Социализм как религия ненависти

Ниже, помятуя выдающегося русского экономиста, публициста, писателя, общественного деятеля Сергея Федоровича Шарапова (01/14.06.1855-26.06/09.07. 1911) (см. о нём подробнее: «Как бы мы низко не упали, Россия таит в себе все нужные силы для возрождения...») привожу одну из его статей. 


Социализм как религия ненависти

I

Нашу пресловутую революцию сравнивают с «великой» французской, и кто-то рекомендовал даже следить за ней по краткой истории, как по отрывному календарю, ручаясь за возможность прямо предугадывать дальнейшие события.

Увы, этот пророк «отгадчиком» не оказался, и наша «революция» хоть и потребовала много крови и жертв, но во французскую не выросла, а обратилась в некую политическую гнусность, закончившуюся убийствами из-за угла и экспроприациями, сначала идейными, а затем и просто разбойными.

Сходство, с сильной натяжкой, пожалуй, найдется, как все­гда найдется сходство между двумя ломаемыми домами. И там, и здесь разбирают старую постройку, летит пыль, накопляется много мусора. В обоих случаях, когда процесс ломки закончится, старого здания не будет. Но на этом кончается и все сходство.

Как видите, оно чисто внешнее. Но зато, если мы обратим внимание на разницу между нашей революцией и француз­ской, то она окажется так велика и существенна, что ни о ка­ком сходстве не придется и говорить.

Довольно указать на два пункта. Французская революция была не только национальна, но, можно сказать, крайне пре­увеличенно национальна. Никакие инородцы в ней не участво­вали, а вся остальная Европа шла на ее усмирение. Патриотизм самих французов был так горяч, что за одно подозрение в его недостатке господа революционеры без церемонии рубили головы.

В этом смысле наша революция является прямой противо­положностью. Ее вожаки - в большинстве инородцы, во­шедшие между собой в союз и предоставившие господам рос­сиянам роль весьма второстепенную. Затем насчет патриотиз­ма замечается тоже как раз обратное. Если бы дело дошло, помилуй Бог, до снимания голов, то таковые стали бы снимать­ся за проявление русского патриотизма, а уж никак не за его недостаток. Подсчитайте число политических жертв и их ок­раску,- и вы увидите, что это все были именно патриоты. Кто же не знает, что для нашей революции «патриотизм» - поня­тие весьма презренное, а «патриот» даже прямо ругательное слово? Да это и понятно. На свою национальную революцию французские патриоты несли патриотически свое, иногда по­следнее, достояние. Наша революция идет сплошь за чужой счет, сначала за японский, как это недавно документально до­казано, затем за счет международных, точнее - еврейских де­нег, ибо главная задача русской революции есть все-таки ев­рейское равноправие, недостижимое при старом самодержав­ном строе. Теперь этот строй заменяется парламентарным, то есть именно тем, который нужен опять же евреям и всяким инородцам, а русским пристал, как корове седло.

Будь наша революция национальной, она прежде всего вылилась бы в форму борьбы за земщину против бюрократии. Но земщина-то именно у нас и провалилась в революционный период, как понятие чисто русское, для еврейства еще гораздо более противное, чем самодержавие. И наивен был бы тот, кто стал бы ждать от нашего парламента серьезной постановки и свободы самоуправления. Наоборот, он, если бы удался, создал бы неминуемо централистский шаблон, так бы все нивелиро­вал и обезличил и законодательством, и всякими общеимпер­скими союзами, что от всей земской свободы осталось бы едва ли не одно только великое право - собираться на митинги, да и то левые, а отнюдь не патриотические.

Второе коренное отличие нашей революции,- это ее со­циальный характер в противоположность чисто политическо­му характеру революций западных. Насколько во французской революции бьет в глаза ее решительно буржуазный облик, ее домогательства устранений феодальных привилегий во имя чисто политических прав и свобод (припомним драконовские постановления о собственности, о стачках и т. п.),- настолько же наша русская революция насквозь прокрашена социали­стическими вожделениями и нежеланием ни одной минуты остановиться и укрепиться на ненавистном капиталистическом или буржуазном строе.

Это последнее обстоятельство придает всему нашему «освободительному» движению совершенно своеобразный колорит и предначертывает ему путь совсем особый, где французская книжка по истории ровно ничему не поможет и ничего не уяснит.

II

Многие русские люди ломают себе голову, решая вопрос: откуда взялся у нас социализм и почему это учение в та­кое короткое время и так могущественно овладело умами нашей молодежи, да и не только молодежи, а даже взрослых и серьезных, по-видимому, людей, которым, казалось бы, обя­зательно более вдумчивое отношение к тому, что проповеду­ется на газетных столбцах?

Чтобы выяснить этот вопрос, от которого в значительной степени зависит то или иное отношение к русскому освободи­тельному движению, необходимо установить сначала твердую принципиальную точку зрения на самый социализм, как на по­ложительное учение. Смело говорим, что в широких кругах русского, так называемого образованного, общества никакой такой точки зрения не существует. Огромное большинство судит о социальных доктринах совершенно превратно, и мы не ошибемся, если этот общий расхожий взгляд выразим так:

«Социализм есть учение весьма дельное и серьезное. Но в самую глубину этой премудрости заглянуть обыкновенному смертному очень трудно, так как она окружена чрезвычайно туманной и сложной диалектикой, в которой и упражняются специалисты. Наш доморощенный социализм в его практиче­ских применениях и в популярной проповеди есть нечто весь­ма искаженное и изуродованное, годное, конечно, для гимна­зистов да совершенно отпетых и невежественных людей вроде Аладьиных, Жилкиных и К0 в первой Думе и Алексинских во второй или новоявленных кавказских выходцев, каковы, напри­мер, были пресловутые Рамишвили, Зурабовы, Церетели и т. п. Эти господа только компрометируют социализм, требуя слиш­ком преждевременно разных несуразных вещей и притом с нена­вистью и дерзостями. Но это не мешает социализму подлинному быть «учением будущего» и привести человечество к благу».

