Исповедь дилетанта. Фрагменты

     Есть одна очень важная вещь, которую я упустил. Мне был годик, когда я заболел малокровием. Кажется, я должен был умереть, но меня спас отец. Мне перелили его кровь, и я выжил.

     Получилось, что внутри я - почти что он.

     То есть теперь я рассказываю о своих отношениях с самим собою.

     Наверное, это не так. Но в сложностях часто скрыты неведомые нам первичные вещи.

     Собственно, вот и всё маленькое отступление.

     Теперь двинусь дальше.

     На Краснодарской улице мы жили лет пять. Но однажды вдруг переехали на Ставропольскую. Завод дал отцу отдельную двухкомнатную квартиру в кирпичной пятиэтажке бледного оранжевого цвета.

     Мне было десять лет. У меня появилась отдельная комната и сестра Наташа. Мы жили с ней в одной комнате, а отец с мамой в большой.

     Через год мама перевела меня в другую школу, рядом с домом. У меня появились новые друзья, в новой школе и в новом дворе.

     Я стал задумываться. Однажды неподвижно сидел в большой комнате в отцовском кресле. Кажется, близился вечер, и в тихом комнатном полумраке размышлять и молчать было хорошо.

     - Чего ты сидишь?

     Голос у отца был резкий. Я понял, что отец раздражён. Я испугался, потому что хорошо знал его вспыльчивость. И не знал, что ей противопоставить.

     - Так. Думаю.

     - О чём?

     - Вообще.

     Отец встал напротив меня. Я видел, что ему не нравится, что я лепечу какую-то чушь, бездельничаю и вообще сижу в его кресле.  А мне не нравилось, что он меня не понимает и не собирается понимать.

     Мы оба долго молчали, словно чего-то друг от друга ждали.

     Наконец отец не выдержал.

     - Странный ты какой-то, - негромко сказал он. – Занялся бы чем-нибудь. Дел гора в доме. Или учёбой. А то так и останешься…

     Слова он не подобрал. Сыграл желваками и из комнаты вышел.

     А я посидел в кресле ещё немного для демонстрации, потом встал и ушёл на улицу.

     Но, повторю, я был послушным мальчиком. Отец много работал, надо было кормить нашу семью. После смены на заводе, за кульманом в своём проектно-конструкторском отделе, он шёл читать лекции в вечернем техникуме и ещё приносил домой чертежи студентов и их правил. Как я понимал, за деньги.

     Однажды я решился.

     - Пап! Хочешь, я помогу тебе чертить? – сказал я, когда отец после ужина разложил листы ватмана на письменном столе.

     Он удивился, но не сильно. Просто спросил:

     - Думаешь, справишься?

     - Наверное.

     - Ну, давай. Пишешь ты аккуратно, с линейкой и карандашом подружишься, что не ясно, объясню. Для начала вот чертёж попроще. Это консоль для авто-крана. Здесь размер и масштаб. Ясно?

     Тупицей я не был. Часа через три показал отцу свою работу. Подправив огрехи, в целом он мой труд одобрил. Три или четыре вечера я сидел над чертежами, высунув язык и обуреваемый азартом пользы.

     В общем, я увлёкся. Чертежи у меня получались. Отец одобрительно кивал, мама повторяла, что я умница.

     Пролетели несколько месяцев. Отец поверил, что я стану со временем инженером-конструктором, а я в собственный неожиданный талант.

     И вдруг всё оборвалось – вернее, сорвалось - наподобие рыбы с крючка.

     Мне стало скучно. Свет настольной лампы, шорох карандаша, скрип стиральной резинки, запах ватмана, грифельная грязь и чужие фамилии, которые я скрупулёзно выводил в нижнем углу листа, в один миг осточертели.

     Не сказав отцу, я неделю по вечерам допоздна гонял в футбол, а придя домой, принимал душ, ужинал и заваливался спать. К листам с чертежами я не притрагивался. Мне было непонятно, зачем я вообще этой мурой занялся.

     Отец терпеливо ждал моего раскаяния, но не дождался. Я делал вид, что здесь ни при чём, и ушёл с головой в дворовые пацанские дела.

     Лишь раз за ужином отец насмешливо заметил:

     - Видел, как ты жаришь головой по мячу. Мозги ещё не вышибло?

     Кстати, меня уже злили его улыбочка свысока и как бы терпеливое снисхождение. Поэтому я ляпнул:

     - Мозги – нет. А желание пахать за других – отбило напрочь.

