Клюев и Время 140 лет Клюеву

Клюев и Время 140 лет Клюеву

Юбилей Клюева сопровождали несколько статей в разных ресурсах. Покажу отрывки, типичной для «историзма» огромной статьи на РНЛ православного автора и лишь тогда скажу свое слово на юбилей этого великоруского культурологического, природного расового эпического Дара. Николай Клюев знаковая великоруская расовая творческая Личность Русского природного Мiра. Он духовный и кровный пра… правнук протопопа Аввакума и его великоруского наследия. Постижение его творческой эпики только началось, главные открытия еще впереди. Надо очень осторожно относится к любым мнениям о Клюеве, нынешняя тотальная русофобия рядится в разные «соблазнительно-очаровательные»  одежки. Всем своим творчеством Клюев показывал, что потерявший в душе Бога человек неминуемо превращается в мусор, временщика, пыль на ветру времени

«Мы, валуны, седые кедры…»
140 лет со дня рождения великого русского поэта Н.А.Клюева (22 октября (10 по ст. стилю) 1884 года – 23-25 октября 1937 года)

«Мы – в литературном музее известного поэта Николая Клюева, в старинном деревянном доме в центре достославной Вытегры на берегу Онежского озера. Мало кто из любителей стихов Клюева верил в открытие музея. в Вологду, опять же впервые, из Томска передали архивные материалы бывшего КГБ (Комитета Государственной Безопасности СССР), раскрывающие «тайну» трагедии писателя. Под грифом «секретно» бумаги пролежали в спецхранах более полувека. Так началось возвращение людям наследия выдающегося художника слова.

В русскую литературу Клюев вошёл стремительно, сразу подтвердил оригинальность своего дара.
Писатель, умудрённый творческим и житейским опытом, признанный ведущими литераторами России, он почувствовал себя «инородным телом» в создаваемых наспех революционных пролеткультовских структурах для литературы. Правившие в них «неистовые ревнители» старательно выискивали «извивы» в судьбе и творчестве поэта.
Если Сергей Есенин «склонился над стаканом, чтоб, не страдая ни о ком, себя сгубить в угаре пьяном», то его старший товарищ и наставник Николай Клюев искал и находил  опору в истории Руси, её народных обычаях и обрядах, в  песнях и преданиях и, конечно, в православной вере во Христа.


Ныне, с высоты минувшего – а это целый век, мы ясно видим: столкнулись два мировоззрения, две идеологии. Русская, национальная, человеколюбивая – в лице Клюева, и интернациональная, еврейско-сионистская, русофобская. Совместить их в той  реальности было невозможно.

...Обращаясь к эпическому жанру, но оставаясь верным фольклорной манере, Клюев переживает, пожалуй, наивысший творческий подъём. Он создаёт крупные поэмы (можно их назвать повестями в стихах) –  «Погорельщина», «Песнь о великой матери», «Разруха». По глубине понимания предстоящей судьбы Родины поэму «Погорельщина» трудно с чем-либо сравнить.
«Так погибал Великий Сиг,
заставкою из древних книг,
где Стратилатом на коне
душа России, вся в огне,
летит ко граду, чьи врата
 под знаком чаши и креста!».


Итак, Сибирь, конвой, долгие ночи и страшные дни.

Тем не менее «тройка» УНКВД Западно-Сибирского края приговорила поэта к расстрелу 13 октября 1937 года. Примерно через 10-12 дней плачи привели приговор в исполнение. Великому русскому поэту было всего 53 года».

Геннадий Алексеевич Сазонов, член Союза писателей России

Вот такие воспоминания материалистов, даже внешне православных, с перечислением незначительных, по отношении значимости и пророческой Сущности Гения творческой личности, разных жизненных ее событий, таких как у Сазонова и иных людей с этнонациональным русизмом, напрочь лишенных природного расового великоруского мироощущения. Это норма для советско-демократического псевдотворческого человека. В Руском Мiре творчество не опирающееся на природное великоруское культурологическое расовое мироощущение плоско материалистично по своей глубинной Сути. Здесь воспоминания в статье Сазонова еще не самые плохие.