Думаем, что этим довольно верно определяется взгляд среднего грамотного русского обывателя. Если мы прибавим сюда ходячее мнение, будто существует еще какой-то христи­анский социализм, мирный и благостный, и что вот этот-то социализм и есть самый настоящий, мы можем на этом и за­кончить, большего от русской публики не требуйте. Маркса ни в подлиннике, ни в переводах она не читала, хотя усердно рас­купила несколько изданий Капитала. Комментаторов и про­должателей Маркса вроде Энгельса, Каутского и прочих она знает еще меньше, а серьезных критиков и близко не видала. Все, что она читала, - это ряд популярных брошюрок, которые прежде проносились под полой, а ныне свободно продаются и раздаются безплатно и которые для несамостоятельных умст­венно людей представляют критику современного капитали­стического строя - весьма сокрушительную и обещания буду­щего - самые заманчивые.

Добрая и душевная русская публика даже и не подозрева­ет, что социализм никакой науки, никакого учения собой вовсе не представляет, - что это есть не более, как известная система диалектики, чрезвычайно утонченной и сложной, вся цена коей ломаный грош, ибо отправной пункт содержит в себе первородную ложъ; что сила социальной доктрины за­ключается не в ее выводах, которых и сами социалисты не сделали, не в положительных формулах людского общежи­тия, которых никто не установил и установить не мог, а только в отрицании, опирающемся на специальное настроение от­дельных ли лиц или целых общественных групп; что в социа­лизме нет поэтому абсолютно никакой творческой стороны, а исключительно разрушительная, и что, наконец, как учение, построенное на лжи, вражде и ненависти, оно не имеет ника­ких иных логических выводов, кроме чистейшего анархизма, если остаться только при разрушении, или неслыханного ни­где и никогда рабства, если упорствовать в праздной мечте и созидании общежития на социалистических началах.

III

Научная истина всегда объективна, ясна, сама себе равна и воспринимается разумом достаточно независимо от настрое­ния учащего или поучаемого. Социальная доктрина для своего усвоения требует чувства, особенным образом подготовлен­ного, которое только тогда ее не отвергнет, когда поучаемый будет заранее подготовлен звучать в унисон с учащим. Отсюда всеобщее и давнее наблюдение: социальное неравенство есть повсюду и всегда, но, чтобы социальное учение нашло вос­приимчивых слушателей и воспламенило массы, необходимо, чтобы общественные страдания, насилия и несправедливости перешли известную черту, за которой уже неугасимым огнем загорается ненависть слабого к сильному, бедного к богатому, глупого к разумному.

Только в такую среду социальная доктрина может с успе­хом бросать свои ядовитые семена.

Потрудитесь американцу Соединенных Штатов, получаю­щему заработную плату до 2 и больше долларов в сутки и бы­стро накопляющему сбережения, начать развивать ту доктрину социалистов, что предприниматель-капиталист его грабит, отнимая от него «прибавочную ценность», которая ему, рабо­чему, принадлежит. Американец засмеется вам в глаза и реши­тельно не будет в состоянии понять, каким образом у свобод­ного гражданина, свободно предлагающего свой труд и назна­чающего ему свободную расценку, кто-нибудь может что-нибудь украсть.

Но обратитесь с той же проповедью к голому и голодному итальянцу или к русскому фабричному пропойце - и ваш слу­шатель развесит уши. На заманчивые перспективы всеобщего равнения имуществ американец ответит бранью, потому что у него впереди благосостояние и победа, основанная на личной предприимчивости, удаче и сбережениях. У него самого растет его небольшой капитал, который в будущем будет только уд­ваивать его трудовые силы, и потому всякое покушение на этот капитал будет ему казаться покушением также и на него лично. Наоборот, какой-нибудь итальянец, совершенно изве­рившийся в возможности выбиться из бедности упорным тру­дом и бережливостью и вынужденный покидать родину, что­бы идти куда глаза глядят, уверует в будущий коллективизм, как в Евангелие,

Вот почему Северная Америка, страна исключительного расцвета промышленного капитализма, является, по выраже­нию социалистов, «страной оставления всех надежд» (для них), а Италия - истинным рассадником и гнездом социализма. По­этому же Германия с ее твердой властью и прочным экономи­ческим строем, хотя и прислушивается к туманной диалектике своих главарей социального движения, хотя и охотно рассуж­дает о нем за кружкой пива, но практически переработала са­мое учение так, что истинные, кровные социалисты называют германский социализм «наукой о безропотном перенесении рабочими ига капиталистов».

И это выражение необыкновенно счастливо и точно. Не­мецкий рабочий отлично знает, с каким колоссальным трудом и борьбой отвоевывает рынок и дает своим рабочим работу немецкий капитал и каким небольшим, сравнительно, доволь­ствуется он вознаграждением. Он хорошо знает, что малейшее неловкое прикосновение к этому капталу отразится страш­ной катастрофой прежде всего на самих же рабочих. И вот господа немецкие социалисты, покуривая свои трубки, рас­суждают весьма здраво, что, хотя, по Марксу, капитал им и враг, но пока что они от него кормятся; хотя милитаризм и недостойная и презренная вещь, поддерживающая буржуаз­ный строй, но, однако, без внушительной военной силы Гер­мания не могла бы так шагать на иностранных рынках - и по­тому хоть и неохотно, но все же вотируют в рейхстаге нужные кредиты на армию и флот.

А попробовали те же социалисты стать поперек дороги германскому буржуазному творчеству,- получился неслыхан­ный разгром партии, которую на последних выборах в рейхстаг жестоко закидали черняками и сократили более чем вдвое.