     Отец встал из-за стола и очень спокойно констатировал:

     - Ну и зря. Бездельником быть легче. Только глупо, – и добавил, словно про меня забыл. – Спасибо, Валя. Вкусная капуста. Люблю твою стряпню, чес-слово!

     После «чес-слова» обычно добавлялось: «Куда крестьянину податься? Здесь поят, кормят и не забывают. Житуха – самый колинкор».

     А меня, одиннадцатилетнего паразита, всё это начинало раздражать. Ещё меня смешило, когда отец тянул горячий чай из своей фаянсовой огромной кружки. У него при каждом глотке вжимались щёки и бессмысленно округлялись глаза.

     Я пытался повторить выражение его лица утром или вечером за чаем. Но у меня не получалось. Отец походил на клоуна, а я на пьяного деда Степана, его отца.

     Чёрт знает что! Зоопарк! Дешёвка!

     Зачем я этим занимался, не знаю. Наверное, физический рост связан с оглуплением мозга. То есть сам растёшь, а других опускаешь ниже и радуешься, как они мельчают в твоих глазах.

     Несмотря на мой дворовый футбольный балдёж, отец увлечение спортом принимал хорошо. В юности он был спринтером-легкоатлетом. Мама часто показывала мне небольшую чёрно-белую фотку, на которой 22-летний отец бежал какую-то короткую дистанцию. У него было злое напряжённое лицо, бицепсы на руках и развевающиеся волосы. Вернее, чуб. Тот отец-спортсмен мне нравился.

     На платяном шкафу у нас в квартире стояла мраморная статуэтка пятигорского орла на скале. Это был отцовский приз за победу на какой-то Всесоюзной спартакиаде. Было странно, что сам отец мне о лёгкой атлетике никогда не рассказывал. Но к спорту понемногу приучал. Во-первых, водил в заводской Дом спорта. Во-вторых, брал на заводской стадион «Локомотив» летом, чтобы я посмотрел игры в волейбол, в футбол и в городки. В-третьих, зимой по выходным устраивал лыжные прогулки в Кузьминский лес с мамой и со мною. В-четвёртых, постоянно ходил со мной на каток с клюшкой и шайбой. В-пятых, два раза возил меня, правда, неудачно, на приём в хоккейную школу ЦСКА.

     Ну и дарил мне то коньки, то хоккейный шлем с вратарской маской, то клюшку, то мяч.

     Учил смолить лыжи и правильно подбирать к ним мазь.   

     То есть благодаря отцу я рос спортивным парнем. По сути, готовым к соперничеству в жизни. Я хотел быть первым, ещё не зная, в чём именно.

     - В четверг едем на хоккей СССР-ЧССР. В Лужники. Увидишь, как это красиво.

     Я обожал отца, услышав о поездке на матч. Там будет вкусное мороженое в хрустящем вафельном стаканчике, наши в красном и чехи в синем, белый сверкающий лёд,  холод от коробки и дружный ор с трибун. Могучая музыка государственного гимна, огоньки табло, живые Петров-Михайлов-Харламов и скрежет коньков.

     После такого чуда я должен был стать только спортсменом. Желательно, в красной форме с белой надписью СССР.

     В вагоне метро на обратном пути домой мы с отцом были самыми близкими людьми на свете.

                *   *   *

     Один современный популярный писатель сказал, что сейчас все пишут о прошлом. Настоящее, мол, им неподвластно. Тем более будущее. Потому они и копаются в окаменелостях прошлого.

     В этот момент я как раз писал главу о моей первой жене Марине. И задумался. Не обиделся, а наоборот возбудился.

     Время сейчас страшное. Две страны втянуты в войну. Гибнут города, люди и всё живое вокруг. Это там и у нас. И никто пока не знает, чем закончится этот кошмар.

     Так ведь и писатели тоже не знают. У них есть опыт жизни, а не смерти. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Василий Тредиаковский, XVIII век. Писал о том, как царь будет расплачиваться в аду за свои злодеяния.

     Сидел поэт за столом с пером и листом бумаги, всё знал и строчил свою поэму.

     А Радищев потом этим императрице Екатерине - по сусалам.!
   
     Но сейчас, видимо, не тот масштаб. Мелочь пузатая. Так что лучше о Марине, чем о светлом будущем.

