Манюня

Из подъезда старенькой пятиэтажки сначала выглядывает огромная, непонятной расцветки панама, закрывающая добрую половину маленького сморщенного лица, и только потом появляется тщедушное тело, облаченное в длинный плащ и с тростью в руке.
Это не карлик и не местный бомж. Это Манюня, выползающая поутру из своего жилища, чтобы купить дневную норму бодрящего напитка. Рядом, перебирая лапами, бредет дворняга – ее преданный пёс Тарзан.
Не успевает она сделать и пары шагов, как сверху что-то стремительно падает вниз и с грохотом разбивается прямо у ее ног.
По мелким осколкам становится понятно, что это обычная пивная бутылка.
Манюня отскакивает в сторону, запрокидывает голову, и, придерживая рукой свой чудаковатый капелюш, во все горло начинает сыпать проклятия, используя богатый словарный запас исконно русского мата. Подвизгивая, ей вторит Тарзан.
После, удовлетворенно хмыкнув и подтерев рукавом нос, достаёт из кармана дешевые папиросы, закуривает и семенящими шажками направляется к тротуару, а там по дорожке прямо к маленькой забегаловке, где уже с утра пораньше тусуется местная братва.
– Счас, счас, Тарзанчик… кости я тебе сегодня не обещаю, но ливерку точно куплю. Потерпи, до пенсии пару дней осталось.
Пес, облизываясь, игриво виляет хвостом и преданно смотрит на хозяйку, которая не всегда была такой – сгорбленной, дурно пахнущей Манюней. Когда-то это приземистое существо в выцветшей шляпе звали Мариной Константиновной Бондаренко…
***
Худенькая, подтянутая блондинка на высоких каблуках цокающими шажками бежала утром на работу, волоча за собой орущее чадо с торчащими в разные стороны косичками.
– Люда, если ты будешь так тащиться, мы точно опоздаем! Ты – в детский сад, я – на работу.
– И че?
– А ниче! Мне денег не дадут, и ты без куклы своей дурацкой останешься.
Людочка замолчала и надула губки. Грозно посмотрела на мамашу, засопела, и засеменила рядом.
Оставив дочку в детском саду, Марина пулей мчится на остановку, догоняет уже отходящий автобус и с трудом втискивается в него, чтобы вовремя успеть на работу и не получить, не дай бог, прогул.
Ведь случись что в ее жизни – помощи ждать неоткуда и не от кого.
***
С раннего детства Марина была сиротой, а теперь еще и разведенкой с ребенком на руках. Таких, как она, конечно, много, вот только в отличие от многих, не муж ушел от нее, а она от него.
Просто в один прекрасный, а точнее, хмурый и дождливый день, она взяла из кроватки самый дорогой для нее сверток, и, прихватив с собой единственный в их доме чемодан, вышла из комнаты семейного общежития.
Куда идти и что ей делать, она не знала, но точно знала только одно: терпеть бесконечные попойки и побои мужа она больше не сможет.
Ребенок плакал, она плакала, небо плакало…
Пока доехала до вокзала, помокла до трусов. Зашла в комнату матери и ребенка, покормила, перепеленала и в зале ожидания примостилась поближе к батарее.
Стала баюкать, крепко прижав к груди, родной теплый комочек. Голова шумела, а в ней роем, как пчелы, гудели мысли. Что она видела? Почему судьба так быстро отняла у нее то самое «хорошее», что только-только стало появляться в ее горемычной жизни? Где Бог, про которого рассказывала ей престарелая бабулька еще в раннем детстве. Бог, который лишил ее отца, потом забрал пусть непутевую алкоголичку, но все-таки мать, заставил терпеть детдомовские унижения, а потом на миг подарил любовь и тут же снова отнял…
Укачивая дочку, не заметила, как задремала сама.
***
–Марина, Маринка, шаловливая дивчинка! - высокий кучерявый хлопец по фамилии Бондаренко кружил щупленькую девчушку посреди городского парка.
– Ох, Васька, пусти, ты ж меня счас до духоты укружишь! – кричала, заходясь от хохота, она.
А он все равно кружил и кружил....
– Выйдешь за меня, пущу!
– Выйдуууу, только останавливай уже!
Свадьба была скромной. Да и могло ли быть иначе: у нее, детдомовки –  только комната в общаге и «подъемные» от государства, у него, приезжего и только начавшего работать, – одна зарплата в 80 рублей.
Но что им, молодым, когда кровь бурлит в жилах, когда энергия бьет ключом, а с милым, как говорят, и в шалаше рай.
И все пошло у них, как у всех – он работал, она ходила в «вечерку» и там же, по ночам, мыла полы за копейки, а днем готовила, стирала, обустраивала быт их нехитрой комнатушки.
Все бы ничего – да в один прекрасный момент она заметила, что неожиданно поправилась. Ей, забитой, воспитанной в интернате, девчушке было невдомек, что забеременеть можно очень даже легко и быстро.
Сказать, что мужа «сюрприз» огорчил – ничего не сказать. Вместо задорного добродушного Васи на нее зверем смотрел чужой, с перекошенным от злобы лицом, мужик. Кричал долго и громко – так, что Марина закрывала маленькими ручонками уши и глухо скулила. Смысл его долгих криков и ругани сводился к одному: «Какой ребенок, когда сами еле концы с концами сводим?».