Клюев раскрылся в своей Сути Великоруской Культурологической расовой Личности в его сибирских письмах тех немыслимых лишений, кои выпали на его Долю. Они принесли то Судьбоносное ощущение очищения своего сердца, как Смысл Бытия Великоруской творческой Личности в Боге.

Клюев в письмах беседует с Христофоровой-Садомовой, отвечая на её письма. В «Очищении сердца» он рассуждает о тварной природе человека: «Очищение сердца даёт то необходимое общение, Со-Весть с Богом, и это общение с Богом выпрямляет и великоруски расово наполняет собой всю личность подвижника. Клюев, прослеживая свою собственную духовную эволюцию, отодвигает тварную тему в сторону и сосредотачивается именно на непосредственном «общении с Богом», путь к которому лежит именно через «очищении сердца». Именно жизненно-бытийное очищение своего сердца Суть Бытия Великоруской расовой Личности в ее Со-Вести с Богом-Творцом. Именно оно в итоге преображает душу подобной Личности и сообщает ей и Рускому Мiру через нее, то духовное и социальное равновесие, которое необходимо в том реальном Великоруском Бытие, где в разной мере присутствуют: - нищета, грубость, голод и предчувствие близкого конца.

Из письма Варваре Горбачёвой от 25 октября 1935 года:

«Какое здесь прекрасное кладбище — на высоком берегу реки Томи, берёзовая и пихтовая роща, есть много замечательных могил... Но жаворонков и сельских ласточек по весне здесь не слышно. Ласточки только береговые. Мой знакомый геолог говорит, что и ветер здесь ссыльный из Памира или из-за Гималаев, но не костромской, в котором сорочий шёпот и овинный дымок. Переживу зиму — на весну оправлюсь. Теперь же я болен. Лежал три недели в смертном томлении, снах и видениях — под гам, мерзкую ругань днём и смрад и храпы ночью. Изба полна двуногим скотом — всего четырнадцать голов. Не ему мои песни. Лютый скот не бывал в Гостях у Журавлей. Может ли он быть любим? Но блажен тот, кто и скота милует!..»

 «Мой знакомый геолог» — это одно из последних в жизни радостных обретений Клюева. Речь идёт о ссыльном геологе Ростиславе Сергеевиче Ильине... Как-то он сказал, глядя на валенки Ростислава Сергеевича с розовыми разводами, стоявшие на печке: - «Для Вас это валенки сушатся на печке, а для меня — целая поэма»».

Из письма Надежде Христофоровой-Садомовой:

«Положение моё очень серьёзно и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт. А залить расплавленным оловом горло поэту тоже не шутка — это похуже судьбы Шевченка или Полежаева, не говоря уже о Пушкине, которого Николай I-й (по версии советского литературоведения) сослал... и куда же? — в родное Михайловское, под сень тригорских холм<ов>. Я бы с радостью туда поехал. Поплакал бы, пожаловался бы кое на что на могилке Александра Сергеевича! Не жалко мне себя как общественной фигуры, но жаль своих песен — пчёл сладких, солнечных и золотых. Здоровье моё плохое. Простите. Прощайте!..»

Вспоминала, в пожилом возрасте конца 80-х годов, жительница Томска 30-х годов, тогда юная девушка: -

«На улице ко мне подошел бедно одетый больной мужчина, представился поэтом Клюевым и попросил милостыню. У меня с собой ничего не было и я пригласила его домой, где его накормили и мы с мамой долго разговаривали с ним о руской поэзии. Он пророчил: - «Сереженька Есенин много грешил в жизни, но придет время и его стихами очистится от сегодняшней и грядущей скверны руская молодежь».

Вера Ильина вспоминала, что в разговорах о поэзии Клюев утверждал: Поэт должен говорить только видимыми образами, и посему отказывался считать поэзией стихи Владимира Соловьёва... Что уж тут говорить о стихах «знаменитостей» 1930-х годов... Сам же он продолжал творить, частично записывая сочинённое на бумаге, а частично оставляя в памяти.

Здесь Клюев предстает наследником пророчеств блаженной памяти протопопа Аввакума: -

«Попросить милостыню у ближнего, когда ты погибаешь, не грех; как и не грех ее получить из рук Божьих, и благодарить дающего безмерно».