     А кому надо, смотрите телевизор.

     Всё, поехали дальше.

     В мае 1981 года я окончил топо-систему, получил диплом, распределение в Мосгоргеотрест и поехал в Полоцк на военные сборы. За долгожданными звёздочками младшего лейтенанта запаса.

     Служба была не бей лежачего. Если не считать гонки учебных теодолитных ходов вокруг нашей части и химатак в палатке. В земле было полным-полно ржавого железа, стреляных гильз, разряженных гранат и настоящих мин, оставшихся после Великой Отечественной. Много пили наши московские офицеры. Местные смотрели на это как на цирк. Комвзвода капитан Петухов, задумчивый белорус, называл нашу службу «садОк», то есть детским садом.

     Однажды одного молодого солдатика за какую-то провинность отправили на недельную гаупвахту в соседнюю часть. За ним приехали два жлоба в синих беретах. Это были те самые десантники, которые в 1979-м брали Кабул. Я впервые лицезрел убийц.

     «Есть такая профессия, Родину защищать!»

     Ну и так далее.

     Солдатик вернулся с фингалами под глазами и с синяками на руках. Он сидел в курилке, опустив голову, ничего не рассказывал и вздрагивал каждый раз, когда слышал громкий крик или внезапный хлопок двери.

     Очевидно, он на неделю оказался тем, от кого защищали Родину эти синие береты, и очень жестоко.

     По-русски он почти ничего не понимал и вообще был похож на недобитого зайца. Кажется, он был таджик или киргиз. Чучмек, как его любовно называл наш прапорщик Воронько.

     Вечерами в ленинской комнате я строчил письма домой и Марине. Девушку я не забывал. По ночам в казарме видел как наяву её лицо, ключицу под голой шеей, спелые икры в паутине колготок и ещё черте что, чего на самом деле вживую не видел.

     В ужин мы пили из кружек горячий чай с бромом. Так что молодому парню в одинокой постели можно было и не такое увидеть!

     Да, чуть не забыл. В январе того же года, то есть ещё во время моей топо-учёбы, ко мне в Москву неожиданно приехала Марина. Обычно румяное и юное её лицо было серым и словно постаревшим.

     - Что случилось? – взволновался я.

     - Мама!.. – она боролась со слезами. – Я больше не могу там жить!..

     - Что мама? Заболела?

     - Она вообще больная. Я тебе раньше не говорила. У неё психическое заболевание. То истерики, то хохот, то депрессия. Я сама почти сумасшедшая. Она нас всех угробит.

     Мне некуда было деваться, мужик всё же и так далее, и я сказал:

     - Ну и поживи у меня. Всё устаканится.

     А через два дня в техникуме появился Юрий Иванович.

     - Где Марина? – спросил он. - У тебя? Когда она вернётся домой?

     - На днях. Она хочет отдохнуть. Я не против.

     - Это не очень хорошо. Но я тебе верю. Ты парень с головой. Объясни Марине, что мы по ней скучаем.

     Юрий Иванович был похож не на главного инженера, а на того самого забитого солдатика, которого я увидел через год на военных сборах.

     То зимнее приключение имело хороший исход. Мы с Мариной сдружились по-настоящему. Была близость не физическая, к которой мы пока и не стремились, а узнавание друг друга, соединение без вспышек и высоковольтных разрядов, постепенное смешивание жидкостей в сосуде с чистыми стенками.

     Со сборов я вернулся в июле и сразу поехал в Павловский Посад. Марина, которая закончила школу прошлой весной, теперь в 17 лет стала обалденной, совершенно самостоятельной девушкой. Мы много гуляли по Москве, много болтали, много где бывали и много чего уже хотели.

     Макс через своего отца, приехавшего из Элисты по своим газетно-партийным делам, достал нам комплект билетов на очередной МКФ. Мы ездили по утрам в кинотеатр «Зарядье» и вволю отрывались.

     Я видел, как Марина постепенно забывает Посад, и чувствовал, что нам с ней пора взрослеть по-серьёзному.

     Та самая ночь, первая и опасная, прошла в девственной сентябрьской тишине.

     Марина почти не плакала. А я её почти не уговаривал. Мы просто целовались, ласкали друг друга, чуть стеснялись и чуть пытались помочь друг другу сделать то, чего так давно хотели.

     У меня всё получалось, а у неё всё было для меня готово.