Аборт делать было поздно, и ничего не оставалось, как рожать. Родила легко, без осложнений. Вот только любимого мужа с тех пор как подменили. Не желал он этого ребенка – и с концами.
Бессонными ночами она душила грудью орущую во все горло дочурку, он – убегал на улицу курить.
Через месяц-другой все это ему изрядно надоело, и он начал пить так, чтобы не просыпаться ночью от плача, а днем воспитывать «тупую, не понимающую ничего в этой жизни», жену.
Марина терпела долго и упорно. Десять долгих месяцев даже для нее, простой девчонки, прошедшей через все тяготы детдомовской жизни, стали настоящим адом, жить в котором стало больше невыносимо…
***
Проснулась также внезапно, как и задремала, почувствовав на своем плече чужую руку.
– Девушка, у вас проблемы? - рука, которая ее потревожила, принадлежала пожилой женщине.
– Проблемы? – не сразу поняла Марина,- а потом, опустив взгляд на лежащий рядом сверток, растерянно ответила – ага, проблемы…
Добрым ангелом оказалась работница вокзала Мария Иосифовна, позже ставшая для Марины потом просто тетей Марусей. Она сдала ей комнату в коммуналке авансом, и даже на работу устроила – уборщицей в магазин неподалеку.
Для Марины такой «расклад» оказался просто подарком судьбы.
По утрам и вечерам, когда Марине приходилось убегать сразу на две работы, с ребенком оставались сердобольные соседки - баба Даша и баба Маша. Одинокие старушки пожалели Марину, а в соседском ребенке нашли сердечную отраду, которой были обделены каждая в своей жизни.
В коммунальном быту Дарья Васильевна и Мария Ильинична, конечно, дружили, никогда не ссорились, и были взаимно приветливы, однако в вопросах воспитания Людочки у них возникали постоянные разногласия.
Маленькая Люся очень любила пышные маковые плюшки и вишневое варенье бабы Даши, однако поборница «правильного» питания баба Маша все время ограничивала эти «неравномерные» поедания вредных сладостей.
Кроме того, женщины никак не могли определиться, кому и на какое время забирать ребенка, поэтому, изрядно поругавшись, наконец-то установили график, по которому Людочка пребывала в комнате то у одной, то у другой старушки.
Радовались бабульки, радовалась и Марина – в ее жизни наконец наступила долгожданная светлая полоса. Появилась своя копейка в кармане и хоть какая-то, пусть и состоящая наполовину из чужих, но любящих людей, семья. И так продолжалось бы, наверное, еще долго, но одна единственная новость перевернула уже устоявшийся, размеренный уклад этой жизни.
Бондаренко погиб на стройке, о чем бывшей супруге деловито сообщила его сестрица, которая тут же и предложила поделить по-честному невеликое имущество брата. Но даже скудные сбережения бывшего оказались как нельзя кстати, ведь Марина уже давно мечтала иметь хоть и небольшой, но свой собственный угол. И вот этих бондаренковских крох вместе с ее нехитрыми накоплениями и помощью тети Маруси как раз хватало на скромную однушку в «хрущевке» на окраине города…
***
Пока добрела до магазина своим медленным, вялым шагом, начался дождь. Да не просто мелкий, моросящий, а сильный, злобно хлесткий. Капелюш окончательно промок и теперь свисал как огромные слоновьи уши.
Денег хватило только на бутылку плодово-ягодного и кольцо ливерки. Быстро засунула все в сумку и примостилась к стене, спрятавшись от дождя под козырьком здания.
Тарзан, глядя, как аппетитная колбаса прячется в толстую торбу, захошелся слюной, и уже даже не гавкал – скулил.
– Ладно, ладно, жри, что с тебя возьмёшь, - отломала от кольца небольшой кусок и кинула на асфальт.
Собака жадно схватила кусок и принялась усердно жевать.
– Да... и ты, Тарзан, постарел, зубов то вон и нет уже почти, раз ливерку еле шамкаешь.
Дождь прошёл.
Дойдя до подъезда, остановилась, поглядывая по сторонам – пить одной целую бутылку скучно.
Обычно поиск собутыльника не занимал много времени – на халявную выпивку всегда было полно охочих ртов. И только сейчас, видимо, из-за дождя, во дворе как назло ни души.
 – Пахавалися, ишь! Пошли, Тарзан обойдусь и без компании, - шмыгнув носом, звонко присвистнула и, махнув головой собаке, завернула к подъездной двери.
Квартира, как обычно, встретила стойким запахом перегара и накопившейся с годами тухлости.
Поставив бутылку на стол, порезала ливерку, хлеб. И только успела опрокинуть первый стакан, как в дверь позвонили.
– Кто там? – крикнула уже слегка подсипшим голосом.
За дверью молчали.
Пришлось, щурясь, заглядывать в замусоленный глазок.
«Так и знала! Гретка, мать ее неладную! Как будто в воду глядела, что я в магазин ходила. Теперь не отвяжешься…» – подумала про себя Манюня и решила пока не открывать.
