И жизнь, и любовь, и полеты. гл. 2. 2-е чвауш

 7 ноября 1943 года нас отвезли в военкомат, постригли, посадили в вагоны и отправили в Уфу на пересыльный пункт. Там целую неделю проходили ещё медкомиссию. Я был зачислен в авиацию. Погрузили в эшелон. Куда везли, неизвестно. Но через пару суток наш эшелон остановился. Нас построили и повели с вокзала.

На выходе с перрона мы увидели на вокзальном здании надпись: ”Чкалов” (с 1938 г. по 1957 г. Оренбург назывался Чкаловым). Пройдя через весь город, мы остановились у железных ворот, за которыми виднелось красивое старинное здание. Здесь мне предстояло учиться, жить и служить пять труднейших лет моей жизни. Это было второе Чкаловское училище лётчиков-наблюдателей, а с 1946 года   -    штурманов ВВС СССР   -  2-е ЧВАУШ.

Командование училища приготовило для нашего размещения большой неотапливаемый спортивный зал, в котором были построены трёхярусные дощатые нары. До нас уже дней десять наслаждались уютом этой казармы 200 выпускников Горьковской и Ивановской спецшкол.

В первый же день нас повели в гарнизонную баню, где одели в обмундирование, заштопанное после носки фронтовиками. Шинели были кавалерийские, ботинки с обмотками. По возвращении из бани мы обнаружили, что наши сидоры (так в войну называли вещмешки) полностью опустошены от тех продуктов, которыми снабдили нас дома. У меня осталась лишь одна тетрадь со стихами, которые я написал вместе с Андреем Бутенко.

                Резервный батальон

Вся наша группа была сформирована в резервный батальон, состоящий из двух рот -  второй и третьей. Я попал во вторую роту, которой командовал капитан Алексей Скрябин, командир взвода у нас был старший лейтенант Леонов, помощник командира взвода сержант Шпаковский. Батальоном командовали некоторое время подполковник Симушин, а затем подполковник Каргин, сыгравший в моей жизни очень положительную роль.

Время службы в резервном батальоне полно тяжелейших испытаний недоеданием, нечеловеческими физическими нагрузками, всевозможными выкрутасами при муштре младших командиров. Но это  было и временем суровой закалки, временем превращения деревенского парня- тракториста в военного человека.
Здесь каждая минута была занята делом. Подъём в 6.00, физзарядка всегда на плацу, даже в сорокаградусные морозы, а летом   -  плавание в Урале. С 8.00 до 14.00 были всевозможные занятия. В резервном батальоне авиационная техника не изучалась. Занятия проводили офицеры и младшие командиры. Изучались уставы, оружие; проводилась строевая, физическая и политическая подготовка. В 14.00 обед, после которого давали небольшой отдых, а потом всевозможные работы по ремонту зданий училища, уборке, разгрузке угля, дров, продуктов питания и т. д.

Но были дни, когда нас группами отправляли на работы в училищные, гарнизонные и окружные склады. Очень тяжёлыми были дни разгрузки эшелонов или барж с дровами, эшелонов с бомбами и с разбитыми самолётами. Зимой часто чистили от снега взлётно-посадочную полосу аэродрома училища. Возвращались в казарму усталые, голодные, но самое главное мокрые. Шинели, брюки, обмотки- всё было мокрое. Вещи развешивали на верёвках. В казарме стоял густой запах солдатского пота.

Как правило, к моменту нашего возвращения в столовой не оставалось пищи. И мы сидели на нарах, прижавшись друг к другу, дрожали от холода и ждали, когда поведут на ужин. Уже кое-кто задремал. Угрелись, распарились. И вот команда: ”Строиться на ужин!” Хватаем влажное обмундирование, в сутолоке одеваемся и выбегаем из спортзала во двор.

Так было почти всегда. Но однажды, когда стали выбегать из казармы и заполнять строй нашего отделения, кто-то отвернулся к сугробу и оправился. А в это время ко входу в нашу казарму шёл начальник штаба батальона. Он это увидел. Но при плохом освещении не приметил конкретного виновника.
Потребовал от помкомвзвода сержанта Шпаковского повернуть наш строй лицом к нему. Несколько раз спросил, кто оправлялся. Но строй молчал как рыба. Тогда он приказал Шпаковскому вывести наше отделение на плац   -   стадион и гонять по-пластунски, пока не скажут, кто оправлялся. Что и было выполнено.
Помкомвзвода сержант Шпаковский положил нас во влажном обмундировании на снег при 35 градусном морозе и подал команду: ”Вперёд по-пластунски!”  Мы поползли. Когда переползли весь стадион, он нас поднял, спросил, кто же оправлялся, но ответа не последовало. Наше обмундирование стало как жесть - от мороза смёрзлось.

Тогда помкомвзвода развернул наш строй в обратную сторону и опять последовала команда вперёд по-пластунски и мы поползли обратно через весь стадион. В конце стадиона мы уже не чувствовали ни рук, ни ног, но лица горели от ярости. И вот кто-то сказал таким жёстким, суровым голосом: ”Шпаковский, остановись!!!”

От этого голоса Шпаковский онемел, а у меня по спине пошёл ледяной пот. Больше никаких команд никто не подавал. Все выстроились в колонну по два, без команды, как будто сговорились, сами повернулись и широким шагом пошли чётким строем в столовую. Там только наши столы были накрыты. Все дружно без команды сели. Разлили из бачков жиденькое картофельное пюре на десять человек. Молча слизали. Хлеб проглотили, не жуя. Молча, как один, встали, построились и пришли в казарму. Подождали отбоя и улеглись.

Этот случай никогда, нигде и никем не вспоминался. Он как бы залёг в наших душах навеки. Но он не забылся ни у меня, да, наверное, и ни у других. После этой экзекуции у многих появились фурункулы громадной величины. У меня их было более двадцати, величиной с куриное яйцо, по всему позвоночнику. Но на это никто не обращал внимания. Невыносимая боль терзала месяца три, пока не сделали переливание крови.

                Гауптвахта

Мне хорошо запомнился первый выход нашего отделения на работу в продсклад, который находился на улице Кобозева. Как только мы вошли в угловой вход ленинского садика,  у меня размоталась обмотка. Я попросил разрешения у командира выйти из строя и тут же начал перематывать.

 Когда всё намотал обратно, поднял голову и - о боже - передо мной стояли двое патрульных. Они не стали слушать мои объяснения, а повели в кинотеатр “Октябрь”, где в фойе собирали солдат, задержанных патрулями. Затем нас отвели на гауптвахту -  в замок- крепость на берегу Урала. Там разбили по группам и начали заниматься с нами строевой подготовкой. Занятия шли по часу, затем пять минут перерыв.

 Я был в полной растерянности и не мог найти выхода из создавшейся ситуации. Но в один из перерывов, за туалетом, который находился у стены, ко мне подошёл солдат-танкист и предложил бежать через стену крепости. А её высота более трёх метров. Я согласился. Но как это осуществить, если по верху стены натянута колючая проволока.

 Танкист предложил, чтобы я встал на его плечи и вставил палку между двумя нитками колючки. Что я быстро и сделал. Затем он предложил мне бежать из крепости первым. Я удивлённо его спросил:  ”А как же ты?”, он решительно и твёрдо потребовал, чтобы я лез на его плечи. Я молча залез к нему на плечи, схватился за край стены, подтянулся, перелез через колючку и спрыгнул на землю.

 Весь вспотел от волнения, сердце колотилось. Боялся, что увидит часовой с угловой башни. Но только услышал голос танкиста:

- Беги, летун!

 И я побежал. Только подбежал к училищным воротам, смотрю, и наше отделение идёт. Я молча занял место в строю и прошёл вместе со всеми. Долго ещё переживал - пронесёт или нет. Но пронесло и, постепенно, этот эпизод стал забываться.