     Ну а дальше мы просто стали жить вместе в моей однокомнатной квартире в московском районе Люблино. Я работал в Мосгоргеотресте на Белорусской, а Марина устроилась в почтовое отделение на Тимирязевке. Тогда подмосковной девчонке устроиться на работу в Москве без прописки было нельзя. Но мне помогли мои театральные друзья. Мама одной нашей актрисы была начальницей почтового отделения на Астраханской улице, и всё устроила.

     Марина перевезла ко мне свои вещи и, собственно, стала моей гражданской женой.

     - А твои родители не будут против? – если честно, я всё ещё не верил своему незаслуженному счастью.

     - А я с ними уже поговорила.

     - Ну и как они?

     - Мама не поняла. А папа сказал, что он тебе доверяет.

     Я с делал серьёзное лицо:

     - Мне – понятно? А тебе?

     Но Марина была смелее меня. Он просто скинула платье, легла в постель и протянула мне изящные голые руки:

     - Знаешь, что у меня есть для тебя?..

     Сами понимаете, что двадцатилетнему юноше аргументов против семнадцатилетней нахалки тут не подобрать.

     Вечерами я пропадал в своём театре-студии. Марина иногда ходила к нам на репетиции и всякие вечеринки. Нам это нравилось. А многие в студии уже принимали Марину за свою.
У неё рос живот.

     Как-то моя мама меня спросила:

     - Ну и что дальше? По-моему, тебе пора что-то решить.

     - Да, конечно, - маму я с детства побаивался. Она всю жизнь работала педагогом в средней школе и умела сходу обуздать даже самого лохастого шпанёнка.
 
     - Мы обязательно распишемся. Только ей ещё семнадцать…

     - Так вот, сходи в ЗАГС и узнай, как это делается. Марина в положении. Возраст тут препятствием не будет. Даже сможете расписаться вне очереди. Шевельнись, будущий папа!

     Папа и мама Марины вообще пропали. Или мы сами про них забыли. Жизнь захватила нас полностью и хотела общаться только с нами, словно кокнула ради себя и нас всё остальное человечество.

     Тем не менее, я делал много нужного. Мы подали заявление в ЗАГС, сшили Марине хорошее свадебное платье свободного кроя и нежного оливкового цвета, купили ей золотое обручальное кольцо (на второе моих денег не хватило!), заказали такси, ресторан, пригласили гостей и т.д. и т.п. «со всеми остановками».

     Само празднество состоялось 20-го февраля. Шёл хороший лёгкий снег, на улицах было светло и морозно. Денёк удался во всех отношениях.

     Сейчас я его почти не помню. Кстати, некоторые мои друзья тоже.  Есть фотографии с церемонии бракосочетания. Их тоже заказывал я. На тех чёрно-белых снимках мы немного на себя не похожи. Очень молодые, красивые, важные и смешные.

     Странное дело, но прошлое почему-то чаще всего кажется забавным. Наверное, это пролог любого будущего. Чтобы настоящее не очень привередничало, лезло всюду со своими линейками, транспортирами и микроскопами. Тогда и прошлое с будущим как-то притираются и не торчат поперёк друг друга.

     Как говорится, знать бы будущее, может быть, остался в прошлом.

     Ха-ха три раза. Театральная ремарка.

     Итак, 20-го февраля с утра мы съездили в наш Люблинский ЗАГС и расписались, днём устроили маленький банкет в квартире моих родителей, чуть закусили, чуть выпили и чуть сбросили лишнее напряжение.

     Приехал Юрий Иванович, сел за стол, закусил, выпил и как-то еле слышно нас с Мариной поздравил. Словно был в чём-то виноват. Помню его худое, скуластое лицо и зыбкие глаза.

     По-моему, Юрий Иванович всю жизнь чувствовал себя виноватым. То ли из-за болезни жены, то ли из-за странной смелости дочери, то ли ещё из-за чего-то. Не знаю.

     Мой отец, хороший физиономист и психолог, в какой-то момент поднялся из-за стола и громко сказал:

     - Юра, давай выйдем. Ты покуришь, а я расскажу тебе про моего дурака-сына.

     - По-моему, Сергей ничего, не глупый, - смутился Юрий Иванович. – Впрочем, я его не очень хорошо знаю.

     - Скоро узнаешь! Пошли. Покажу тебе пару беспроигрышных отцовских приёмчиков.

     - Зачем, Владимир Степанович?