***
Соседка по площадке, Гертруда Ивановна, которую за глаза все звали просто «Греткой», вспоминая, видимо, Грету Гарбо, была женщиной степенной, рассудительной. 
Выпивала редко, но метко. И был у нее такой уникальный дар – не пьянеть. Чтобы напоить Гретку, нужна была бутылка настоящей белой, а у Манюни на такое роскошество не было денег.
К тому же, как только Гретка начинала хмелеть, она принималась в очередной раз пересказывать свою биографию, жаловаться на непростую судьбу и взывать к высшим силам, моля о помиловании.
В действительности, жизнь и вправду не жаловала Гертруду. Странное заморское имя ей подарил отец в самый разгар Великой Отечественной.
В годы оккупации в хату к ее матери привели молоденького желторотого юнца из рядов немецкой армии, определили на постой. А мать-сирота жила в хате с глухой престарелой теткой, и сама была девицей в «самом соку».
Немец, конечно, совсем не понимал по-русски, широко улыбался, кормил маму шоколадом и даже помогал по хозяйству – всегда что-то чинил или прилаживал в хате.
Когда через полгода он покидал свой постой, то нежно поцеловал девушку в лоб, бережно погладил уже слегка округлившийся живот и нежно произнес: «Гертруда!».
Родившейся дочке мать дала свою фамилию – Воронцова, по отчеству записала, как и она сама – Ивановной, а вот имя оставила. В память о единственном любимом человеке. 
Замужем ни мать, ни сама Гертруда, никогда не были. Так и прожили всю жизнь вдвоем в одной комнатке, проработали на одной фабрике и практически одновременно состарились от тяжелого труда и одиночества.
После смерти матери Гертруде стало совсем тошно, и она периодически стала прикладываться к стакану. Спиться не позволяла работа – ее сократили, предложив место уборщицы цеха, но не увольняли, помня о былых заслугах ее матери, да и ее самой.
Вот так и мела она цех до тех самых пор, пока на доске почета в проходной красовалась ее фотография, а слабые руки еще держали метлу.
После, просто уволилась по собственному, ведь уже не то что метлу, но даже стакан с трудом удерживала тонкими, трясущимися время от времени, пальцами.
Так, некогда красавица Гертруда, напоминавшая людям Грету Гарбо и украшавшая фабричный стенд героев труда, теперь стала старухой Греткой, чье одиночество скрашивала облезлая старая кошка и редкие соседские посиделки.

***
- Ты че приперлася-то, а? Халявную выпивку учуяла? – Манюня все же открыла дверь и теперь, зло прищурившись, глядела на меланхоличную Грету.
- Не, Маняш, я так, взгрустнуть по-соседски.
- Да, ладно, че я не знаю, что-ли, – сочувственно глядя на запавшие Греткины глаза, Манюня помягчела и впустила ее…
Бутылка плодового была давно выпита, от ливерки и хлеба остались только крошки, но соседкам совсем не хотелось расходиться. Тогда Гретка вспомнила, что у нее запрятана заначка крепкой и консервы.
С разогретой душой и разговор пошел по-другому, и откровения, как всегда, охотнее полезли наружу.
- Вот ты, Гретка, все жалишься… На судьбу пеняешь, то да се, а ты вот мою жизнь знаешь?
- Так ты ж с Тарзаном все больше разговоры ведешь, Манюнь. Меня вот избегаешь, я ж вижу…
- Да не, что ты…Мне просто, Гретка, совестно, не хочу я людям своей болью насаждать, понимаешь? Ты вон – какая-никакая, а немка можно сказать, голубых кровей наполовину, быть может.
Гретка посмотрела на нее томными глазами и только хмыкнула.
- Скажешь тоже!
- Так правда ведь! А я че? Я детдомовка, разведенка, а сейчас вообще хрен знает что. Сижу вон на пенсии с Тарзаном, Людкой кинутая.
-Ну, тут ты сама виновата, дорогуша. Надо было меньше дубасить ее, особенно, когда девка уж в самом соку была.
-Так то ж за дело, Гретка! Сколько она, паскудница, мне нервов вытрепала, чтоб ты знала, моя ты дорогая! Учиться не хотела, летала все по дворам с шалавой разной. А слово скажешь –  зыркнет так, что аж дух захватывает. И упрямая, как черт, вся в папашку своего, паразита! А как же перетряслася я, когда она Витька своего сюда приволокла! Они ж дети еще были, в училище учились. А делов наделать, сама знаешь, много ума не надо. Слава богу, затащила его в загс, паразита, поставила, так сказать перед фактом. Правда, после того и потянуло их в вольную жизнь. Съехали и первый год даже носу не показывали! Ладно, он – чужой человек, а она-то родная, как никак…
Манюня пустила слезу и засслюнявилась.
- Я ж, Гретка, знаешь, всегда при деле была. Когда меня эта сволочь Бондаренко бросил, не спилась, не сгулялась, дочку подняла одна. Я ж даже в министерстве работала, этих, как его там, педагогических наук!
Захмелевшая Гретка вскинула тонкую бровь и покосилась на соседку:
- А такое разве бывает?
- А то! Меня по блату великому туда устроили. Я там первой помощницей была…Ага… пока не сократили. Один из моих бывших постарался – отомстил мне, гад, когда разбежались мы  с ним… – Манюня шмыгнула носом и облизала пустую рюмку.
