на ухо и повернул её лицом к себе, – Но-зо-ми, – повторял он, целуя уставшую ждать любви молодую женщину, застывшую от неожиданно нахлынувшего счастья.      
Дима рос способным мальчиком. На радость, Надежды и Ичиро, через год он стал переводчиком между японцами и жителями посёлка. Да и добродушные пленные пришлись по душе большинству жителей посёлка. Безотказные, спокойные они хорошо и быстро выполняли любую работу.               
Диме нравилось уходить с Ичиро на берег моря и там, спрятавшись от надоедливых мальчишек, слушать его рассказы. Рассказы это были или крик истосковавшейся по родине души Дима не знал, но ему казалось, что он всё понимает, что в своих словах хочет передать ему этот крепкий спокойный, но сентиментальный мужчина, у которого всегда глядя в бескрайность Японского моря, на глазах появляется горькая скупая слеза.
– Осыпались вишни, напрасно бродит мой взгляд. Кругом всё поблекло.         
Весенний дождь без конца в опустевшем небе. Сикисси Найсинно, – громко называл
Ичиро имя любимого поэта. 
Дима понял, что тогда читал ему отец, он так стал называть Ичиро, через много лет, когда всерьёз стал изучать японский язык, когда его сознание полностью поглотило изучение японской культуры. А тогда, Ичиро оструганной, как карандаш палкой рисовал на земле то, о чём рассказывал Диме. Там на берегу моря, укрывшись под уступом берега, как в маленькой пещере, защищавшей их от ветра, любуясь красотой моря, Дима понемногу, слово, за словом познавал другой мир. Новый для него мир звуков, понятий, семейных отношений. Он видел этот мир в рисованных картинках Ичиро.
Узнав, что японец, оказался художником и обучает Диму языку, в очередной свой приезд к невестке и внуку, дедушка привёз ему в подарок акварельные краски с кистями и большие листы белого картона для черчения, лежавшие у них дома без дела много лет. Так же он подарил Ичиро целых два химических карандаша и толстую тетрадь в клеточку в твёрдой картонной обложке. Несколько листов в тетрадке были вырваны, да и сами листочки в ней немного пожелтели от времени, но Ичиро был несказанно рад таким дарам и всё кланялся в пояс дедушке, высказывая этим свою благодарность. Дед смущённо останавливал его.
– Молодой человек, что, вы! У нас не принято кланяться. Это я вам благодарен, что вы расширяете кругозор внука.
И обращаясь к Диме, внушал ему:
– А тебя прошу, будь осторожен. Время ещё не пришло, когда запросто можно с иностранцами общаться. Всё может случиться, – горько вздыхал он, но на прощание обязательно брал Диму за плечи и говорил: – учись брат, всегда, везде и всему, но только хорошему.               
Вскоре Надежда округлилась формами. Приехавшая летом в посёлок свекровь, не удивилась этому.
– Я понимаю тебя Наденька. Ты молода, красива. Жизнь требует своего. Да и Димочка привязался к Ичиро. Я думаю, Петенька всё понял бы, – они долго плакали, потом свекровь, успокоившись, предложила невестке.
– На следующий учебный год присылай Димочку к нам. Он способный мальчик, пусть доучится в нашей школе. А там, посмотрим, пока мы имеем возможность, поможем ему и школу окончить и в институт поступить. 
Настал день отъезда Дмитрия во Владивосток. Мальчик крепко прижался к Ичиро.
– Отец я буду часто приезжать к вам.
– Помни всегда, о чём мы с тобой говорили. Никогда не забывай: Солнце не знает правых, неправых. Солнце светит без цели кого-то согреть. Нашедший себя подобен солнцу.
Надя и Ичиро долго махали в след уходящим родным людям.
В ноябре у Нади и Ичиро родилась девочка. Маленькая, как Дюймовочка. Назвали её Ури. Лилия.               
Ичиро как мог берёг семейную реликвию, переданную ему отцом, и помнил всегда его слова.
– Ичиро, сын. Ты должен вернуться назад, чтобы передать её своему сыну. Ты должен вернуться, обещай мне. Помни слова Лao Цзы: Хороший боец отвергает битву. Искусный воин презирает войну. Достойный победитель равнодушен к победе. В неизбежном сражении победит избежавший.
