Калейдоскоп. Мой Голос Юности. Этюд 11

 

      Если бы я писал историю литературного объединения "Голос юности", я должен был бы начать её словами: "Основал ЛИТО при доме культуры работников профтехобразования Давид Яковлевич Дар - муж знаменитой советской писательницы Веры Фёдоровны Пановой. Продолжателем его дела был его ученик - Алексей Михайлович Емельянов (Ельянов)".

       Наше литературное объединение - их детище  действительно достойно детального изучения и описания. Но я-то кто такой, чтобы браться за это? Я лишь мимолётный эпизод в его жизни. Я не застал Дара живым, не знал многих других ярких персонажей этой творческой кузницы. Да я и не испытал на себе симпатий Алексея Михайловича. Он был человеком глубоко религиозным, вдумчиво-внимательным, смотрящим в глубину. Я же был полной его противоположностью. Поверхностный и не в меру энергичный, я мог всуе упомянуть и бога, и чёрта. Словом, я его скорее раздражал.

       Не чувствуя себя вправе писать о "Голосе юности" широко, ибо слишком мало я значил для него, я тем не менее, ощущаю необходимость написать о нём в той части, чем он был для меня лично. А он - "Голос" - значил и значит для меня и сейчас очень много.

      В ЛИТО меня привёл Саша Давыдов в 1981 году. Тогда его все знали под псевдонимом Александр Ад. Может это было невольным подражанием Давиду Дару? А теперь он просто Давыдов-55. И его стихотворения можно почитать на портале Стихи.ру. Тогда он всерьёз верил, что может разработать математический метод, который позволит ему всегда выигрывать в лотерею. Он мог часами говорить об этом. И спорить с ним было совершенно бесполезно. Никто не смог бы убедить его в обратном. Сейчас уже много лет он не вспоминает эту свою «идею фикс». Тогда, не скрою, многие из нас считали его графоманом, - человеком, пишущим просто для того, чтобы писать. Теперь же, в его творчестве появились и смысл, и глубина.

      Давыдов тоже, по моему мнению, не был любимчиком нашего руководителя. Возможно, Ельянов тоже считал его графоманом. Саша уже тогда с маниакальным упорством работал над созданием системы, которая по формальным признакам любому стихотворению и любому автору могла бы выставить оценку по особой шкале. Сейчас он уверяет, что завершил её. И теперь он любому пишущему стихи может присвоить ранг от "начинающего" до "мастера" и даже вплоть до "гения". Угадайте, кто по его шкале он сам? А вот и не угадали - не гений. Но лишь на ступенечку ниже.