- Ты б закусила, Манюнь…
- Да что там говорить, вся жизнь моя наперекосяк пошла из-за этого душегуба! – будто не слыша подругу, продолжала Манюня. – Я даже думаю, не полетела б я по малолетству и дурости своей за этот замуж, то еще неизвестно, кем могла бы стать!
- Да, несладко тебе пришлось… - еле сдерживаясь, чтобы не уснуть, пролепетала наконец-то опьяневшая Гретка.
- Во-во! Несладко – это еще мягко сказано! Так судьбинушка проклятая по зубам лупанула, что аж повылетали все! Во, гляди – «гы»! – оскалилась, выставив напоказ беззубый рот, Манюня, а в ответ услышала только громкий храп.
Отвернув от лица соседки ладонь, она с грустью обнаружила, что та попросту заснула, не дослушав до конца ее рассказ.
- Обидно, досадно, да ладно…– продекламировала услышанное когда-то по телевизору Манюня и аккуратно убрала руку подруги, позволив голове упасть на стол, от чего та, спохватившись, резко проснулась и спешно засобиралась домой.
- Ты заходи еще, Гретка, не стесняйся… - заплетающимся языком талдычила Манюня. – Посидим, пожалеем друг дружку. Кому ж еще нас жалеть-то?
***
А жалеть их действительно было некому. Гертруда уже лет десять, как похоронила мать, да и у Манюни, кроме дочери, упорхнувшей из родного гнезда сразу же после замужества, никого не было.
Манюня понимала, почему уже повзрослевшая дочь избегает ее, навещает редко, только из чувства долга, но все равно не хотела это признавать, обвиняя во всем неблагодарную дочь, а не себя. И объяснялось это просто – всех, кто когда-то так или иначе бросил ее, она считала предателями, а потому, достойными жесткого осуждения.
С самого детства битая жизнью и видевшая потом вокруг себя, как ей казалось, одну только несправедливость, Манюня, как старая черепаха, надолго зарывалась в свой панцирь и «уходила на дно». И выманить ее оттуда было нелегко, разве что поставив и распив вместе бутылку-другую.
Проще всего это удавалось только Гретке – может быть, потому что долгие годы они жили бок о бок, а может, потому что в судьбе каждой из этих женщин одной длинной нитью тянулось горькое одиночество, которое и связало их жизни толстым узлом.
Да и спокойней было как-то, осознавая, что рядом живая душа, которая придет, проведает, поддержит в трудную минуту или просто поохает за компанию.
Конечно, не всегда было так. Были у Манюни и ухажеры, и попытки вновь войти в положение замужней женщины и стать, наконец, счастливой.
Только каждый раз все почему-то оборачивалось не выгодной для нее стороной, а иногда и вовсе заканчивалось громкой ссорой с руганью и уходом очередного кавалера.
И все никак не могла понять Манюня, в чем же причина такого ее несчастья – то ли она не умела удержать мужика, то ли мужики ей попадались второсортные, охочие лишь до легкой жизни и ее жилплощади, то ли вообще виной всему была порча или сглаз, а может даже родовое проклятье…
Как бы ни размышляла Манюня, но ни один из переступавших порог ее квартиры мужчин не задерживался там больше года. И это несмотря на то, что будучи еще достаточно молодой и привлекательной, она как могла создавала все условия для комфортной жизни с хорошей едой, телевизором по вечерам и регулярным интимом… А что ж еще тогда нужно этим мужикам?
И делала она это рьяно и самозабвенно. Даже в ущерб вниманию собственного ребенка, которого она часто выпроваживала на улицу или в гости к подружке, которого ругала всякий раз, когда она не хотела называть чужого дядю папой…
От этой бесконечной череды неудач на личном фронте, от предательств и сменяемых одну за другой работ, от ухода единственного родного человека – дочери и наступившего в ее жизни беспросветного одиночества, стареющая Манюня все чаще предавалась забвению. Одна или с Гертрудой, которую называла соседкой, но иногда позволяла себе считать подругой.

Последним из ухажеров был ее же собутыльник, один из тех, кого именуют местным «бомондом». Этого худосочного, метр с кепкой, мужичишку в жизни звали Григорий Бобров, но Манюня иначе как Бобриком называть его просто не могла.
Бобрик не жил с Манюней – просто приходил к ней каждое утро ровно, как по будильнику, в 7 часов, тихонько шел на кухню, вынимал из кармана старого пиджака бутылку и деловито ставил ее на стол. Потом жарил яичницу, будил и кормил Манюню, ел, покряхтывая, сам. После трапезы обязательно мыл посуду и шел смотреть телевизор до самого обеда. Готовить что-то более значимое, чем яичница, он не умел, а Манюня попросту не хотела, поэтому в обед ели мало, в основном пили, ту самую бутылку, которая с утра грелась на столе.
По вечерам Бобрик ждал ласки, даже пробовал сам ухаживать, но такие тонкости ему как-то не удавались, а снизойти до того, чтобы просто грубо воспользоваться подвыпившей бабой, не позволяла совесть.