     - Пригодятся. И давай по именам, Вова, Юра. Мы же теперь родственники. Свёкор с тестем. По рукам?

     И они вышли в коридор. А Марина занервничала. А я стал её целовать и зацеловал при всех до красных пятен на лице и почти до обморока.

     Думаю, Юрий Иванович там в коридоре передал моему отцу деньги на нашу свадьбу. Он был очень справедливый. Это уж точно.

     А потом мы вызвали два такси и вшестером уехали догуливать праздник в ресторан «Загородный», где мои друзья заказали стол.

     Там мы и гуляли допоздна: Димка, Оля, Макс, Лара и мы с Мариной. Третьего моего друга Геши почему-то с нами в тот день не было.

     Тот ещё сурок! Он всё время находил причину вывернуться. Хотя дружил со мной и Димой искренно, с самого детства. Просто Геша всегда относился ко мне больше шутливо, чем товарищески.

     Наверное, это такой вид эгоизма. Похожего на странную принадлежность одновременно всем и никому в частности.

     В ресторане я в какой-то момент киксанул. Видимо, подвели-таки нервы. Ребята танцевали в полутёмном зале, а мы с Олей сидели за столом, не разговаривая. Помню её трогательные, детские глаза, вопросительные и почти родные.

     И у меня выступили еле видимые слёзы.

     Прошла молодость! Накрылась свобода! Пропала жизнь!

     Гремела музыка, мелькал цветной свет, пахло вином и сигаретным дымом.

     Я углублялся в свою тоску. Оля терялась больше и больше. А мне всех и вся было жалко до слёз и до самой печёнки!

     Наконец я встал и ушёл танцевать с Мариной. Мы с ней вместе еле держались на ногах.

     - Кажется, я сейчас умру, - вдруг сказала Марина.

     - Ни фига подобного, - возразил я. – Танцуем до упора. Уплочено!

     Разъезжались мы уже далеко за полночь. «Загородный» погас и вежливо гнал гостей в ночную тьму и снежную даль.

     Дима с Олей уехали в своё Орехово-Борисово, а мы вчетвером - к нам в Люблино. Девушки в машине дремали, а Макс хохотал и требовал шефа остановиться и заняться делом.

     - Макс, заткнись! – в конце концов не выдержал я. – Ты пьян. Каким ещё делом?

     - Будем охотиться на белых медведей! – Макс смеялся и пытался открыть дверцу. – Они хорошо идут на свист снежной ночью.

     - Уйми идиота! – не выдержал шеф. – Или я его выкину.

     - Он не идиот. Он просто в азарте. У меня была свадьба, он был тамадой, устал, ему и нам пора баиньки.

     - Вот и поехали баиньки. Куда теперь? На Ставропольскую?

     Дома мы заняли парами оба спальных места. Мы с Мариной на раскладном диване «Малютка», а Макс с Ларой на старой софе за платяным шкафом. Квартира была однокомнатной. Двум парам разойтись было некуда. Нам предстояла первая брачная ночь (которая, если помните, не была первой), а им выполнить традиционный послесвадебный ритуал свидетелей.

     - Как твоё самочувствие? - спросил я Марину шёпотом в темноте.

     - Утром будет ясно, - укладываясь, пролепетала моя молодая жена.

     За шкафом что-то происходило. Возня, мур-муры, ритмичные качи вместе со шкафом. Что делать! Недостаток жилплощади. Молодой огонь. Тайны, невинные пороки, традиции.

     - Спи, - сказал я Марине, натягивая ей на голову одеяло, чтобы она ничего не слышала.

     - Уже сплю, - ответила она еле слышно и добавила. – Сходи утром в овощной за томатным соком или в продуктовый за минералкой, пожалуйста! А то мы все не поднимемся...

     Я уже был личным мужем и к коллективу (то есть ко всем) не относился.

                *   *   *

     Сейчас, полвека спустя, те времена конца 1970-х многим кажутся столь далёкими, что вспоминать о них с их точки зрения не стоит. Но мне они интересны.
   
     Я и мои друзья тогда были молоды и верили в себя так, как могут верить только не испорченные ничем люди. Как сказала одна известная актриса, в юности всё было интересным и увлекательным, а потом многое стало неприятным. Так же и нам, восемнадцатилетним, казалось, что хорошее никогда не станет плохим, белое чёрным, сладкое горьким, круглое квадратным, и так будет лет тысячу и не меньше, то есть пока мы будем молодыми.