                Штык

После принятия военной присяги мы начали ходить в караулы. И вот однажды, придя с караула, который находился на аэродроме, мы сразу пошли на ужин. После ужина начали чистить оружие. Оказалось, что у моей винтовки нет штыка.

 Я доложил своему командиру взвода, тот -  выше. Пришло приказание отправить меня на поиски по нашему маршруту следования с караула. Я оделся и вышел за ворота. Шёл мелкий снег, и никаких следов уже не было видно. Но я пошёл по тому маршруту, по которому мы шли с аэродрома. Нигде даже малейшего следа не было.

Я стал идти мелкими шагами, надеясь найти штык, но всё было безуспешно. Так я дошёл до аэродрома - а это семь километров и так же обратно. Но всё безрезультатно. К утру я пришёл в казарму, доложил. Но начальство было непреклонно. Послали опять искать злополучный штык. И так несколько дней. Пока его не нашли другие солдаты, тоже шедшие с караула.

Этот штык отдали мне. Но номер его не совпадал с номером моей винтовки. Командир взвода объяснил, что сейчас у нас оружие сборное. На этом я успокоился. Однако через несколько дней была устроена проверка оружия. И когда стали проверять мою винтовку, то номер штыка был точно такой же как номер винтовки.

 Я был удивлён. Что за чудо такое. И лишь много позже понял, что штык потерял не я, а кто-то другой из 1200 человек нашего батальона. Раньше наше оружие стояло открыто в пирамидах у стен казармы. Потерявший был хитрее меня. Он снял мой штык и поставил на свою винтовку, а когда его штык нашёлся, то уже свой штык снял с моей винтовки, а мой штык поставил на мою винтовку. А я сразу, как обнаружил пропажу штыка, побежал докладывать командиру.

Эта история научила меня понимать психологию большого солдатского коллектива. Подобные случаи у меня происходили ещё два раза, но уже тогда, когда я был в лётном отделении. Чтобы не возвращаться к этому, я просто упоминаю о них. 

                Лётный комбинезон

Однажды, в день полётов, мы получили меховые комбинезоны до завтрака и положили их под кровати. Вернувшись после завтрака, я свой комбинезон не обнаружил. Поиски результатов не дали. Его просто украли. А мне впоследствии, по окончании училища, предстояло заплатить двенадцатикратную стоимость этого комбинезона. Но старшина Н. Чесалин помог мне выйти из этого положения, предложив отработать на вещевом складе. Так я всю зиму по выходным работал на складе, задыхаясь в парах нафталина.
 
Второй случай произошел в нашем отделении. Как-то у командира отделения пропали хромовые сапоги. Они были единственными на все отделение. Командир построил нас и потребовал признаться, кто взял сапоги. Но добровольцев признаться в воровстве не нашлось.

 Это длилось долго. Командир надеялся вынудить вора признаться. Но все молчали. И тут один из курсантов заявил, что он ночью просыпался и видел, как курсант Кремешный ходил в туалет. Строй мгновенно без команды рассыпался и курсанты окружили меня.

Все в один голос требовали признания и угрожали мне   “темной”. Некоторые курсанты начали меня стыдить, некоторые дергали за руки, начали толкать и т.д.  Мое сердце разрывалось от негодования и несправедливости, а мозг лихорадочно искал выхода из создавшегося положения. Это не только позор сам по себе, но и отчисление из училища, а я уже начал летать, осуществлялась мечта жизни. Где выход; Что сказать наседающим курсантам;

 И вот мозг пронзила мысль, а не сам ли украл тот, который указал на меня; Я закричал во весь голос: “Опомнитесь, что вы озверели! Проверьте, все что имеется у всех в чемоданах, в тумбочках, в противогазах! Если у меня что-то найдете, тогда и говорите!"

 Все остановились. Командир понял идею и тут же построил всех, проверил по списку и по-одному начал вызывать для проверки тумбочек. Курсант, указавший на меня, заволновался и пытался выйти из комнаты. Но командир был умным человеком, заметил его волнение  и все понял. Вывел его из строя, взял с собой еще двух курсантов и вышел в коридор, где стояли пирамиды с оружием и противогазами.

 Командир приказал одному из курсантов достать противогаз указавшего на меня курсанта. Когда его раскрыли, там оказались сапоги командира. Вор тут же был отправлен на гауптвахту, а затем и отчислен из училища. Но его папа был министром культуры одной из республик, поэтому через некоторое время его восстановили в училище и по его окончании выпустили офицером.
 А мне никто даже не произнес ни единого слова извинения. Но мой авторитет среди курсантов вырос и на первом же отчетно-выборном партийном собрании  нашего учебного отделения меня рекомендовали назначить парторгом. С этого времени началась моя партийная работа. Это было большой неожиданностью для меня.

Однако вернемся к службе в резервном батальоне, где почти каждый день был суровым испытанием на прочность. Многие не выдерживали больших физических нагрузок, полуголодной жизни в неотапливаемом спортзале и постоянной муштры. Не выдержал и мой земляк Вася Майстренко, заявивший о переломе ноги.

 Он до армии действительно попал под трактор. Его отчислили из училища и направили на фронт в танковые войска. С боями он дошел до Праги и, как настоящий фронтовик, впоследствии смотрел на меня свысока.

                Борьба с холодом

Постепенно во мне начало проявляться желание заниматься техническим творчеством. Для обогрева спортзала я предложил командирам поставить две бочки в песочные ящики, сжигать в них солярку, а трубы вывести в окна. Начальство идею одобрило и поручило мне ее осуществить. Я нашел бочки, трубы и ящики и все сделал как надо. После того, как я затопил эти самодельные печки, в спортзале стало тепло, стены высохли, с них исчезли иней и наледь. Теперь по ночам мы не дрожали под одним тонким одеялом.

Был случай, когда в нашем помещении разорвало пожарный кран. Ледяная струя под большим напором била  мощной струей почти до противоположной стены. Никто ничего не мог сделать. В тот вечер дежурный сантехник в училище отсутствовал. Начальство металось. Все их приказания были бестолковыми. Вода заливала помещение.

 Попытки забить деревянную пробку не увенчались успехом. Ее выбивало через несколько секунд. У меня созрело решение  -  забить в трубу длинный кол, заточенный на конус. Я его сделал и решил забивать. Снял рубашку и попросил двоих курсантов взяться за противоположный конец кола. Мы подошли к крану. Все тело обожгла ледяная упругая струя.

Но отступать уже было некуда, на меня смотрели все курсанты нашей казармы. Мы все-таки забили этот кол в кран и закрепили его намертво. Поток воды прекратился. Все взялись за уборку воды с пола. Я чувствовал себя героем. На вечерней поверке нам троим объявили благодарность. Это была моя первая в жизни благодарность.
                Работа на угольном складе

У нас никогда не было выходных. Каждое воскресенье после завтрака у входа в казарму мы видели разных командиров и уже догадывались, что нам сегодня предстоит делать. В одно из таких воскресений нас повели на угольный склад. Когда мы вошли во двор, то увидели там очень длинный состав из пульмановских вагонов, который нам предстояло разгрузить.
               
 Нас распределили по два человека на вагон. Мы работали до изнеможения. Состав разгрузили только к вечеру. Да еще до казармы идти 7 километров. Кое-как доплелись до коек. На ужин идти никто уже не мог. Только мы уснули мертвецким сном, как включили свет и раздалась команда “Подъем!” Но встать никто не смог.

 Тогда нас начали поднимать по одному и ставить в строй. Построили, проверили и приказали возвращаться на угольный склад. Мы взвыли: “Почему;” Нам ответили, что мы высыпали уголь слишком близко от вагонов и состав невозможно вывести со склада. Полностью обессилевшие, мы взяли друг друга за руки и медленно поплелись на склад. Там кое-как мы отбросили уголь от вагонов и, убедившись что эшелон пройдет, поплелись обратно в казарму. В училище дошли только к подъему. Нам разрешили поспать до завтрака. А потом, как будто ночью мы отдыхали, днем делали все, что было положено. В этот период мы настолько исхудали, что у меня, например, воротничок вначале подходившей по размеру гимнастерки, стал застегиваться на плече.