Манюня все прекрасно понимала, но в ее возрасте, да еще и с давно пропавшем от постоянных выпивок либидо, было совсем не до интима. Поэтому, она просто предложила кавалеру подождать, когда наступит подходящий для этого день.
И вот, как только наступил «этот самый» день, Бобрик быстро спустил протертые до дыр треники и, оставшись в одних полосатых семейниках, с гордостью глянул на Манюню. А увидев, что та даже не шелохнулась, также легко избавился и от трусов.
После такого жеста стоявшая до этого как статуя Манюня наконец зашевелилась. Подошла ближе, растеряно глянула сначала вниз, потом вверх и с досадой, почти шепотом, вымолвила:
- Эх, Бобрик, Бобрик…И че мне с этим делать? С таким не то что работать, дотронуться боязно – вдруг сломается? Она поджала губы и медленно опустилась на тахту.
Тогда Бобров обиженно собрал все свое добро, гневно зыркнул на подругу, и выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью.
Так исчез из ее жизни последний мужчина. Но она и не расстроилась. Чем такое «бобро», лучше уж вообще никакого.
***
Вот и получалось, что самым преданным из всех особей мужского пола, окружавших Манюню все эти годы беспросветной жизни, оказался Тарзан.
Сейчас уже достаточно крупный и лохматый зверь невиданной породы, он появился в ее доме еще совсем щенком. Появился случайно. Просто лежал несколько дней возле подъездной лавки и скулил. Стала подкармливать и сама не заметила, как однажды собака, задорно виляя хвостом, увязалась за ней прямо до квартиры. А когда Манюня демонстративно закрыла за собой дверь, пес остался лежать на коврике, положив голову с грустными глазами на грязные лапы.
Увидев, что никакими уговорами собаку не согнать, она стала пускать животное в квартиру. Определила ему место в прихожей и стала думать, как называть. По телеку как раз шел фильм про храброго дикаря из джунглей, защитившего девушку, и Манюня радостно сообщила псу его новое имя.
Так, никому не нужная дворняга превратилась в ее верного спутника Тарзана и обосновалась в  квартире на правах самого что ни на есть члена семьи.
Тарзан всегда и всюду сопровождал свою хозяйку, она делила с ним свою нехитрую трапезу и даже пускала в постель, когда на улице грохотал гром или яркими всполохами била в окно молния.
Они никогда не расставались, потому что Манюня стала затворницей и никуда дальше магазина не уходила и не уезжала. Пенсию оформила на дом, а в остальном особо и не нуждалась.
Редко, но все же иногда к ней наведывалась дочка с очередным мужем. Собаку в доме они побаивались, но понимали, что мать ее никогда не выгонит, да и все ж какая-никакая защита.
И только однажды Манюне пришлось на время расстаться с Тарзаном.
Будучи женщиной крепкой и закаленной, она никогда не жаловалась на здоровье и к врачам особо и не обращалась. А тут прихватило. Печень и раньше о себе давала знать – сказывалось регулярное потребление дешевого алкоголя и плохое питание. Но этот приступ был настолько сильным, что и видавшее всякое Манюня не на шутку испугалась.
Приехавшие на скорой врачи категорично заявили, что без госпитализации никак. Манюня хотела было попросить подумать, но боль подумала за нее – надо ехать, иначе грядущую ночь можно и не пережить.
«Что ж с Тарзанчиком-то будет? Сбежит ведь от голода и скуки, как есть, сбежит!» - думала про себя Манюня, небрежно запихивая скудное свое добро в единственную свою сумку.
И пока собиралась в больницу, все судорожно размышляла, куда же пристроить собаку. А в это самое время дверь тихонько приоткрылась (что вызвало молчаливое недоумение как докторов скорой, так и самой Манюни) и в проеме показалась голова Гертруды:
-Манюнь, а чегой-то двери у тебя нараспашку? Ой! Здрасьте! – кинула смущенный взгляд на врачей соседка.
- Чего, чего – забирают меня, не видишь, что ли? В больницу я ложусь, Гретка. Да беда вот – Тарзана не с кем оставить.
- Так я могу присмотреть…- тихонько, сама от себя не ожидая, предложила Гертруда.
-Во! Точно! И как это я раньше не догадалась! – обрадовалась находке Манюня.
Одевшись, она смачно поцеловала спасительницу-соседку, уверив, что свои люди – сочтемся. На что Гретка растерянно хмыкнула, и, смахнув слезинку, отчаянно закивала.
Потом Манюня еще что-то шептала на ухо Тарзану, отчего изрядно уставшие от долгих сборов пациентки доктора раздраженно кинули «мы вас внизу подождем» и быстренько ретировались.
Собака упорно не хотела идти к соседке, но после долгих уговоров хозяйки все же поплелась, подталкиваемая сзади.
Ну вот, слава богу! Теперь главное – не помереть.
***
Гертруда хоть и считалась тихоней-выпивохой, но порядок в доме любила и блюла. Поэтому, перво-наперво, что она сделала, приняв постояльца, так это тщательно отмыла ему лапы. И делала это всякий раз, когда тот прибегал с улицы. Еды для собаки скупая Манюня не оставила, и Гретке пришлось самой выкручиваться из этой ситуации. Подружившись с продавщицей, она регулярно в конце дня забирала оставленные ею косточки и с удовольствием и даже некоторым умилением наблюдала, как Тарзан уплетает такое редкостное для его рациона лакомство.