IV

Так стоит дело на культурном Западе, потоками крови оп­латившем всякие перевороты и революции. У дальнейших из тамошних народов - немцев и американцев - социальная доктрина, являясь всем понятным предупреждением, принесла и свою долю пользы. В Америке гигантские стачки всемогу­щего капитала вызвали не менее гигантские рабочие союзы, прекрасно оградившие трудящиеся массы от возможности хищнической их эксплуатации. Но увы! Об этих рабочих сою­зах социалисты предпочитают умалчивать, ибо они построены на чистейших буржуазных принципах и в корне противны со­циальному учению. Это не более как взаимное страхование мелких капиталистов в ответ на стачку крупных. Пролетарий, в этот союз не попавший, услугами его не только не пользуется, но и встречает явно враждебное к себе отношение. Подите-ка, вступите в американский рабочий союз! Это потруднее, чем в любую из наших биржевых артелей, где нужен взнос в не­сколько тысяч рублей.

В Германии развитие социальных учений подсказало пра­вительству вовремя позаботиться о правовом и экономическом положении рабочих. Государство мастерски вырвало инициа­тиву всяких разумных улучшений из рук вожаков социализма, и еще руками Бисмарка само создало прекрасное рабочее за­конодательство, обеспечив рабочих в их внешних условиях труда, насколько только это доступно государственной власти. Социализму в Германии остались только невинные ораторские упражнения да забастовки, производимые очень редко, тонко и осторожно.

В России, где, при ничтожном процентном отношении фабричных рабочих к общей массе населения и при землевла­дении всей крестьянской массы, социализму, казалось бы, со­всем нечего делать, это учение волею судеб оказалось в про­тивность всякому здравому смыслу руководителем революционного движения. Главари социализма, скрывавшиеся в под­полье в то время, когда земские передовые силы выступили на борьбу со старым режимом, тотчас же после первых побед земцев вышли на поверхность и буквально сели буржуазно-либеральному течению на шею.

Не успели наши конституционалисты отпраздновать пер­вый медовый месяц отвоеванного с таким напряжением и хит­ростями парламентаризма, как уже в Государственной Думе за их спиной выросли разные «трудовые группы», явились люди столько же некультурные, как и наглые, и сразу предъявили свои претензии на власть.

Никогда еще великий господин Пролетариат не выступал в мировой истории с таким умственным и нравственным убо­жеством и... с таким апломбом. Он не хочет считаться ни с чем. Для правительства у него нет других терминов речи, как «воры», «провокаторы», «хулиганы». Почтенных и истинно сво­бодолюбивых людей, как покойный гражданин Гейден, он ве­личественно именует «старыми шлепаками» (можем привести подлинную цитату из одной пугачевской газеты) и кричит им «довольно» и «долой». Милостиво-презрительно, как истинно зазнавшийся хам, относится он к перетрусившим либералам, усердно вертящим перед ним хвостом, и при малейшем серь­езном противоречии дает им пинка. Пользуясь растерянно­стью и скудоумием власти, устраивает в России пугачевщину и готов взять за горло все ему сопротивляющееся, все культур­ное, спокойное, просвещенное. И при этом полное отсутствие какого бы то ни было намека на патриотизм, стремление к не­слыханному самовластию, переходящему в прямое самодурст­во, нетерпимость, забывающую всякие границы, и насилие, насилие и кровь без конца...

Вот в каком виде довольно неожиданно появился на на­шей политической сцене Российский Пролетариат, одушев­ленный великими доктринами социализма. Пока что перед удалью этого младенца все в ужасе расступаются, и все чувст­вуют основательность этого ужаса. В голосах господ Алексинских, Жилкиных, Аладьиных и иных чувствуется не их личное нахальство, а огромный, косматый, проснувшийся дикий зверь, нечто вроде древнего апокалипсического Змия, неутолимый и неукротимый, словно олицетворивший в себе все, что жило в грязном и мрачном подполье русской народной души, жило, сдавленное тисками полицейского государства, и со времен Стеньки Разина и «дедушки Емельяна Ивановича» не подавало голоса.

Теперь этот зверь рычит и выпрямляется, и мы с ужасом чувствуем, как его когти вонзились в нашу Родину. Волей-неволей приходится этому зверю заглянуть в лицо и ознако­миться с его родословной.

V

Мы сказали выше, что вся социальная доктрина основана на первородной лжи и потому ровно никакой, ни научной, ни практической, ценности не представляет. Ложь эту необходи­мо разобрать и выяснить истинную сущность столь властно утвердившегося у нас учения.

Один из главарей немецкого социализма, Бебель, так оп­ределил свое исповедание: «Наша цель,- сказал он,- в облас­ти политики - республика, в области экономики - комму­низм и в области религиозной - атеизм».

Если мы отстраним первый член этой формулы - респуб­лику, как взятый из чужого лексикона за неимением собствен­ных ясных понятий о желательном типе государства, то двух остальных будет вполне достаточно, чтобы определить всю духовную сущность социальной доктрины.

Это то же христианство, но с отрицательным знаком.

Современное человечество переживает самый расцвет буржуазно-капиталистического строя. Его основы - широкая политическая свобода и широкий экономический индивидуа­лизм, прямо из этой свободы вытекающий. Правовое государ­ство твердо держится принципа экономического невмеша­тельства и предоставляет личностям и их союзам устраивать свои материальные отношения как хотят, проявляя активную власть единственно ради поддержания общественного поряд­ка, охранения свобод и дарования минимальной обязательной справедливости во внешних отношениях своих граждан.

Вправо от этого строя начинается область религии, кото­рая в лице христианства усиливается побороть старое юриди­ческое и языческое государство и построить жизнь людей на иных, высших началах. Церковь, не отрицая государства и не борясь с ним (Кесарево Кесареви), старается воспитать и воз­нести души людей так, чтобы, оставаясь в прежних матери­альных и юридических условиях, люди перестали их ценить и смотреть на них как на высшее благо, ища такового не здесь, на земле, а за гробом. Христианин должен поэтому относиться совершенно безразлично и к своему имуществу, и к своим пра­вам, и ко всей земной обстановке. Последняя должна быть ему ценна лишь постольку, поскольку дает возможность совер­шать дело любви, то есть помогать благополучию своих ближ­них. А так как дело любви возможно при каких угодно полити­ческих и экономических условиях, то с христианской точки зрения нет ни оправдания, ни осуждения никаким обществен­ным и государственным формам. Всякий строй для него при­емлем, поскольку в нем возможно «тихое и мирное житие», ибо только это с христианской точки зрения и требуется от государства. Остальное дадут личный подвиг, личный духовный подъем и самосовершенствование христианина. И в этом смысле все общественные деления, например сословность, все неравенства состояний, даже рабство, для христианства одинаково приемлемы, как и наисвободнейшее общественное и политическое устройство. Любовь все сгладит и восполнит, Христос всех уравняет и даже сделает первых последними, а последних первыми.