Вообще весь груз, приходивший в адрес училища, аэродрома и рембаз, проходил через наши руки и плечи. Однажды пришел эшелон с боевыми бомбами. Ранним январским утром 1944 года мы подошли к этому эшелону. В вагонах и на платформах были сложены 250-килограммовые бомбы в таре.

                Бомба

Нас распределили по четыре человека на вагон. По двое мы скатывали бомбу из вагона на землю и катили до противотанкового рва, опоясывающего бомбосклад. Через этот ров были перекинуты две трубы, по которым мы перекатывали бомбы в склад, где их надо было накатывать друг на друга в штабеля трехметровой высоты.

И вот впереди нас у двух курсантов в самом начале рва бомба выскользнула из тары и своей головной частью придавила одного из них. От боли он взвыл нечеловеческим голосом. Я бросился к нему, схватил бомбу за стабилизатор и рванул ее на себя. Курсант успел выскочить из-под бомбы.

К нему бросились на помощь и унесли в лазарет. А у меня в глазах потемнело и все тело пронзила адская боль в паху. Как я потом узнал, это образовалась паховая грыжа.  Кое-как дотянул до конца работы. Возвращаться в казарму 7 километров было пыткой. Но сказать кому-либо боялся  -  вдруг отчислят из училища. А мне так хотелось летать.

 Ночью я сильно стонал. Мой сосед спросил у меня в чем дело. Я ему все рассказал.  Он посоветовал мне сделать бандаж из бинта, чтобы грыжа не выходила и не ущемлялась. Это мне помогло. Я наловчился вправлять грыжу и затягивать бандаж. Но боль не проходила. В санчасть я все же не обращался, боясь отчисления. Потом младшие командиры узнали о моей болезни и иногда меня щадили, посылая на менее тяжелые работы.

Меня стали посылать на Чкаловский авиационный завод, который выпускал пикирующие бомбардировщики Ще-2. Там я красил пульверизатором под камуфляж готовые самолеты. Краска была нитроэмалью на основе ацетона. В цехе покраски стоял туман от неосевшей краски.

Дышать было нечем. За день работы, надышавшись парами ацетона, голова гудела, а сердце разрывалось от недостатка свежего воздуха. Возможно, там и надорвал я свое сердце. После такой  “облегченной” работы даже есть не хотелось, глаза горели от раздражения, а голова раскалывалась от боли. К счастью, эта казнь заживо закончилась в апреле 1944 года.

                Отбор в школу пилотов

 5 мая 1944 года был яркий солнечный день. После завтрака нас всех построили с вещмешками на стадионе. Мы были удивлены, т.к. обычные построения были без вещмешков и в шеренгу по четыре. А теперь нас построили в шеренгу по двое. По строю пошел слух, что из нас будут отбирать курсантов в школу первоначального обучения пилотов в г. Бугуруслан. Мы все загорелись желанием попасть туда. Приехавшие оттуда офицеры не стали вызывать нас по списку, а прямо начали отсчитывать по двое с правого фланга.

Вот идет полковник и рукой считает людей:

- Два, четыре, шесть, восемь, … двадцать, … тридцать, … сорок, … пятьдесят, … сто!

Вот- вот подойдут ко мне. Я стоял во второй шеренге. Полковник подходит ближе и ближе, мое сердце сейчас выскочит из груди. На сотом он остановился, а это было за три ряда до меня! Немного подумав, он произнес :

- Ну, возьмем еще пятерых!  И двинулся в мою сторону.

- Сто два, сто четыре, сто пять!  И он отделил рукой моего соседа по строю, стоявшего впереди, а меня оставил в строю. Отобранным “счастливцам”  он подал команду:

- Направо, шагом марш!

  У меня потемнело в глазах от горя, что я не попал в то училище. Мне так хотелось уехать из этого резервного батальона, из этого дома страданий!

                Подсобное хозяйство училища

Вдруг подходит к нам начальник тыла училища и тоже начинает отсчет. Насчитав 15 человек и меня в том числе, он командует нам следовать на подсобное хозяйство. Обращаясь к нашему командиру, он говорит:

- Сержант Мокрушин, вы будете старшим! Ведите команду на подсобное хозяйство! Там вам скажут, что нужно делать!

Я ничего не понимал, а мои товарищи почему-то радовались. Не заходя в казарму, мы вышли за ворота и направились за город. Уже на окраине города от пережитых волнений и долгого стояния на плацу у меня заныла грыжа, да так, что я не мог идти дальше.

Сержант Мокрушин, видя мои страдания, хотел вернуть меня в училище и заменить на здорового. Но мои друзья Саша Рудаков и Коля Елисеев упросили его оставить меня на окраине, а потом с подсобного хозяйства взять лошадь с телегой и привезти меня на ней. А на подсобном хозяйстве работа найдется и для него. Мокрушин согласился и они пошли дальше, а я остался ждать телегу.

Вскоре за мной приехал Елисеев. Так я оказался на подсобном хозяйстве училища. Наверное, в этом было мое спасение. Мне поручили уход за имевшимися в хозяйстве 55 лошадьми. Им надо было давать овса три раза в день, поить, пасти ночью и готовить к полевым работам.

Остальные ребята днем пахали, косили и возили разные грузы на этих лошадях. Здесь, кроме усиленного питания, мы и сами варили каждый день овсяную кашу. Овощей брали столько, сколько могли съесть. Мы все быстро поправились.

Моя грыжа стала затягиваться, и через три летних месяца я ее перестал чувствовать. Наши молодые мышцы быстро восстанавливались. Саша Рудаков научил нас делать упражнения на турнике. Мы забыли о том, как в училищной столовой вылизывали по очереди бачки. Но четыре счастливых месяца пролетели очень быстро.

Однако и здесь у меня произошел один неприятный эпизод. В одно прекрасное утро я пригнал лошадей с ночного пастбища, напоил, дал овса и пошел в наш лагерь, который находился на краю большого оврага в тени больших старых верб. Когда подошел к палаткам, то увидел, что все уже завтракают за длинным дощатым столом. Все как будто как всегда. Я поздоровался со всеми, но никто мне не ответил. Почему, не могу понять. Повар сказал:

- Садись, ешь!

Но сесть было некуда. На моем месте прямо на столе сидел Голанов, -  до призыва в армию промышлявший воровством в одной из уфимских шаек. Он и здесь никогда не работал в поле, целыми днями только ел и спал. Но сержант боялся отправить его в училище, очевидно, он ему угрожал.

Я подошел к Голанову и попросил его слезть со стола. Но он и ухом не повел. Тогда я обхватил его так крепко, что он не смог и пошевелиться, снял со стола и посадил на скамейку. Но он соскочил с лавки и ушел в свою палатку. После завтрака мы с Сашей  Рудаковым стояли и курили около своей палатки.

Вдруг Саша резко рванул меня на себя. Я сразу ничего не понял. И вдруг вижу, что Голанов вилами пробил полотно нашей палатки. Тогда Саша выхватил у него эти вилы и со всего размаха ударил его по спине. Голанов упал и изо рта у него пошла кровь. Встать он не мог, да и не пытался. Сержант Мокрушин, оценив обстановку, быстро запряг лошадь, солдаты положили Голанова на телегу и его отвезли в госпиталь.

Мы очень переживали, что же теперь нам будет;  Так в неизвестности прошел месяц. Мы уже успокоились, думали, что пронесло. Но нет, однажды рано утром к нам приехал капитан – следователь. Он начал вызывать нас по-одному и допрашивать.