Дни летели незаметно, и женщина уже успела привязаться к питомцу, впрочем, как и он к ней. Нагулявшись вдоволь и возвращаясь к вечеру домой, Тарзан послушно предоставлял лапы для мытья, зная, что после этой процедуры его обязательно будут подчевать чем-то вкусненьким.
Потом он приходил в комнату, и они вместе смотрели телевизор. Гретка иногда плакала, звонко сморкаясь, иногда смеялась, так же очень звонко, а иногда просто рассуждала о чем-то, делясь своими мыслями с внимательно слушавшей ее собакой. А после, лежа в кровати и вспоминая ушедший день, думала, как все-таки хорошо, когда тебя кто-то слушает…
В день выписки Манюни Гретка решила пораньше сходить в магазин, чтобы подготовиться к вечеру и как положено отметить выздоровление подруги. На улице как назло хлестал дождь, и пса решено было оставить дома.
Вернувшись из магазина и промокнув изрядно, Гретка подумала, что не случится ничего страшного, если она согреется немножечко с дороги. И, опрокинув парочку-другую любимых ею с детства, хрустальных, на высокой ножке, рюмочек с чудесной малиновой настойкой, она так согрелась, что незаметно уснула.
Разбудил резкий звонок в дверь. Пока испуганная Гретка на дрожащих спросонья ногах добрела по коридору до двери, в нее уже не только беспрерывно звонили, но еще и громко колотили с призывами «Открывай, твою мать!»
С трудом фокусируя взгляд после внезапно прерванного сна, она увидела на пороге злую Манюню с большой клетчатой сумкой и бутылкой красного в кармане.
- Здарова! Ты что, подруга, спала что ли? А я вот ключи забыла тогда, теперь стою тут, звоню… уже волноваться даже начала...
-Прооходиии…. – проблеяла Гретка, пропуская соседку вперед.
Манюня, будто помолодевшая после лечения, бодро схватила сумку и пошла прямиком на кухню. На столе валялись купленные Греткой еще утром продукты, и одиноко стояла изящная рюмочка из-под наливки.
- А с кем ты тут «квасила» уже без меня? – лукаво взглянула на соседку Манюня, присаживаясь на табурет и выставляя на стол бутылку вина.
- Ни с кем, просто согреться хотелось – как-то отрешенно ответила Гретка.
-Да? А я вот тоже, хоть и не промокла – доча на такси расщедрилась – но все равно выпить хочу. Надо ж мой приезд отметить?
-Ага. Я тоже так думала… Продуктов вот накупила разных, наливочку приготовила. Хотела к вечеру… а потом взяла, да уснула – хохотнула, уже приходя в себя, соседка.
- Ай, какой вечер! Когда еще той вечер! Меня ж в больнице в обед уже не покормили – видите, ли не положено! – Манюня махнула рукой так, что чудом не задела одинокую Греткину рюмочку. – Но! Самое главное – по рюмашке в день мне разрешили. Да! И не кто-нибудь, а дохтора! По рюмашке. И только красненького! Его печень любит, и даже сердцу полезно. Во как! Так что разливай!
- Хорошо, только давай я тут подрежу чего-нибудь маленько, на закуску.
- А, давай! Можно и не маленько. Я голоднаяяя! – гоготнула Манюня, проглотив слюну, и уселась поплотнее к стенке.
К этому времени Гретка окончательно проснулась и быстро настрогала колбасы, сала, и даже достала банку с малосольными огурчиками.
Довольная Манюня сама разлила вино по стопочкам – именно их приказала достать подруге из серванта, ибо пить из хрусталя всегда считала «буржуазной замашкой».
Когда за окном уже сначала посветлело после дождя, а потом и потемнело с наступающими сумерками небо, и подруги, наевшись и напившись вина, настойки и обычного, чудом припасенного Греткой, самогона, завыли протяжно «Хазбулат удалой….», Манюня вдруг вспомнила про Тарзана.
- А че-то я не поняла – поздно уже совсем, Гретка! – скособочилась она и толкнула подругу в бок.
- Ага! – икнула подруга.
- Так где это Тарзан так долго гуляет?
- Кто?–пытаясь пошире открыть глаза, Грета удивленно глянула на Манюню.
- Собака мой, хто-хто в пальто! – уже совсем зло гаркнула та.
-Ах, да. Я Тарзанчика утром покормила и на улицу в дождь не пустила. Он спал…- попыталась было оправдаться Гретка.
И тут Манюня, почуяв неладное, подскочила и как ошпаренная понеслась в единственную, но достаточно просторную и разделенную на множественные «закутки» комнату.
Нигде так и не обнаружив пса, уже начавшая было всхлипывать Манюня, вдруг истошно завопила:
-Ты че, дура заполошная, с моим собаком сделала?!
Испуганная не на шутку Гретка, иступлено стоявшая до этого в дверях, невольно попятилась, предчувствуя грядущую беду.
- Становися, дура! – вдруг приказала подруге Манюня.
-Куда становиться-то? – дернулась уже совсем опешившая Гретка.