И эта вера в могущество высшей небесной правды составляет такое сильное орудие христианства, что совершенно исключает всякую зависть бедного к богатому (богатый несчастнее, ибо ему труднее войти в Царство Небесное), всякую ревность подвластного к властвующему (сознание величайшего бремени ответственности) и делает из истинно христианского общества и народа единый целостный организм, сознающий и свое братство во Христе, и свое полное духовное равенство, даже с некоторыми привилегиями для кротких, милостивых и нищих духом, то есть для наиболее обездоленных общественных слоев.



VI

Влево от правового капиталистического буржуазного строя лежит социализм. Для этой доктрины небо является областью «святых и воробьев», человеку же остается искать своего счастья только на земле и в пределах земного. Для любви места нет, и она является в этом мировоззрении как странный пережиток чего-то прошлого, как альтруизм, неизвестно зачем впутывающийся по старой привычке в отношения людей между собой и эти отношения только искривляющий. Счастье добывается только борьбой (в борьбе обретешь право свое), воодушевить же на борьбу может прежде всего ненависть, которая в социализме играет ту же самую роль главного двигателя человеческой души, какую в христианстве играет любовь.

Отсюда полный параллелизм социализма и христианства. Перемените у любого из атрибутов христианства плюс на минус - получится соответственное понятие у социалистов. Возьмите, например, равенство. У христиан равенство перед Отцом Небесным заставляет людей совершенно различных, но одинаково одушевленных любовью, смотреть друг на друга как на братьев. У социалистов равенство есть требование земного общежития; отсюда жгучая ненависть ко всякому политическому и экономическому неравенству, заставляющая низшего по положению видеть в высшем заклятого врага. Чувство совершенно однородное, но с обратным знаком.

То же самое с братством. С положительным знаком это чувство единит самых различных людей любовью во Христе. С отрицательным оно сплачивает однородные элементы ненавистью ко всему тому, что не они, создавая новый термин «товарищ». Наконец, и самая свобода, понятие для христианства совершенно положительное, как абсолютно необходимое условие для проявления и веры, и деятельной любви, получает в социализме отрицательный знак, превращаясь в совершенно определенное принуждение. Так, политическая свобода, первейшее требование социализма, есть в сущности только условие свободного проявления ненависти, в форме ли слова, печати, союзов и т. д. во имя борьбы. Борьба эта должна уничтожить все существующие неравенства, все привести к одному уровню, а затем свобода превращается в грубое и абсолютное насилие общества над индивидуумом.

Насилие - да ведь это и есть свобода с отрицательным знаком! И поскольку свобода есть необходимая принадлежность христианства, допускающего только свободный личный подвиг, постольку же насилие есть неизбежный основной фундамент социального строя, ибо без насилия не могло бы ни одного дня продержаться обезличенное и уравненное под один ранжир человечество. Насилием должен осаживаться до среднего уровня каждый умный, сильный и независимый, насилием подниматься до того же среднего уровня глупый, слабый и несамостоятельный или ленивый. Попробуйте вычеркнуть элемент насилия и допустить хотя небольшую свободу, и от социального построения тотчас же не останется камня на камне. Общество дифференцируется самым буржуазным образом, и установленное насильственно равенство будет радикально ниспровергнуто.

И совершенно так же, как христианская свобода по существу своему безгранична, имея регулятором только совесть личную и общественную, безгранично и насилие социализма. Оно не останавливается не только перед принудительным распределением работ и профессий, перед принудительным распределением благ, но даже и перед принудительным общественным воспитанием[i]. Это совершенно логично и последовательно. Раз отрицается высший регулятор - совесть, человечество, чтобы не стать диким стадом, должно подчиниться внешнему регулятору - отвлеченной общественной воле, организованному до последних мелочей принуждению и насилию.


VII

Чтобы закончить параллель между христианством и социализмом, необходимо остановиться над идеями коммунизма, одинаково свойственными и тому, и другому.

Возвышая дух, обостряя и усиливая деятельную любовь к ближнему и самопожертвование, христианство совершенно естественно освобождает душу человека от связи с обстановкой буржуазно-капиталистического строя. Собственность и богатство становятся в тягость, как и индивидуальное одиночество. Во главе церковной общины в качестве учителей и добровольно признанных распорядителей стоят люди высокой нравственной доблести и духовных совершенств. В церкви-общине есть неимущие, нуждающиеся, больные, хилые. Величайшая радость, величайшее удовлетворение христианина - отрешиться добровольно от ига собственности, снести свое богатство в общую кассу и предоставить своим духовным вождям позаботиться о неимущих. Но вот у христианина не осталось и собственности, а есть только его личность, его труд. Не веря в свои силы и ища дальнейшего подвига, он и эти силы, и волю, и труд отдает в распоряжение общины. Является полная свобода даже от собственных дум и воли, снимается самое невыносимое для любящей и смиренной души - страх ответственности. И вот чистый коммунизм, коммунизм апостольской общины первого века, готов.

«У многочисленного же общества верующих было одно сердце и одна душа; и никто ничего из имения своего не называл своим, но все было у них общее... не было между ними никого бедного; ибо все владельцы поместий или домов, продавая оные, приносили цену проданного. И полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду».