Из письма Варваре Горбачёвой от 23 февраля 1936 года, после получения от семьи Клычковых денежного перевода:

«...Купил молока, муки белой, напёк оладий, заварил настоящего трёхрублёвого чая, а когда собрал стол, то и пить не мог, всё бормотал, шептал и звал любимых — со мной чайку испить! И они пришли. Первой явилась маменька — как бы в венчальной фате, и видима почти по колени, потом дядюшка Кондратий в свете самосожженческого сруба, Серёженка…
Я часто хожу на край оврага, где кончается Томск, — впиваюсь в заревые продухи, и тогда понятней становится моя судьба, судьба русской музы, а может быть, и сама Жизнь-Матерь. Но Сибирь мною чувствуется, как что-то уже нерусское, а в подмытых половодьями береговых слоях реки Томи то и дело натыкаешься на кусочки и черепки: - не то Сиама, не то Индии. Всё это уже не костромским суслом, а каким-то кумысом мутит моё сердце: так и блёкнут и гаснут дни, чую, что считанные, но роковое никакой метлой не отметёшь в сторону...»

Это письмо было написано перед очередным поворотом в его судьбе. 23 марта Клюев был арестован по обвинению в участии в «церковной контрреволюционной группировке» и заключён в местную тюрьму, где его разбил левосторонний паралич. Отнялись рука и нога, закрылся левый глаз, да ещё настиг порок сердца. Лишь чудом каким-то выжил. Изъяты были стихотворения и поэмы, записанные уже в Томске.

Чудо Божье, так можно назвать то, что последние поэмы Клюева: -«Погорельщина» и «Песнь о Великой Матери», реквизированные НКВД и приобщенные к следственному делу (подобные «вредные» вещдоки после окончания дела и судопроизводства уничтожались В.М.) считались утрачеными безвозвратно, остались лишь их небольшие отрывки. Но в конце 80-х годов XX века, через полвека, они были обнаружены в архивах НКВД. Чудо и в том, что это были не просто вновь обретенные тексты, а сами авторские экземпляры поэм.


Из письма Надежде Христофоровой-Садомовой от начала октября 1936 года:

«Ничего другого не приходит мне на ум и сердце, дорогая Надежда Федоровна, кроме этих строк, когда я получил от Вас милостыню. Говорю так потому, что не стыжусь нищеты своей, такое это блаженное чувство, но большее счастье ублажать милосердные руки, которые подают милостыню! Благодарю Вас! Извещаю Вас, что здоровье мое восстанавливается очень медленно. Нужно лечь в клинику и платить шесть рублей в сутки непосильно — следовательно, я должен обходиться своими домашними средствами. Одна добрая старица принесла мне бутылку пареных муравьев натираться… Очень помогает. Другая таскает меня в баню и моет по субботам. Я уже хожу по избе и за всякой своей нуждой, но все-таки больше лежу. Иногда приливает тоска к сердцу. Хочется поговорить с милыми друзьями, послушать подлинной музыки!.. За дощатой заборкой от моей каморки день и ночь идет современная симфония — пьянка, драка, проклятия, рев бабий и ребячий, и все это покрывает доблестное радио (круглые сутки издевательски вещающие об успехах социалистического строительства и создании невиданной в истории общности - советский народ В.М.). Я бедный все терплю. Второго февраля стукнет три года моей непригодности в члены нового общества!
Горе мне, волу ненасытному! Всю жизнь я питался отборными травами культуры — философии, поэзии, живописи, музыки... Всю жизнь пил отблеск, исходящий от чела избранных из избранных, и когда мои внутренние сокровища встали передо мной как некая алмазная гора, и тогда-то я не погордился. Но всему своё время, хотя это весьма обидно.

Я сейчас читаю удивительную книгу. Она написана на распаренной берёсте китайскими чернилами (тушью В.М.). Называется книга «Перстень Иафета». Это не что другое, как Русь 12 века, до монголов. Великая идея святой Руси — как отображение церкви небесной на земле. Ведь это то самое, что в чистейших своих снах провидел Гоголь, и в особенности он, единственный из мирских людей. Любопытно, что в 12-м веке сорок учили говорить и держали в клетках в теремах, как нынешних попугаев, что теперешние черемисы вывезены из Гипербореев, т. е. Исландии Олафом Норвежским, зятем Владимира Мономаха. Им было жарко в Киевской земле, и они отпущены были в Колывань — теперешние вятские края, а сначала держались при киевском дворе, как экзотика. И ещё много прекрасного и неожиданного содержится в этом «Перстне». А сколько таких чудесных свитков погибло по скитам и потайным часовням в безбрежной сибирской тайге?! Пишу Вам в редкие минуты моей крепости телесной...»