-На карачки становися! Поползем, недотепа!
- Куда поползем, Маняша?
- Как это куда? – еще злей зыркнула на подругу Манюня, - Тарзанчика моего искать!
И они поползли. На корточках облазили все углы и зауголья крошечной хрущевки. Тарзана нашли по хвосту, который всего на несколько сантиметров выглядывал из-под Греткиной кровати, стоящей за яркой ширмочкой у самого окна.
Манюня легонько дернула его, бубня слезливо что-то себе под нос, но потом поняла, что ни хвост, ни собака, лежащая под кроватью, не реагируют ни на слова, ни на прикосновения.
И тут Манюня не на шутку испугалась:
- Ты! Дура! Собаку моего убила! Я тебя засажу, ей богу, засажу.
Гретка от увиднного зрелища и причитаний Манюни сначала чуть не потеряла сознание, а потом принялась усердно оправдываться:
- Я ни в чем не виновата, Манюня! Честное слово! Я его только косточками кормила, хорошими, магазинными! Он же меня провожал сегодня, когда я уходила. Я ничего не делала с ним, клянусь…
-Аыыы…ага, так я тебе и поверила! Небось крыс травила, дура старая, да и забыла под кроватью приманку убрать! Отравила моего дружочка…
Манюня шмыгнула носом, опустила глаза и вдруг заревела во весь ее звонкий голос. За ней следом принялась тихонько скулить Гретка. И эти два женских рева слились в унисон, сотрясая старые стены и очищая их души от накопившейся грязи и моральной усталости.
***
Вдоволь по-бабьи наревевшись и отрезвев, подруги принялись думать, что делать дальше. Первой в себя пришла Манюня. Кое-как вытянув за хвост «бессознательного» пса из-под кровати и подтерев рукой потекший от избытка слез нос, она приказала Гретке найти старое покрывало.
Бережно завернув в него собаку, женщины кое-как дотащили его до Манюниной квартиры и положили на пол в коридоре.
Потом, быстро и бесцеремонно, даже не поблагодарив подругу, Манюня выставила Гретку за дверь и, присев на табуретку в кухне, стала иступленно теребить кончик носового платка, которым вытирала лицо, и, глядя в окно, думать. Хотя, совсем не думалось. Она понимала, что одна не осилит столь серьёзное дело – похороны. И пусть это был просто пес, но иногда даже обычная собака бывает дороже некоторых, даже вроде как близких людей.
Придя через некоторое время в сознание, все же заставила себя встать и найти в дебрях видавшего виды серванта записную книжку. Долго листая пожелтевшие от старости странички, нашла нужный телефон. Напялив очки, тут же набрала Бобрика и попросила его о помощи.
Не заставивший себя ждать Бобрик, как человек сторонний, трезво оценил ситуацию и приказал Манюне найти большое старое одеяло или покрывало.
Устроив по центру полотнища поклажу и завязав сверху тугим узлом, он закинул ношу за спину, и они пошли.
Манюня не хотела ждать утра – боялась ночевать одна с «трупом». Поэтому, попросила, а точнее, просто заставила друга помочь ей закопать тело пса. Благо, совсем недалеко располагался лесопарк, да и позднее время на руку – меньше наблюдателей.
Копать было нетяжело – размокшая после дождя земля сама расползалась во все стороны, поэтому справились быстро. Тем более, что и копали неглубоко – у немолодого Бобрика от столь непривычного занятия началась отдышка. Всадив посредине могилы обычную палку (Манюня решила, что крест смастерит позже), они вернулись домой и, опрокинув по стопочке, мирно заснули в одной кровати.
***
Придя домой и в беспамятстве завалившись спать, сконфуженная Гретка не сразу обнаружила липкое пятно под ногами около кровати. И только на следующее утро, оправившись от сна, хмельной дурноты и полученного стресса, догадалась заглянуть под кровать и получше рассмотреть место, из которого они с Манюней  вытащили  бессознательного пса.
Согнувшись и внимательно приглядевшись, она увидела опрокинутую бутылку со своей старой настойкой для растираний. Бутылка была пуста, а на полу рядом виднелись лишь небольшие плямы уже подсохшей тягучей жижи – остатки былого лекарства.
Неожиданно пришедшая в голову мысль заставила ее встрепенуться и, вскочив, она побежала к соседке.
На лестничной площадке стоял гул и пьяные крики, которые явно доносились из Манюниной квартиры. Гретка все поняла и принялась еще настойчивей звонить в дверь.
– Ты че бузишь, подруга?  - вывалившаяся из двери Манюня окатила Грету свежим перегаром и тяжелым взглядом никак не поддающихся фокусировке глаз.
- Я это, я вот че хотела сказать…. – стала лепетать вдруг испуганная соседка
- Ты что, дура, не видишь, у нас горе! Мы моего собачку поминаем…. – Манюня всхлипнула, подтерла нос и протянула руку подруге – ладно, проходи, чего уж там теперь… Надо как полагается помянуть дружочка нашего…
В квартире стоял настоящий смог – от дыма, перегара и спаленного чего-то на плите тяжело было даже дышать. Компания, состящая из одних мужиков и Манюни, уже практически лежала на полу, выкрикивая нечленораздельные звуки, и только один стойкий «гармонист» силился допеть до конца «На поле танки грохотали…», но это получалось у него с трудом.