Так повествуется в IV главе «Деяний Апостольских». Совершенно то же, но с отрицательным знаком мы встречаем в мечтах социалистов. Личной собственности быть не должно. Все принадлежит «обществу» или «нации». Всякий вносит все, что имеет, всякий получает, что ему нужно. Но так как одного сердца и одной души нет, и никакая любовь этого общества не согревает, то вместо добровольной складки и добровольного отречения от собственности в пользу всех приходится прибегать к регламентации и насилию. Организованные неимущие овладевают благами имущих, и эти блага поступают в общее распоряжение. Эгоистический протест имущих заглушается огромным большинством «пролетариата», который, как большинство и как подавляющая физическая сила, захватывает диктаторскую власть и не делится ею ни с кем. А чтобы «пролетариат» был готов к этому торжеству, его необходимо сплотить и, прежде всего, сплотить ненавистью к богатым, к имущественным классам, в коих видится общий враг и угнетатель.

 

VIII

Параллельность, как видите, самая полная. Элементы христианства и соответственные элементы социализма могут быть расположены в следующем характерном ряду:

 

Вера                                                         Атеизм.

Свобода                                                   Насилие.

Любовь                                                   Ненависть.

Совесть                                                  Принуждение.

Отречение от собственности

добровольное                                          Обязательный коммунизм.

Добровольное подчинение                   Насильственная регламентация.

 

Все члены одного ряда совершенно однородны с членами другого ряда и находятся между собой во взаимном отрицании. Ход и последовательность логики одна и та же. Человек, не удовлетворяющийся условиями современного общежития, опирающегося на чисто языческие начала индивидуализма, политической свободы, положительного права и собственности, может порвать с этим строем и выйти в любую сторону. Одушевленный верой и любовью, сознавая свою безграничную духовную свободу и повинуясь голосу совести, он может стать христианином активным, то есть добровольно отречься от своей индивидуальной собственности и направить свое состояние на облегчение чужого горя и нищеты. Если при этом он захочет сложить с себя и последнюю тяготу буржуазного строя - личную свободу и ответственность, он может найти общину таких же, как и он, активных христиан и, вступив в нее, закончить подвиг самоотречения, добровольно подчинив себя признанным вождям и духовным руководителям.

В этой общине его земная личность, имущество, воля, права исчезнут, освободив всецело его духовную личность на подвиг самоусовершенствования и на безкорыстную службу ближним.

Таков в идеале своем монастырский режим. Таково учреждение «старчества», столь чтимое народом.

Совершенно таким же образом человек может взять направление противоположное и из буржуазного мира уйти в мир социальной доктрины.

Твердо уверенный, что на земле конец всему, отбросивший всякие упования на Небо, одушевленный ненавистью к общественному неравенству, разврату, несправедливости и злу, он, пользуясь своей политической свободой, может вступать в союзы людей, добивающихся проведения своих идеалов путем регламентации и насилия. Образовав сознательное большинство своих сторонников в государственном механизме, он может принудительно завладеть чужими имуществами для обращения их в коллективную собственность. Добившись власти путем современной парламентской организации, изображающей собой безразличный и мертвый регулятор общественной воли (поскольку последняя выразима системой выборов), социалист может переломать все человеческие отношения и ввести путем принуждения какой угодно регламент, хотя бы индивидуальную свободу и самоопределение и вовсе уничтожающий.

Из сказанного, надеемся, станут понятными и ход, и приемы, и условия успеха социальной доктрины в том или другом обществе.

Необходимо прежде всего, чтобы образовалась среда, удобная для процветания ненависти и к ее семенам восприимчивая. Такая среда образуется само собой в государствах, идущих по пути к разорению. Нищета, падение земледелия, разорение промышленности, безработица, отсутствие возможности правильно приложить труд, непосильные налоги. В народе воспитывается глухое раздражение, количество бедствующих увеличивается, духовные силы народа надламываются и уродуются, злые инстинкты растут.

Все это постепенно создает почву для ненависти, но еще ее самостоятельного возникновения и развития не обусловливает. В утешение бедствующему народу приходит религия, сохраняется надежда на высшие правящие классы, которые должны приложить старания, чтобы народную нужду облегчить. Наконец, огромной сдерживающей силой является патриотизм, особенно в тех случаях, когда страдания и злоключения народа приходят извне, от несчастной войны, то есть насилия соседей.

Нужно, следовательно, чтоб эти умеряющие ненависть факторы ослабли и перестали действовать.

Религия может обратиться в холодное выполнение обрядов и перестать быть руководительницей и утешительницей.

Высшие классы и правительство могут оказаться для своей задачи совершенно непригодными и быть скомпрометированы.

Наконец, может иссякнуть в народе и патриотизм путем долгого проведения антинациональной политики и утраты патриотизма верхними классами.

Тогда к чувству горя, обиды и страдания сама собой начинает примешиваться ненависть - и почва для социалистического посева готова.

 

IX

Ход заражения социальной болезнью таков.

Государственный строй не в силах ответить нуждам и желаниям народа - долой его!

Высшие классы, «общество» - неспособно постоять за народ, неспособно исполнить свои правящие обязанности. Отсюда его богатство есть грабеж, его землевладение - узурпация, его промышленность - эксплуатация рабочих масс - долой их!

Религия, не дающая утешения в бедах, не возрождающая и не просвещающая душу, а только кормящая своих жрецов,- ложь и обман - долой попов!

Затем и патриотизм, который оказывается простой слепой приверженностью к существующему порядку, постепенно вытравляется, и крик: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» - становится естественным лозунгом.

Таков естественный ход страшной болезни, именуемой социальной доктриной. Это пока только отрицание существующего, без всяких идеалов, без всяких даже серьезных обещаний и программ на будущее. Это просто религия ненависти, которая, как эпидемия, овладевает низшими слоями народа и сильнее всего отражается на молодежи как на наиболее чутком органе общественного тела. Здесь болезнь развивается ярче всего, поражает все умы и приобретает пропагандистов-апостолов, которые с жаром новообращенных разносят заразу шире и шире, пока она не охватит всего народа.