 Его вопросы сводились к одному, - что из себя  представляет рядовой Голанов? Но о том, что здесь произошло - ни слова. Когда все были допрошены, сержант Мокрушин спросил следователя, что же произошло. Следователь сказал, что Голанов, будучи посыльным у дежурного по училищу, украл у него часы. За это его отдают под трибунал и отправят на фронт в штрафную роту. Так потом и было. И мы, наконец, избавились от уфимского бандита, который проткнул бы меня вилами, если бы Саша Рудаков меня не спас. Вилы только зацепили мою гимнастерку. Так закончился этот эпизод.

За лето мы загорели, закалились, возмужали, а самое главное, хорошо подготовились физически к предстоящим испытаниям. Это сыграло свою положительную роль в моей дальнейшей судьбе.

                Отбор для обучения по летной программе

Когда мы вернулись в училище, то увидели, что уже собран весь наш резервный батальон. Осталось нас уже только тысяча с небольшим. Пошли слухи, что командование приняло решение из нашей тысячи отобрать одно отделение для обучения по летной программе. И вот однажды весь наш батальон построили во дворе казармы на улице Кобозева, 32. Посреди двора мы увидели два турника. Сразу не поняли, для чего это нужно. Но вот комбат объявил:

- В летное отделение нужно 25 человек. Отобраны будут лишь те, кто сможет любым путем
забраться на этот турник!

Все загудели. А мое сердце запело, ведь я все лето в свободное время занимался этим. Солдаты гудели не зря. Нас разделили пополам и по списку приглашали к турнику. Вначале я боялся, что до меня очередь не дойдет. Но, по мере того, как солдаты подходили к турникам, понял, что мне может повезти. Подавляющее большинство подходили к турнику, подпрыгивали, повисали на перекладине, но не могли даже подтянуться. Недоедание дало свои роковые последствия. Молодые ребята висели как "сосиски", как тогда выражались. И только единицы могли вылезть наверх.

Когда очередь дошла до меня, я четко подошел к снаряду, подпрыгнул, повис на перекладине, подтянулся и сделал классическую "склепку". Вышел наверх, перевернулся и сделал это упражнение еще раз. При этом, ставшее мне за лето маленьким и истлевшее от постоянной грязной работы и стирок, обмундирование на мне расползлось на груди и выше колен. Но я был счастлив, что выполнил упражнение. Как во сне прозвучала команда мне:

- Встать в строй отделения!

Я повернулся и четким шагом встал в строй отделения. В этом отделении я потом прошел все обучение в училище. Мое сердце пело. "Неужели я буду летать?", - думал я. Посчитав отобранных, я определил, что стою девятым в строю. Так и был по всем журналам девятым. Из тысячи нас отобрали 25 человек. Одели в новенькое хопчатобумажное обмундирование и кирзовые сапоги. Нашему счастью не было предела! Счастливые, мы легли спать.

Но ночью нас подняли и повезли на станцию разгружать вагон с сельдью. Утром мы увидели, что наше новое обмундирование все пропиталось рыбьим жиром. Стирка не помогла. Тогда нам его заменили, а сапоги остались те же и еще долго давали следы рыбьего жира на брюках. Так началась моя учеба в летном отделении. Хотелось воскликнуть, - «Прощай резервный батальон, да здравствует авиаэскадрилья!»

Но оказалось, что моя борьба за место среди курсантов еще только начиналась. В тот же день мы узнали, что командиром всех учебных подразделений назначен бывший командир резервного батальона подполковник  Каргин, а с ним перешли и многие офицеры и младшие командиры из резервного батальона. Все они знали мои способности работать руками, в частности по дереву.

Эти навыки я получил еще в детстве от бабушкиного брата Ивана Яценко. Мне сразу же поручили возглавить бригаду курсантов и поставили задачу отремонтировать и подготовить к зиме четырехэтажную казарму. Все работы можно было выполнять только во внеучебные часы, вместо самоподготовки, вечерами и по выходным дням. Об этой моей работе даже была заметка в окружной газете: "Казарму ремонтирует курсант Кремешный".   

Мы действительно работали со старанием и все сделали качественно. Особенно командование было довольно настилкой полов. Я все делал так, как меня учил дед Иван. Подгонка досок была сделана так тщательно, что щелей между ними практически не было видно.
                Встреча с отцом

Однажды вечером дневальный по нашей роте прокричал:

- Курсант Кремешный - на выход!

Я быстро подбежал к нему и спросил, что случилось. Он ответил:

- К тебе приехал отец. Он ждет тебя у ворот училища. Я оторопел, не поверил, переспросил:

- Как ждет?

Тут же появился старшина роты Николай Чесалин и громко приказал:

- Беги к воротам, веди своего отца прямо ко мне в канцелярию!

Я стремглав бросился к воротам, не чуя ног под собой от радости. Тогда это было большой редкостью, чтобы в училище к кому-нибудь приезжали родители. Выскочил за ворота, смотрю -стоит худенький, с усами, в фуражке зимой, в многократно стиранной телогрейке, в обмотках рт колен до полуразвалившихся солдатских ботинок, солдатик с вещевым мешком на правом плече, а левая рука в зеленой косынке на груди. Да, это был мой дорогой, бесконечно, горячо любимый отец. Я с жаром обхватил его руками. Он оказался на две головы ниже меня. А я помнил его ростом выше меня, - когда расставались на тракторе в июне 1941 года.

В первые минуты мы оба не могли произнести ни единого слова. Не знали, о чем говорить, Стояли обнявшись. Я был без шинели, начал дрожать от холода и от волнения. И вдруг резко схватил отца за руку и почти бегом повел его в нашу казарму. Сразу же зашли в канцелярию старшины. Николай Чесалин быстро поднялся нам навстречу:

- Здравствуй, отец! Ты настоящий фронтовик, ранен!

Он взял отца под руку и добавил:

  - Идем со мной!

Завел нас в свою каптерку, усадил отца и стал расспрашивать о фронтовых делах. Выслушав сбивчивый рассказ отца, он попросил его полностью раздеться. Отец и я тоже удивились- зачем?

Отец сказал:

-  Мне через два часа уже нужно быть на вокзале, чтобы уехать в Куйбышев, а далее на Уфу. Время ограничено. Заехал к сыну всего на два часа!

Но старшина твердо, с ласковыми нотками в голосе ответил:

  -Мы тебя, наш фронтовичек, отсюда так не отпустим. Оденем и накормим как подобает настоящему фронтовику!  Сбрасывай с себя все это госпитальное тряпье!

Отец молча снял все до белья. Но старшина настоял:

- И белье тоже!

Он открыл шкаф и подал отцу две пары нового белья, брюки, гимнастерку, ватные брюки, телогрейку, меховую шапку, перчатки и кирзовые сапоги. Все это было новое, не ношенное. А когда отец все это одел на себя, старшина с чувством отдернул занавеску и, сняв с вешалки новый белый полушубок, накинул его на плечи отца. Отец от волнения и переполнявших его чувств уже не мог вымолвить ни единого слова и только все повторял:

-Как это, как это…..?
Старшина похлопал его по плечу и сказал:

- Носи, отец, на здоровье! Это все тебе от летчиков, ты заслужил своими делами на фронте,
проливая свою кровь!

 Ни отец, ни я, не знали, что сказать от волнения, стояли и молчали несколько минут. Старшина решительно заявил:

- А теперь идем в столовую, там нас уже давно ждут!

Он заранее туда позвонил и попросил накормить фронтовика, хотя ужин давно уже прошел.
Перед тем, как выйти из нашей казармы, отец вспомнил, что все документы остались в старой
гимнастерке. Вернулись, он все взял и мы пошли в столовую. Да, старшина времени зря не
терял, стол был уже накрыт. Мы плотно поужинали. Отец говорит:

  - Ну очень я рад вас видеть Такого приема не ожидал, спасибо еще и еще раз ! Никогда в
жизни не забуду такую заботу обо мне!