     Тогда я, Димка и Геша были готовы ко всему, особенно к счастью.

     С ходу после десятилетки я во ВГИК в мастерскую Евгения Габриловича не попал и пошёл работать токарем на отцовский завод. Димка кончил школу на год позже меня и также оказался на заводе фрезеровщиком, поскольку у него был в запасе год до армии. Геша сразу поступил в Московский топографический политехникум (МТПТ) и вновь оказался впереди нас. Он двигался по образовательной дистанции вперёд, а мы с Димкой временно буксовали.

     В моей личной жизни это был не первый сбой. Я растерялся, когда от Геши узнал, что у Димки во время его учёбы в десятом классе от инфаркта умер отец, Геннадий Валерьянович. Узнать-то я узнал, но к Димке не поехал и даже ему не позвонил. То есть повёл себя не как друг, а как слепая и глухая сволочь!

     Через год я всё же приехал с повинной головой в ту квартиру на Большой Марьинской улице. Помню, как стоял у двери в квартиру, ждал звука открываемого замка и не знал, что говорить пострадавшему другу.

     Пальмбах же встретил меня самым обычным образом. Он открыл дверь и, увидев меня, радостно воскликнул:

     - Привет! Заходи!

     И ни слова о смерти отца, о нашем годичном взаимном молчании, вообще ни о чём неприятном.

     Просто встретились два друга, которые, совершив круг, вернулись на знакомую орбиту, только в обновлённых скафандрах. Пару часов этими скафандрами мы друг перед другом и похвалялись.

     Я рассказал, что с подсказки Каткова поступил в МТПТ, чтобы избежать призыва в армию. В техникуме, где я учился на топографа, а Геша на геодезиста, была военная кафедра, что и привлекало туда юношей. Кроме этого, я записался в театральную студию, начав безумную жизнь в искусстве. Я стал артистом и азартным попаданцем в писательство. ВГИК остался главной моей мечтой, и я с ней не расставался.

     Димка же готовился к поступлению грядущим летом в МАИ.

     В какой-то момент мы заговорили о Каткове.

     - Он приезжал ко мне прошлой зимой и помог прийти в себя после смерти моего отца, - сказал Пальмбах.

     Меня пожирал стыд, и я перевёл разговор на другое.

     - А меня он выручил советом идти в МТПТ, - похвастал я. - Теперь через три года я буду офицером запаса и избегу казармы.         

     - А как же твой ВГИК?

     - Поступлю туда года через три-четыре.

     - Давай! Я помню твой рассказ о той Тане в спортлагере. Первая фраза: «Они познакомились на танцах», - отличная. Почти Хемингуэй. Что сейчас пишешь?

     - Есть повесть «Красная кирпичная стена». Могу дать почитать.

     - Давай! Буду свидетелем рождения живого писателя!

     Мне показалось умным отвлечь друга от моей персоны и я спросил:

     - А что там с Гешей? Всё собирается мейк мани?

     - У него, по-моему, всё нормально. Учится в вашем МТПТ, кадрит девчат и строит планы на будущее.

     - Ты с ним виделся?

     - На прошлой неделе. Мотались с ним по Москве. Искали тот знаменитый московский публичный дом на Большой Бронной. Нашли его с той же каменной вывеской "Приветъ" с ятем. В общем, погуляли классно!

     И я опять почувствовал ту бумажную стеночку между собой и Пальмбахом с Катковым. Пятно люблинской окраины на моём теле всё-таки было несмываемо.

     Но молодость слишком клёвое транспортное средство, чтобы не летать на нём и не посылать на известные три буквы какие-то дурацкие бумажные стенки.