Вот последнее поэтическое Послание Нам с Вами грядущим от погибающего Поэта: -

Есть две страны: одна — Больница,
Другая — Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!

Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику:

«Ку-ку! Откройте двери, люди!»
«Будь проклят полуночный пёс!
Куда ты в глиняном сосуде
Несёшь зарю апрельских роз?!

Весна погибла, в космы сосен
Вплетает вьюга седину»...
Но, слыша скрежет ткацких кросен,
Тянусь к зловещему окну

И вижу: тётушка Могила
Ткёт жёлтый саван, и челнок,
Мелькая птицей чернокрылой,
Рождает ткань, как мерность строк.

В вершинах пляска ветродуев,
Под хрип волчицыной трубы
Читаю нити: «Н. А. Клюев —
Певец олонецкой избы!»

Странник, переходящий грань, оставляющий в прежнем — земном — мире «свою клюку» (посох, помогающий в пути), слышит неприветные слова, лишь переступив роковой порог... «Апрельские розы» — не для вестников смерти, «ткацкие кросны», напоминающие о маминой прялке, оказываются нитями судьбы в руках «тётушки Могилы», напоминающей древнюю Парку... И нити сплетаются в письмена, свидетельствующие о том, кем Клюев останется навечно в земной памяти. «Певцом олонецкой избы» останется он, якобы разлюбивший «избу под елью».

Я умер! Господи, ужели?!
Но где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач!

Вот почему в кувшине розы,
И сам ты — мальчик в синем льне!..
Скрипят житейские обозы
В далёкой бренной стороне.

К ним нет возвратного просёлка,
Там мрак, изгнание, Нарым.
Не бойся савана и волка —
За ними с лютней серафим!»

 «Я так нищ, что оглядывая<сь> на себя, удивляешься чуду жизни — тому, что ещё жив. На меня, как из мешка, сыплются камни ежечасных скорбей от дальних лжебратий и ближних — с кем я живу под одной крышей. Но как ветром с какой-то ароматной Вифаиды пахнёт иногда в душу цитра златая, нищетой богатая! Я всё более и более различаю эту цитру в голосах жизни. Всё чаще и чаще захватывает дух мой неизглаголанная музыка. Ах, не возвращаться бы назад в глухоту и немоту мира! Как блаженно и сладостно слушать невидимую цитру!» «Небесной родины лишён и человеком ставший ныне», он, проживший земную жизнь, возвращается в свою «небесную родину».

Всё сбылось, житейские невзгоды позади, впереди же — чаемый берег, где смерти нет и страха не бывает. И на этом берегу снова воскресает его желанная невидимая «Расея», древняя и вечная, сберегаемая Христом.

«Приди, дитя моё, приди!» —
Запела лютня неземная,
И сердце птичкой из груди
Перепорхнуло в кущи рая.

И первой песенкой моей,
Где брачной чашею лилея,
Была: «Люблю тебя, Расея,
Страна грачиных озимей!»

И Ангел вторил: «Буди, буди!
Благословен родной овсень!
Его, как розаны в сосуде,
Блюдёт Христос на Оный День!»

3 мая Клюев пишет последнее из известных нам писем Варваре Горбачёвой со своего нового адреса:

«Дорогая Варвара Николаевна, приветствую Вас и Егорушку и милого Журавиного Гостя (Клычкова. — С. К.). Теперь вы все, верно, на даче — на своём старом балкончике, — где стихи с ароматом первой клубники, яблони цветут. Моя весна — до Николы с ледяным ветром, с пересвистами еловых вершин. Перевод (30) получил — благодарю, да будет светлой Ваша весна! Я очень нуждаюсь. Здоровье тяжкое. Адрес новый: Старо-Ачинская ул., № 13».