      Я напишу здесь не про всех. Вспомню лишь избранные, самые яркие для меня моменты.
Их было много. Мы были молоды. Мы были поэты. И пусть все очень разные, но схожие в одном – нам всем было необходимо, чтобы нами восхищались, чтобы нам внимали. Нам нужно было признание и общение с себе подобными. После воскресных занятий, «читок» и обсуждений, выслушанных наставлений и назиданий наших руководителей или интересных историй из жизни наших знаменитых гостей, мы подолгу не могли расстаться, бродя по любимому городу тесной компанией близких по духу «литовцев».      
      Неизменной участницей нашей тусовки была юная поэтесса Света Черняк. Худенькая, слегка легкомысленная блондинка. А разве может поэт быть хоть немного не легкомысленным? Какое же творчество без раскрепощенности в мыслях и действиях? В самом начале лета, мы допоздна бродили, читая поочерёдно свои стихи то у памятника Пушкину на площади Искусств, то у памятника Крылову в Летнем саду.
      Чем меньше времени оставалось до полуночи, тем меньшее количество собеседников и ораторов составляло нашу компанию. Случалось и так, что мы со Светкой оставались вдвоём. Мы не читали друг другу своих стихов. В этом не было смысла. Ведь стихи друг друга мы и так знали наизусть. Мы просто гуляли белой ночью и целовались до умопомрачения. При этом ключевое слово здесь - «до».
      Серёжа Смирнов был всего лишь на несколько лет старше меня. Но по внешнему облику и по внутреннему состоянию - лет на десять. Я был нищий студент с замашками шпаны. А он - состоявшийся инженер и руководитель среднего звена. И не где-нибудь, а в такой солидной структуре как "Ленэнерго". У меня кроме мелочи в кошельке, других денег почти никогда не бывало. А Сергей говорил, что если у него нет с собой хотя бы одной десятирублёвой купюры, то он чувствует себя не в своей тарелке. Если меня можно было назвать "мистер безалаберность", то он определённо был сама обстоятельность. Я мечтал тогда о велосипеде. А его мечтой был светло-зелёный саабчик. Иномарок тогда не было и в помине. И почему вдруг саабчик? И почему светло-зелёный? Но я уверен, что на определённом этапе эта машина у него обязательно была. Смирнов умел добиваться своего. Круглолицый, плотный, с ухоженной бородкой, - он был настолько не похожим на меня, что возникал естественный вопрос: что нас тянуло друг к другу? А ответ на него простой. Мне нравились его стихи. Возможно, и ему мои в какой-то степени. В его стихах не было бессмысленной простоты. Той, что хуже воровства, на мой тогдашний взгляд. Те, кто писал что-то вроде: "Вот птица пролетела. Как красиво!" мне были вообще не интересны. В стихах Сергея всегда билась мысль. Была идея. Чувствовалась работа не только души, но и ума. Мне было с ним интересно.

      Иногда по воскресеньям всей нашей неразлучной компании удавалось пробраться в пивной бар "Колос", огромные окна которого смотрели на Казанский собор и на памятники перед ним. Смакуя пиво и наблюдая "синдром Барклая", мы продолжали наши диспуты, начатые в старинных стенах готического здания ДК. Что такое "синдром Барклая" и тогда-то почти никто не знал, а сейчас тем более. Статуя Барклая де Толли изображает полководца с предметом, похожим на подзорную трубу в левой руке. Поза как поза. Когда стоишь перед ним. Рука с оптическим прибором из бронзы чуть отодвинута в сторону и опущена вниз. И только с одного единственного места, с точки как раз совпадающей с местом за столиком у окна было отчётливо видно, что исторический деятель важно и твёрдо держит в руке свой эрегированный член. Пошло и глупо? Конечно - да! Но не тогда, когда тебе чуть за двадцать и ты пьёшь пиво в бесшабашной компании себе подобных людей, которых привычка к творческим поискам часто заводит далеко.

      Смирнов однажды влюбился в Светку. А ей нравились парни совершенно другого типа. Но он был настойчив и упрям. Упорно ухаживал за ней и всячески демонстрировал серьёзность своих намерений. Девушка откровенно насмехалась над ним и всеми своими действиями давала понять, что у него нет никаких шансов. К тому же у неё был тогда "постоянный" парень и Сергей знал об этом. Вскоре у Светки должен был быть день рождения. Она праздновала его дома. Пригласила на него своего бойфрэнда и всю нашу "тусовку". Кроме Смирнова. Она сказала, что он надоел ей как банный лист и она не желает его видеть, чтобы он не портил ей праздник. Уговаривать было бесполезно. А друга было жаль. Дальше случилось непредвиденное. В самый разгар праздника не званным гостем ввалился пьяный Сергей. Все были навеселе. Выгонять его именинница не стала. Далеко за полночь все стали расходиться. Когда уходил я, из гостей оставались только Светкин парень и Смирнов.

      А ещё через несколько дней Светлана мне сообщила:

      - Я выхожу замуж.

      - За кого? - удивился я.

      - За Смирнова.

      - Но как это возможно?

      - А что я могу сделать? На следующий день после дня рождения он взял меня и мою маму, повёл в магазин и купил нам обеим по шубе. Мне просто деваться было уже некуда. И мы поехали с ним покупать кольца.

      На такие поступки способны только по-настоящему творческие люди. А что было дальше, - пусть они сами опишут в своих мемуарах, если захотят.