Поэтому же и проповедь социализма необыкновенно проста и доступна самому малограмотному, но с распаленным ненавистью фанатизмом юнцу. Фразы, для серьезного человека до тошноты пошлые и банальные, звучат как откровение, падая прямо на раскрытые раны. Ненависть фанатика встречает­ся с ненавистью обездоленного, и контагий прививается сразу. Для сознательности учения, то есть для его формального закрепления в душе простеца достаточно нескольких диалек­тических приемов, быстро заучиваемых. А так как без положи­тельной стороны, без идеала и некоторой программы учение было бы совсем лишено реального содержания, то и эта сто­рона является сама собой.

И здесь снова бросающийся в глаза параллелизм с христи­анством. Оно обещает рай на небе, социализм обещает рай на земле, как только установится царство пролетариата, то есть как только общественная власть перейдет к заведомому гото­вому большинству нищих и обездоленных. О существе этого рая, о будущих в нем порядках незачем ни спрашивать, ни рас­пространяться. Ведь эти же люди сами непосредственно будут хозяевами. Так неужели же они не устроят своей судьбы полу­чше, чем им до сих пор устраивали «господа»? Важно только то, чтобы пролетарии скорее объединились, жарче разжигали в себе ненависть, дружнее шли на разрушение. Все остальное придет само собой.

Из сказанного читатель легко уяснит себе, какую силу мо­жет возыметь социальное движение у нас, в России, где, словно нарочно, все условия соединились в самой счастливой комби­нации, чтобы дать торжество учению ненависти и разрушения.

Сопоставьте только.

Население разорено. Класс обездоленных, спивающихся, голодающих, мерзнущих, обираемых и всякими способами уг­нетаемых - да ведь это же чуть ли не все наше многомилли­онное крестьянство!

Правительство представляет образец отсутствия инициа­тивы и безплодия, и не по личному составу даже, а по тому бюрократическому болоту, в котором господа правящие без­надежно барахтаются и вязнут, в котором гибнет всякое дос­тоинство, ум, честь и талант.

Высшие классы - образованное общество - на редкость неспособны у нас к живому делу, тунеядцы, невежественны и духовно ничтожны.

Церковь в лице духовенства давно уже омертвела, сложи­ла с себя всякое духовное водительство, утратила всякую нрав­ственную власть.

Прибавьте сюда долгую антинациональную политику, увенчавшуюся небывало постыдными поражениями на суше и на море, и подлым, трусливым миром, продиктованным загра­ничными евреями.

X

Это ли не исключительно благоприятные условия для торжества ненависти, для успеха проповеди разрушения? И поистине, не успехам социальной доктрины надо удивлять­ся, а тому, как еще слаба она, как крепко держится русский народ за свои верования, как стойко переносит свои истинно каторжные условия.

Прибавьте сюда еще, что наша молодежь развращена тупоумнейшей школой, озлоблена мертвечиной, формализмом и нуждой и совершенно не способна ни к научной критике, ни к самостоятельности мышления, но зато воспламенима, как по­рох; что в России, кроме всего указанного, существуют еще два специально благоприятствующих разрушительным силам ус­ловия: близкая наличность земель, могущих быть пущенными в грабеж и раздел, и многочисленный контингент евреев, толь­ко путем революции могущих получить давно и страстно же­лаемое равноправие.

И еще прибавьте для полноты картины, что сил, способ­ных не то чтобы остановить, а даже только оказать серьезное противодействие политической заразе, почти вовсе нет.

Печать в огромном большинстве органов захвачена еврея­ми и служит «освободительному движению», явно потворствуя социальным пропагандистам. Устное слово не раздается, за­глушаемое революционными криками, школа в руках револю­ции, власть лишена всякого авторитета, армия развращается с каждым днем все больше и больше.

Единственно, что может нас спасти,- это здравый смысл нашего народа и его еще не окончательно вытравленное хри­стианское чувство. Но для проявления и народного разума, и народной веры не хватает пустяков - не хватает организации, и потому, если эти силы и есть, то они парализованы. «Союз русского народа» и всякие патриотические сообщества еще ничего творческого не дали, никаких программ не выработали и уже начинают становиться политическими партиями и втяги­ваться в парламентарную игру, заведомо недостойную и безна­дежную.

В будущем не видно ничего, кроме взрыва стихийной не­нависти, которая накопляется все больше и больше. Этот взрыв, если до него доведут, может привести к анархии и да­же иностранной оккупации, а быть может, и временному раз­делу России, о чем мы уже имели случай говорить.

Но не невозможен ли какой-нибудь иной исход? А что, ес­ли России придется пережить еще нечто совершенно неизве­данное - опыт государственного и общественного творчества в духе социальной доктрины? Быть может, имеющие овладеть государственным рулем господа социалисты разрешат практи­чески проблему всеобщего благополучия под красным флагом? А что, если социализму свойственно не одно голое отрицание? Пример Запада ведь нам не указ. Если социальная республика не могла до сих пор нигде в Европе установиться, то помехой ей было буржуазное большинство парламентов, не подпус­кавшее социалистов к рулю и жестоко с ними боровшееся. У нас с первого же шага нашего нелепого парламентаризма Го­сударственная Дума получила громадный контингент социали­стов, который чуть не смел весь старый режим. Временное торжество этих доктрин возможно, и еще не устроит ли нам тогда наш российский пролетариат некоторого нового порядка?

Для нас лично здесь все ясно. Мы верим твердо, что на ненависти выстроить ничего нельзя - это только элемент раз­рушения. Но для читателя коснуться этого вопроса, пожалуй, и не лишнее.

XI

Главное орудие социального переворота - это политиче­ские забастовки. Мы пережили их в конце 1905 года и притом в таких размерах, какие Западу не знакомы. Останавливалась вся железнодорожная сеть, бастовали неделями почты и телегра­фы, прекращалось электричество, газ, водоснабжение. При наличности наверху графа Витте эти забастовки вызвали зна­менитый акт 17 октября, если только не были инсценированы умелой рукой самого его сиятельства, чтобы добить ненавист­ное ему самодержавие.