После ужина старшина дает отцу полный вещмешок. Отец удивленно спросил, что это такое.

   - А это тебе, отец, сухой паек: хлеб, консервы, сало, сахар, папиросы, запасное чистое белье и мыло !
Отец только повторял:

- Вот это да…! Вот это да…!

Напоследок обнялись, старшина проводил нас до ворот и мы пошли пешком до вокзала. Несколько   слов   о   старшине   Николае  Чесалине. Это   был   очень   добрый, заботливый, исключительно справедливый человек. Эти его качества я прочувствовал не только на случае гостеприимного приема моего отца, но и на всем том, что он сделал лично для меня.

                Опять борьба с холодом

Была уже глубокая осень 1944 года. Наступали холода. Но у нас отопление пока не работало. Не отапливался и дом, в котором жили со своими семьями офицеры училища. Многие из них просили меня сделать им железную печурку. Я наловчился делать их в совершенстве, красиво и быстро. Однажды, когда мы выходили из столовой, меня вызвали из строя и приказали прибыть к начальнику строевого отдела капитану Кузнецову. Доложив ему о прибытии, я услышал в ответ:

- Завтра воскресенье и занятий не будет. Если можешь, сделай, пожалуйста, и в моей квартире печку.

Конечно, я согласился. За ночь склепал из жести печку, трубы, задвижку и ящик для песка. Утром пришел на квартиру капитана Кузнецова. Я увидел, что в квартире все стены промерзли и покрылись инеем. На улице уже были морозы, шел декабрь 1944 года. Жена простужена, постоянно кашляет, но ходит на работу. Спать они ложились, не раздеваясь. Он мне сказал:

-  Ну, ты ставь печку и затопи ее, а я пойду в училище, дел много.

Я сказал, что все сделаю. Быстро собрал и установил печку, вывел трубу в окно, засыпал песок в ящик и затопил. Когда воздух в комнате нагрелся, стал таять иней на стенах, и стало нечем дышать от пара. Но постепенно стены высохли. Все преобразилось.

Стало уютно. Мне не хотелось уходить в казарму. К обеду вернулся капитан, а затем и его жена. Я никогда не видел таких радостных лиц. Они так благодарили, пригласили меня к обеду, но я подумал, что у них самих мало продуктов питания и скромно отказался: "Да и мой обед в столовой пропадет " ,- сказал я и ушел.
                Отпуск

А на другой день, тоже после ужина, меня опять вызвали в строевой отдел. Я зашел с трепетом, подумал, не случилось ли что с моей печкой. Но капитан, улыбаясь, вышел из-за своего стола, подошел ко мне и дал мне две бумажки. Я спросил: "Что это?" Он: "Читай". Я прочитал: "Отпускной... ", а дальше у меня закружилась голова.

- Как это отпускной?   

Капитан сказал:

- Успокойся.  Начальник училища дает тебе отпуск на родину на три недели. Сейчас иди на продсклад, получи по этому документу сухой паек и завтра уезжай в отпуск. Будешь встречать 1945 год дома, с родителями - ты заслужил.

У меня сердце ликовало от радости, я стоял и не знал, что делать. Капитан сказал:

- Вот еще требования для оформления билетов на железную дорогу. Все. Иди!

Я выскочил на улицу и чуть было без шинели не побежал на склад, но морозный воздух меня охладил. Бегом в казарму, одеваюсь, бегом на продсклад. А там знакомый кладовщик, у которого приходилось много работать. Когда я ему показал накладную на сухой паек, он сказал:

- Это ерунда, -  и начал нагружать мой вещмешок всевозможными продуктами. Ему этого показалось мало и он еще в свой вещмешок наложил: сыр, масло, сало, сахар, хлеб, папиросы, консервы. Я чуть поднял.

- Куда это мне? Но кладовщик помог поднять их на плечи и сказал, - "Иди с Богом!"

В казарме из одного мешка я переложил продукты в свой фанерный чемодан. Всю ночь ворочался, не мог уснуть. Рано утром вышел на трассу, которая вела в Башкирию. Поднялась пурга. До 12 часов не появилась ни одна машина. Я уже подумывал поехать поездом. Но в 12. 00 показалась полуторка из города. Я поднял руку, машина остановилась. Шофер сказал, что мужчина нужен в случае, если засядем в сугробах. Я забросил свой багаж в кузов. Сел на чемодан и мы тронулись в путь. Сердце пело. В кузове сидели две женщины в тулупах. Я тоже был одет в новенький летный меховой комбинезон. Любой буран мне нипочем.

Но за светлое время уехали недалеко. Часто буксовали, разгребали снег, толкали. И заночевали в одном селе. А назавтра буран прекратился. Сияло солнце. Мы поехали дальше. В 12 часов уже были в Ермолаевке. Там шофер заявил, что дальше он не едет и предложил добираться самостоятельно. Я вышел на дорогу. Идти далеко с таким грузом были немыслимо.

Я решил ждать попутного транспорта. Через некоторое время увидел, что с горы спускаются четыре лошади, запряженные в сани с мешками, как выяснилось с зерном. Но людей не видно. И только когда эта колонна поравнялась со мной, я увидел, что на мешках лежат два полузамерзших мальчика. Я их растолкал, заставил идти, чтобы согреться. Но они еле переставляли ноги, были голодные. Они везли зерно на элеватор в Мелеуз, а мне как раз в ту сторону и нужно было.

Я достал сало, сыр, сахар, хлеб, накормил мальчишек и мы поехали. 30 километров до Мелеуза преодолели только к вечеру. На другой день меня посадили на машину, везущую зерно в Стерлитамак. К вечеру я был в Стерлитамаке. Решил переночевать у земляка Николая Волкова, который жил напротив элеватора, куда меня привезли.

Только сошел с машины, вижу на дороге стоят пять человек. Я, ничего не подозревая, прошел мимо них. И вдруг, слышу: "Эх, упустили". Мозг пронзила мысль - сейчас меня ограбят. Я тут же метнулся к забору дома моего земляка, перебросил через забор чемодан и вещмешок, сам мгновенно перепрыгнул и постучал в окно. Коля вышел с ружьем. Меня он узнал. Мы всю ночь говорили.

Утром я купил чугунную плиту на рынке. Решил, что приеду и сделаю голландку. Отец и мать жаловались на холод в доме. На постоялом дворе я узнал, что скоро пойдет транспорт в мою деревню. Но меня они взять не могли. Взяли только плиту и чемодан. А вещмешок накинул на плечо и вышел из города напрямик, скорее домой.
                Дома

В свой дом вошел уже вечером. Меня не ждали и были удивлены. Встретили с радостью. Особенно радовался и гордился брат Степа. Он просто не находил себе места. Тут же было решено - завтра же начать делать голландку. Мама неуверенно спросила:

- Неужели ты сам сможешь ее сделать?   
    
 Я ответил:

- А вот посмотрите.

В Оренбурге в резервном батальоне мне приходилось делать не только железные печурки, но и кирпичные голландки. Поэтому я так был уверен, что сделаю и в своем родном доме. Кирпич - сырец лежал в сенях еще с довоенных лет. Утром со Степой приступили к делу. А вечером уже она была готова. Затопили, просушили, а на другой день и побелили.

Новый 1945 год я встречал в кругу своей семьи. Особенного торжества не было, но стол накрыли хороший из тех продуктов, которые я привез.

После возвращения в училище продолжалась напряженная учеба по девятимесячной программе обучения. Одновременно с днями теоретической подготовки начались первые полеты. Начали летать мы на самолетах Ли-2, Ще-2, По-2 и Р-5, Мой первый полет состоялся в январе 1945 года. Чувства радости первых полетов описывать нет смысла. Они были такими же, как и у всех, кто впервые поднимался в воздух. Уже, казалось, что вот-вот приближается конец обучения и мы попадем на фронт.