      Олег Кисляк - один из немногих завсегдатаев наших занятий в ЛИТО, кто не писал ни стихов, ни прозы. Он был математик по образованию и философ по призванию. Он участвовал во всех творческих (и не очень) спорах и дискуссиях, а в нашем неформальном кружке был вообще ключевым звеном. Олег преподавал математику в техникуме коммунального хозяйства. Сейчас это архитектурно-строительный лицей на Миргородской улице. В этом заведении контингент учащихся состоял в основном из прекрасной половины человечества, в чём я неоднократно имел удовольствие убедиться. Дело в том, что Олег Леонидович сумел влюбить в себя если не всех своих студенток, то уж точно значительную их часть. Поэтому жёны его были все одного возраста и хорошо друг с другом знакомы. Ведь они все были одногруппницы или однокурсницы. А он был симпатичный интеллектуал - мечта для любой современной и умной девушки. Помимо этих качеств им всем была присуща сильная природная женственность, которая неотделима от желания иметь детей. А у Олега с этим была проблема. Когда одна жена уходила от него, вскоре её место занимала другая его бывшая студентка. И это повторялось не раз.

      У Кисляка была комната в двухкомнатной квартире на Воронежской улице, и она служила нам то в качестве литературного салона, то философского клуба, то просто местом для самозабвенной пьянки. Никогда не забуду встречу Нового 1984-го года у него дома. Компания была большая и, как следствие, не хватило ни еды, ни закуски и даже запивать спиртное было вскоре нечем. Чего не скажешь о самом спиртном. Поздним утром первого числа просыпались по очереди кто где. Но все неизменно со страшной головной болью, мучимые сильной жаждой и трудно подавляемым отвращением к запаху спиртного. Все поочерёдно отправлялись на кухню, влекомые призрачной надеждой отыскать что-либо съедобное, а более всего мечтая найти что-либо попить. И все находили на плите кастрюлю компота. Поднимаешь крышку, а там… в изумительного цвета жидкости, знакомой каждому с пионерлагерных времён, плавают аппетитные сухофруктики. Поварёшка уже лежит в кастрюле. Остаётся только дотянуться рукой до полки с чашками. Только после нескольких жадных глотков пьющий догадывался, что это остатки вчерашнего отвратительнейшего самогона. Я до сих пор не знаю, кто учинил с нами этот бесчеловечный розыгрыш.
      Олег был старше нас - тогдашних студентов - на несколько лет. Но хорошо помнил свои годы обучения в Воронежском университете. Высшую математику они проходили по учебникам двух авторов: один под редакцией Хермандера, а другой - Гандмахера. И Олежка рассказывал, что на его вопрос преподавателю: "В чём, собственно, заключается отличие научного подхода одного автора от другого?", тот ответил: «Не знаю. Но те три буквы, которые у одного из них спереди, у другого - сзади. Других отличий вроде бы нет». Что же касается меня, то я изучал этот предмет по учебникам Фихтенгольца.
      Ещё одним местом наших встреч и окололитературных занятий была квартира Натальи Тихоновой на улице Декабристов рядом с набережной Пряжки. Женщины становятся крупными поэтами ничуть не реже, чем мужчины. Но девичьи стихи, как правило, грешат наивностью и простотой на грани примитива. В стихах Наташи этой простоты не было и в помине. Они были сложные и интересные. Может потому, что сама она была совсем не девочка. В том смысле, что одна воспитывала маленького сынишку. Жизнь она видела уже не через розовые очки. По происхождению она была чистокровная украинка-казачка. Жгучая брюнетка, стройная (в смысле - худенькая), она обладала ярким характером и соответствующим темпераментом.
      Но было у неё одно пугающее качество. Она обладала даром (вольно или невольно) влюблять в себя всех мужчин вокруг. Как ей это удавалось? И главное - зачем? Кое-кто из нашей компании развёлся с женой и бросил семью в надежде заполучить Наташку. Это была страсть, похожая на тяжёлый недуг. Все, кто был влюблён в неё очень страдали, а она ничего не делала, чтобы этого избежать. И всё же мы дружили. Причина проста: мне нравились её стихи. Но, если честно, не меньше нравились и наши бесконечные бесшабашные вечеринки в большой компании близких друзей.
      Пётр Тарасов родился в глуши староверских скитов на Валдае. Рос на природе и стал одним целым с природой. Стихи его как песня соловья - лёгкие и бесхитростные. Чистая поэзия - без поисков необычных форм, ритмов и рифм. Но этим она и подкупает. Сам Петя - совершенно не от мира сего. Не приспособленный к действительности. Всегда потерянный в пространстве и во времени. Не стремящийся ни к благам, ни к славе. Неприхотливый и нетребовательный. И очень-очень добрый. Он был полной, совершенной противоположностью мне и, с первой минуты нашего знакомства меня к нему тянуло так, как если бы именно этих качеств мне больше всего не доставало. После первой же нашей встречи в ЛИТО мы не могли расстаться много часов. Бродили по городу белой ночью и не могли наговориться. У нас не было ни одного повода для конкуренции. Он нигде не учился и нигде не работал. У него всё в жизни было по-другому. У него была только любимая мама на родине и поэзия – всегда рядом с ним. Что его тянуло ко мне я не знаю. Но мы много месяцев были неразлучны. Когда Петя представлял меня кому-то из своего окружения, он говорил ему:

       - Познакомься, - он клал мне руку на плечо - это мой друг. Его зовут...

      Потом он поворачивался ко мне и уточнял:
      - Прости, опять забыл как тебя зовут.

      И это было даже через полгода после нашего знакомства. Позже он уже не забывал. В этом был весь Тарасов.

      Миша Денисов - худой и вездесущий молодой человек. Абсолютный бессеребреник и всевечный активист. Участник всех творческих событий и тусовок. Он сам ничего не писал, но с нами был всегда - и на занятиях в коллективе и после. Если Миша не мог скинуться наравне со всеми на выпивку, то уж точно всегда был готов сбегать в числе первых. И часто Денисов был не просто ключевой фигурой, а центральной. Без него я бы не знал тогда даже кто такие Митьки. И что они здесь и сейчас ходят с нами по одним улицам, а ведь позже мы будем гордиться тем, что жили с ними в одно и то же время в одном городе. Он таскал нас на закрытые квартирные выставки художников-неформалов, где мы знакомились с творчеством Кирилла Миллера и общались с ним лично. А теперь Миллер часть истории Ленинградского андеграунда и уже почти легенда. Денисов водил нас на пьянки в такие трущобы, где мастера холста и кисти лежали рядами на полу пьяные вповалку, а все стены были увешаны полотнами нонконформистов. Миша однажды подошёл ко мне и, вскинув руку как Ленин в сторону картин, спросил:

      - Нравится?

      - Угу - ответил я, не будучи, впрочем, уверенным в этом.

      - Выбирай любую - сказал добрый Денисов.

      Я выбрал. Он подошел к хозяину, похлопотал за меня. Хозяин подарил мне полотно. Вскоре я гордо шествовал с ним по Лиговке от Обводного канала в Перцов дом, где я тогда проживал в коммуналке. Жаль, что шедевр у меня не сохранился. Вскоре у меня вдруг завелись клопы. Просто сил нет, как заедали. А картина висела над кроватью - на самом видном месте. Когда я стал искать источник их расселения, то снял холст - с обратной стороны он весь был усыпан насекомыми многих поколений. В сердцах я вынес его на балкон и так залил кипятком, что он перестал существовать как произведение искусства.

      От Мишки я узнал про ленинградский рок-клуб. И про Александра Башлачева. Жаль, что при обстоятельствах печальных.