Единственный трезвый в этом месте человек – Гретка – тут же подошла к окну и открыла нараспашку все форточки. Потом выпив для виду рюмку-другую, она принялась разгребать завалы на кухне и одним глазом приглядывать за подругой. Та, легонько пошатываясь, все же еще сидела на табуретке, склонив до самого стола косматую от нерасчесанных волос голову и бубунила что-то себе под нос.
И в тот момент, когда все мужики дружно захрапели на полу, гармонист все-таки допел до конца свою песню, а Манюнина голова свалилась на стол, послышалось резкое скрежетание за дверью.
Сначала оно было эпизодичным, а потом быстрым и все более настойчивым. Дверь скребли, за ней копошились, хрипели и скулили…
Гретка обернулась, испуганно прислушиваясь к вновь доносившимся странным звукам. Даже Манюня проснулась, вскинув голову.
После отчетливо послышался протяжный собачий вой, и двум находившимся в сознании женщинам стало совсем не по себе.
- Ээээ…. Это что, он ко мне сейчас так всегда приходить будет? А жить-то как, идтить твою мать… - Манюня глянула на Гретку ошалелыми глазами, в которых читался неподдельный страх.
- Стой! Ты расскажи, Манечка, ты что с собакой сделала? – Гретка схватила подругу за плечи и легонько встряхнула.
-Ты чего, дура! Чего трясешь-то меня?! Че я могла с покойником-то сделать? Похоронили мы его!
- Как похоронили?
- Как-как… Как всех нормальных покойников хоронют – закопали, конечно! В лесопарке нашем.
- Куда закопали?
- Ты че, совсем свихнулась? Ну, в землю, конечно! Куда ж еще…
Манюня смотрела на подругу, зло скривившись, и совсем не понимала, что она от нее хочет и к чему клонит.
- Я к тому, Маняша, что Тарзанчик твой жив! Это он, там за дверью! – Грета улыбнулась блаженной улыбкой, что еще больше взбесило Манюню.
- Я не пойму, ты от горя сдурела или все же нанюхалась с перепугу дряни какой-то? – крикнула во весь голос резко протрезвевшая Манюня и с силой оттолкнула подругу так, что та свалилась на пол.
- Нет, ты меня не поняла, послушай! – теперь уже кричала Гретка, - я нашла пятно в спальне и бутылку пустую, от настойки своей лечебной! Это он! Он просто слизал ее и опьянел. Так сильно, что крепко уснул, а мы с тобой, дуры пьяные, подумали, что он сдох!
От услышанного у Манюни опять сбился фокус, и она скосилась на подругу уже не столько зло, сколько ошарашенно-удивленно.
- Да? – силясь переварить услышанное, прошептала она.
- Точно-точно! Пойдем, откроем дверь – сама убедишься.
- Не может такого быть! Мы ж его закопали!!! Как он обратно вылезти смог?! – Манюня вертела головой, не желая верить в абсолютно невероятное для ее ослабевшего от алкоголя мозга происшествие.
- Я не знаю… Но проверить-то надо – тихонько просипела Гретка.
И подруги на дрожащих ногах подошли к двери, за которой наконец воцарилась тишина. И открыли ее.
На потертом коврике лежал живехонький Тарзан - мокрый и весь в грязи.
Он вскинул жалобный взгляд сначала на хозяйку, потом на ее подругу и, подскочив, уперся лапами прямо в Манюнин халат. Воскресший пес радостно лаял, вилял хвостом и облизывал шершавые, пахнущие консервой, руки.
- Живой, Гретка! Ах, ты ж паразит, живой! –не обращая внимания на грязные пятна, которыми Тарзан щедро наградил хозяйку, Манюня трепала его по холке, плакала и смеялась одновременно, вздрагивая и шмыгая носом.
Гретка смотрела на эту картину с умилением и тоже смахивала слезу до тех пор, пока Тарзан не вскочил уже на нее и не принялся так же благодарно лизать…

***
Наступила очередная ночь и очередной день бытия, в котором все дни похожи друг на друга.
После «похорон» Тарзана Манюня неожиданно для себя поняла, что ей уже ничего не страшно. И как суждено или определено кем-то свыше, кто прячется глубоко за тучами, так оно и будет. Поэтому, хоть ты «костьми ляжь» – ничего кардинально не изменишь.
Она никогда не думала о нем – о том, кто сидит наверху. Считала это блажью и выдумкой тех, кто хочет спастись от трудной жизни и оправдаться за свои ошибки. А вот теперь вдруг признала: все, что творится здесь, на земле – его рук шалости. И происшествие с собакой, которая для нее дороже иного человека, яркое тому подтверждение.
Чудом выкарабкавшийся из могилы, вымытый и накормленный пес теперь скрашивал досуг и охранял покой не только ее, но и Гретки, которая, к слову, решила остепениться и ограничиться употреблением спиртного только по праздникам. К чему стала приучать и Манюню.
Та в свою очередь простила подругу, ибо как без прощения… Тем более, что жить им вместе, вдвоем, поддерживая и помогая друг дружке столько, сколько решит тот, за тучами…