                Удар

Но война шла к концу, и неожиданно из Москвы пришел приказ: "Не имеющих среднего образования отчислить от обучения и перевести для прохождения дальнейшей службы в обслуживающее подразделение." В один из дней меня вызвал к себе в кабинет командир роты лейтенант А. Скрябин и сказал:

- У тебя нет среднего образования, поэтому тебя переводят в подразделение укладчиков парашютов. Вот старшина этого подразделения и он принес даже альпаковую куртку для тебя. А летное обмундирование придется сдать.

Затем он выразил сожаление, что меня отчисляют, ведь я так много сделал в роте. Тогда меня пронзила мысль, попросить командира отлучиться на один час. Командир разрешил и сказал старшине подождать меня один час.

Я мгновенно выскочил из кабинета и еще не знал, что буду делать этот час. Когда вошел в свою комнату, то все мои сослуживцы и друзья уже знали, что меня отчисляют. Каждый высказывал свое сочувствие. Мой мозг лихорадочно работал. И я почти вслух высказался:

А что если обратиться прямо к командующему ВВС Южно-Уральского военного округа?

Некоторые курсанты сказали:

- И придет же такое в голову, да он и говорить с тобой не станет.
И вот, вдруг, ко мне подошел мой друг курсант Байтурин, развернул платочек и в его руках засверкали золотые погоны генерал-лейтенанта. Он был великий мастер поделок. Но такой красоты я никогда не видел. Себе мы делали простенькие, из фольги. Байтурин посмотрел на меня своими большими черными глазами и какая-то магическая сила влилась в меня. Он сказал:

- На, отдай командующему. Вот с этим он тебя примет. Беги скорее.

Я полетел как на крыльях. Не пошел через ворота, а перелез через стену и побежал по берегу Урала к штабу ВВС.

Дежурный по штабу меня пропустил. А в приемной почему-то адъютант отсутствовал. Я "смело" постучал в дверь командующего и спросил разрешения войти. Мне ответили: "Да". Когда я вошел, у меня пропал голос. Я ничего не мог сказать. Командующий ВВС округа генерал-лейтенант Крупский был человек с большой буквы. Он понял мое волнение и мягким голосом сказал:

- Я вас слушаю, товарищ курсант. Что вы хотите?

Дрожащими руками я развернул платочек и положил перед ним на стол золотые погоны. Он глянул на них только на полсекунды. И сказал:

- Но не это же вас сюда привело?

Я даже не помню, какие слова говорил. Помню, что несколько раз повторял:

- Отчисляют, отчисляют, а без полетов жить не могу!    Генерал спросил:

- А из какого ты  училища? Я ответил. Тогда он говорит:

- Иди, сынок, и учись летать!

Я мгновенно выскочил из кабинета. В казарму летел на крыльях. Не помню как перемахнул через стену, взлетел на четвертый этаж. Только сел на кровать, как слышу команду дневального:

- Курсант Кремешный - в канцелярию командира роты!

Я вошел, доложил. Командир поднялся, подошел ко мне, пожал руку и сказал:

- Поздравляю тебя. Ты остаешься учиться. Иди на занятия, все уже ушли.  И я, ликуя, помчался на занятия. У меня были только отличные оценки и по теории и по полетным заданиям. Моей радости не было предела. Я выполнял с особым старанием задания командира и старшины роты, все задания младших командиров. Стремился к тому, чтобы не было ни одной зацепки к моему отчислению.

Но успокаиваться было еще рано. В апреле начальнику училища приказали сформировать бригаду из курсантов для косметического ремонта штаба ВВС округа. Я с большим рвением взялся за это. Но успел отремонтировать лишь кабинет командующего.

У меня воспалился и лопнул аппендицит. Срочно увезли в госпиталь, где я пролежал месяц и десять дней. Было воспаление брюшины. В госпиталь ко мне приезжала мама. В первых числах июня меня выписали и дали отпуск домой на тридцать дней.

                Еще один удар

Когда я вышел из госпиталя, то узнал, что весь резервный  батальон расформирован. И все курсанты, не имеющие среднего образования, отчислены из летных подразделений. В том числе отчислен и я. Для меня это был удар ниже пояса.
Я заметался, но мне сказали, что все мои документы отправлены в Серпуховское училище младших авиаспециалистов. Но так как после болезни мне дали отпуск, то сейчас надо ехать в отпуск, а после отпуска я буду направлен в Серпухов. Мне ничего не оставалось делать и я поехал домой.

А дома середина, лета, молоко, сметана, зелень и молодой организм. Мое восстановление шло очень быстро. Но на душе было неспокойно. Как же, теперь я не буду летать. Решил действовать.

Поехал в Николаевку к директору средней школы Николаю Петровичу Назаревскому. Все ему рассказал. Он морально поддержал меня и выдал мне справку о том, что я окончил девять классов этой средней школы. Больше он ничего сделать не мог. Это очень меня поддержало и укрепило уверенность в моем решении - бороться за училище.

До конца отпуска я не мог сидеть дома. Мое сердце и все мои помыслы были в училище. Я решил уехать раньше. И уехал.

Прибыв в училище, я узнал, что решение о моей дальнейшей службе остается в силе. В строевом отделе попросил, чтобы меня пока не отправляли. Там согласились.

В это время адъютантом у начальника училища полковника Орадовского был мой друг и земляк Рома Бакиев. Я зашел к нему в приемную. Он мне посоветовал обратиться к начальнику училища, который должен быть в кабинете вечером. Я стал ждать. Около десяти часов вечера полковник вошел в кабинет.

Я попросил у него разрешения войти. Он разрешил. Я ему изложил просьбу оставить меня в училище. Но он в категорической форме заявил, что это невозможно. Я ему показал справку об окончании девяти классов. Но он твердо сказал, что без среднего образования в училище нет ни одного курсанта и мест больше нет. Тогда мной овладело какое-то чувство упрямства. Я сел в кресло в торце стола прямо напротив полковника и твердо заявил:

- Товарищ полковник, я не уйду из вашего кабинета, пока вы не прикажете зачислить меня в летное подразделение.

Он вспыхнул и громко крикнул:

- Вон отсюда, засранец!

Я сидел, и мной овладело какое-то спокойствие. Тогда и он успокоился и приказал адъютанту вызвать комбата подполковника Каргина, начальника УЛО (учебно-летного отдела) и врача училища. Все собрались в 24.00. Начальник училища потребовал доложить всё обо мне. Спасибо им всем. Они доложили все как было и всё только хорошее. Подполковник Каргин сказал:

- Из него получится отличный офицер! Начальник УЛО добавил:

- У него по всем дисциплинам и по всем полетам стоят только одни отличные оценки. Врач училища  капитан Левашова сказала, что я здоров, скрыв при этом, что у меня пока что артериальное давление 160/90. Впоследствии она объяснила мне, что давление не нормализовалось после тяжелой болезни и должно вскоре упасть. Так оно и получилось через несколько недель.
 
Тогда полковник поставил вопрос:

-  Что же делать, ведь мест нет? Вдруг зазвонил телефон, он поднял трубку и сказал:

- Ведите его ко мне в кабинет!

Через две минуты вошел капитан - дежурный по училищу и доложил, что курсант, будучи часовым,  уснул на посту. Полковник приказал позвать курсанта и, когда он вошел, громко сказал:

- Этого засранца, - он указал на вошедшего курсанта - отчислить. А этого засранца, - и указал на меня, - зачислить! Идите, все свободны!

Я выскочил как на крыльях. До утра не мог сомкнуть глаз. Может быть, теперь моя мечта осуществится и я буду летать. Но утром нас построили и объявили, что пришел приказ в связи с окончанием войны нас готовить не по военной программе, а по мирной. То есть нам предстояло учиться еще три года. Итак, слава Богу, я остался в училище. И учился с большим старанием.