      - Вчера погиб Башлачев. - печально изрек Денисов. А я только в эту минуту
 и узнал от него кто это такой. А мог бы...
      Как-то раз на наших занятиях появилось очаровательное юное создание. Девушку звали Светлана Быкова. Самыми яркими чертами её натуры были наивность и доверчивость. Впрочем, они лишь оттеняли такие её качества как глубина и талант. Такой тип личности был близок Алексею Михайловичу. Какое-то время она была его любимой ученицей. Мне эти черты тоже импонировали. Но наибольшее удовольствие доставляло ощущение, что ты общаешься с очень одарённым человеком.
      Период нашего тесного общения был коротким. Когда я провожал её домой по проспекту Культуры, держал её ладошку в своей руке и думал – какие мы с ней всё же разные. Я – словно вывернут мехом внутрь. Развёрнут к миру всеми внутренностями наружу. Она – сама рефлексия и самоанализ. Мне казалось, что даже слушая меня с видимым интересом, она была сосредоточена не столько на произносимом мной, сколько на собственных впечатлениях от этого. Вскоре я ушёл из ЛИТО, и мы не виделись много лет.
      Однажды руководитель нашего ЛИТО объявил нам, что в ближайшее время у нас в гостях будет знаменитый переводчик и любимый ученик самого Самуила Маршака - Игнатий Ивановский. Я тогда не ведал кто такой Ивановский, а также того, что он не только ученик Маршака, но воспитанник не менее знаменитого мэтра поэзии - Михаила Лозинского. В литературных объединениях вообще принято не только заниматься «самоопылением», общаясь друг с другом, проводя разборы, дискуссии, чтения, но и встречаться с самыми разными интересными людьми. А наше Лито было особенным. Воспитанниками его были Виктор Соснора и Глеб Горбовский. Множество не менее ярких и талантливых поэтов, не ставших по разным причинам очень знаменитыми. В нем царила особая аура и атмосфера. Мы все её чувствовали и гордились причастностью к этой школе. Но всё же встречи со знаменитыми творческими деятелями и яркими личностями бывали у нас не так уж часто. Формат общения подразумевал выступление гостя, его рассказ о своём творческом пути, о его взглядах на процесс художественного «производства» и затем наше «алаверды» - поочерёдное выступление всех участников коллектива.

       Мы - «молодые таланты» - за пределами стен нашего Дома Культуры профтехобразования (на улице Софьи Перовской - ныне Малая Конюшенная) были очень дружны. Внутри же - во время встреч и занятий мы несколько напоминали скорпионов в банке. Каждому из нас нравились только собственные стихи. На остальных мы часто смотрели снисходительно.

      И вот у нас в гостях сам Ивановский. Игнатий Михайлович тогда переводил со шведского языка. Он только что перевёл большой пласт шведского эпоса и рассказывал нам об этом. А пришедший с ним молодой музыкант играл на старинном инструменте и пел что-то на слова из этих произведений. Затем настала очередь читать и нам - каждому по паре своих опусов.

       Самыми большими минусами моих виршей были максималистская несдержанность, вызов и технократизм. За это меня несколько недолюбливали некоторые более интеллигентные собратья по перу, включая руководителя. А качество рифмы и смысла для меня почти всегда было выше простодушно-искренней чувственности. Я это понимал, но что я мог с собой поделать, если моими кумирами были Маяковский, Вознесенский и Соснора?