И Ичиро избежал смерти. Он верил в силу небольшого драгоценного камушка, заключённого в маленькую плоть нэцкэ. Он часто гладил шёлковый мешочек, сшитый руками матери и думал, что это её любовь бережёт его. Он знал, что сила предка помогла ему излечиться от болезни. Во время болезни он соскабливал понемногу с постамента и без того маленькой нэцкэ Чжункуй, сделанной из бивня мамонта «Порошок жизни». Недаром изначально Чжункуй, был известным ученым, и только после своей смерти воплотился в великого воина, покорителя демонов и защитника людей от всяческих бед и напастей.
Нэцкэ Чжункуй – талисман своей семьи и камень, спрятанный в нём, Ичиро сумел сберечь и во время войны в Корее и Китае, и во время пленения. Нэцкэ была с ним всегда и напоминала о прошлом, о родном доме. О слове, данном отцу.
Когда пришло время и повзрослевший, возмужавший Дмитрий приехал из Владивостока в посёлок чтобы попрощаться с родными перед отъездом в Москву для поступления в университет, Ичиро умирал. Дмитрий, часто навещавший родителей, плакал, прощаясь с ним.
– Судьба неизвестна. Мы осенью смотрим на месяц, но можем растаять, ведь жизнь – это только лишь бусы прозрачной росы, – шептал ему Ичиро.
– Я понимаю тебя, отец, – отвечал ему Дмитрий.
Ичиро попросил Надежду передать Дмитрию нэцкэ и взял с него слово, что тот будет хранить её всегда и когда настанет его последний час, передаст реликвию своему старшему сыну.
– Запомни, у нэцкэ есть своя тайна. В ней хранится сила нашего рода.                Дима открыл мешочек и вытащил маленькую, изящную скульптуру. На ней был изображён Чжункуй в китайском военном халате, высоких сапогах, с пышной бородой. В одной руке он держал меч, в другой – демона. На небольшой табличке выведены иероглифы.               
– Здесь написано: «Сделай всё, что сможешь, а в остальном положись на судьбу». Следуй этому. Но если, вдруг, тебе удастся побывать на моей родине, – у Ичиро потекли слёзы, – найди моего сына и передай нэцкэ вместе с тайной ему.  Я не верю, что моя мечта исполнится. Но верю, что, если вдруг моей мечте будет дано воплотиться, ты сделаешь всё, как надо. Учись, сын. А когда начнёшь понимать язык иероглифа, всё узнаешь отсюда.    
Ичиро протянул худую трясущуюся от напряжения руку с толстой старой тетрадью в твёрдой обложке с уже совсем пожелтевшими от времени листками. Она была вся исписана иероглифами.
Вместе с нэцкэ и тетрадью, отец передал ему свои небольшие рисунки, в которых он обрисовал всё то, что ему пришлось пережить в Корее, Китае, России. Портреты своих родителей, жены Ханы. Автопортреты с сыном, младенцем Сашико, и каким он мог бы его видеть в пять, десять лет. Ичиро рисовал сына рядом с собой, держащим его за руку, подкидывающим вверх, к голубым облакам. Будто хотел этим стереть время разлуки с сыном, побыть с ним рядом хотя бы на своих рисунках. Он рисовал Надю, Ури и Дмитрия – своего русского сына. Дмитрий так же взял с собой стопку исписанных листков из ученической тетради. Это были письма Ичиро своему маленькому сынишке Сашико. Он писал их в день сильной тоски почти до самой своей кончины.
Похоронив Ичиро, Дмитрий в последний раз пошёл на берег моря, где часто сидел с отцом в расщелине высокого берега и с упоением слушал его рассказы, которые тот, как перевод своих слов рисовал на земле.               
Оставив картину, написанную Ичиро с Чжункуем, изображение, которого считалось и считается в Японии амулетом против заболеваний, и является защитой дома от всяческих бед и напастей, ещё несколько картин и портретов матери и сестре на память об Ичиро, Дмитрий уехал в Москву навсегда.