По всем предметам у меня были только отличные оценки. Все полетные упражнения были выполнены также на отлично. На цикле воздушной стрельбы уже решили оставить меня в училище в случае отлично сданных государственных экзаменов. Командование приняло решение закончить наше обучение не за три, а за два года. Если раньше мы ходили в караулы "через день на ремень", то теперь только один раз в неделю и то только по воскресеньям. В общем, все шло хорошо. Никаких особых эпизодов не происходило, за исключением пожаров в городе.

Однажды, в мае 1947 года, ночью, нас подняли по тревоге и бегом повели в город. Недалеко от училища мы увидели, как огонь пожирал двухэтажный деревянный дом. Женщины воем выли и причитали о пропавшем имуществе. Пожарной команды еще не было. Кто-то нашел лестницу, и мы ее приставили, чтобы попасть на второй этаж.

Пришлось выбивать окна и через оконные проемы выбрасывать на землю все, что попадало под руку. Я попал в одну из комнат второго этажа. Имущества было мало. Все что можно было выбросить, я выбросил. Вдруг поступила команда: "Всем покинуть дом!". Я посмотрел, что же еще можно выбросить в окно и увидел на полу книгу. Поднес ее к глазам и прочитал: Шекспир.

Сунул ее за пояс и быстро спрыгнул на землю. В этот момент рухнула верхняя часть дома. Поднялся огненный столб. Ко мне подошла женщина и стала благодарить за то, что я выбросил ее вещи. Я выхватил из-за пояса книгу и отдал ей в руки. Она ее схватила и стала целовать. Все женщины плакали, а эта женщина радовалась, что ее любимая книга не сгорела. Ее радости не было предела. Она всем показывала эту книгу. А я подумал, что, наверное, эта женщина учительница.

Привлекали нас на пожары и в других местах. При стихийных бедствиях военнослужащих привлекали всегда.

                Девушка со снежинками на ресницах

 Я учился на предпоследнем курсе училища. В начале 1946 года меня назначили в состав патруля по городу. Комендатурой гарнизона нам был определён маршрут по центральной улице Чкалова – улице Советской (с 1938 г. по 1957 г. Оренбург назывался Чкаловым).

И вот мы медленно идем в направлении от Беловки к центру. Время вечернее. Падают крупные снежинки, постепенно застилая белым пуховым одеялом землю. Вся улица просматривается, пешеходов почти нет.

Напротив дома Пушкина мы увидели, что навстречу идёт какая-то девушка. Мы решили её остановить и поговорить с ней. Девушка остановилась. Мы не знали как с ней заговорить. Один из нас задал ей вопрос:

- Девушка, куда вы идёте так поздно?

- Домой,   -  ответила она и пошла дальше.

Мы опешили. Долго ещё стояли молча, понимая, что поступили глупо, не имея никакого права останавливать на улице гражданских лиц.

Я всё время молчал. Но в моей памяти на всю жизнь прочно поселился образ этой девушки. Тоненькая, как былинка, в тёмном осеннем пальтишке, на голове какой-то беретик. Миленькое личико и большие темные глаза. А на длинных ресницах пушистые снежинки. Эти снежинки потом по ночам очень долго не давали мне сомкнуть глаза. Я грезил, рисуя всевозможные варианты поисков этой феи. Кто она, где живет, чем занимается? Кто у неё есть в городе, как с ней познакомиться?

Весь 1946 год и до весны 1947 года я жил этими переживаниями. Образ девушки со снежинками на ресницах не тускнел в моей памяти. Но найти её просто невозможно. Город большой, а в увольнение отпускали только один раз в месяц и то не всегда.

Душа успокоилась, а в сознании жила какая-то маленькая маленькая светлая точечка, даже не надежда, а именно точечка. Иногда она становилась ярче  и опять всплывали в памяти темные глаза со снежинками на ресницах, а лица не было видно. Наступила весна 1947 года. Природа начала оживать, снег почти растаял.

В апреле 1947 года мы с Колей Масленниковым рубили лед около КПП.

Масленников удивленно сказал: " Что ты?"

Вдруг я увидел, что через проходную вошла та тоненькая, в темном осеннем пальтишке, девушка. От радости я схватил Николая за плечи и сказал:

- Смотри, Коля, вот идет девушка - это моя будущая жена!

Он долго удивленно смотрел на меня, а потом пробурчал:

   - Ты с ума сошёл!

Однако радостное, очень хорошее чувство не покидало меня. Сознание твердило мне:

- Значит она, эта девушка моей мечты, работает у нас в училище и я могу с ней познакомиться!

Это меня радовало, окрыляло и занимало все мои мысли без остатка. Я почему-то даже не допускал мысли, что у неё уже есть поклонники  и  ретивые претенденты на её руку и сердце. Они, конечно, были и активно добивались её внимания и любви. А я уже строил планы, как с ней познакомиться, что и как говорить и т.д.

Всё это длилось до тех пор, пока в садике перед фасадом главного учебного корпуса не расцвела сирень.

                Сирень

Моё сердце не переставало ликовать. Я привыкал к мысли, что теперь её можно встретить в училище. Бог мне послал такую счастливую возможность.  А тут ещё в училищном клубе стали по субботам организовывать танцы.

Появилась надежда осуществить свою цель на танцах. Я никогда не умел танцевать и не любил на них ходить. Но стремление во что бы то ни стало увидеть и познакомиться с девушкой со снежинками на ресницах заставило меня изменить эту привычку.

До этого были мгновения, когда я случайно видел проходящих по территории девушек, спешащих на работу или с работы, и иногда среди них мелькала тоненькая, тоненькая девушка, которую я искал. В эти моменты мое сердце замирало или бешено колотилось. Но это были мгновения, а на танцах я мог любоваться ей весь вечер.

Она приходила на танцы в наш клуб, танцевала с другими курсантами, но я ни разу не осмелился подойти и пригласить её на танец. Только смотрел на неё весь вечер. Так продолжалось довольно долго.

И вот в один прекрасный субботний вечер, в самый разгар цветения сирени, я был назначен дежурным по КПП у главных ворот училища. Окна училищного клуба распахнуты, гремит оркестр. Я знал, что моя избранница обязательно придёт на танцы. И не ошибся. Заранее приготовил ветки сирени. Стою и жду.


Неожиданно открывается калитка и передо мной появляется она и показывает мне свой пропуск. Я неуклюже даю ей в руки букет сирени. Она в ответ: «Спасибо!» и побежала к входу в учебный корпус. И всё.
Это мгновение я запомнил на всю жизнь, оно потом никогда не забывалось, и я часто об этом рассказывал своим родным.

После окончания танцев толпа пошла на выход, а я смотрел и смотрел, чтобы не пропустить её. Девушка вышла в числе последних, проходя мимо меня опять сказала «Спасибо» и растаяла в темноте.

Эту ночь и ещё многие дни и ночи я думал и думал об этой девушке, мечтал с ней встретиться ещё раз. Для этого надо было действовать. А как? Моё сердце разрывалось от ревности, когда я видел её танцующей с другими курсантами. Но сам никак не осмеливался пригласить её на танец.

Однажды в перерыве между танцами я услышал разговор о ней двух курсантов. Я узнал, что зовут её Галя, что она работает в учебно-лётном отделе и, самое неприятное для меня, что за неё ухаживал некий курсант Боря.

Но сейчас он почему-то прекратил свои ухаживания. А когда его спросили об этом, он что-то с негодованием буркнул. Вероятно, он предложил ей выйти за него замуж, а она отказала.

Я твердо решил начать проявлять активность. В следующую субботу я попросил одну девушку вызвать её из зала, где танцы были в самом разгаре, в коридор. Галя вышла, подошла ко мне.