       Понимая, что блеснуть мне в такой атмосфере особенно нечем, я прочитал что-то самое радикальное вроде: «Я бракодел из бракоделов...» А когда пришло время всем прощаться, Игнатий Михайлович подошёл ко мне и сказал, что хотел бы со мной встретиться и поговорить. Я охотно согласился, хоть и был обескуражен. Тогда он продиктовал мне свой номер домашнего телефона и предложил приехать к нему в гости. Я был польщён, смущён. И в назначенный день я уже ехал в метро на станцию Пионерская, недалеко от которой жили Ивановские. Меня встречали радушно и гостеприимно. Игнатий Михайлович сразу мне дал понять, что он хочет, чтобы я стал его учеником. Его самого учили и воспитывали титаны литературы Лозинский и Маршак и он, видимо решил, что он должен отдать этот «долг». А ведь это тяжёлый труд, огромная затрата сил, времени и нервной работы, если делать это с полной самоотдачей и серьезностью. А он на такую самоотдачу и был настроен. А я был простой работяга, хоть и учился на филфаке, на вечернем отделении, где преподавала его жена. Почему его это не смущало? Мне этого было не понять. Жену свою он представил мне по имени-отчеству. И я даже не догадывался тогда, что передо мной внучка самого Алексея Толстого. Другим же её дедом был Михаил Лозинский - один из вождей русского акмеизма, поэт серебряного века. В эту семью я попал, не прилагая для этого никаких усилий! Мне бы присосаться пиявкой к этой ситуации, делать всё, чтобы они получали удовольствие от процесса исполнения своей миссии. Мне бы надо было всего лишь побороть свою стеснительность и ненавязчивость.

       Наталья Никитична угощала меня чаем с пирожными, а я даже не знал, что нахожусь в атмосфере графской семьи. Не знал я тогда и того, что хозяйка дома родная сестра моего одногруппника - Ивана Толстого.

       В фильме «Москва слезам не верит» есть эпизод, где главная героиня обедает в гостях у своего молодого человека. Он кладёт ей на тарелку осетрину, а она в ужасе кричит: «Нет! Мне рыбу нельзя! У меня на неё аллергия. И вообще, я только что пообедала».  Режиссёр здесь совсем не сгустил краски. Я чувствовал себя тогда в точности так. Ибо тогда простое сливочное масло было для меня непозволительной роскошью. А завтракал я только бутербродами с маргарином «Солнечный» по тридцать копеек за пачку в двести пятьдесят граммов. Глупо, но я чувствовал себя очень-очень «не в своей тарелке». А Игнатий Михайлович, тем временем, «воспитывал» меня, не жалея сил и времени. И хотя я был у него всего несколько раз, тот импульс, который он успел задать мне, оказал на меня огромное влияние. Он много мне рассказывал о Твардовском и убеждал, что это величайший из всех наших поэтов. Это было несколько неожиданно. Он также мне много говорил о Шаляпине. Мы слушали пластинки с его исполнением. Он комментировал. И я понимал, что это часть какой-то культурной программы, кода, который он непременно должен вложить в меня, чтобы я был в рамках той парадигмы, в которой он хочет меня развивать.
       В один из моих визитов он решил дать мне творческое задание. Он рассказал про произведение Проспера Мериме «Гузла». Молодой Мериме, будучи начинающим литератором, мечтал о путешествии в глухие неизведанные места горных Балкан с целью изучения местного фольклора. Но денег на поездку у него не было, и он решился на мистификацию. Он сочинил книгу, которая якобы была результатом его не осуществленной ещё фольклорной экспедиции. А сделал он это так талантливо, что произвёл сенсацию в научно-литературном мире Европы. Его книгой были очарованы Гёте и Пушкин. «Гузла» представляет собой как бы перевод далматских народных песен на французский язык, изложенных в прозе. Пушкин в письме попросил разрешения у автора сделать перевод нескольких песен на русский. Так родился его цикл стихотворений «Песни западных славян», одно из которых - «Что ты ржёшь, мой конь ретивый?» - каждый бывший школьник когда-нибудь учил наизусть.
       Мой наставник поручил мне переложить на стихи одно (на мой выбор) произведение из русского издания этого сборника, которое не было использовано Пушкиным. Мне было сказано, что я могу делать это свободно, не стесняя себя размером, позволив даже некоторую вольность в передаче материала, лишь бы донести главное – настроение и идею. Выбор исходного образца я сделал быстро. А с заданием промаялся несколько дней. Я выбрал «Смерть Гайдука». А в итоге у меня получилась «Песнь Гайдука». Вот её текст:

            Ко мне, старый беркут, хозяин гор!
            Не раз я со смертью играя,
            Кормил тебя мясом своих врагов,
            А нынче – сам умираю.