И что же получилось? Только два года политической су­дороги, всеобщее одичание и разорение и, наконец, медленный поворот к старому. Социальная революция не удалась, торже­ства для социальной идеи не вышло. А, казалось бы, все старое пошло прахом, и пролетариат крепко держал власть за горло.

В чем же дело? Да именно в том, что социализм, как уче­ние, есть ложь, а как режим - только ненависть, разрушение и всеобщее разорение. Может ли он, даже при самых лучших для своего торжества условиях, иметь какую-либо будущность?

Рассмотрим, что такое стачка как главное орудие социаль­ной борьбы.

Существует воззрение, по которому признается право для рабочего в промышленном деле «улучшать свое положение» путем стачек. Исходя из совершенно неправильного и вздор­ного противоположения капитала труду, представителям по­следнего предоставляется организовываться в союзы и, добро­вольно подчиняясь решению своих выборных властей, устраи­вать мирные стачки, то есть производить экономическое насилие над капиталом, дабы заставить его поступиться частью своих барышей, отвоевать у него долю той Mehrwerth - при­бавочной стоимости, которую он будто бы отнимает у рабочих. Но, вводя это право в законодательство и отказываясь от пре­следования забастовщиков, все решительно правительства считают своей непременной обязанностью охранять «свободу труда», то есть не позволяют забастовавшим распространять свою власть насилием над желающими работать.

На деле эта защита «свободы труда» сводится, разумеется, к фикции. Рабочие союзы разрастаются, приобретают власть, вооружаются накопленными сбережениями и устраивают грандиозные стачки, в результате коих победа иногда остается на стороне рабочих.

Но эта победа обыкновенно оказывается мнимой. Конку­ренция в мировой промышленности не допускает чрезмерных барышей для капитала. Обыкновенно его вознаграждение весьма и весьма умеренно, так как достаточно какому-нибудь производству стать особенно выгодным, чтобы к нему тотчас же бросились новые капиталы и понизили его доходность до известной законной нормы.

Одна или несколько победоносных стачек, нанеся пора­жение капиталу, вложенному в дело, вызывают неминуемо перекладку принесенной жертвы на товар и вздорожание то­вара на рынке. Но этому вздорожанию кладет предел та же мировая конкуренция или, в странах, таможенно защищенных, покупная способность рынка. В результате получается неми­нуемый уход части капитала из данной отрасли промышленно­сти и тотчас же, как логическое последствие - сокращение производства и соответственное сокращение рабочей силы, остающейся вовсе без работы.

В конце концов: вздорожание товара, ложащееся тяжким гнетом на бедную часть населения, или огромный ущерб в вы­возной торговле и небольшое улучшение благосостояния и заработка части рабочих при совершенной безработности и нищете остальных.

Яснее всего выразилось это в английской промышленно­сти. Ряд рабочих стачек дал, с одной стороны, некоторое улучшение быта рабочего класса, с другой - удорожил анг­лийскую промышленность и заставил ее отдать огромную часть мирового рынка немцам, с третьей - образовал в самой Англии многочисленный контингент безработного, прямо умирающего с голода люда, представляющий великую госу­дарственную опасность.

XII

При всем безобразии нашего бюрократического строя ра­бочий вопрос в министерство Бунге был у нас поставлен до­вольно правильно. Стачки считались незаконными и не допус­кались, но правительство ввело фабричную инспекцию и ряд законов, регулирующих труд. Был поставлен известный minimum условий, которым фабрика должна была удовлетворять в отношении рабочих. Вопрос о заработной плате был предос­тавлен свободному соглашению сторон.

В результате получилось попечение о рабочем как о чело­веке и гражданине, внешний порядок и полное невмешатель­ство в отношения экономические. Избытку населения, обра­щавшемуся на фабрику, представлялось предлагать свой труд, где и как ему выгоднее, а так как шел предлагать свой труд почти всегда член семьи земельного крестьянина, то его по­ложение и заработок, как рабочего, являлись всегда лучшими по отношению к земельному крестьянству. Иначе не было бы смысла идти из деревни на фабрику.

И если наша заработная плата была невысока, и жилось рабочим неважно, то все-таки их положение, во-первых, было всегда лучше крестьянского, во-вторых, в России почти не бы­ло безработных. Все теснились, но все же так или иначе при­страивались и кормились.

Довольно было нашему правительству смалодушествовать и под впечатлением паники январских дней 1905 года в Петер­бурге допустить и узаконить стачки, чтобы наш рабочий во­прос сразу же обострился, как никогда, сделался гибельным для русской промышленности и явился могущественнейшим ору­дием в руках деятелей революции. Довольно было допустить рабочие организации, чтобы таковые тотчас же попали в руки «освободительного движения», то есть социал-демократов и «бунда», и стали величайшей опасностью для государства.

Получилась такая картина. Экономические отношения по самой природе своей не такого свойства, чтобы их было легко регулировать вмешательством ли власти или какими бы то ни было рабочими организациями, стачками и забастовками. Их можно насильственно нарушить, надолго исковеркать; можно перепутать и ослабить всю промышленность, но нельзя рабо­чему классу за счет капитала улучшить свое положение. Это самая вредная и дикая из утопий. Улучшить насильственно свое положение могут разве некоторые рабочие за счет ос­тальных, выбрасываемых на улицу, но и это улучшение явля­ется только мнимым, так как нарушенная экономическая жизнь и ее законы мстят за себя с жестокостью безпощадной.

Сегодня рабочий путем стачки увеличил свое вознаграждение на 10 процентов - завтра же чувствует он, что условия жизни вздорожали на 15 процентов, и он остался в чистом убытке.