Мы подошли к окну и весь вечер о чём-то говорили. Танцы закончились. Мы вышли за ворота и попрощались, условившись о следующей встрече. Эту ночь я не мог сомкнуть глаз. Я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле.

До середины лета 1947 года мы регулярно встречались, много говорили. Даже танцевали. Какая легкая в танце была Галя – как будто не прикасалась ногами к полу. Однако в июле 1947 года у меня иссяк весь мой скудный запас слов и мыслей – я не знал о чём с ней ещё говорить и что делать дальше.

Однажды в яркий солнечный день мы решили посидеть на скамейке в садике напротив главного входа в училище (там, где сейчас стоит на постаменте самолёт Гагарина). Сидели почти молча. Я спросил:

- Может быть нам не стоит больше встречаться?

- Как хочешь,-  ответила Галя.

Мы молча встали и расстались. Но вечером у меня на сердце появилась какая-то тяжесть. Я не находил себе места. На занятиях я не слышал преподавателей. Ушёл в себя, в свои думы. Ночами мозг долбил один вопрос: «Что же я наделал, почему всё так нелепо получилось?»

Наконец, мне разрешили увольнение и я как на крыльях полетел в её дом в Красном переулке. Там меня приняли родители Гали.  Накормили вкусными беляшами. А вечером мы пошли с ней гулять и первый раз поцеловались, как будто у нас и не было размолвки.

Мы продолжали встречаться. Я перешёл на последний курс обучения в училище. Летом 1948 года у нас уже должен был быть выпуск. Теперь при встречах мы начали мечтать о будущем, о нашей будущей совместной жизни. Это очень счастливое время нашей юности длилось до моего окончания училища.

                Последний год в училище

Последний год обучения в училище был очень напряженным и насыщенным полетами. Летали мы на Пе-2. Нас учили штурманскому делу люди знающие и любящие свое дело. Они были подлинными мастерами обучения и превращали на глазах нас, деревенских парней, в настоящих воздушных бойцов.

 Впоследствии я всегда с благодарностью вспоминал своих лучших преподавателей: капитанов Машковцева, Шатаева, Покщева; лучших инструкторов: майора Мазаева, старших лейтенантов Лунева и Галяндина. Они с неимоверным упорством оттачивали наше мастерство в самолетовождении, бомбометании, воздушной стрельбе и в других видах боевой подготовки.

Вспомнились мои первые парашютные прыжки. В те времена каждому выпускнику училища было определено по курсу учебно-летной подготовки по 2 прыжка с парашютом. Первый мой прыжок прошел нормально. Но в одной из групп было несчастье.

    У одного курсанта не раскрылся парашют. А на следующий день прыгали мы. В первом вылете в самолете ЛИ-2 было 7 курсантов, мне предстояло прыгать последним. Ветер дул с города на летное поле. Так как это был первый вылет в первый заход, то инструкторы недостаточно хорошо пристрелялись и начали выпускать на прыжок с небольшой задержкой. Да еще передо мной курсант промедлил.

 Когда я прыгнул, парашют раскрылся хорошо и я успокоился. Но вижу, что нахожусь над окраиной города, где были одноэтажные дома. Стал волноваться. Что же теперь делать? Но чем ниже я спускался, тем сильнее меня тянуло к аэродрому. Стало легче на душе. Но вдруг вижу, что прямо подо мной большой ангар, а высоты уже нет. Я успел только сообразить подтянуть под себя ноги, чтобы не погасить купол.

Ноги подтянул, но копчиком задел за ребро сочленения листов жестяной крыши ангара. Боли сначала не почувствовал. Молния в мозгу - приготовиться к приземлению - вытянуть ноги, приготовиться к удару о землю. Слава Богу, купол не задел за крышу ангара и погас только тогда, когда я уже твердо стоял на ногах. Сердце ликовало. Готов прыгать. Такая радость у всех после приземления.

Вижу, что ко мне мчится легковая машина. Остановилась, из нее вышел маршал Советского Союза Тимошенко. Он в то время был командующим Южно-Уральским военным округом и перед этим проводил свою дочь на самолете в Москву. Нас об этом предупреждали. Он быстрым шагом подошел ко мне. Я только пытался доложить, что прыжок прошел нормально, а он сказал:

- Я боялся, что вы попадете на ангар.

Пожал мне руку и поздравил с успешным парашютным прыжком. Тут же подъехал начальник училища полковник Орадовский и они уехали.

А я почувствовал, что сильно болит копчик, и подбородок рассечен стропой. Но чувствовал себя героем дня. Слава богу, что жив!

И вот этот последний, пятый год пребывания в училище пролетел незаметно. Наступило время государственных экзаменов. Мы очень тщательно готовились и успешно сдавали их. По всем двадцати шести предметам у меня получились только отличные оценки, кроме одной хорошей по бомбометанию и по практическим полетам.

В полете на госэкзаменах у меня заклинил пулемет. Я сделал только один выстрел и попал в конус. А оценивалось так: три попадания - отлично, два попадания - хорошо, а одно попадание - посредственно.

Эта оценка предрешила мою судьбу. На кафедре воздушно-стрелковой подготовки решили меня с тройкой в училище не оставлять. И вот государственные экзамены сданы. Через месяц пришел приказ о присвоении нам воинского звания лейтенант.

Прошло почти пять лет, и мы снова стоим на плацу. Здесь были построены все офицеры и курсанты училища, хотя выпускалось лишь два отделения по двадцать пять человек. Таким образом, из 1200 человек резервного батальона до финиша дошли лишь пятьдесят человек. Остальные были отчислены по различным причинам.

Мы стоим и жаждем услышать, - куда же нас направят. Наконец, звучит моя фамилия. Присвоено воинское звание - лейтенант и направляется в 30-ю воздушную армию в город Рига. Мое сердце ликовало. Наконец, я буду летать. Это был самый счастливый день в моей жизни.

В середине дня в столовой состоялся торжественный обед. После обеда, когда мы выходили из столовой, в вестибюле на нас смотрели девушки, а мы шли, гордо подняв головы.

Когда мы дошли до ворот, я увидел солдата с вещмешком. Это оказался мой бывший напарник, который в 1944 году стоял впереди меня и был отобран в школу первоначального летного обучения. Он смотрел на нас со слезами на глазах. Через год и он окончил наше училище. А я бежал к своей любимой.

Когда были сданы все государственные экзамены, мы с Галей решили расписаться. 1 августа 1948 года подали заявление, а через несколько дней, 8 августа наш брак зарегистрировали в Чкаловском городском ЗАГСе.
                Свадьба

Мы решили делать свадьбу после моего выпуска из училища, который должен был состояться 4 сентября. Родители моей любимой готовились к свадьбе очень тщательно.

Подошёл этот знаменательный день. Наша свадьба была скромная и красивая, как и другие свадьбы, проходившие в те далёкие послевоенные годы. Было много гостей. Но с моей стороны была только сестра Лидия. Родители мои приехать не смогли.

Моя Галочка в своем белом шелковом платье была похожа на белую розу. Это платье сшила ей тётя Наташа из парашютного шёлка, а фату сделали из оконной шторы, которую купили у какой-то знакомой. В те годы это был шикарный свадебный наряд, ведь шёл только третий год после тяжелейшей войны.

Я боялся дотронуться до Галочки. А глаза! Глаза её сияли необычным сиянием. Я был безмерно счастлив. Сердце моё ликовало от гордости за мою супругу. Я любовался ею. Был как в сказочном сне. Может быть, от счастья и любви я находился в каком-то другом измерении.

Это душевное состояние неповторимо. В голову вдруг ударила мысль: «А вдруг кто-нибудь придёт и отберёт у меня мой цветок, мою розу». Но я отгонял от себя эту мысль. Если бы я обладал талантом, то написал бы гимн о тех незабываемых мгновениях нашей жизни, который распевали бы все люди, переживавшие мгновения вступления в брак.