           Птенцам моё смелое сердце отдашь,
           Пусть станут отважней и твёрже,
           Но только сначала мой патронташ
           Отдай брату Джордже.

           Пусть он на горячего сядет коня
           И месть его будет сурова…
           Их было тринадцать, а у меня
           Всего двенадцать патронов.

           Двенадцать трупов в расщелинах скал
           Валяются, руки раскинув,
           Тринадцатый – Боцай, что сзади напал,
           Выстрелил мне в спину.

           Ещё, старый беркут, отдай платок,
           Расшитый от края до края
           Моей Любаве и слёз поток
           Пусть милая им утирает.

           Недолго беркут селенье искал
           В долине у переправы,
           Где Джордже, подвыпив, на свадьбе гулял
           У Боцая и Любавы.

       Я отвёз её Игнатию Михайловичу в ближайший мой визит к нему. Но мнения его о выполненном задании я так и не узнал. Потому, что это был мой последний визит. Почему? Глупо, наверное, но... я был уверен, что я не заслуживаю такого к себе отношения. Я не знал тогда (а если бы и знал - это бы ничего не изменило), что даже сам Ивановский приложил немало навязчивой настойчивости, чтобы добиться первой встречи с Анной Ахматовой, с которой они потом дружили долгие годы. И дружба эта оказала решающее влияние на его судьбу.

      Жалею ли я о своём поступке - прекращении общения с этим прекрасным и интересным человеком? И да, и нет. Да - если представляю, каким богатым и полезным для меня оно могло бы быть и сколько замечательных встреч оно мне сулило. Нет - если думаю о том, что я мог бы сломать себя, заставить быть уверенней, нахальней и получать, получать без конца от этих отношений, но... ведь это был бы тогда уже совсем не я.

      Много интереснейших людей бывало на наших занятиях - Лев Куклин, Вадим Кушнер. Только Соснора и Горбовский к нам не заглядывали в те годы. Почему? Трудно сказать. У обоих сложная судьба и неимоверно тяжёлый характер. У Сосноры к тому же были большие проблемы со здоровьем.
      Но они оставались нашими кумирами. Многие знали их лично, и мы часто заслушивались рассказами о них. Алексей Михайлович нам много рассказывал о Горбовском. И всегда его истории были пронизаны ностальгически тёплым и дружеским отношением к поэту. Глеб Яковлевич - автор проникновенных детских стихов таких, например, как «Розовый слон» и «Папа, подари мне куклу» - на слова которых написаны очень популярные на все времена песни. В то же самое время он писал совершенно хулиганские и даже блатные стихи. Но и их кто-то умудрялся положить на музыку, и они ходили в народе почти как фольклор. Он сам рассказывал (со слов Алексея Михайловича), что однажды в Череповце как-то утром, стоя в очереди к пивному ларьку с похмелья, он услышал, как один мужик рассказывает другому про замечательную песню «Когда качаются фонарики ночные». Горбовский не выдержал - постучал его по плечу и говорит:

      - Слышь, мужик, а ведь это я написал.

      Того, что произошло дальше он никак не ожидал. Мужик обернулся и со всей силы ударил его кулаком в подбородок, бормоча при этом:

      - Врёшь! Это народ написал!

      «Это был мой первый гонорар» - заключил рассказ Горбовский. Ему в тот момент было лишь немного за двадцать.