Неужели же не очевидно, что для освободительного движения, для всех вчера еще ворочавших судьбами России конституционалистов-демократов, социал-демократов и социал-революционеров не это главное? Не сытость и благосос­тояние рабочего класса их интересует. Это только предлог. Они обманывают рабочих, быть может, безсознательно, вслед­ствие своего полного невежества в политической экономии, и делают их орудием своей политической агитации - и только. В лице рабочего класса им нужна человеческая толпа, масса, дисциплинированная и объединенная в их руках и послушная их команде для борьбы с государством. Чтобы понять все это и определить, довольно взглянуть на такие стачки, как желез­нодорожные и городских рабочих.

Слов нет, и частные, и казенные наши дороги были очень виноваты в том, что недостаточно следили за отношением размера вознаграждения своих служащих к условиям жизни. Множество низших агентов получают за свой труд непропор­ционально мало и зачастую живут впроголодь. Это обстоя­тельство, это преступное невнимание «начальства» в сильной степени оправдывает несчастных служащих в их податливости на соблазн главарей революции. Но оно ничуть не оправдыва­ет вожаков революционного движения. Стачка железнодо­рожного персонала, направленная к прекращению движения по линиям, не может быть даже и близко приравнена к стачке рабочих на какой-нибудь фабрике. Железная дорога монопо­лизировала все перевозки, убила всякую иную возможность сообщения. Перерыв железнодорожного движения ставит в критическое положение город как потребителя, и деревню как производительницу. Скот, молоко, дрова, многое множе­ство продуктов первой необходимости, делая пробку, одина­ково разоряют и город, и деревню. 3-5-10 рублей прибавки к жалованью какого-нибудь товарного кондуктора или стрелоч­ника, вымогаемые этим путем, вызывают такое колоссальное количество убытков для всей страны, сопровождаются такими страданиями и несчастиями, что не только не могут быть ни­чем оправданы, но составляют прямое и тяжкое преступление перед родиной и преступление тем более ужасное, что его авторы, господствуя над безсознательной массой, творят его совершенно холодно и сознательно, обращая забастовку эко­номическую в забастовку политическую.

Народу, не спрашиваясь у него, навязывают свои собст­венные книжные и теоретические построения, ломают у него на глазах привычную его государственность и этот же самый народ заставляют оплачивать эти опыты ценой великого и всеобщего разорения, кровавых смут и анархии.

XIII

Бывало ли когда-нибудь в мире худшее и преступнейшее проявление деспотизма? И если это называется «освободи­тельным движением», то что же тогда называется гнетом, ти­ранией и произволом?

Нужно ли говорить про забастовки водопроводные, фар­мацевтические или недавнюю забастовку почтово-телеграфную?

А мы пережили и их. Когда заглядываешь в условия почтово-телеграфной службы, когда видишь преступное нежела­ние начальства изменять хоть немного действительно каторж­ное положение несчастных людей, обслуживающих доходнейшее ведомство, разумеется, не чувствуешь в себе мужества обвинить голодную толпу, заведомо направляемую на гнусное и скверное дело насилия над всем народом. Но тем сильнее, тем категоричнее наше осуждение революционным главарям.

Вы, господа, стоите за обездоленных? Просите, требуйте, наконец, справедливого и безобидного для народа вознаграж­дения почтовых и телеграфных служащих. Помогите вырабо­тать законные нормы их вознаграждения и предъявите эти нормы кому следует. Будьте уверены, что теперь ваши требо­вания будут быстро и справедливо уважены. Но, прежде всего, оставьте этих самых несчастных тружеников в покое, не нала­гайте на родину их руками лишних страданий и разорения, не ввергайте ее в анархию.

Но в том-то и дело, что этим элементам было нужно не быстрое и справедливое удовлетворение тружеников, а сами эти труженики как армия революции, как орудие политиче­ских домогательств и переворота.

Ну и чего же они добились, наконец? Народ в его массе уже начал выходить из напущенного тумана и после первых же моментов торжества революции ответил на нее то грозными репрессиями в Нижнем, Балашове, Кишиневе, Твери, Томске и других городах, то мирными демонстрациями необыкновенно­го ума, достоинства и юмора, как в Нежине.

«Еще немного,- писали мы в № 40 Русского Дела за 1905 год, то есть в самый разгар забастовок,- и правительство по­чувствует точку опоры в пробужденном народе, выйдет из-под вашего гипноза и освободится от охватившей его трусости и нерешительности. Реакция уже начинается. Вы полагаете на нее ответить новыми взрывами мятежа, новыми забастовками? А если дисциплинированные вами рабочие массы ускользнут из ваших рук? Если та резня и гражданская война, которую вы уже вызываете еще и еще, окончится вашим поражением?

Подумали ли вы, что это будет торжеством только старо­го бюрократического строя, возвратом к реакции, которая за­кует Россию надолго, ибо все освободительное движение с начала и до конца будет вами безповоротно и надолго ском­прометировано? И опять заглохнет творческая мысль, опять водворится полицейский режим, опять наступит царство чи­новника, который при всем своем нравственном и политиче­ском ничтожестве, при всем беззаконии и воровстве все-таки умел оберегать общественный порядок.

К чему и для кого вы все это говорите? - спросит чита­тель. Есть старая английская поговорка, гласящая, что «из всех глухих самый глухой тот, кто не желает слушать». А таковы - увы! - наши вожаки и герои социального переворота. Они идут все вперед и вперед, не разбирая средств, не видя цели, не зная конца. Глубоко трагична их судьба - быть живыми жертвами конца смрадного и позорного петербургского пе­риода русской истории».

События нас оправдали. Социальная революция сошла на нет, социализм остался только в разгоряченных мозгах моло­дежи да в диких мечтах рабочих, еще не освободившихся от тумана, напущенного грошовой социальной литературой. Бу­дущности у социализма не оказывается, болезнь идет на изле­чение, опыт дал результаты, противоположные ожиданиям фанатиков социализма.

Пожелаем же нашей молодежи скорейшего вытрезвле­ния, а бедной родине успокоения. Но оно наступит не раньше, чем у господ социальных утопистов не будет вырвана почва и русская экономическая жизнь не подвергнется коренной де­зинфекции и оздоровлению.