     Был потом лихой эпизод поездки втроём в Ленинград. Тогда Геша в аэровокзале обнаружил вдруг, что забыл дома студбилет, и носился за ним на такси, пока мы с Димкой тряслись у стойки регистрации, боясь, что Катков опоздает. Но рейс задержали из-за неожиданного ноябрьского наводнения, запихнули два рейса в один самолёт, и поздно ночью мы всё-таки оказались в заваленном снегом Ленинграде. Потом на такси мы кое-как добрались до нужного нам Товарищеского проспекта, где жила Катковская тётушка Циля, потом спали втроём на одном диване и хохотали всю ночь от нервной разрядки. Через день мы встретили у Аничкова моста мою двоюродную сестру Галю с подругой, пригласили их к себе в гости, сами же обидели девушек и вдрызг из-за этого между собой разругались. Ночь я сидел на кухне и в знак протеста читал карамзинскую «Историю государства Российского». На другой день мы помирились, за час обежали весь Эрмитаж, потому что у нас было забито место в баре «Корвет». Потом зачем-то купили хоккейную клюшку и с ней вернулись в Москву. Финалом был хоккейный матч с этой клюшкой в квартире на Большой Марьинской улице, где шайба забивалась в ворота из письменного стола, и с голодухи елся борщ из пакета, сваренный по Гешиному рецепту и осмеянный нами с Пальмбахом.
Перед расставанием мы, конечно, договорились ещё и ещё раз встречаться.

     Кстати, в Ленинграде я впервые закурил, подражая Геше и желая стать чумовым парнем в глазах юных ленинградских глазастых красоток.

     Был эпизод, когда я поругался с отцом и ушёл из дома, а Пальмбах с Катковым по просьбе моей мамы ночью искали меня по всем московским вокзалам, а я преспокойно ночевал у того самого Вислоушкина и бессовестно изображал перед бывшим одноклассником страдальца.

     Был эпизод, когда мы с Димкой 8 марта возили наших девушек Марину Федяеву и Олю Жодзижскую  сначала на ВДНХ кататься на русских тройках, а после этого неудачного «замеса» (как называли такие приключения у нас в МТПТ) всё-таки попали с будущими невестами в коктейль-бар «Роза ветров» на Таганке.

     Был эпизод, когда мы втроём ездили встречать Димкину маму по её просьбе во Внуково, а она прилетела в Домодедово и мы её чуть не потеряли.

     Был эпизод, когда я вдруг принялся ухаживать за своей первой любовью, бывшей одноклассницей Риткой Ещенко, но ни разу не решился её обнять и поцеловать, из-за чего стал ей неинтересен.

     Была у меня странная амурная история на учебном полигоне МТПТ у станции «Тарусская» с девушкой по имени Света Цветкова, с которой я, простите, не переспал и потому был ею отвергнут.

     А однажды я чуть было не бросил обрыдший мне топо-техникум и не пошёл в армию по призыву, но милая мама, слава богу, отговорила меня от этого безумного поступка. Двух лет в армии я бы не пережил и точно нарвался бы там на что-нибудь хреновое и гадкое со стороны дембелей и старослужащих.

     Армию я не любил с детства и всегда сторонился людей в погонах и кирзовых сапогах. И на военной кафедре в техникуме никогда не лез в первые ряды и в отличники топографической боевой подготовки.

     В феврале 1982 года я женился самым первым из нашей когда-то сокольнической спартаковской троицы на той самой Марине Федяевой, привезённой мною в Люблино из Павловского Посада. Скоро она родила мне девочку Соню. Тут была ещё одна забавная история с моим, Димкиным и Гешиным участием.

     Поздно вечером 1 апреля я вернулся из театра-студии, и какая-то незнакомая барышня сообщила мне по телефону, что моя Марина родила девочку!

     Я тут же кинулся звонить Димке.

     - Сегодня День дурака, - заметил он. – Тебя разыграли, Серёжа!

     - Не может быть! – проорал я взбешённо. - Маринку сегодня утром отвезли в роддом, понимаешь?

     - Сам увидишь, что я прав. Советую тебе лечь и спокойно спать. Время за полночь.

     Но через пять минут он опомнился и перезвонил:

     - Бери такси и срочно приезжай ко мне. Надо это отметить. У меня как раз смородиновая настойка.

     От Димки я позвонил Геше и пригласил его отпраздновать с нами рождение моей дочки.

     - Сейчас приеду, - обрадовался он. – Всё не выпивайте.

     Но приехал он только через два часа, так как подумал, что я звоню из Люблино, и только увидев чёрные окна моей пустой квартиры и постояв у запертой двери, понял, что мы с Димкой на Большой Марьинской и рванул на такси сюда.

     Когда он приехал, то сказал мне, открывшему дверь:

     - Дай пять рублей, расплатиться с шефом. Мою электробритву он брать отказался, - и, верный себе, весело добавил. - Выпить осталось?

     Такой у нас был шикарный День (вернее, ночь) дурака.

     Самое приятное заключалось в продолжении нашей детской, ставшей теперь молодёжной, дружбы.