      У Виктора Сосноры тоже было очень тяжелое военное детство. Оно заточило и закалило и без того яркую от природы его личность. Его предельный максимализм выразился и в том, что (опять же со слов нашего руководителя - ровесника и друга поэта) в какой¬-то момент он заявил, что если к двадцати пяти годам у него не выйдет его первая книга, то он не станет дальше жить. Он поставил себе цель, и он делал всё возможное для её достижения. Он ходил, стучался в двери редакций, убеждал, уговаривал. А когда ничего не помогло, он поехал в Москву и стал добиваться там. Наконец ему повезло. Его стихи очень понравились Николаю Асееву. Это был живой классик советской поэзии. Человек с именем, весом и авторитетом. Николай Николаевич сам пошёл с его рукописью по редакциям. И вскоре первая книга молодого ленинградского поэта увидела свет.
       Эта история произвела на меня очень сильное впечатление. А ведь мне тоже скоро будет двадцать пять. И, не обладая сосноровским радикализмом и решимостью, я принял для себя решение, что если до этого срока не выйдет моя первая книга стихов, то я навсегда брошу писать. Проблема моя была, однако, в том, что я в принципе был неспособен стучаться в двери и добиваться, навязывать себя кому¬-то и о чём-то просить. А время шло. И надо было бороться.
       Весной 1984-го года в Ленинград приехал с выступлением Евгений Евтушенко. Он был для меня на вершине пирамиды всех моих кумиров. «Будь, что будет», - подумал я - но это мой единственный шанс. Я пойду на его выступление. Подойду к нему в перерыве и передам несколько листиков своих стихов с просьбой прочитать их, когда он будет свободен и сообщить мне своё мнение. Если оно будет отрицательным, то я с чистой совестью бросаю писать. Если оно будет положительным, то он, возможно, поможет мне их напечатать.
Но осуществить этот план оказалось совсем не просто.
       Мероприятие проходило в спортивно-концертном комплексе в Парке Победы. Это был самый большой зал в городе. Он вмещал двадцать пять тысяч человек и был полон. Выступление состояло из двух частей с перерывом. Я так волновался, что не мог сосредоточиться на стихах, которые читал автор. Я с нетерпением ждал перерыва и пошёл в сторону «закулисья» ещё задолго до его начала. Тут я понял, что план мой почти неосуществим: чтобы добраться до Евтушенко нужно было пройти три кордона охраны. Первый - вахтёрша. Но два других - милицейские посты. Но ведь это мой единственный шанс! Сердце моё колотилось так, будто мне предстояло грабить банк. Я не помню, что я врал вахтёрше, как я уговаривал первого милиционера. А мимо второго я просто пробежал. Поэт в перерыве ходил по огромному полутемному коридору и курил. За мной уже бежал мент, когда я подошёл к Евтушенко и дрожащей рукой протянул ему свои листочки. Я уже хотел сказать ему:
      - Евгений Александрович, пожалуйста, посмотрите когда-нибудь мои стихи. Поверьте, для меня это очень-очень важно.
       Но ничего сказать я не успел. Он с отвращением посмотрел на меня и сказал:
      - Молодой человек, как же вам не стыдно!
      Я был оплёван, побит, уничтожен. Я возвращался в сопровождении охраны, сжимая в руке свои листки и понимал, что это – всё!
      Я сдержал данное себе и друзьям слово - я бросил писать. Я честно думал, что бросил навсегда. Почти так оно и получилось. Ещё некоторое время я посещал занятия в ЛИТО. Но это было уже скорее по привычке. И ради встреч с дорогими мне людьми. С тех пор «Голос юности» живет в моих воспоминаниях и общении со старыми друзьями, которые, до сих пор, спасибо Судьбе, у меня есть.

      Прошло пятнадцать лет. Я был в тот момент директором крупного проектного института. Одним из арендаторов у меня было молодое издательство. Они часто платили арендную плату с большими задержками - непростые времена тогда были для всех. Часто приходил ко мне директор с виноватым видом. И однажды спросил: "А не надо ли Вам что-нибудь издать?" Мне ничего издавать было не нужно. Но потом я вспомнил, что ведь мне скоро сорок лет. Юбилей какой-никакой. Ну, не нужна мне эта книга! А с другой стороны - ведь почти ничего мне это не стоит. Кроме стоимости тиража. И я сделал себе подарок - издал книгу в красивом твердом переплёте. И забыл про неё лет на двадцать. Но снова вспомнил, когда не так давно ощутил к этому жгучую потребность. А не достаточно ли этих сорока лет для индульгенции? - спросил я себя - Кроме того и книга ведь у меня давно уже есть...