     Скоро поженились Димка с Олей, причём Катков от имени Пальмбаха делал ей предложение по его просьбе. У них родился сын Алексей. Позже женился Геша и у него с Наташей Кочаровской появился сын Артём. Димка, кончив МАИ, не мог распределиться туда, куда хотел, из-за своей фамилии Пальмбах, и стал Дмитрием Козловым по маме, а Оля стала Борискиной по своей материнской линии.

     Никуда не денешься от реальности. Личное тогда пованивало рядышком с подгнившим государственным мясцом. Я нюхнул этой дряни, поступив таки на сценарный факультет ВГИК. Совкино умирало в тяжёлых и вонючих корчах. Я видел это, находясь, образно говоря, в отделении реанимации со спецвыходом в морг. Да и в театре-студии то и дело приходилось сталкиваться с этим предсмертным казённым протезированием. К тому же я начал концертировать со своими песнями под гитару и успел наслушаться дурацких мелких угроз в свой адрес, хотя ничего антисоветского не пел и предварительно залитовал все тексты.

     Хохм здесь тоже предостаточно. Режиссёр нашего театра-студии Семён Аркадьевич Ривкин знакомит меня с неким Александром Марковичем, который везёт меня на радио к известной авторше КСП Аде Якушевой показать ей мои песни.
Послушав их, она говорит:

     - Вот этот ваш куплет, например:

                И сколько ни прошу судьбу помочь мне,
                Я жизнью за проезд плачу.
                Но где сойти, я знаю это точно.
                Остановите поезд там, где я хочу.
 
     - напоминает по смыслу строку из песни:
               
                Остановите Землю, я сойду.

     - Получается, краденое. Ясен перец? Ну а в целом, всё у вас слабовато!

     И нежной женской ногой - мне под зад!

     На обратном пути мой «шерп» спрашивает:

     - Сергей! А почему ты ко мне обращаешься всё время Александр Маркович?

     -  По имени-отчеству.

     - Так это же моя фамилия, чудило! Тебе что, Семён не сказал?

     Вот так у меня то и дело всё выходило шиворот– навыворот.

     У Геши была своя поганенькая историйка. Он закончил МТПТ и по распределению три положенных года работал маркшейдером на стройках столичного метро. Хвалился перед нами суперработой и суперзарплатой. То есть он уже молодым специалистом мейк мани, как и планировал. Потом он поступил на геофак МГУ. И вот там 2-й отдел припомнил ему, что он еврей и что его отец, презренный певец-эмигрант, живёт в США. Катков вылетел из прославленного советского учебного заведения с треском.

     Но Геша, по обыкновению, не жаловался. Во всяком случае, до меня никаких печальных вестей от него не доходило. Возможно, что-то знал Козлов, но и с ним я редко общался.  У каждого из нас появилась своя папанинская льдина, на которой мы тихо-мирно торчали, занимаясь своими семьями и работой.

     И всё-таки мы с Козловым общались охотнее без нашего третьего друга. Думаю, мою бумажную стенку Димка тоже чувствовал, но старался её не задевать.

     Летом несколько раз подряд я с женой и дочкой отдыхал на даче в Виноградове у Димки, Оли и их сынишки. Это ещё больше сдружило нас с Козловым. Катков в этом не участвовал. Поэтому я периодически забывал о нём и лишь изредка, почти случайно, вспоминал.

     Жизнь каждому из нас советовала жить по-своему.

     Мне – всё в том же Люблине в своём театре-студии и за письменным столом над
рассказами, Димке – в Орехово-Борисове и в дебрях науки (он защитил кандидатскую диссертацию!), Геше – в новой квартире в Медведкове и, кажется, в каком-то бизнесе.

     В общем, была тишь да гладь и стабильная божья благодать под шорохи нарождавшейся в нашей угрюмой стране демократии.

     А я то и дело вспоминал некрасовское:
               
                Народ освобождён, но счастлив ли народ?..

     Ведь Козлов, Катков и Бурлаченко тоже были представителями народа, и не последними. Вот только счастье им опять обещалось где-то за горизонтом.

     Когда?

                *   *   *

    Полностью роман читайте в книге «Исповедь дилетанта» (г. Санкт-Петербург, изд. "Геликон+", 2024 г.).  Приобрести её можно по ссылке https://heliconplus.ru/item.php?id=1332